Текст книги "Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)"

Автор книги: Татьяна Толстая

Соавторы: Марина Степнова,Елена Колина,Анна Матвеева,Павел Басинский,Майя Кучерская,Евгений Водолазкин,Вениамин Смехов,Денис Драгунский,Александр Цыпкин,Валерий Попов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Помирились они только ночью. Нет, не секс. Вообще мыслей таких больше не возникало. У Катички, похоже, тоже. Он просто обнял ее и целую секунду ждал, что она сердито оттолкнет его руку. Не оттолкнула.

Утром он сделал экселевскую табличку под названием TUMAN и заполнял ее ежедневно. Нет, легче не стало. И понятнее тоже. Просто спокойней. Его версия разбирания шкафов.

Никакой логики в происходящем не было. Вообще никакой. Туман появлялся рандомно, на всех континентах – возле мегаполисов, возле маленьких деревень, в необитаемых местах, вроде пустыни Гоби. И постепенно – всегда с разной скоростью – поглощал все. Никто не знал, что происходит внутри тумана. Вообще никто. Он был непроницаем для любых сигналов и неуязвим для любых воздействий. На него распыляли специальные вещества, пускали огонь, устанавливали ветродуйки, даже создали торнадо – но туман не исчезал. Ни роботы, ни дроны, ни армейские, ни гражданские добровольцы из тумана не возвращались.

К туману можно было подойти. До него можно было дотронуться. Сунуть в него руку уже было нельзя. Человек исчезал. Да что человек – исчезали целые города, страны. Надо думать, следующими будут континенты.

РФ, первая и единственная, даже применила против тумана ТЯО – они с Катичкой смотрели запись, схватившись за руки так, что побелели пальцы. Бомбардировщик, тяжелый, пузатый, зашел над туманом, сделал пару кругов, приноравливаясь. За штурвалом был дважды Герой России, летчик-испытатель, бла-бла-бла, он не запомнил, только лицо – простое, но хорошей лепки. Скулы, губы, нос. Хоть на семя, хоть на племя. Новый спаситель мира. Сообразили, могут же, когда захотят, что его теперь вечно по всем каналам крутить будут. Гагарин 2.0. Красивый какой, прошептала Катичка. Хоть бы получилось, хоть бы получилось, ну, пожалуйста, родненький!

Бомбардировщик лег на крыло, неторопливо разомкнул бомболюк. Блеснула бомба, почему-то нежно-голубая, похожая на игрушечную рыбку. Писали, что ее освятили и благословили священники всех мировых конфессий. Бомба нырнула в туман. Катичка зажмурилась. Пальцам стало совсем больно. Горячо. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Взрыв! Ничего не произошло. Бомба просто исчезла в тумане. Совершенно беззвучно. Бомбардировщик сделал еще один круг и, накренив нос, спикировал в туман. Никто так и не узнал – добровольно или.

От России к тому времени осталось несколько полуобглоданных кусков – за Уралом, на Дальнем Востоке, около Питера, почему-то еще Центральный округ Москвы, который туман взял в циркульно ровное неподвижное кольцо. Пятое московское. По этому поводу было много мемов. Некоторые даже смешные.

Единственным местом, где тумана не было вообще, оказался остров Науру – и его немедленно назвали новый Ноев ковчег. Кусочек суши площадью 21 квадратный километр превратился в землю обетованную. Недвижка взлетела до небес, остров облепили яхты, бизнес-джеты роились в воздухе, как мошкара, самые богатые люди мира мечтали купить хоть пару здешних квадратных метров. Новый Ноев ковчег исчез в прямом эфире с рекордной скоростью – за десять минут. Все эти десять минут люди выли. Просто выли. И все. Он еле успел выключить звук на ноутбуке, но все равно слышал этот вой еще много дней.

Потом он бросил заполнять таблицу. Надоело. Какой смысл. Они с Катичкой, не сговариваясь, перестали следить за новостями каждую минуту, а главное – больше не говорили про туман. Вообще. Он был пока далеко, в другой части страны. Они начали готовиться к зимовке – сняли наличные, сколько смогли, запаслись продуктами с хорошим сроком годности, теплой одеждой. Курс обмена был ужасный, но все какое-то время работало, и связь, и свет, и канализация, не было никакого мародерства, как в других местах, возможно, потому что на каждом перекрестке стоял хмурый приземистый БТР. В общем, местные человечки были крепкими ребятами. Кто б мог подумать. Катичка училась делать солонину и сушить грибы. Выходило не очень, но она старалась. Он перебрал старый генератор, купленный тоже вместе с домом, и раз примерно тысячу пожалел, что у них нет оружия. Разве что кочерга. Зато вода есть. Колодец. Слева по дороге.

