Текст книги "Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)"

Автор книги: Татьяна Толстая

Соавторы: Марина Степнова,Елена Колина,Анна Матвеева,Павел Басинский,Майя Кучерская,Евгений Водолазкин,Вениамин Смехов,Денис Драгунский,Александр Цыпкин,Валерий Попов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Шамиль Идиатуллин

Только там радость

Снег шел, падал, поднимался, метался и недвижно висел, будто пыль в солнечном луче, и не было ему ни конца ни краю, сплошная белесо-серая середина между белесо-серой дорогой и белесо-серым небом. Снег то с траурной торжественностью оседал толстыми пушистыми хлопьями и лишь в последний миг, спохватившись, со всей дури кидался на лобовое стекло, размазываясь в мучную кляксу, то съеживался на ветру в твердые крупинки, расчерчивал мир быстрыми диагоналями и переходил к обдуманным затяжным атакам с разных сторон. Снег размазывался по стеклу полосами мутноватой глазури, оставляя прозрачными лишь небольшие лунки, как на картинке из детской книжки, и сбивался в комья, обволакивая дворники вспотевшей сахарной ватой. Снег изо всех сил давал понять всему, что движется, что лучше не двигаться, а залечь в теплую уютную норку и под шорох, скрип и свист за таким вот окольцованным инеем окном с картинки заниматься чем-нибудь приятным или хотя бы полезным, – и сил этих у снега было куда больше, чем у всего, что движется.

Но движение – это жизнь, а неподвижность, стало быть, наоборот. Движение же вслепую – лучший способ с жизнью расстаться.

Поэтому Насыр продолжал движение, до боли в висках и в затылке пялясь сквозь сужающуюся амбразуру, пока не приходилось все-таки останавливаться на обочине и почти уже без горестных вздохов выскакивать со скребком наперевес, чтобы громко содрать ледовую оболочку со стекла и выбрать из полостей и щелей дворников гроздья синеватых от незамерзайки жемчужин. Перед этим Насыр, конечно, вглядывался и в обочину, и в зеркала, чтобы не впилиться куда-нибудь и не поймать распахнутой дверцей невнимательную машину.

Машин не было. И обочины были пустыми, всегда. Ни торопливых путников, ни прикорнувших машин, ни терпеливых бабушек под остановочным козырьком. Одна только женщина.

Насыр вздрогнул.

Женщину он заметил, лишь завершив в такт надсадному скрипу со скрежетом врубаться в ледовый пласт по периметру лобовухи и смахнув остатки снежной пыли щеткой. Скрип издавала под порывами ветра жестяная табличка с автобусным расписанием. Насыр, когда выскакивал из машины на предостановочном пятачке, не вглядывался, конечно, в тень павильона, вот и не заметил женщину, которую маскировала еще и одежда – длинное темное пальто, почти сливавшееся со сгустком мрака, даже на взгляд куда более стылого, чем пуржистый ветер над дорогой. А светлое пятно лица могло оказаться, например, следом крупного снежка.

Насыр вздрогнул сильнее, поспешно запахнул расстегнутую куртку и крикнул, в основном чтобы набраться уверенности:

– Подвезти вас?

Светлое пятно чуть качнулось – ага, значит, все-таки человек, а не след снежка – и снова застыло.

Похоже, соображалку уже отморозила, подумал Насыр с беспокойством и сказал громко, но убедительно:

– Все равно в город еду, давайте подброшу. Автобусы сегодня после обеда раз в час ходят, замерзнете.

Светлое пятно не шевелилось. Боится, понял Насыр с досадой. Она-то мое лицо видит. Может, всех таких боится.

Он добавил уже тише:

– Я таксист, в Осинки клиента отвез, на обратку никого не нашлось, пустым еду. Вас за так довезу.

Насыр подождал, застегивая куртку, хмыкнул и шагнул к машине. Не хочет – не надо. Ей, в конце концов, жить. Ну или не жить.

Силуэт шевельнулся – как именно, Насыр не разглядел, но сразу сообразил, что женщина посмотрела на часы на запястье или в телефоне, почему-то не давшем ни малейшей подсветки.

– Еще рано, – сказала она.

