Текст книги "Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)"

Автор книги: Татьяна Толстая

Соавторы: Марина Степнова,Елена Колина,Анна Матвеева,Павел Басинский,Майя Кучерская,Евгений Водолазкин,Вениамин Смехов,Денис Драгунский,Александр Цыпкин,Валерий Попов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Во время реформации XVII века церковь сносят, и останки короля считаются навсегда утерянными. Впрочем, остаются письменные свидетельства, что где-то в районе алтаря Ричард и был захоронен. Со временем на месте церкви разбивают сад, затем строят викторианский дом, а уже в XX веке организуют автостоянку. В 2012 году в центре Лестера начинаются археологические раскопки. Через 6 часов 35 минут ученым удается обнаружить труп со связанными руками и признаками сильного сколиоза. На теле скелета насчитывают до десяти колото-резаных ран. Чтобы избавиться от последних сомнений, ищут по всему миру и находят оставшихся потомков короля; проводят генетическую экспертизу. Их митохондриальные гаплогруппы полностью совпадают.

И вот 26 марта 2015 года тело Ричарда III Плантагенета было торжественно перезахоронено в кафедральном соборе города Лестера. На церемонии присутствовал Бенедикт Камбербэтч, который внезапно тоже оказался дальним родственником короля. Он прочитал по случаю стихотворение Кэрол Энн Даффи «Ричард». Последний король Англии, убитый на поле боя, спустя пять веков наконец упокоился с миром, а через год футбольный клуб «Лестер Сити» впервые в своей истории оформил невероятное чемпионство. Назовем это последней чудесной милостью короля.

Но есть еще и другое чудо, свободное, как пел Стинг, от «священной геометрии случая», от тайных знаний алхимии и тринософии, от ошеломляющих достижений науки.

Моей дочери полтора года, а в это же время два года назад мы с женой завели приложение для будущих родителей. Оно отсчитывало недели и дни до родов, сообщало, какой новый орган у ребенка формируется, какие части тела вырисовываются. Все это было видно на трехмерной модели. В мутной взвеси плавает огромный зародыш. Две черные ягоды вместо глаз. Гениальный выпуклый лоб, как у дельфина. Короткие, как у муми-троллей, ручки. Сквозь матовые желатиновые стенки просвечивают тонкие веточки артерий, дальше – темное полесье будущих ребер. Когда фигурку приближаешь, то становится слышен частый настырный бой сердца. А еще через несколько месяцев на скрининге уже можно было разглядеть ее лицо – изображение было каким-то жидким, изменчивым, и казалось, что кто-то гадает на горячем воске. Из этой подвижной магмы выявлялась то шея, то губы, глаза, подбородок. И моя будущая дочь словно подпирала рукой щечку, как скучающий школьник в ожидании перемены. И вот она появилась на свет, заняла свое собственное, отведенное только для нее место. Она осваивает мир, которому, надеюсь, научится доверять, вопреки горю и страданиям, которыми он переполнен. Потому что зла хоть и больше, но оно слабее добра. И эту истину принять и усвоить очень тяжело. И мне кажется, что это меня теперь заново вынашивают, что это я дозреваю, довырисовываюсь, довеществляюсь, как будто это во мне недоразвился какой-то очень важный орган, без которого, как оказалось, жизнь не была полноценной. И я уже не знаю, как я без этого органа жил. И жил ли?

Татьяна Толстая

Струзер

Что ты вынесешь из горящего дома? Что ты вывезешь из ледяного, осажденного города?

30 ноября 1941 года. Ленинград. Еще не вечер, но на улице – темно, и во всех окнах затемнения, и фонари этой осенью, конечно, не горят. И транспорт не ходит.

Два пожилых человека вышли из дома 73/75 на Кировском (некогда Каменноостровском) проспекте, пересекли неширокий двор-курдонёр, оглянулись в последний раз на еле различимые при свете звезд окна своей квартиры – суждено ли воротиться? – завернули направо за угол и побрели на север.