Осень была тихая, долгая, первая их осень тут, в доме. Обычно они прилетали летом и зимой, когда у Катичкиных студентов были каникулы. И жизнь была тихая, почти бессловесная. Вся в настоящем времени. Они обменивались только действительно важными словами – их оказалось на удивление мало. Передай, пожалуйста. Не надо. Спасибо. Я тебя люблю.

Только один раз Катичка сказала странным голосом – я не хочу умереть здесь. Хочу дома. Он собирался спросить – а какая, собственно, разница, но не спросил. Разница была. Для него тоже. А в другой раз сказала еще – как ты думаешь, будет очень больно? И он не знал, что сказать, просто обнял ее, и все.

Они все так же сидели вечерами на террасе, пили вино. Все так же сиял слева медный свет, ночью превращающийся в звезду. Надо наконец сходить туда. Пока есть время.

Катичка кивнула.

Завтра?

Завтра.

Завтра исчезла связь. Послезавтра – свет. Закрылись заправки. Исчезли БТРы.

Так продолжалось до ноября.

В ноябре пришел кот и стало полегче.

А потом он впервые увидел туман.

* * *

Вычислить скорость было нетрудно – и он вычислил. Прикинул, щурясь, расстояние – приблизительно, конечно. До супермаркета от них было сорок три километра, но это по дороге, по прямой определенно короче, засек время – пришлось просидеть на террасе почти час. Катичка крикнула сердито – что ты там торчишь? Он пошутил что-то про солнечные ванны. Не хотел ее расстраивать. Тем более что солнца теперь было действительно в избытке – ровного, бледного, зимнего солнца.

В местах, куда приходил туман, погода переставала меняться. Становилось ясно, безветренно, тихо, как в детстве, на весенних каникулах, в лучшие дни. Это выяснили в самом начале еще. В первые недели. Внешние наблюдения – авиация, дроны, спутники. Ну и люди с мест передавали, пока могли. Туман приходил понизу, сразу со всех сторон и, неторопливо вздуваясь, начинал подниматься. Это было похоже на то, как закипает молоко в ковшике. Дольше всего держались высокие места – всякие башни, небоскребы, природные возвышенности. Потом туман заливал их тоже, смыкался с небом, которое до самой последней секунды было светлым, безоблачным.

И место, куда туман пришел, переставало существовать.

Он вспомнил коротенький дергающийся ролик из телеграма, снятый с Эйфелевой башни, облепленной людьми. Парижа уже не было – только шевелящийся, поднимающийся туман, из которого еще торчала верхушка башни Монпарнаса, этакий обугленный фак. Снимавший медленно поворачивался, телефон в его руках дергался, и сквозь рев воздуха и человеческие вопли слышно было, как он безостановочно и восхищенно повторяет – oh mon dieu[9]9
  Боже мой! (фр.)


[Закрыть], oh mon dieu, oh mon dieu. Мелькали головы, плечи, вздернутые руки. Кто-то держал над головой собачонку в ярко-красном вязаном кардиганчике. Собачонка жмурилась, тряслась, и глаза у нее были тоскливые, заплаканные, совсем человеческие.

Потом камера замерла.

Часть ограждения была выломана с мясом, нет, похоже, выдавлена, и к рваной прорехе стояла очередь, плотная, черная, удивительно организованная. В очереди никто не кричал, не молился, она тяжело, как удав, ворочалась, и каждые несколько секунд совершала мускульное почти, тоже очень удавье сокращение. Это вниз, в прореху, выбрасывались люди. Деловито, быстро, молча, словно выходили из вагона метро и торопились, чтоб не мешать другим.

Прыгали по двое, по трое, крепко держась за руки. Замешкавшимся молча помогали – подсаживали, подталкивали, подставляли спины, передавали из рук в руки детей. Очень многие были с детьми. Дети тоже почему-то молчали.

Снимавшего прижало к сетке недалеко от прорехи, он наклонил телефон – туман был совсем близко, метрах в полутора, и казалось, что люди прыгают в бассейн, полный молока. Это было совсем не страшно, даже забавно. Жужжикнул зум, туман приблизился, и стало видно, с какой страшной скоростью он поднимается.

Oh mon dieu! – сказал снимавший последний раз и вдруг засмеялся. Он переключил камеру на себя – возможно, случайно, и целую секунду видно было разбитое, окровавленное лицо, оскаленное и такое страшное, что непонятно было – мужское оно или женское.