Тихим грудным голосом сказала, но Насыр услышал: как раз стих ветер и прервался тоскливый скрип. Он сам едва не заскрипел от внезапной колючей дрожи, взбежавшей от лопаток к макушке, и ответил:

– Помирать всегда рано. Заболеете или еще чего хуже. Давайте хотя бы до Московской подброшу, там магазины и кафешки сегодня допоздна. Или куда удобно. В тепле ждать приятней.

Она опять двинула, кажется, рукой – очевидно, все-таки с телефоном, и до Насыра дошло:

– А, вы такси заказали на конкретное время? Так я предупрежу сейчас диспетчера, что перехватил, а с водилой рассчитаемся, нормально все будет. Там опять вся система упала, и приложение, и навигатор тоже, вообще ничего толком не работает. Да вы знаете, небось. Телефон снова телефоном стал, чисто позвонить.

Он усмехнулся и для очистки совести уточнил:

– Поедем, а? А то я потом изводиться буду, а тут дубак, а вы одна, и вообще.

Насыр был почти уверен, что женщина не пойдет и коли не замерзнет здесь, так отстудит себе все на свете, коза упрямая. Поэтому он собирался, как тронется, позвонить Трофиму или Боре, которых диспетчеры использовали в таких, не слишком частых, но все-таки регулярных, случаях.

Не дождавшись ответа, Насыр кивнул и сел в машину. И снова вздрогнул, потому что одновременно с его дверью захлопнулась правая задняя дверь, а женщина, оказавшаяся изумительно проворной, щелкнула ремнем безопасности и замерла на диване, глядя на Насыра через зеркало, но как будто прямо в глаза.

Не женщина это была, а девушка. Ослепительная.

Глаза у нее были красивые, черные, и сама она была очень красива, очень молода и очень бледна. Еще бы, столько на морозе проторчать.

Растекшаяся от заднего сиденья волна холода сунулась Насыру за ворот и к бокам. Он поежился и поспешно включил печку, бормоча, что сейчас тронемся и согреетесь сразу. Сзади тут же дохнуло жаром, аж шея взмокла и мгновенно высохла. Насыр смутился, убавил градус, включил поворотник и начал выезжать из кармана, но тут же дал по тормозам.

Мимо пролетел темный спорткар, опасно вильнув и заорав сигналом, звук которого стремительно менялся согласно какому-то физическому закону. Насыр вдохнул в тон сигналу, пробормотал: «Вот… летчик», с трудом оторвал от руля холодные мокрые пальцы и вытер их о штаны, похвалив себя за то, что не выругался при девушке. Да не только в девушке дело. Не выругался – всяко молодец, ибо сказано: «Не злословьте» и сказано: «Тот, кто слышит и судит каждое слово, всегда рядом».

А если бы я на печку не отвлекся и успел выехать на дорогу, он бы в меня обязательно врубился, с ужасом осознал Насыр и снова принялся вытирать ладони о штаны. Или догнал бы на следующем повороте, там как раз слепой участок. А сбрасывать скорость водитель спорткара, похоже, не привык.

Девушка громко вздохнула. Ну да, сели и не едем, кругом на километры никого, вечер надвигается, и кто его знает, что водитель задумал.

– Все нормально, уже трогаемся, – поспешил успокоить Насыр.

Он дисциплинированно посмотрел в боковое, потом в верхнее зеркало и ободряюще улыбнулся. Девушка в ответ не улыбнулась. Она смотрела в зеркало, прямо в глаза Насыру, серьезно и даже строго. Сидела девушка уже не прямо, а очень расслабленно, и пальто у нее, оказывается, было расстегнуто и сверху, и снизу, и белая кожа сияла, сверху и снизу, ярко и остро, как галогенка или даже язычок ацетиленового пламени.

Так же ярко и остро Насыр понял, что под пальто на девушке ничего не надето.

Понятно, почему так озябла, подумал он машинально и спохватился: что, даже на ногах ничего? Ну, ниже ослепительной и совершенно чеканной коленки?

Длиннющая узкая голень переходила в длиннющую узкую лодыжку и длиннющую узкую ступню, так что нога походила на мускулистую анаконду-альбиноса. Вправду босиком, понял Насыр. Это как же она до остановки-то дошла? И откуда? Или ее выбросили там?