Он высокого роста, в тяжелой шубе, с небольшим чемоданчиком – большой взять не разрешили, ведь самолет крошечный; она маленькая, худенькая, ему по плечо. Она пытается отобрать у него чемоданчик:

– Миша, ну дай я понесу… Ну нельзя тебе…

Но он только качает головой:

– Все хорошо, Танюша. Эта ноша не тянет.

Стемнело, и с Невы дует сырым морозом. Пройти вдоль Лопухинского сада, переименованного новыми властями в садик Дзержинского. Взойти на мост через Малую Невку. Дальше будет Каменный остров, и там уже нет асфальта, а торцовые мостовые размыло наводнением еще в 24-м году, и теперь там только булыжник и скованная морозом вздыбленная земля – колдобины и рытвины. Были кое-где деревянные настилы, но ленинградцы растащили их на растопку. Топят и заборами, и книгами. Горит и синий Флобер с золотым тиснением, и маленький зеленый Мериме.

Это мои дедушка и бабушка Лозинские. И им надо пройти по темному и бесснежному городу, по промерзлой земле, по рытвинам и кочкам шесть километров – до Комендантского аэродрома, до самолета, который вывезет их из блокадного города на Большую землю.

Они еще не старые: ему 55, она годом младше его. Почему они идут с таким трудом? Дойдут ли?

Михаил Леонидович Лозинский, мой дедушка по матери, перевел «Божественную комедию» Данте: в 1936 году «Ад», в 1939–40-м – «Чистилище» и за месяц до войны закончил писать примечания к нему, составившие целый том. А потом оставалось перевести «Рай» – и тут началась война.

Это были несравненные, никем не превзойденные переводы. Академик И. И. Толстой писал Лозинскому: «Чтобы передать текст Данте так, как передали его Вы, надо не только знать в совершенстве итальянский язык, ему современный, и историческую обстановку, но надо, чтобы в человеке звучали струны самой высокой и чистой, подлинной поэзии».

Сам Лозинский позже говорил в интервью: «Я отдал семь лет жизни на то, чтобы сильно почтить память Данте, и счастлив, что довел дело до конца. Три части, сто песней, 14 233 стиха – это немало… Чем глубже я вникал в „Божественную комедию“, тем больше преклонялся перед ее величием. В мировой литературе она высится как горный кряж, ничем не заслоненный».

Дедушка был тяжело болен. Помимо эмфиземы легких, у него была акромегалия – заболевание гипофиза, при котором увеличиваются в размерах кисти рук, стопы ног и черты лица оплывают, словно бы скованные маской. И каждый день очень сильно болит голова. Спасался он от головной боли цитрамоном, но я не знаю, можно ли было раздобыть цитрамон в блокадном Ленинграде в ноябре 41-го года?

А еда, где им было раздобыть еду?.. Только что, 20 ноября, была установлена самая минимальная за всю блокаду норма – смертельная норма – 125 грамм. Рабочим полагалось, так уж и быть, 250 грамм хлеба, всем остальным – 125.

Лозинские были «всеми остальными». Им еще повезло: Михаил Леонидович был еще и членом Союза писателей, так что он, скорее всего, получал какой-то дополнительный паек или был прикреплен к какой-то столовой. Потому что на 125 грамм хлеба выжить было нельзя. К февралю умерла половина города, миллион человек.

Я смотрю туда, в тот день, в тот темный день, случившийся за десять лет до моего рождения, с такой тоской и тревогой, словно он не миновал, а еще только предстоит. Я должна знать, как все это было, и с волнением и благодарностью ищу и нахожу в интернете почти все, что мне нужно: и температуру – ноль градусов, страшный ленинградский ноль, погода, при которой происходит большинство обморожений, как нас учили на уроках гражданской обороны, и количество осадков – нет осадков. Есть звонкая промерзшая земля. А вот 20 ноября, в день, когда сократили норму выдачи хлеба, было 11 градусов мороза. А накануне того – минус 14, и все это без снега. Наверно, Нева замерзла. Наступление темноты – 16:48. Я думаю, они вышли засветло, но пока шли, стемнело.

Зато луна в тот день хоть как-то освещала путь, было три четверти от полной луны. А небо затянуто тучами? Не пишут.