А потом все исчезло.

Подписывайтесь, это Baza.

Он тогда, наоборот, отписался и долго, не попадая по кнопкам, чистил кеш, чтобы Катичка не увидела ролик даже случайно.

Последнее сообщение из Саратова, от мамы с папой, пришло в WhatsApp – переливающаяся пульсирующая гифка с сусальным Христом, раскинувшим просторные объятия. Храни вас Господь от всех бед! Надпись тоже дергалась, мерцала, делал ее кто-то удивительно рукожопый. Школьник. Или пенсионер. Или просто идиот.

Он покрутил головой, чтобы прогнать это все, забыть. Нет, нет и нет. Нет, я сказал! Шея неприятно хрустнула. Посмотрел на супермаркет. На смартфон.

v = s ÷ t

Пересчитал для верности еще раз.

Туман должен был сожрать их 31 декабря.

Он пересчитал в третий раз и засмеялся.

Очень символично.

* * *

Он проснулся от негромкого мерного мурчания. Поискал кота, но наткнулся только на Катичкино бедро и виновато отдернул руку. Катичка сварливо забормотала, потянула на себя одеяло, еще, еще и, не просыпаясь, победила. Отобрала. Волосы у нее отросли за эти месяцы, краски купить было негде, и Катичка стала рыже-серая. Пегая. Почти совсем седая. Ей даже шло – загорелое угловатое лицо, черные резкие брови. И седина. Оба делали вид, что так и надо.

Кота не было. В комнате стоял странный, белесый, шевелящийся свет. Он привстал, по привычке схватился за телефон, уже неделю разряженный, черный, мертвый. Черт! Будильник, слава богу, ламповый, точнее – кварцевый, купленный вместе с домом, показывал шесть утра. Интересно, как долго работают кварцевые батарейки? Он снова схватился за телефон, чтобы погуглить, и только теперь проснулся окончательно.

Шесть утра. Декабрь. Должно быть совершенно темно!

Мррррррр-мрррррр-мррррррр-мррррррр…

Он пометался в поисках джинсов, не нашел и вышел на террасу так.

Все стало белым. Вообще все. Мир исчез. Не было больше долины, трех соседних домов ниже на уступ, заброшенной виллы, лего-городка внизу, супермаркета, похожего на красную сигаретную пачку, заправки, блестящей линии озера у дальнего шоссе, африканских косичек виноградников, зонтиков пиний, плавной синусоиды горизонта. Гор вдали тоже не было. Самой дали тоже. Мир был залит ровным тихим белым туманом, как будто кто-то не спеша, аккуратно наполнил громадное блюдце молоком. Почти до краев.

Торчал только их дом на макушке холма. Все остальное съел туман.

Небо, тоже белое, тихое, непроницаемое, сливалось с туманом, и на мгновение ему показалось, что он стоит внутри громадного, неторопливо сжимающегося шара.

Он подошел к перилам, посмотрел вниз и сразу, как в детстве, когда по телику крутили страшное, зажмурился. Внизу тоже не было ничего. Даже дороги. Только пятачок прошлогодней нечесаной травы и несколько метров каменной тропки.

Мурчание стало громче. Это был странный звук, не живой и не техногенный. Он повторялся раз за разом, не заканчиваясь и не начинаясь, словно закольцованная фраза на незнакомом языке. Это туман – вдруг понял он. Это звучит туман. Перила, в которые он вцепился, мелко, но ощутимо вибрировали.

Я хочу домой!

Он заставил себя открыть глаза. Обернулся.

Катичка стояла на террасе, замотавшись в одеяло.

Я хочу домой! Собирайся! – повторила она. Глаза у нее были белые, как туман, и совершенно ничего не видели. Он кивнул, словно все было нормально, и действительно пора собирать рюкзаки. Трусы-носки, мыльно-рыльные, полкило санкционки родителям, магнитики на работу, не забыть прихватить в дьюти-фри вина Ленке и Саше. Ленка любит красное, будет рассказывать анекдоты и сама же над ними смеяться. Саша после второго бокала подмигнет и, благословясь, попросит чего покрепче. Потому что, ты уж прости, но этот ваш шмурдяк – ересь богомерзкая. А водочку и монахи приемлют. Надо пригласить их в ближайшую субботу, как вернемся. Купить на Дорогомиловском баранины хорошей. Тархунчика. Овощи на решетке запечь.

Катичка хлопнула дверью. Ушла.