Но тут девушка сняла ногу с ноги и, не отрывая угольного взгляда от зеркальца, неспешно развела мраморные коленки.

Насыра опять обдало жаром, уже не понять, сзади, спереди или изнутри. Он поспешно отвел глаза, снова вытер руки о штаны, вернул рычаг на нейтралку и сказал, предварительно откашлявшись:

– Вы если про оплату беспокоитесь, не беспокойтесь. Не надо ничего.

Сзади молчали. Насыр пожал плечами и раздраженно добавил:

– Если так хочется, можно на телефон бросить.

Сзади донесся шорох. Насыр нерешительно глянул в зеркало и расслабился. Теперь белым светилось только лицо девушки, а силуэт был беспросветно темным, даже лежавшая на коленях ладонь, вроде пустая, но выставленная так, будто держала телефон. Сидела девушка уже прямо и смирно, даже снова успела пристегнуться, кажется.

Насыр, запнувшись, с некоторой досадой продиктовал номер. Девушка принялась чертить темным пальцем по темной ладони, нет, по кожаной перчатке, – снова нет, не перчатка это, а все-таки телефон, и да, экран у него совершенно без подсветки, как у читалки на электронных чернилах.

– Сумма на ваше усмотрение. Но лучше на эти деньги подарок кому-нибудь купите. Хоть себе, а лучше детишкам, соседским, допустим, или племяннику. Печеньки там, игрушку. Правда, мне приятней будет.

Он сказал это больше для себя или того самого всегдашнего судьи-слушателя, чем для девушки, которая вряд ли привыкла не получать, а делать подарки, тем более детям – молодая больно. Понизив голос, Насыр совсем для себя пробормотал привычно: «Бисмилля», снова проверил дорогу по зеркалам и тронулся, стараясь не отвлекаться на ухваченный пристальный взгляд сзади. Не пристальный даже, а пронзительный. Пронизывающий.

Смотри, кривляйся, ногами болтай, да хоть закувыркайся там, только меня не трогай и сама будь здорова, подумал Насыр мрачно. Девушка, кстати, может вправду быть нездоровой, не умственно даже, это бы ладно, кто сегодня здоровый-то, а физически – раненой, простуженной или просто голодной.

– Слушайте, может, вы есть-пить хотите? – спросил он. – Вот водичка, и шоколадка вроде была, если что.

Он выудил из держателя бутылочку, мельком подумав, что такая может и побрезговать, поэтому добавил:

– Долго голодать нельзя, особенно на холоде, не пить тем более.

Протянуть воду назад Насыр не успел. Опять заныло в затылке и онемели пальцы, в ушах загудело, и все вокруг стало непонятным и неправильным. Он уронил бутылку в держатель, вцепился в руль, вильнул, отскакивая от обочины, тут же аккуратно, чтобы не занесло, затормозил, остановился и вгляделся в зеркало. Уже не обращая внимания на заднее сиденье, Насыр врубил аварийку и дал задний ход.

За снежным бруствером обочины барахталось что-то похожее на крупную собаку или поддельного медведя. Вернее, человека в ростовом костюме медведя.

Насыр остановился, чуть не доезжая, и выскочил из машины.

Не было никакого ростового костюма, но человек был. Женщина в просторной бежевой куртке, распахнутые полы которой и сбивали с толку, как и заснеженные уже волосы, болтавшиеся не в такт ветру.

Женщина пыталась выбраться на дорогу через снежный вал, отделявший асфальт от заснеженного поля. Ни перелезть поверху, ни пробиться насквозь сил у нее не хватило. Она тыкалась в снежные комья головой и плечами, застывала и тыкалась снова, оставляя темные пятна.

Что за женский день сегодня, подумал Насыр с отчаянием. И почему с каждой женщиной всё хуже и страшнее? Наверное, так в жизни устроено. Но почему именно сегодня все это началось – вместо салатов и плова в семейном кругу?