Перейти Малую Невку, Каменный остров, Большую Невку и дальше, дальше. Черную речку перейти, по правую руку будет место дуэли Пушкина, и нельзя не обернуться на него, нельзя не постоять: в темноте памятник едва различим, но мы другими глазами смотрим, так что мы всё видим. Постояли, передохнули – идем дальше.

Им разрешили взять с собой только самое необходимое. А что есть самое необходимое для переводчика Данте?

Исследователи архива Лозинского пишут: «Его архив составлял десятки папок, содержащих разнообразные изыскания, рефераты, конспекты, наблюдения, списки, чертежи, выписки, фотокопии и проч… Сохранились папки, позволяющие составить представление о фундаментальной предварительной работе, проделанной переводчиком. Среди них, в частности, „Библиография Данте“ (картотека с „дантеаной“ и переписка с учеными), „Книги о Данте“ (конспекты десятков монографий о поэте и его эпохе, а также труды по истории, философии и искусствознанию на пяти языках), „Материалы к `Божественной комедии`“ (реальный и лингвистический комментарии), „Просодия Данте“ (стиховые переносы, классификация рифм и т. п.), „Рифмы“ (списки рифмующих окончаний по всем песням), „Слова“ (лексические возможности русского языка)».

Весь день накануне бабушка Татьяна Борисовна кроила и пришивала к дедушкиной шубе внутренние холщовые карманы. Туда вошли словари староитальянского языка, справочники, конспекты, комментарии, писчая бумага, копирка. Может быть, часть картотеки. В чемоданчик он уложил «Рай», оригинал. А теплые вещи – ну, наверно, они надели их на себя. В квартире не было ни воды, ни огня.

Когда дедушка был мальчишкой, они с братом Гришей сочиняли какие-то стишки, от которых в памяти остались строчки:

 
…И отправился в дорогу,
То одную, то другую
Пред собою ставя ногу.
 

Он рассказал бабушке – вот так и мы с тобой идем, – и они оба посмеялись. Когда смеешься, легче.

Место дуэли Пушкина – это примерно полпути, но дальше дома кончаются, ориентиров нет, и они идут вслепую, наугад, голодные, но в чемоданчике у него «Рай», а рядом верная жена – идут как-то, волочат ноги.

Михаил Леонович Гаспаров называет перевод «Божественной комедии» «изумительным», «прочным и точным», «образцовым», «незыблемым и монументальным». То же можно сказать и про самих Лозинских: прочные, точные, незыблемые и монументальные.

Но настал тот миг, который и должен был настать: они заблудились. Холодное пустое поле, посвист ветра, ни огонька. Ни одной живой души кругом. И силы кончились. И они решили, что тут они и умрут, потому что идти некуда. Дедушка поставил чемоданчик с «Раем» на промерзлую землю, они сели на чемоданчик в обнимку, взялись за руки и стали ждать последнего сна.

И конечно, начальные строки «Ада» звенели в их ушах:

 
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
 

Вдруг из темноты выскочила темная фигура. Человек (если это был человек) споткнулся о них. Вгляделся в лица:

– Михаил Леонидович, это вы? Татьяна Борисовна! Это Струзер! Не помните меня?

– Какой струзер?..

– Фамилия моя Струзер! Я был у вас в гостях, мы были студентами, мы шумели, а вы, Татьяна Борисовна, попросили не шуметь, потому что Михаил Леонидович работает! А вы вышли к нам, Михаил Леонидович, и поклонились! Я узнал вас! Вы на самолет? Самолеты замаскированы, вы их так не увидите. Пойдемте, отведу вас! Я тут работаю!

И Струзер подхватил чемоданчик с «Раем» – «Тяжелый! Что там у вас? Кирпичи?» – и повлек дедушку с бабушкой к невидимым, укрытым от глаз самолетам.

…Потом была Казань, потом Елабуга, где тоже было голодно, но не так, как в Ленинграде, и даже была картошка, подумать только, а маленький внук, полуторагодовалый Миша, названный так в честь деда, не умел еще ходить, но выполз из дома, нашел грядку с луком, выкопал луковицу и ел; плакал, но ел, словно знал, что это хорошо и полезно.

