Текст книги "Спроси у зеркала"

Автор книги: Татьяна Туринская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Глава 8

Такая или не такая, но того рубежа, о котором так пеклось семейство Дидковских, Лариса с Генкой действительно пока еще не преодолели. Их роман все еще находился на стадии поцелуев и почти невинных ласк. Ларочка наслаждалась тем, чего до сих пор не изведала, не испробовала на собственном опыте: сладостью первых, еще не обесценившихся плотской любовью прикосновений и взглядов, нежных поцелуев и трепетных объятий. Верхом блаженства для нее было прижаться в медленном, тягучем, как первый липовый мед, танце где-нибудь в уютном ресторанчике к тому, кого еще так недавно искренне считала всего лишь другом и соседом, а ныне буквально не представляла себе дальнейшей жизни без него.

Стоит ли говорить, что учеба была позабыта-позаброшена, пущена на самотек? Лариса вообще никогда не была примерной ученицей, даже тогда, когда еще абсолютно ничего не мешало ей готовиться к избранной профессии. Теперь же, когда в ее жизнь вновь ворвался Генка Горожанинов, ворвался уже не другом, а единственным по настоящему дорогим человеком, она всего лишь по инерции посещала занятия, буквально на полном автопилоте конспектировала лекции. Мысли же ее были сейчас крайне далеки как от педагогики, так и от литературы, от всего мира в целом. Все ее существо трепетало в ожидании окончания лекций, когда любимый Геночка непременно будет ожидать ее около входа в институт. В красках представляла себе, как жадно он будет терзать ее податливые губы поцелуем прямо на холодных и скользких от дождя мраморных ступенях крыльца, даже не помышляя скрываться от любопытных глаз сокурсников и преподавателей, а потом, утолив хотя бы частично жажду любви, они не сговариваясь побредут в сторону станции метро Курская, прижавшись друг к другу под куполом единственного зонтика. А если не будет дождя, если солнышко ласково будет пригревать по-осеннему скупыми на тепло лучами, они пойдут к более отдаленной Бауманской. Как обычно, они не станут заранее обговаривать своего маршрута, не будут даже догадываться о его конечной точке. Они будут просто идти, не глядя по сторонам, а лишь жадно впившись друг в друга влюбленными взглядами. И вот тогда, когда первый из них устанет, отведет глаза, то, что он или она увидит, и станет конечной точкой их путешествия: будь то кафе, кинотеатр ли 'Перекоп', или же обычный магазинчик или супермаркет. Потому что, как показывает практика, с любимым человеком тепло и замечательно везде и всюду, даже в хлебном отделе магазина, где так уютно и вкусно пахнет свежей выпечкой и ванилью. А то, что в супермаркете море людей, которые постоянно толкают их своими тележками – это такие мелочи жизни, ведь по большому счету не было никого вокруг, ни единого живого существа, так, одни сплошные тени из какой-то другой, нереальной жизни, а в этой, до дрожи волнительной реальности, они одни, только Лариса и Гена, и никого более во всей их маленькой вселенной. И поэтому в магазине, оказывается, очень даже можно целоваться до одури и бесконечно долго глядеть друг на друга, словно в данную минуту они находятся в застрявшем между этажами лифте с неработающей кнопкой вызова диспетчера.

А потом, вволю нагулявшись по берегу Яузы, по закоулочкам Лефортовского парка, они часами стояли на лестнице в парадном, и вновь целовались, целовались, целовались… Темное парадное постоянно напоминало Горожанинову о редких стремительных 'свиданиях' со Сливкой, когда он, как последний эгоист, использовал маленькую, но уже до безобразия испорченную девчонку в своих довольно низких целях. И тогда руки его совершенно инстинктивно начинали жадно шарить в темноте, пытаясь вытащить скользкую шелковую блузку из тесных Ларисиных брючек. И, добившись цели, прикоснувшись грубой ладонью к теплому оголенному телу девушки, Генка вдруг замирал, сам не понимая, отчего. От того ли, что боялся спугнуть доверчивую Ларочку излишним напором? Или от того, что чувствовал, как она напряглась в ожидании его дальнейших действий? И никак не мог понять, действительно ли ее пугают его нетерпеливые наглые руки, или же она замирает от желания, от жажды переступить ту заветную черту, за которой… За которой – блаженство? Хотел, всеми фибрами жаждал продолжения, желал до безумия, но не смел, диким усилием воли останавливая себя, не позволяя наглым своим загребущим рукам хотя бы чуть-чуть сдвинуться с места. Но и совсем убрать руки с ее тела тоже не мог, и они стояли так долго-долго, прижавшись друг к другу в порыве страсти и вдруг застыв, словно пораженные неведомой силой…