Он прыгнул на бруствер и ухватил женщину под мышки. Женщина немедленно обмякла, став неподъемной. Насыр напрягся было, стараясь не обращать внимания на слишком сильный и сладкий запах духов, но тут же одумался. Дерганья и перетаскивания могут разодрать что-нибудь надорванное или еще как-то повредить. Он осторожно разжал руки, так, чтобы женщина не уткнулась носом, вернулся, не чувствуя снега в ботинках, к машине, сдал еще и, покряхтывая, загрузил женщину на переднее сиденье.

Насыр выпрямился, подождал, пока из глаз уйдет белесая пелена, и осмотрелся.

Фиолетовая корма торчала из снежного поля в полусотне метров. Кривой след, продранный спорткаром, уже затягивало пушистым слоем, как грядку укрывным текстилем.

Насыр сел за руль, подъехал к точке, в которой жирный и кривой тормозной след нырял в помятый бруствер, выскочил из машины и побрел как мог быстро по небрежно взрытой полосе, увязая сперва по колено, потом по бедро.

Водитель спорткара, насколько понял Насыр, впрямь попытался пройти повороты на полной скорости. Это было опасной ошибкой. Еще сильнее водитель ошибся, дав по тормозам, причем дважды. Сперва, когда машину занесло – и в результате спорткар, потеряв управляемость, пошел юзом. Второй удар по тормозам заставил спорткар, подпрыгнув, улететь с трассы в заснеженное поле. И это тоже можно было бы пережить – кабы снег не скрывал то ли валун, то ли прикопанный бетонный блок, в который спорткар и врубился на полном ходу.

В этом водитель был, конечно, уже не виноват. Но кучка мелких оплошностей и ошибок часто складывается в беду, которая сжирает и совсем непричастных.

Насыр не стал изучать препятствие, остановившее спорткар со смертельной бесцеремонностью. Он сразу прогреб к водительской двери и заглянул, смахнув снежинки, через стекло, нижняя рамка которого застыла вровень с уровнем сугроба, – спорткар засел с сильным креном на нос и левый борт.

Стекло было как экран древнего телевизора с издыхающей лучевой трубкой: трудно понять, что он показывает, а что отражает. В салоне темно, вокруг смеркается, к тому же мешают отражения снежного поля и собственных плеч, а еще сильнее – белесая пелена утомления, снова растянувшаяся вдоль глаз. Насыр нашарил и рванул ручку двери – та не шелохнулась, – проморгался и снова прильнул к стеклу.

За стеклом светлые, темные и совсем черные пятна и полосы шевельнулись, сложившись в четкую картинку. Матовый чехол, растянутый поверх руля и приборной доски, был подушкой безопасности, поблескивающая округлость на ней – бритым виском водителя, неловко уткнувшегося в подушку свернутым носом и правой скулой, а лениво шевелящиеся змейки на округлости – струйками крови.

– Э, брат, ты жив?! – заорал Насыр, стуча в стекло.

Подушка, висок и краешек век в тени еле заметной глазницы, кажется, затрепетали – возможно, от стука. И что-то шевельнулось в глубине салона.

Насыр вгляделся и вроде бы разглядел еще одно лицо, странно знакомое, похожее на след снежков в темном холодном углу.

Оно слегка качнулось, вроде как кивая, и голова водителя тоже слегка качнулась, будто соглашаясь, и тут же шевельнулись плохо различимые плечи и шея, обмякая, а кожа на лбу и скуле будто обвисла, а под глазом, наоборот, чуть втянулась и пожухла, как лепестки сорванной позавчера ромашки.

Насыр бывал на похоронах и видел аварии со смертельным исходом. Он знал, что мертвый человек совершенно не похож на живого. Этот стал мертвым.

Мертвых следует помнить, но заботиться надо о живых.

Насыр развернулся, обошел машину с кормы и добрел до пассажирской двери. Она была приоткрыта, снег вокруг изрыт и закапан темным. Пятна неравномерным пунктиром сопровождали широкую неаккуратную борозду, криво уходящую к дороге. Не отвлекайся, напомнил себе Насыр и присел перед щелью, чтобы вытащить пассажира с лицом, похожим на пятна снежков.

Пассажира на переднем сиденье не было.