И дедушка перевел «Рай», и написал к нему том комментариев, и вернулся в свою квартиру в доме 73/75, в свой неразворованный кабинет, к своим несожженным книгам, и кончилась война, и он получил за перевод «Божественной комедии» Сталинскую премию I степени и увидел еще внуков – и даже я родилась, – и столько в большой нашей семье было случаев неожиданной помощи ниоткуда, неожиданного чудесного спасения, и тогда все смеялись и говорили: ну, понятно, обычный струзер!

Они жили долго и умерли в один день. Они не узнали о смерти друг друга. Когда бабушке сказали, что Михаил Леонидович не переживет этой ночи, когда уже бежали к нему с бесполезными кислородными подушками, она, не в силах услышать страшную весть, ушла к себе и приняла огромную дозу снотворного. В суматохе и беготне никто этого не заметил. Так она не узнала, что он умер в ту же ночь, а он не узнал, что умерла она. Друг для друга они остались навсегда живы.

Смерти нет, есть дорога, ведущая сквозь тьму и тернии к новому рассвету, и в конце ее – невидимый для земных глаз черный челн, корабль с багряными парусами, белый ялик, резная ладья или хорошо замаскированный самолет, – каждый что хочет, то и увидит, и идти по этой дороге легко, и вы не собьетесь с пути, мои любимые: там уже ждут вас и Данте, и Вергилий, и Пушкин, и брат Гриша, и все, все, кто ушел туда раньше вас. И светлый струзер с белоснежными крыльями перекинет для вас золотые сходни с берега на лодку и передаст вам прозрачный чемоданчик с сияющим «Раем» внутри:

– Сказали: это для вас.

Майя Кучерская

Заяц белый, где ты бегал, или Сувенир на память

1

Вьюжную ночь с 28 на 29 декабря Петр Васильевич Курочкин, сорокадвухлетний менеджер крупного столичного банка, проспал как убитый. Открыв глаза, Петя обнаружил, что лежит на боку, по-детски подложив ладонь под щеку, в голове – приятная пустота, а в теле легкость. Еще не рассвело, но ночник-звездочка уже горел, и было в его теплом сине-голубом свете что-то таинственное, манящее. Ночник включила Катька, значит, она уже встала.

Странно, давно Петя не просыпался с ощущением такого острого, но совершенно беспричинного счастья. Вчера он гулял на корпоративе, выиграл в беспроигрышной лотерее отличный набор для туриста, спел в караоке любимую «Группу крови», потом даже немного потанцевал, вернулся поздно. Но что он такое пил? Да как обычно – виски с колой…

Петя потянул носом – что-то там на кухне уже жарилось, сладко зевнул, хрустнул косточками и почувствовал на голове непонятный зуд. Зудело темя. Он попробовал почесать… не может быть. Там, где последние лет восемь, к некоторому его огорчению, проступал голый кружок лысины, сейчас обнаружились короткие и мягкие волосы. Петя растерянно провел ладонью по загадочному меху и понял, что мех мохнатится и дальше, взмывает над головой и крепится к какому-то, что ли, хрящу… а рядом, рядом растет еще один длинный хрящ, тоже меховой. Петя осторожно нажал сзади на тот, что рос правее, – хрящ оказался гибким, легко согнулся, и тут Петя вскрикнул: перед ним опустилось заячье ухо, точнее, аккуратный овальный кончик – розовый и пушистый.

Счастье как рукой сняло. Он ощутил неприятную кислоту во рту и холодок в районе солнечного сплетения. Какой дурацкий все-таки сон! Петя перевернулся на спину, в этом положении ему всегда особенно крепко спалось, вытянулся, но понял: что-то снова ему мешает; на этот раз там, где кончается спина, появилось какое-то инородное щекотное тело.

Он сунул руку вниз, проскользнул под резинку – сзади, аккурат на копчике торчал прежде никогда здесь не замечавшийся хрящик, покрытый все тем же знакомым плотным и мягким мехом. Петя зажмурился. Полежал. Сердце гулко стучало, сна не осталось ни в одном глазу. И тоскливое подозрение – нет, никакой это не сон, а невероятная, кошмарная, но самая что ни на есть реальность – забило в грудину злым клювом. Он вскочил, бросился в ванную – изучить природу неясных явлений в зеркале, но тут же столкнулся с Катькой.