Лариса с самого первого мгновения, когда поняла, что ее интерес к Горожанинову взаимен, сходила с ума от мысли о том, что делает что-то неправильное, запрещенное. Потому что по всему выходило, что своими действиями она предает Сливку. И пусть они с Юлькой уже давно не ближайшие подруги, но все равно Ларочка чувствовала неловкость, даже стыд, словно она стала воровкой, и не разовой, случайной, а целенаправленной, умышленной, можно даже сказать профессиональной. Потому что, как ни силилась сдержать себя, свой горящий взгляд, но ничего не могла с собой поделать. Только однажды, в ту самую памятную ночь, после утомительной экскурсии по ночной Москве, скорее даже под утро, когда добрались, наконец, до дома, она подняла этот вопрос. Впрочем, подняла она его не столько ради Сливки, сколько для успокоения собственной совести.

Нагулявшись по ночному городу, набродившись вволю по Бульварному кольцу, они добрались домой, когда над крышами многоэтажек только-только начало бледнеть ночное небо. Все были совершенно усталые, и ни Валерке, ни Генке и в голову не пришло проводить Сливку до ее парадного. Попрощались наскоро прямо у машины, 'пока-пока', и побрели в свой подъезд. И вот тут Горожанинов немножечко схитрил, опередив Валерку на какое-то мгновение, которого ему хватило на то, чтобы первым нажать на кнопку. Стоит ли говорить, что нажал он именно кнопку третьего этажа. И, лишь только лифт остановился, Генка настойчиво вытолкал друга из кабины, словно бы шутя, но все трое прекрасно понимали, что в этой шутке доля собственно шутки буквально мизерная. И, хотя Генка улыбался практически искренне, прощаясь дежурным 'До завтра!', в ответном взгляде Дидковского на какое-то мгновение проскользнула дикая ненависть. Или это только показалось? Во всяком случае, попрощался Валерка своим обычным ровным голосом: 'Адью!'

Горожанинов нажал кнопку четырнадцатого этажа. Створки двери лифта с легким дребезжанием сомкнулись, и кабина, едва подергиваясь от натуги, поехала вверх. В лифте установилось напряженное молчание. Если до этого момента Генка безумолчно балагурил, то теперь, впервые оставшись наедине с повзрослевшей и похорошевшей до неприличия подругой детства, он притих, словно прочувствовав всю важность момента. Он лишь смотрел серьезно на стушевавшуюся вдруг Ларису, скромно потупившую глазки. Потом аккуратно приподнял ее голову двумя пальцами за подбородок, и продолжал смотреть теперь уже в ее глаза. Ларочка сначала смущалась, пытаясь отвести взгляд, потом, словно набравшись смелости, дерзко взглянула на Горожанинова. Но тут, как назло, лифт остановился.

По идее, Генка, как истинный джентльмен, проводив даму до ее этажа, со спокойной совестью мог бы, не выходя из лифта, тут же спуститься к себе на восьмой этаж. Но он вышел. Лифт закрылся, и они оказались на небольшой площадке. Стоит ли объяснять, что произошло дальше?

Вот тогда-то, после первого, наверное, самого сладкого, самого трепетного поцелуя, когда Ларочкино сердечко оторвалось от положенного ему природой места и пошло гулять по ее организму в свободном плавании, обнаруживая себя оглушительным стуком то в желудке, то в горле, то в самом низу живота, то почему-то вдруг начинало бить в барабаны прямо в ушах, она, смущаясь и надеясь лишь на один-единственный возможный ответ, спросила:

– А как же Сливка?