Насыр попробовал рассмотреть через небольшое стекло, полузанавешенное чем-то изнутри, задний диван, которого в спорткаре может и не быть, ничего не разглядел и, пыхтя от напряжения, попытался просунуться в приоткрытую дверь. Никого там больше не было – только водитель, безнадежно мертвый даже в этой проекции, похожие уже не на чехлы, а на мешки из-под муки подушки безопасности, обвисшие поверх бардачка и боковой стойки, полутьма и неприятный дымно-сладкий запах. Насыр даже не успел насторожиться – понял, что это смесь парфюма, мужского и женского, с перегаром и вонью пиропатронов, которыми выстреливаются подушки безопасности.

– Есть тут кто? – спросил Насыр на всякий случай, просунул руку за спинку кресла и пошарил вслепую.

Рука почему-то опять заледенела, а когда Насыр подался назад, заледенел и затылок. Как будто на него легла ледяная ладонь, длиннющая и узкая. Белая.

Насыр выпрямился так торопливо, что едва устоял на ногах, – а на миг даже показалось, что не устоял он, а с легкостью китайского акробата ушел в заднее сальто. Насыр качнулся, чтобы утвердиться попрочнее, и глаза резанула белая пустота, распростертая во все стороны, как будто он все это время бродил по фантастическому лабиринту из ледовых экранов, занятых изображением высокой четкости, и вдруг их разом выключили.

Белую пустоту прорезала лишь тонкая нить, уходящая в бесконечность впереди, странная, вроде черная, но иногда вспыхивающая огнем то ли алым, то ли фиолетовым, и почему-то не теряющаяся из виду по мере удаления, а одинаково хорошо различимая и там, где по-хорошему должен находиться горизонт, и здесь, в своем начале. Насыр опустил глаза, чтобы понять, где, собственно, начало нити, и обнаружил, что не дышит. Нить выходила у него из груди, из застежки-молнии, между желтыми зубчиками которой и была зажата. То есть начиналась. Или не начиналась, а прошивала Насыра насквозь.

Насыр осторожно повернулся, чтобы проверить, охнул от острой боли в затылке и неловко повалился в снег.

Он задрал голову, некоторое время соображая, что случилось, поспешно отвернулся от мертвого человека в машине, единственного и никем не сопровождаемого, потому что другой человек смог доползти до обочины и был подобран Насыром, который теперь валяется в борозде, проделанной этим человеком, и зря теряет драгоценное время. И свое, и, что хуже, отведенное на спасение того человека. Той женщины.

Насыр вскочил и торопливо побрел к машине, почти уверенный, что, пока ловил глюки в снегу, та женщина умерла.

Она не умерла.

Она была неподвижна, бледна и окровавлена, она полулежала в той же неудобной позе, в которой Насыр ее оставил, она еле дышала полуоткрытым ртом, неглубоко и часто, точно всхлипывая. Но была жива.

– Сейчас, – пробормотал Насыр, укладывая ее поудобнее и пристегивая под раздражающее щелканье аварийки. – Сейчас поедем, потерпите.

Женщина была немолодой, но красивой и ухоженной. Это не мешали заметить ни огромная гематома, закрывшая глаз, ни густые потеки крови на лбу, губах и подбородке. Одежда, заляпанная и истерзанная, стоила, наверное, как машина Насыра. Не говоря уж о кольцах, цепочках и прочих финтифлюшках, массивных и блестящих, которыми женщина была увешана на манер елки.

В гости торопились, праздновать, с сожалением подумал Насыр, обегая машину и усаживаясь за руль. Наряжались, прихорашивались, хлопнули на дорожку для настроения – от женщины тоже попахивало, – подарки в багажник, небось, загрузили, притопили, в меня чуть не врезались, и не только в меня, наверное, – и что? В гости не приедут, муж погиб, жена, если выживет, то для того, чтобы горевать месяцами, если не годами. А родне каково придется? И тем, к кому в гости мчались? Испортили праздник.

Так, что за ерунда в башку лезет, рассердился на себя Насыр. Главное, чтобы жива осталась, остальное пережить можно. Все можно пережить, кроме собственной смерти.

– Едем уже, сейчас, – успокоил он женщину, вызвал в телефоне Камолу, смахнул дворниками порошу со стекла, посмотрел в зеркала, трогаясь, и обмер, краем глаза заметив позади овал вроде следа от снежков.