Катька шла его будить. В легком халатике, всегда желанная, жена поднималась пораньше, чтобы приготовить завтрак на всю семью. Увидев мужа, Катька застыла.

– Ми-илый.

И тут же дикий и невероятно обидный хохот согнул его благоверную пополам.

– Это, что ли, после вчерашнего корпоратива? – только и сумела она выдавить из себя. – А что? Тебе идет. Ты просто зайка…

Новый приступ хохота не дал ей закончить.

Петя побагровел и двинулся в ванную, но дверь была заперта. Там, конечно, заседал Лёнька, их сын, второклашка.

– Сколько раз тебе говорил – пользуйся своим… – проскрежетал Петя в закрытую дверь.

У детей имелся свой, отдельный туалет, возле детской.

– Да его внезапно на кухне что-то прихватило, – попыталась объяснить сквозь смех Катька.

– Что здесь смешного? – уже почти проорал Петя и бросился к зеркалу в коридоре.

Но тут дверь ванной распахнулась, и в коридор вышел уже умытый, хотя еще и одетый в пижаму сын, он скользнул по папе взглядом и деловито уточнил:

– К Лизке в садик сегодня, на утренник?

Спокойная реакция сына, как ни странно, приободрила Петю, он дошел наконец до коридорного зеркала.

Самые ужасные опасения, которые он не смел пока сформулировать, сейчас же подтвердились.

На него смотрел голый, плотный, покрытый темным, уже седеющим волосом мужчина в красных боксерах, с небольшим круглым брюшком и сердитыми глазами. А из привычной и такой знакомой лысины росли аккуратные заячьи уши. Белые и мохнатые. Выглядели они не как крепкие уши матерого зайца, а как детские. Такие должны были бы украшать какого-нибудь совсем юного зайца, максимум подростка, но почему-то украшали его, руководителя отдела по работе с партнерами, человека вполне солидного, уважаемого, с которым никакой такой вот хери случиться никак не могло! По определению. Петя подергал сначала один отросток, потом другой, потянул – ушки и не подумали поддаться. Дернул посильнее, с тем же успехом он мог попытаться выдернуть свои настоящие уши. Сомнений не было: самозванцы росли прямо из головы и были его собственными вторыми ушами, помимо обычных человеческих, которые лопоухо, как-то очень по-родственному, но словно немного потерянно торчали на положенном месте с самого дня рождения.

Петя снова, уже без всякой надежды, сунул пальцы к копчику – меховой шарик тоже торчал на месте.

– Кать, ну что ты ржешь, – обреченно прошелестел он. – Как я теперь…

«Пойду на работу», хотел он сказать. Но не смог. Жена явно не понимала масштаба бедствия, а главное, что оно – реальное. Что это не маскарад и не шутки.

Катя тихо подошла к нему и тронула его сзади, там, где трусы неприятно вздымались, оттянула резинку.

– Ой! – произнесла Катька. – Хвостик.

И ее накрыл новый приступ смеха.

– Папа теперь зайчик! – воскликнул Лёнька, до сих пор, оказывается, тихо стоявший здесь же.

Петя выпучил глаза и покраснел.

– Вон! – закричал он. – Быстро в свою комнату одеваться. Опоздаешь в школу!

Тем временем Катя, наконец отсмеявшись, осторожно ощупывала его уши, легонечко тянула то одно, то другое, только теперь она начала догадываться, что мужу ее в самом деле не до смеха и ушки у него выросли не декоративные.

– Ты мой бедный. Так не больно? – спрашивала она жалостливо. И вдруг дернула посильней.

– Больно! – заорал Петя. – Ты совсем? Скорую вызывай по страховке!

– Скорую?

– Да! Буду резать.

– А если… снова отрастут? На старом месте? И хвост же еще… Может, лучше пока не трогать?

– Проклятье, – только и простонал он в ответ. И добавил совсем уже тихо: – Плакали наши Альпы.