Он постоял еще немного, впервые в жизни жалея, что не курит. И ведь не пробовал ни разу. Жалко. Сейчас было бы очень к месту. Хотелось вдохнуть поглубже, но было нечем, как будто туман забрал и воздух тоже. Было не светло, а просто бело, и только разноцветные Катичкины трусики рядком висели на проволоке, словно праздничные флажки. Красные трусики – красная прищепка. Белые – белая. Даже сейчас ей не было лень сделать красиво. Блин, а я-то носки забыл вчера постирать. Вот же болван. Наверно, чистых уже не осталось. Он машинально протянул руку, пощупал – трусики были сухие, почему-то немного хрусткие. Странно. Обычно зимой белье тут сохло по неделе. Особенно если туман. Все было волглое, тяжелое. Все было.

Он снял белье, похожее на шкурки бабочек (Катичка все носилась с этой книжкой, а он так и не прочитал), бросил прищепки в корзинку и тоже вернулся в дом.

Катичка лежала молча, накрывшись с головой. Он лег рядом, обнял ее прямо поверх одеяла, прижал к себе.

Я люблю тебя, слышишь?

Катичка не ответила.

Туман снаружи мурчал. Ровно, мерно, как будто дышал. Потолок был белый, и все за дверью на террасу тоже было белое, и только Катичкины трусики лежали на кресле, тревожные, яркие. Так и будут лежать тут еще долго-долго, а ни его, ни Катечки больше не будет. Он не додумал эту мысль до конца, не посмел. Уткнулся носом в Катичкину спину и стал повторять в такт туману: ялюблютебя, ялюблютебя, ялюблютебя, ялюблютебя, ялюблю…

Он проснулся мокрый, с разинутым черствым ртом. Катичка еще спала. Должно быть, она хотела скинуть одеяло, но не смогла, запуталась и лежала теперь, наполовину вылупившаяся из кокона. Лицо у нее было красное, потное. Чужое.

В одеяльной одури, – вспомнил он, но не вспомнил, откуда это. В одеяльной одури, в подушечной глуши. Он посмотрел на часы – половина двенадцатого. Дня? Ночи?

Комната была все такая же белая. Туман все так же мурчал.

Кать, позвал он, Кать, вставай, засоня!

Катичка шевельнулась, и от нее почти видимой волной пришел жар, сухой, плотный, страшный.

Ты заболела, что ли?!

Катичка, не открывая глаз, приподнялась, и ее вырвало.

Градусник он так и не нашел, только пенталгин, правда, просроченный, еще из позапрошлогодних запасов. Катичка болела очень редко, легко: пару дней была смешная, вялая, громыхала полупрозрачным розовым носом, и все проходило. Ну, мигрень еще иногда. Да, живот болел на второй день месячных сильно. Но она прекрасно сама с этим справлялась. А вот он любил свалиться недельки на две – с ознобом, с тридцать девять и две, с сухим выколачивающим кашлем и уродливыми температурными кошмарами, внутри которых распускался бесконечно один и тот же мясистый вьюнок, белый, циклопически огромный, и, когда тот наконец разворачивал лепестки до предела, внутри обнаруживалась кошмарная алая пасть, и он просыпался, подавившись собственным криком, и Катичка говорила шшшш, милый, шшшш, и давала ему попить морса из разлохмаченной клюквы или воды с лимоном, реальной, прохладной и потому утешающе вкусной. Он это все, конечно, любил, а не саму болезнь. Тревогу в Катичкиных глазах. То, как она щупала его лоб – сперва нежным предплечьем, потом такими же нежными губами. Свежие простыни. Куриный бульон со звездочками. Игрушку с дракончиками на планшете. Легальный сон до обеда, и после обеда еще часик – запросто. Чур-чур, я в домике.

Теперь главный в домике был он сам.

После первой таблетки Катичку снова стошнило, и он еще раз переменил постель и снова затер полы, тяжело шлепая поганой тряпкой по смуглой плитке и удивляясь, что ему вообще ни разу не противно. Может, потому что рвота ничем не пахла. Или он не чувствовал запаха? Может, у них снова ковид, как четыре года назад? Как они бесились тогда взаперти, как не верили ни в чох, ни во вздох, пока не заразились. Слава богу, легкая форма. А вот Катичкина мама умерла до того, как появилась вакцина. И все равно – старые, добрые, беззаботные времена. Сейчас он проснется и скажет Катичке – ты не поверишь, какой бред мне приснился. Он поскользнулся на мокрой плитке, опрокинул пластиковое ведро, чертыхнулся. Воды и так почти не осталось. Колодца в конце улицы, к которому они ходили последние две недели, видимо, не было больше вообще. Он заставил себя не думать об этом – и действительно перестал. Обтер руки влажной салфеткой – их тоже почти не осталось. Дал Катичке вторую таблетку, и она, не открывая глаз, просвистела сухими губами – спасибо. Собрал мутную лужу. Вышел на террасу, отжал тряпку вниз, в туман, повесил на перила. Расправил. Подумал, расправил еще раз.