Насыр моргнул. Нет, не след снежков это был, а лицо бледной девушки в пальто. Она так и сидела сзади, терпеливо и неподвижно. А Насыр про нее совершенно забыл.

– Простите, тут видите же… Сейчас… Камола, салом!

Он торопливо объяснил ситуацию и обещал прибыть, Бог даст, в течение двадцати минут, если не случится пробок. Точнее сказать было невозможно: навигатор по-прежнему открывался через раз и исходил из того, что находится то ли на Новой Земле, то ли в Антарктиде, – и Насыр, так и не сподобившийся вытряхнуть снег из ботинок, отчасти его понимал.

Белое лицо в зеркале шевельнулось, и женщина справа задышала чуть чаще и надрывней.

То есть они обе тут сидели, пока Насыр нарезал вокруг спорткара, одна чуть живая, другая как неживая – и… что? Просто сидели, и всё? Жуть.

– Постараюсь успеть, скажи, чтобы тоже успели, – завершил разговор Насыр, не отвлекаясь на отбой. Камола сама сбросит, не первый год за таксистом замужем.

Он повел плечами, чтобы снять напряжение, сцепившее его с рулем слишком жесткой рамкой, притопил до предельно возможных ста десяти и неторопливо заговорил, сам не совсем понимая, по-русски или по-узбекски – и с кем именно:

– Вы уж простите, что из-за меня в такое вляпались. Я и сам не рад, планы совсем другие были – тем более перед праздниками, столько всего успеть надо. Но вы не волнуйтесь, мы успеем, все будет нормально. Ну как нормально: все уже ненормально, но это надо пережить. И жить дальше. Чем дальше от плохого, тем больше мы сможем исправить и сделать из плохого хорошее. От совсем плохого мы уже отъехали, а к тем, кто исправит, всё ближе, вы дышите только, ладно? А, забыл.

Насыр вызвал диспетчера – по телефону, связь через приложение так и не наладилась, – объяснил ситуацию, только тут убедившись, что до этого правда выступал на узбекском, потому что Людмила Сергеевна строго велела говорить по-человечески. Насыр не обиделся, он помнил, что она не со зла, и все они не со зла, он давно привык не обижаться, а теперь и времени на это нет. Насыр попросил вызвать к месту аварии полицию – ну и скорую.

– Учи ученую, – проворчала Людмила Сергеевна. – Вызову, всех вызову. Хотя скорая там не пришей рукав, ты же сам сказал.

– А вдруг, – ответил Насыр и сам удивился.

Видел же, насколько холодный уже водитель, а все еще думает, что может быть какое-то вдруг.

– «Говорят, под Новый год что ни пожелается», – продекламировала Людмила Сергеевна. – Такой большой, а в сказки веришь. Знаешь такой анекдот, Ходжаев? Ничего ты не знаешь. Заказы-то еще принимаешь сегодня, звонить тебе, если что?

– Позвоню, как понятно будет, – сказал Насыр. – На всякий случай с наступающим, Людмила Сергеевна.

Она уже отключилась.

Насыр объяснил извиняющимся тоном:

– Она тетка хорошая, добрая, но стесняется этого, что ли. Многие стесняются. Странно: по идее, наоборот, следует грубости своей стесняться, злости или глупости. Всё у нас наоборот. Помрет человек – сразу все вспоминают его и жалеют, что помер, знали бы, ух как помогли. А не помер – не вспоминают, не жалеют и не помогают, сколько бы он ни прожил. Ну, так принято. Живые, считается, неприятные какие-то, напрягают вечно, подводят, ерунду болтают и делают. Еще и непредсказуемые: никогда не знаешь, что любой человек в следующий миг натворит. А покойник не подведет.

Судя по ловкости речи, Насыр снова незаметно для себя перешел на узбекский. Он и по-русски говорил чисто и без акцента, но за сочинения его особенно хвалила именно учительница узбекского.

– Иногда прямо видно, как заслуженного какого-нибудь дядьку или тетку терпят из последних сил, не замечают, по башке тюкают и – как это в стишке было, у Пушкина, да? – глядеть и думать про себя, когда же черт возьмет тебя. Правильно я запомнил? Сто лет не вспоминал, надо же, в школе учили. Вот когда черт возьмет, а лучше не черт, вот тогда уже мы будем рыдать и рассказывать, какой это был молодец, прекрасный работник, отличный семьянин и святой человек. А до того не получается.