Лететь на курорт они должны были уже завтра, там и собирались встретить Новый год.

Но Катька только легкомысленно махнула рукой: «Главное, чтобы ты был здоров!»

Из дальнего конца коридора послышалось цоканье – проснулся до сих пор дремавший на своем одеяльце Дик. Петя подобрал его много лет назад слепым щенком у речки на даче. Дик сделал несколько шагов, принюхался, внимательно посмотрел на хозяина и, словно бы вспомнив о родстве с троюродной легавой по дедушкиной линии, сделал стойку и гневно, отрывисто гавкнул.

– И ты, Дик, – обреченно вздохнул Петя.

– Завтракать будешь? – деликатно перевела разговор на другую тему Катя. Она хорошо знала, что после корпоративов у мужа просыпается зверский аппетит. И нет той силы, которая изменила бы этот закон.

– Что-то не хочется, – услышала Катя. Впервые за десятилетнюю совместную жизнь. И только теперь насторожилась всерьез.

– Может… тебе морковку почистить? – растерянно пробормотала Катя, но Петя только качнул головой, вернулся в спальню и плотно затворил за собой дверь. Взял Катькино круглое зеркало, перед которым она обычно наводила марафет, и начал исследование. Да, уши росли точно из лысины, рядышком, белым мехом прихватило и небольшой островок между ними, и темя чуть ниже. На просвет уши были нежно-розовые, теплым розовым цветом отливал даже густой белый мех. В голове они сидели крепко, как два побега на грядке, однако новых слуховых ощущений не прибавилось, значит, были чистой декорацией. Что, пожалуй, внушало надежду. Или ему просто хотелось надеяться хоть на что-нибудь?

2

В дверь поскреблись. Папина любимица, четырехлетка Лизка с распущенными волосами, в ночной рубашечке с утятами уже входила в комнату. Аккуратно закрыла за собой дверь. Ей, конечно, всё уже донесли.

– Папочка, – выдохнула Лизка. Дочка приблизилась к нему и осторожно коснулась стоящих торчком ушей. Медленно провела по ним ладошкой.

Это оказалось довольно приятно.

– Зайка мой любимый, зайка мой беленький. Зайка мой мягкий, – приговаривала Лизка и гладила папе ушки.

Петя почувствовал, что глаза у него становятся мокрыми и что, как ни странно, все в этом мире не так уж отвратительно.

– Я сегодня на утренник стишки про зайчика буду рассказывать, – продолжала убаюкивать его Лизка, – хочешь, прочитаю тебе?

– Конечно, – кивнул Петя, и знакомый стишок потек, а потом поскакал по кочкам.

 
Сидит, сидит зайка,
Сидит зайка серый
Под кустом, под кустом.
Охотнички едут,
Едут, скачут в поле,
Во пустом, во пустом.
 

Произнося стихи, Лизка смотрела на папу, широко распахнув свои темно-серые глаза и словно пытаясь его баюкать. Он кивал ей в ритм.

– И еще один мы учили, – продолжила дочка, когда стишок кончился. – Заяц белый, где ты бегал? – Лизка запнулась. – Ой, дальше что-то не помню…

Петя вздрогнул, он тоже не помнил, что там дальше, но саму присказку хорошо знал, ее почему-то любил повторять при встрече его старый закадычный друг и однокурсник Андрюха.

Последний раз они виделись почти год назад.

«А может, это как-то связано? – рассеянно думал Петя. – Сегодняшний утренник, стишки, Лизка, Андрюха», – но мысли этой не суждено было оформиться и сложиться: дверь с треском распахнулась.

На пороге стояла Катька. В руке она сжимала мобильник и почти кричала:

– Эпидемия! Ты такой не один. У некоторых еще вчера вечером выскочило! Кто-то как и ты. Проснулись, а они… зайцы! Но не только. Кто медвежонок, кто бельчонок, кто барсучок! – Катька опять не выдержала и прыснула. – Одни мужики, в основном начальники, почти все тоже… без волос. Пока только в Москве.