И ее ожидания сбылись. Горожанинов прижал ее к себе, и жарко прошептал, щекотнув ухо кончиком языка так, что у Ларочки мурашки побежали по коже:

– Никаких сливок, я не ем молочного! – И уже серьезнее добавил: – Никаких Сливок, не думай об этом. Больше никаких Сливок, обещаю тебе. Да и раньше ничего не было…

Лариса попыталось было возразить, чуть отстранившись от Генки:

– Ну как же, а…

Тогда Горожанинов вновь поднял ее подбородок двумя пальцами, хотя в этом уже не было никакой необходимости, ведь Лариса и не думала прятать от него взгляд, открыто посмотрел ей в глаза и сказал четко:

– Ничего не было. По крайней мере такого, к чему бы мне хотелось вернуться. Да если что и было, то не то, о чем приятно вспоминать. Одна сплошная дурость, я ведь совсем еще пацан был. Еще не догадывался, что иногда лучше отказаться от того, что само идет в твои руки. Она ведь сама навязывалась, разве ты не помнишь? Я над ней только смеялся, и все. Конечно, меня это совсем не красит, но я не могу изменить прошлого. Что было, то было. Но, если даже это и было, то серьезно это могла воспринимать разве что Сливка. Для меня это было, как в той поговорке: 'Дают – бери'.

Гена отвернулся, на мгновение замолчал, опустил руку. Потом добавил:

– А ты сама догадалась, или как?

Лариса усмехнулась:

– Или как. Оказывается, не такая уж я и догадливая.

– А кто? Валерка? Или Сливка сама раскололась?

Лариса удивилась:

– Валерка? А он что, тоже знал? Вот ведь гад какой, а мне не сказал!

Горожанинов улыбнулся, потерся щекой о нежную Ларочкину ладошку:

– И правильно сделал. Ты же была еще совсем маленькая…

Та возмутилась, недовольно отодвинулась:

– Ничего себе 'маленькая'! Сливка, между прочим, на два месяца меня моложе, однако это не помешало тебе…

Генка недовольно поморщился. Отстранился, прижался спиной к стене, ответил пугающе прохладно:

– Никогда не отождествляй себя со Сливкой! И вообще… Это прежде всего не помешало ей, а не мне. Я не делал с ней ничего такого, чего бы она не хотела. Или она посмела утверждать обратное?

Лариса смутилась:

– Да нет, собственно… Сказала, что ты попросил ее выйти в подъезд, а там, мол, ни слова не говоря… В общем, она выразилась недвусмысленно: 'рраз, и в дамки'.

Генкины брови чуть приподнялись, выражая искреннее удивление:

– Я? Я попросил?! Ха, не смешно. Все было не совсем так. Но я думаю, тебе лучше об этом не знать.

– Нет уж, я хочу знать все, – потребовала Ларочка. – Если, конечно, ты считаешь, что я имею право знать о тебе все.

Горожанинов 'отлепился' от стены, вновь приблизился к Ларисе:

– Это ты намекаешь на нас с тобой? Ну что ж, если это единственное препятствие, тогда слушай. Только предупреждаю, приятного в этом мало. И давай сразу договоримся: сейчас я расскажу тебе ВСЁ, честно и предельно откровенно, отвечу на все вопросы, но больше мы никогда, слышишь, никогда не будем возвращаться к этой теме. Договорились?

Лариска с готовностью кивнула и Генка продолжил:

– Все началось в тот день, когда вы понаматывали себе на руки бинтов, помнишь? Вернее, нет, не так. Все началось гораздо раньше, тогда, когда мы только-только заехали в этот дом. Но то все мелочи. А то, о чем ты спрашиваешь, вернее, прелюдия к этому, началось именно с ваших дурацких бинтов. Я, собственно, и так уже догадывался, чье имя увижу на ее руке, и естественно, оказался прав. Мне это было не только неинтересно, но даже и не смешно. Она меня раздражала, сколько я себя помнил. Вообще-то, если честно и совсем уж откровенно, ты тоже меня когда-то раздражала. Помнишь, как мы с Валеркой тебе устраивали мелкие пакости, пока твоя мамаша делала прически Валеркиной? Впрочем, ты не можешь этого помнить, ты была совсем-совсем маленькая. В общем, поверь на слово, поиздевались мы над тобой вволю. Правда, нам это скоро наскучило. Потому что над тобой издеваться было неинтересно. Как бы мы ни старались, как бы ни измывались над тобой, а ты, как маленький солдатик, все равно не бежала ябедничать. Только надувала обиженно губоньки, забивалась в уголок дивана, и сидела, как примерная ученица, положив ручки на коленки. Поэтому-то и перестала раздражать, вместо этого какое-то уважение к твоей маленькой личности появилось: такая козявка, малявка, а справляется с ситуацией сама, как умеет, не зовет на помощь маму-папу, не ябедничает. Сначала оставили тебя в покое, перестали дергать, потом вообще за свою приняли. Помнишь? А Сливка, она с самого начала была другая. Первое мое о ней воспоминание, как она упорно сует мне в руки какую-то машинку. Я отказываюсь, потому что я тогда уже не играл в машинки, я ведь был уже 'взрослый', уже в школе учился, а эта сопля зеленая все пихает и пихает мне свою дурацкую машинку. Позже пихала уже не игрушки, а конфеты да яблоки. Не успеешь во двор выйти, как она тут как тут, 'на тебе, Геночка, яблочко'. Достала. И тут еще мое имя на ее руке. Я только усмехнулся, вот и вся моя реакция. Если помнишь, мы в тот день ее даже на обед к Дидковским не пригласили, она вообще с нами обедала редко, только когда уж совсем неудобно было отказывать. А вечером того дня начались звонки. До этого она звонить не решалась.

Ты не представляешь, как она меня достала! Не успеешь поднять трубку, как она уже в любви объясняется: 'Геночка, миленький, я так тебя люблю, так люблю, только ты не бросай, пожалуйста, трубку!' Тьфу, зараза! Назойливая, как муха навозная! Ты только представь: каждый вечер, я не утрирую – буквально каждый вечер: 'Геночка, миленький, я так тебя люблю!' Хоть бы что-то новое придумала, хоть бы стихи читала, что ли. А еще лучше – анекдоты рассказывала, тогда бы у меня к ней хоть какой-то интерес проснулся – например, как к хорошей рассказчице анекдотов. Но нет же, ее никогда не хватало на большее, только: 'Геночка, миленький, я так тебя люблю!' Достоевская, одним словом. Я уже трубку боялся снимать. Честное слово! Если родители были дома, я даже не подходил к телефону. Ей уже и мать моя открытым текстом говорила, чтоб прекратила трезвонить. Бестолку. Однажды я не выдержал, обматерил. Натурально, не стесняясь в выражениях. Прямо по телефону. Просто сил уже не было. И ты знаешь – подействовало. Я-то уж был уверен, что она вообще от меня никогда не отстанет.

Генка замолчал. То ли раздумывал, стоит ли продолжать, то ли просто собирался с духом. Посмотрел вопросительно на Ларису:

– Ты уверена, что хочешь знать все? Там ничего интересного, одна сплошная грязь. Давай оставим прошлое в прошлом?

Ларочка решительно запротестовала:

– Нет уж. Если ты не хочешь, чтобы я комплексовала по поводу предательства подруги, давай уж рассказывай. Если вы с ней пережили эту грязь, то и я не помру. Иначе она всегда будет стоять между нами.

Горожанинов неуверенно пожал плечом, вздохнул огорченно:

– Ну, как знаешь. Я предупреждал. Так вот. На какое-то время она оставила меня в покое. Не знаю, как долго длилось это затишье, я не засекал время. Может, полгода, может год. Может, даже и больше, хотя мне кажется, что надолго она меня никогда не оставляла без внимания. Короче, прошло какое-то время, я, можно сказать, успокоился, перестал бояться телефона. Вот тогда-то все и произошло…

Генка набрал побольше воздуха в легкие и продолжил решительно, с какой-то внутренней досадой и злостью на то, что теперь уже ничего невозможно изменить:

– Я уже спать лег, вернее, не спал еще, но уже валялся в постели, фильм смотрел, позвонила Сливка. Выйди, говорит, в подъезд, я тебе чего-то дам. Ну я ее, как водится, послал подальше. Не прямым текстом, конечно, но тем не менее. Мол, пошла ты со своими яблоками! А она опять: 'выйди' да 'выйди'. Я трубку бросил, а она через пять минут опять звонит. Короче, сказал я ей, чтоб ждала, лишь бы отвязалась, а сам себе фильм досматриваю. А потом как-то неудобно стало – может она, дурочка, до сих пор в подъезде торчит, мерзнет? Пришлось одеваться. Вышел. Ну, говорю, чем таким скоропортящимся угостить решила, что до завтра подождать не можешь? А она, сопля малолетняя, хватает мою руку и к себе под халатик сует, а там, под халатиком, больше ничего нету. Вот, собственно, и весь рассказ. Противно, ей Богу. Потом еще несколько раз приходила. А я не нашел силы отказаться.

Лариса недоверчиво прищурилась:

– И все? Больше ничего не было?

Генка смутился, отвернулся. Несколько мгновений помолчал, попыхтел недовольно, потом таки признался:

– Ну, было. Пару раз я сам к ней приходил. А почему нет, если она сама рада стараться? Я ж ее не заставлял, силой не загибал. Сама из трусиков выпрыгивала, еще причитала без конца: 'Геночка, миленький, что ж ты так редко обо мне вспоминаешь? Да я ж тебя жду не дождусь, да я ж тебя с утра до ночи ласкать готова'. Тьфу, противно! Лар, ну хватит, а? Ну говорю ж тебе, никогда ничего серьезного между нами не было. По крайней мере, я-то ее точно серьезно не воспринимал. И просто нечестно сейчас ставить ее между нами, как преграду. Она мне даром не нужна, честное слово!

– А если она тебя опять позовет? Если опять в одном халатике прибежит?

– Да пошла она, – возмутился Генка. – Что я, мальчик, что ли? Это тогда мне все в новинку было, в диковинку, плода запретного хотелось, перед пацанами похвастаться своими подвигами. Одним словом – детство в заднице играло. Потому и отказаться не мог. Думал, в такой ситуации только последний пацан откажется от халявы, в смысле, полный дебил и совсем уж ребенок-недоросток. А ты ж сама знаешь, как в детстве хочется быстрее повзрослеть. Я вроде и не ребенок уже был, но и взрослым, по сути, еще не стал. Вот и считал тогда – раз уж я могу иметь хоть одну девку в любое время дня и ночи, да при этом еще и пальцем не шевельнув, стало быть, уже совсем взрослый, герой! Говорю же – дурак был. Ну, Лар, хватит уже, а? Уже проехали. Нет больше никакой Сливки. Нет и не было, поняла?

Лариса помолчала задумчиво. С одной стороны, Генкины откровения были ей, как бальзам на раненное сердце. Коль уж он никогда в жизни не воспринимал Сливку серьезно, то и ревновать ей смысла вроде никакого нет. С другой стороны, она ведь прекрасно знала, что для Сливки то, что между ними было, очень и очень серьезно. Вот и получается, что она все равно ей дорогу переходит, величайшую подлость подруге устраивает. Если смотреть на эту историю с точки зрения морали и порядочности, Ларисе впору бежать от Генки без оглядки, раз и навсегда запретив себе даже думать о нем, даже смотреть в его сторону. Но почему же тогда при этой мысли все так противно холодеет внутри, почему сердце словно останавливается? И вообще, почему она должна отказываться от любви, которой ждала всю свою сознательную жизнь?! Ведь впервые в жизни сердечко сладко заныло от предвкушения чего-то запретного, но такого желанного. И она должна отказаться от счастья сама, собственными руками похоронить надежду до конца дней быть рядом с любимым человеком?!