Насыр вздохнул и с досадой добавил:

– А надо. Мы же живые люди, нам положено о живых заботиться, иначе все неправильно. Это как во дворе когда играешь: пока команду себе не сколотил, а лучше две, чтобы интереснее, чтобы было с кем играть, пока на «матки-матки, чей допрос?» не разделился – у вас ведь так говорили? – пока не договорился по правилам играть, и чтобы никому по ноге не попали и нос не разбили, и чтобы без драк, и чтобы все были здоровыми и домой пришли такими, чтоб мамка завтра тоже отпустила, а не заперла на два дня, а тогда команда будет неполной – вот пока это все не сочинишь и не начнешь вместе со всеми соблюдать и обеспечивать, будешь, как дурак, ходить один, тосковать и репей пинать. Мы еще учили «Горе одному, один не воин», но «не воин» это фигня. Одному просто неинтересно. А жизнь – она ведь для того, чтобы интересно было.

Рядом екнуло, как будто одна из пассажирок чем-то подавилась. Насыр бросил тревожный взгляд на раненую и в зеркальце, но ничего пугающего не увидел. Девушка сзади смотрела перед собой, будто пыталась прожечь макушку откинувшейся на подголовник женщины, а та все так же мелко вдыхала и выдыхала приоткрытым ртом.

– Потерпите, немного уже осталось, – попросил Насыр. – Там уже все готово, там как раз все работают только для того, чтобы люди живыми оставались. И даже деньги только за это и получают. Забавно, да? Святое дело делаешь, а тебе еще и платят за это. Везде бы так. Чтобы за жизни платили, а не за убийства, вредности всякие и отнимание времени, которое можно потратить на хорошие дела.

Насыр сбросил скорость перед знаком въезда в город: всё, почти доехали. Женщина рядом задышала глубже и ровнее, а девушка сзади, кажется, раздраженно вздохнула. Насыр покосился в зеркало – нет, вроде так и пялится в подголовник перед собой.

Что поделаешь, девочка. Это такое обременение. Пока беспилотники используются для вреда, а не для пользы, такси обременено таксистами. А таксисты часто болтливы. Не только от скуки и в силу особого психотипа, но и потому, что это часть работы. Пассажир уверен, что предпочитает любому разговору или звуковому фону тишину, но это неправда. На самом деле человеку не очень комфортно садиться в машину к незнакомцу – такова человеческая природа, историческая истина и социальная выучка. А вот если незнакомец комфортно журчит на неопасные темы, чужое замкнутое пространство кажется безопасным.

Опытный таксист знает простые правила. Нельзя говорить про себя, это утомляет. Нельзя говорить про пассажира, это возмущает. Надо говорить на знакомые отвлеченные темы.

Даже раздраженный пассажир готов терпеть рассуждения о погоде, консультации по поводу машин, маршрутов и дорог, а особенно байки про знаменитостей, которых подвозил таксист. А вот личные темы к дозволенным не относятся. Вечный запев «вообще-то я таксую только в свободное время, а так я инвестиционный банкир, кинорежиссер и немножко эндокринолог» – последняя граница, пересекать которую не следует. Лучше к ней и не подходить. Какое дело пассажиру до того, что Насыр вообще-то авиационный инженер, дочь делает крафтовое мыло, а сын вчера получил второй юношеский?

Личное, а тем более семейное нельзя выносить из семьи. Это стыдно и даже вредно: пассажиры такие разговоры не любят и могут занизить оценку поездки. То есть сейчас не могут, конечно, потому что это неофициальная поездка, к тому же на халяву, да и приложение не работает. Но внутри себя, в голове, они все равно будут недовольны. Не стоит плодить неудовольствие, тем более в чужой голове.