Жена быстро листала перед его глазами цветные картинки Инстаграма – на фотографиях мелькали растерянные и отчасти знакомые лица. С наросшими рыжими, темными ушками и, очевидно, хвостами… Был и ежиный случай – умную круглую голову одного знаменитого миллионера покрыла густая поросль темных иголок.

Радио, всегда вещавшее у них на кухне, сообщило, что в настоящий момент в Москве зафиксировано тридцать восемь подобных случаев странного «озверения», как сострил ведущий (идиот!).

– А я пока подожду, – раздумчиво произнес Петя, – фиксироваться. Что у нас там на завтрак, кстати?

После завтрака Лёнька побежал на автобус их частной школы, Катя повела Лизку в детский сад, на утренник, а Петя позвонил главному и шепотом рассказал, что его свалил жуткий грипп, потеря голоса, жар, рвота. Протрубил по ватсапу отбой водителю, надиктовал длинное голосовое с инструкциями ассистенту Насте, попросив отменить три назначенные на сегодняшний, последний перед Новым годом рабочий день совещания. Наконец, оделся в домашние джинсы, старенькую клетчатую рубашку, заштопанную, но любимую, еще раз безнадежно взглянул в зеркало и отправился к себе в кабинет.

Это было самое тесное помещение их квартиры, но все необходимое здесь имелось: стол с компьютером, полки с книгами, диван на случай передохнуть от работы. Работал он здесь обычно по выходным, собирался немного и в каникулы. На полках стояли фотографии, и впервые за долгое время Петя остановился: вот он в байдарке – еще совсем молодой, кудрявый, голый по пояс, – крепко сжимает весло и смотрит так весело. А вот и вся их компашка: Андрюха, Рома, Валерка, Илюха. Когда-то они сплавлялись каждое лето и даже в зимние походы ходили. Но последнее время виделись только на днях рождения. И то чаще всего он не попадал, вечно был в командировках или работал до ночи. Или ехал с семьей куда-нибудь покататься на горных лыжах, положение обязывало.

Петя вздохнул, поискал Андрюху в телефоне и написал ему краткое сообщение: с Новым годом, Андрюх, чё как куда? Сообщение зависло.

Петя сел за стол, открыл почту, ответил на два самых неотложных письма и погрузился в новости. Данные обновились. Было зафиксировано уже 283 случая – к бурундучкам, белочкам, медведям прибавились лисята, оленята, бобрята! Продолжение явно следовало. Интересно, что пострадавшие в основном отказывались от разговоров с журналистами, в сети гуляло только две фотографии, сделанные со спины, – лисенок (из круглой желто-розовой лысины торчали два рыжих ушка) и олененок (на яйцевидной голове росли коричневые ушки и пока еще совсем маленькие рожки). И лишь четыре человека на условиях строгой анонимности описали появление хвостов и ушей.

Все было очень знакомо: превращение происходило во сне. Лишь у одного из собеседников (имевшего, как выразилось сообщавшее об этом издание, «отдельные медвежьи признаки») эти признаки возникли после крепкого вечернего сна, в который человекомедведь погрузился после работы. Проснулся он к полуночи, вскочил с ощущением необъяснимой эйфории, впрочем тут же и оборвавшейся: он увидел свое отражение в стеклянной дверце книжного шкафа…

К середине дня город уже по-настоящему лихорадило. Петя листал каналы и надивиться не мог: рынок отреагировал на эпидемию с волшебной скоростью.

Два ателье уже предлагали шапки новой модели, с учетом «анатомических особенностей черепа». Салоны красоты призывали сделать на ушах праздничный пирсинг. Косметологические клиники продвигали новый тип операции по ампутации ушей и хвостов, и это несмотря на то, что сразу несколько хирургов, согласившихся прокомментировать феномен трансформации, дружно повторяли, что с операцией спешить не стоит и лучше понаблюдать за динамикой. Телеканалы захлебывались новостями об очередных метаморфозах и включали интервью с жертвами странного вируса. В соцсетях немедленно начали искать глубокий символический смысл происходящего и подозревать, что пострадали лишь те, кто близок к власти, но это не подтверждалось фактами, – в итоге все, как водится, вдрызг переругались.