– Ген, но ведь некрасиво получается. Она-то тебя действительно любит, она тебя так ждала, так ждала. А ты вернулся, но почему-то не к ней…

Горожанинов нетерпеливо воскликнул:

– Да как же ты не понимаешь?! Я же все равно возвращался не к ней! Даже не будь тебя, она бы получила от меня не более чем дырку от бублика! Да и как я мог бы к ней вернуться, ты сама подумай! Это же даже теоретически невозможно, потому что между нами ничего не было, ровным счетом ни-че-го! Понимаешь?!

Ларочка возмутилась:

– Ничего себе! Море секса – это, по-твоему, ни-че-го?!

Генка вновь устало облокотился на стену:

– Лорик, милая, ну как же ты не понимаешь? Секс только тогда имеет значение, когда присутствует пусть не любовь, но хоть какая-то сердечная привязанность. Со Сливкой же было, как спорт, понимаешь, чистый секс, так сказать, на скорую руку. Физиологическая потребность, как в туалет сходить, и ничего более. Ты же не станешь утверждать, что я должен жениться на унитазе за то, что ежедневно справляю в него естественные надобности.

Лариска скривилась:

– Фу!

– Вот и я говорю: 'Фу!', – кивнул Горожанинов. – Да, согласен, грубо и малокорректно. Но зато очень образно и показательно. Только для того, чтобы ты поняла, что Сливка для меня – полный нуль, она для меня не существует, как женщина. В том смысле, когда 'Женщина' пишется с большой буквы. Если она и имеет право на существование, то не более чем сосуд для отправления естественных физиологических надобностей, по крайней мере, именно так я ее себе представляю, именно так воспринимаю, и никогда не смогу воспринимать иначе. Но я уже перерос тот возраст, когда для этой цели годится любой сосуд. Я вырос из этой дури, понимаешь? Вырос! И все, хватит об этом!

Генка резким движением притянул к себе Ларочку и жадно впился в ее губы. Та и не думала сопротивляться, наслаждаясь новыми для нее ощущениями. Глаза ее закрылись сами собою, ноги стали какими-то мягкими, не слишком надежными, а потому она с нескрываемым удовольствием еще крепче прижалась к Горожанинову. Они не могли оторваться друг от друга несколько бесконечно долгих минут, познавая вкус губ друг друга, обмениваясь через тонкие свитера жаром тел, жаждущих плотской любви. Потом они еще долго стояли молча, по-прежнему тесно прижавшись друг к другу, и молчали в унисон, мечтая, что когда-нибудь дело уже не ограничится одними только поцелуями, что непременно в один поистине прекрасный день свершится таинство любви, и тогда они станут самыми счастливыми людьми на планете Земля. А пока…

Ларочка беспокойно вздохнула:

– Знаешь, Ген, ты только не злись, пожалуйста, но моя совесть все равно неспокойна. Я чувствую себя такой подлой, как будто вероломно предала 'Молодую Гвардию' в полном составе! Понимаешь, Сливка ведь когда-то была моей лучшей подругой, собственно говоря, даже единственной. Я не знаю, почему так получилось, но я кроме нее по большому счету не дружила ни с одной девчонкой. У меня ведь лучшими друзьями были только вы с Валеркой, но девочке непременно нужна подружка, тоже девочка. И почему-то ею оказалась именно Сливка. Я не знаю, на какой почве мы с ней сблизились, мы ведь с ней такие, в общем-то, разные, но ведь мы все-таки дружили, понимаешь? Да и сейчас я не могу с полной уверенностью говорить в прошедшем времени. Мы, правда, уже не так близки, как в школьные времена, но ведь мы и не ссорились, не ругались, а потому вроде до сих пор дружим. А получается, что я предаю единственную подругу. Знаешь, Ген, это такое противное чувство! Я ведь никогда не считала себя подлой…

Горожанинов криво усмехнулся:

– Хочешь, я сниму грех с твоей души?

Лариса с готовностью кивнула:

– Хочу!

– Может быть, ты искренне считала Сливку своей подругой, да и, вижу, до сих пор считаешь. Да только напрасно. Хотя бы потому, что она-то тебя таковой не считает. И я могу тебе объяснить, почему последнее время ваша так называемая дружба существенно померкла. Только школа тут абсолютно не причем. Потому что раньше ваша 'дружба' держалась на твоей близости к объекту ее страсти, то есть ко мне. Вспомни, когда ваша 'дружба' была наиболее тесной? Наверняка пик придется на те годы, когда я заканчивал школу, так?