Чужим головам было не до того: задняя, мутным светлым пятном маячившая в зеркале, медленно поплыла к передней, но вдруг застыла, глядя вроде как не на нее уже, а то на Насыра, то в окошко, пока черный палец помечал что-то на черном экранчике. Возможно, это Насыру только казалось, потому что он не мог отвлечься ни от завешенной снежной кисеей дороги, ни от того, о чем не говорил никогда и сейчас тоже категорически не собирался – но почему-то говорил:

– Мы же люди, и вокруг тоже люди, и все примерно одинаковые. Нас кусают – мы кусаем, нам улыбаются – мы улыбаемся. Чтобы улыбаться, зарплату ведь получать не надо. И чтобы заботиться – тоже. Тем более о себе заботиться. Это же большое дело: избавить близких от переживаний по моему поводу. Самому не хворать и тем более не умирать. Не стоять на морозе в пальтишке на босо тело. Не садиться по пьяни за руль. Не гнать по скользкому и извилистому. Если же заболел или поломался, надо выздороветь и починиться. По двум причинам. Чтобы не расстраивать никого. И чтобы радовать кого-то. У каждого человека есть кто-то, кого надо радовать. А если нет, то надо срочно завести, а то глупо как-то все и бессмысленно.

Тема была опасной, но Насыр не мог остановиться, как на гололеде. На гололеде тормозить и вертеть рулем нельзя: если влетел, пробуй проскочить, как уж получится.

– У меня вот вокруг таких, кого радовать надо, полно. Жизнь тем и отличается от смерти, что ты живой и вокруг все живые. А если они еще родные и близкие – вообще повезло, считай. Тем более счастливые родные и близкие. А с чего им быть счастливыми? Потому что ты постарался. Вот я и стараюсь.

Дальше он рассказывать тем более не собирался, но рассказал. Как не рад мотаться мимо кассы предновогодним вечером, пока в багажнике все стынет. Как рад тому, что из-за поездки в Осинки и отсутствия там заказов забежал на местный рынок и урвал за щадящие деньги беспроводные наушники с кошачьими ушками, о которых давно просила дочь, и сувенирчики сыну и жене, которые не просили ни о чем и никогда. А еще зигирное масло, о котором давно тосковала Анор, мать Миржалола. Миржалол вывез ее сюда, чтобы была поближе, а теперь он сам подальше, и когда вернется, если вернется вообще, никто не знает, и Анор тоскует, а Насыр подтаскивает ей продукты и всякое по мелочи, потому что деньги-то ей перечисляют, пусть и с задержкой, но она и тратить опасается, и из дому выходить, и вообще боязливая в чужом-то совершенно месте, а вот зигирного масла для плова нигде нет, а теперь есть, Насыр и приправ для плова купил самых разных, и завезет ей, и перед детьми выступит Дедом Морозом таким. Дедов Морозов у нас не водится, Новый год не совсем наш праздник, мы особо и не отмечаем, но детям прикольно – поэтому даже елку в этом году поставили, и дети ждут, пока я приеду, а я, похоже, опоздаю. Они у меня понимающие, конечно, но я и так всю дорогу на вызовах, а если еще Новый год профукаю, вообще неудобно получится. Новый год – семейный праздник, все говорят, а если семья за столом неполная, никакая елка не утешит. А детям нашим и так трудно, понимаете?

Да что вы понимаете, вдруг подумал Насыр тоскливо. Хоть бы слово сказала.

Он посмотрел в зеркало, снова увидел след снежков вместо лица, досадливо поморщился и перевел взгляд на дорогу, но дорога задернулась косыми черточками, ослепительно белыми в свете фар и серыми вокруг, как дома, грозно наливающиеся белизной, и как небо, только что низкое и темное, а теперь разом вывернувшееся ослепительной изнанкой, которая раздернулась от края до края, от верха до низа, от тупого давления на глаза до невыносимо тянущей боли в затылке и ниже, и нет в этой белизне ни смысла, ни пощады, только морозная тоска и сожаление по поводу того, что все-таки не успел, чуть-чуть не успел, минутку всего, пару часов, месяц, несколько лет, не успел довезти тетку, высадить девушку, развезти все, что должен, успеть к столу, загадать желание, дождаться исполнения, погулять на свадьбе дочери, а потом сына, увидеть внуков, починить направляющие у ящика кухонного гарнитура, предупредить, что завтра, кажется, на смену не выйдет, ничего, никуда, совсем.