Вскоре на смену заступили и психотерапевты. Они предлагали пострадавшим бесплатную, впрочем и платную, помощь. Энергичная, коротко стриженная дама-коуч в сиреневых очках на своем канале в Ютубе советовала нарисовать таблицу «было/стало» и записать в один столбик, что было возможно прежде и что станет – теперь, порадоваться перспективам и принять ситуацию. Ролик немедленно набрал миллион просмотров. Ближе к вечеру подросток Грета взволнованно объясняла взрослым, что они просто доигрались, вот пусть теперь и наслаждаются естественными последствиями варварского обращения с природой.

Наконец, вернулась Катя с детьми, и Петя отключил все это мельтешение, вырубил мобильник.

3

Весь вечер он играл с детьми. В прятки, лего, в «папа нас смешит», имаджинариум и любимое Лизкино чаепитие с участием всех кукол и зверей. Петя изображал зайку. Дети хохотали, ползали по Пете, вскоре почти перестали обращать внимание на его дополнительные уши, в общем, были совершенно счастливы щенячьим заливистым счастьем. Папа был с ними, папа с ними играл.

Когда Катя увела их умываться и спать, сидя на детской табуреточке перед столом с игрушечным чайным сервизом, Петя достал мертвый телефон, включил, но и не подумал идти в новости и мессенджеры. Сделал в «Заметках» табличку «было/стало» и записал в первый столбик: «Я никогда уже больше не смогу: руководить, получать столько money, нагибать партнеров, выбивать из партнеров то, что нужно моему банку, выступать на совещаниях, увольнять, орать на подчиненных, лебезить перед начальством, ездить каждые две недели в командировки, уставать как пес».

Он выдохнул и застрочил дальше: «Теперь я смогу играть с Лизиком и Лёнькой, ходить с ними на прогулки в парк, веселить детишек в детских садах, быть артистом малого жанра, сниматься в фильмах, превратиться в суперзвезду детских сериалов, быть полезным объектом для научных исследований, чаще бывать дома, тусить с Катькой, ездить к маме, встречаться с людьми не только по делу, поехать, наконец, с ребятами на рыбалку, третий год зовут». Его поразило, что второй столбик получился намного длиннее.

Новая, гораздо более веселая и человеческая жизнь засверкала перед ним радужным озорным светом, волна утреннего счастья и легкости внезапно снова накрыла его и сделала невесомым.

Умытые дети пожелали папе спокойной ночи, Катька включила им сказку и позвала Петю на кухню. Налила в бокалы брют и произнесла совсем простой тост: «С новым счастьем!»

В минуты усталости он столько раз говорил ей, что мечтает лишь об одном – забыться и уснуть. Никаких совещаний, деловых завтраков и обедов, никакой тонкой и тошнотворной игры между министерством в столице и высшим начальством в Лондоне, этого вечно лежащего на плечах гранитного небосвода ответственности и гулкого одиночества, известного каждому даже не слишком важному начальнику. Он больше не атлант – просто человек, муж, папка.

Звякнул мобильник: это была эсэмэска от Насти, ассистентки. Петя, не читая, отправил ей мигающую гифку-елочку и короткий текст: «На каникулах меня нет, с наступающим!» И снова отключил мобильный.

4

Все кончилось в одночасье. Не прошло и пяти дней.

Ранним утром 2 января, когда страна медленно выбиралась из анабиоза, Петр Васильевич Курочкин и остальные официально выявленные и невыявленные пострадавшие обнаружили, что их мохнатые уши исчезли, а хвостики сгинули.

Петя почувствовал, что свободен, проснувшись на рассвете. Катька посапывала, отвернувшись к стене. Петя уже освоенным движением провел ладонью по голове, такая у него завелась привычка: изредка поглаживать свои ушки, проверять, как они там. Но на этот раз ладонь провела по знакомой голой лысине. Там было так же пусто, как прежде. Петя медленно провел по голове ладонью еще раз, на всякий случай – ничего. Скользнул вниз: исчез и хвост. Как никогда и не было. Петя усмехнулся, замер, и сейчас же чувство потери больно укололо сердце.