Лариса неуверенно кивнула.

– А потом, когда я поступил в институт, я уже не мог столько времени проводить с тобой и Валеркой, помнишь? У меня тогда сложилась другая компания, ребята из группы…

– И девочки, – с ухмылкой добавила Ларочка.

– И девочки, – вынужденно согласился Горожанинов. – От тебя ничего не укроешь, мисс Марпл. И скажи мне, мисс Марпл, неужели ты не обратила внимания на то, что Сливка в то время явно охладела к твоему обществу? Я, конечно, не могу утверждать, но почему-то мне ой как кажется, что она откололась от тебя именно тогда, когда я поступил в институт. Потому что ты ей больше не была нужна, потому что она уже не могла через тебя подобраться ко мне. Вот тебе и вся дружба. Она просто использовала тебя, как мостик, как дорожку ко мне, а ты, наивная, искренне считала ее подругой. И какая же ты после этого мисс Марпл?!

Лариса молчала. Скривила губки, чуть сопнула очаровательным носиком. После некоторого раздумья вынуждена была признать Генкину правоту:

– Никакая. Да я, в общем-то, и не претендовала на это громкое звание. А все-таки как-то обидно. Я ведь действительно считала ее своей подругой, то есть полагала, что ей интересна я, именно я, как личность. А получается, со мной можно дружить только ради высокой цели…

Генка улыбнулся так ласково, так лучисто. Сжал ее руку в своей, возразил с горячностью:

– Глупости, какие глупости вы несете, уважаемая мисс Марпл! На вас это непохоже! Если какая-то дурочка не разобралась в вашей тонкой душевной организации, не стоит ставить на себе крест, потому что это говорит лишь о скромных умственных способностях той дурочки, но никак не о ваших человеческих качествах.

– Тогда объясните мне, господин Пуаро, почему у меня не было других подруг, кроме Сливки? Разве это не подтверждает, что я…

– Это подтверждает только то, уважаемая мисс Марпл, – перебил Горожанинов. – что ваши человеческие качества очень высоко оценили двое замечательных молодых джентльменов. И именно поэтому у вас не возникло в свое время потребности в подругах. Вы бы, дорогая моя мисс Марпл, и на Сливку не обратили ни малейшего внимания, если бы она сама не навязывала вам свое общество. Зато когда у тебя возникла потребность в подруге, Сливка уже никого и близко к тебе не подпускала – мало ли, а вдруг снова понадобишься?

Гена наклонился и коротко поцеловал Ларису в губы. Оторвался на мгновение, произнес:

– Просто у тебя не было необходимости в другой компании, потому что тебе интересно было с нами, со мной и Валеркой, и не надо выдумывать то, чего на самом деле не существует.

И вновь захватил ее теплые податливые губы своими, упругими и настойчивыми. И уже этот поцелуй снова тянулся нескончаемо долго и сладостно, мучительно отзываясь дрожью непонятного происхождения в Ларочкином девственно-наивном теле. Сливка вновь была позабыта на некоторое время, но, лишь только долгий жаркий поцелуй истощился, разорвавшись в финальном аккорде фейерверком маленьких нежных поцелуйчиков, уже не страстных, а легких, как свежий ветерок душной июльской ночью, но от этого не менее сладких и волнительных, тень Юльки Сметанниковой вновь встала между влюбленными.

– Ген, – прижавшись к его груди, жалобно протянула Лариса. – Но все-таки, как же быть со Сливкой, а? Ладно, мы уже выяснили, что ты не воспринимаешь серьезно то, что между вами было, что меня она никогда не считала подругой, а всего-навсего использовала в своих личных целях. Но она-то очень серьезно относится к вашему общему прошлому! Она-то тебя до сих пор любит! Вот и получается, что я все равно перехожу ей дорогу, все равно предаю ее. Как ни крути, а я все равно поступаю подло…

Горожанинов оторвал ее от себя, требовательно взглянул в глаза:

– Так, я не понял. Тебе важнее Сливка или я? Ты мне скажи откровенно, чего ты добиваешься от меня этим разговором, чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы сейчас я сказал тебе 'Спокойной ночи', или, наверное, правильнее было бы уже 'Доброе утро', и ушел к Сливке? Раз она меня так сильно любит, значит, я, как порядочный человек, должен быть с ней. С ней, а не с той, с которой хочу я? Мое желание, мои чувства здесь никого не интересуют?! Да, раньше мы с тобой были просто друзьями, потому что ты была еще совсем маленькая. А может, потому что я был полным идиотом и видел в тебе всего лишь маленькую девочку, соседку, друга, наконец. Я не знаю, почему я по-настоящему увидел тебя только сегодня, не знаю! Может, ты так сильно изменилась за два года, а может, я сам изменился, стал смотреть на этот мир другими глазами? Но вот я сегодня увидел тебя – и все, понял, что пропал. Сам себе поражаюсь, никогда такого не было. А удивительнее всего для меня то, что это оказалась именно ты. Та малышка, о которой мне было так естественно заботится раньше, как о маленьком друге, о младшей сестренке, вдруг оказалась совсем не другом, не сестренкой, а чем-то неизмеримо большим, чем просто друг. Ты стала Женщиной, именно той, с большой буквы, которой для меня никогда не станет Сливка. А ты упорно навязываешь мне ее в подружки, как будто тебе самой будет невероятно приятно видеть нас вместе. Скажи, тебе приятно будет видеть меня с нею?

Лариса, внимательно и с нескрываемым удовольствием слушавшая тираду о том, как Генка увидел в ней что-то совершенно необыкновенное, при последних его словах напряглась, даже немного испугалась. Как так, чтобы Геночка, теперь уже ее Геночка достался Сливке? А как же она сама? Разве она теперь сможет без Геночки, теперь, после тех безумных поцелуев, которые вызвали в ней совершенно непозволительное, запретное волнение тела?! И, воочию представив свое отчаяние при виде счастливой Сливки, прогуливающейся по двору с Горожаниновым под ручку, молча затрясла головой, возражая всем своим существом против такой несправедливости.

– Тогда зачем же ты так упорно меня к ней подталкиваешь?! – возмутился Генка. – Я тебе битый час твержу, что она мне не нужна, а ты мне все 'Сливка' да 'Сливка'. Да ты пойми, что ее так называемая любовь – и не любовь вовсе, так, дурь да блажь. На самом деле это не имеет к любви ни малейшего отношения. Это страсть, но страсть не душевная, а телесная, страсть рано повзрослевшей испорченной до безобразия девчонки, ее жадность к запретному плоду. Это чувство сродни тому, что я испытывал, когда она прибегала ко мне, вся такая горячая и податливая. Разница только в том, что я брал то, что само шло в руки, а ей, видимо, гораздо большее удовольствие приносил не столько… скажем, наш физический контакт, сколько то унижение, с которым она сама себя мне предлагала, буквально навязывала. 'Геночка, выйди в подъезд, я тебе чего-то дам!' Ты полагаешь, что эту низость можно назвать любовью? Лично я бы это назвал мазохизмом, когда человек получает физическое удовольствие от моральных ли, физических ли унижений. Я уверен – если найдется кто-то, кто будет над нею издеваться, кто будет ее грубо насиловать, она сразу же забудет про меня и переключит всю свою так называемую любовь на насильника. Это не любовь, пойми, и никогда любовью не было! Не опошляй это слово применением к Сливке! И я прошу тебя, нет, я решительно настаиваю: если я тебе хоть немножечко дорог, не как друг, а как… как сегодня – забудь о Сливке, не называй больше даже ее имя, кличку эту дурацкую! А кстати, ты не обратила внимание, как ей подходит эта кличка? Вроде и заполучила ее еще в детстве, когда и намека на ее сливочность не было. А теперь… Такая стала баба – ядреная, не кровь, а одни сплошные сливки. Да только меня от ее сливок тошнит, для меня ее сливки слишком жирные. Я предпочитаю более тонкий вкус, изысканный, деликатный, нежный…