Пусть Катичка поправится, пусть поправится, пожалуйста! А еще, пожалуйста, пусть придет кот.

Говорить это в туман было неловко. Поэтому он закрыл глаза и сказал это внутри себя. Было очень тихо, даже туман замолчал, и только тяжело и часто капала с тряпки вода, ударяясь о невидимые листья плюща.

А потом в доме, внутри, закричала Катичка.

Кровь была везде, на постели, на стенах, на потолке, ненормально яркая, красная, живая, текла у Катички между пальцев, фонтаном выплескивалась изо рта, Катичка металась, и он никак не мог их остановить, ни Катичку, ни кровь, и все прыгало, пятнами, вспышками, и Катичка все кричала на одной ноте – аааааааааа! – пока он не догадался и не заткнул ей рот трусиками. Красными. Чистыми. Сухими. И она наконец замолчала.

Он присел на край кровати, растерянно глядя на окровавленные пальцы. Он не знал, что делать. Вот Катичка всегда знала – кому позвонить, что купить, как сказать, даже если в результате получалась херня, она все равно знала, как поступить. Надо спросить у Катички, что делать с Катичкой. Он коротко засмеялся, и Катичка захрипела. Она мотала головой по подушке, и он перепугался, что она задыхается. Вытащил чертовы трусики, сунул куда-то.

Кровь, слава богу, больше не шла, только обметала Катичкин рот ржавой темной коркой.

В Древнем Египте считали, что мышь…

Что?

В Древнем Египте считали, что мышь напрямую связана с вечной жизнью, и лекарь, пытаясь добавить жизненных сил ребенку, давал ему съесть мышку.

Она не говорила, а скрипела.

Что? Что такое?!

Увидеть мышь двенадцатого числа месяца тиби считалось большим несчастьем, те, кому не повезло, спешили отвратить взгляд в другую сторону. В некоторых рукописях египетской книги мертвых богиня с мышиной головой олицетворяет преисподнюю и смерть.

Веки у Катички были закрыты, но глазные яблоки под ними дергались, бегали, как будто она читала невидимую Википедию.

Птица ибис считалась священной. Она символизировала письмо и знание, а также врачевание и интеллект. Считалось, что Аполлон может превращаться в ибиса, чтобы лечить людей.

Змея во многих культурах считается символом смерти и возрождения.

Катичка вдруг засмеялась и сказала, не открывая глаз, своим обычным голосом – смотри, какая картинка прикольная.

И тут же снова заскрипела – бог Ра в образе кота отсекает голову змею Апепу, рисунок из книги мертвых Хунефера, XIV век до нашей эры. Змея часто обладает целительной силой и символизирует освобождение от старых форм существования и принятие новых начинаний.

Мы получили мышь. Мы получили птицу. Он принес послание. Последняя будет змея.

Последняя будет змея.

Катичка глубоко вздохнула, глаза под веками перестали дергаться. Она спала. По-настоящему. По-человечески. Тихо. Глубоко.

Постель, Катичка, он сам – да все вокруг было в крови, умирающей, подсыхающей. Пахло железом, гранатовым соком, чем-то сладковатым. Где-то внизу, в тумане, коротко мяукнул кот. Он знал уже, что́ увидит, когда спустится. Но, когда взялся за ручку, неожиданно теплую, летнюю, вдруг испугался. А вдруг туман войдет, когда дверь откроется? Он видел с террасы, что это невозможно. Дом стоял слишком высоко. Пока слишком высоко. Ладно. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. И еще раз – но в обратном порядке.

Кот сидел на пороге, прижав лапой дергающуюся, извивающуюся змею. Змея время от времени судорожно, до предела, разевала пасть, как будто давилась. Так же делал цветок из его температурных кошмаров. Вьюнок. Голова змеи была похожа на вьюнок.

Кот мяукнул нежно, переливчато, просительно.

В дом с этой пакостью не пущу. И не проси.

Кот сделал короткое движение, почти незаметное – и змеиная голова отлетела в сторону, все еще продолжая распахивать челюсти.

Ну? Доволен? А мне теперь убирать. Где ты взял ее вообще, засранец?

Кот развернулся, проскользнул сквозь ограду и пошел налево, вниз, прямо в туман. У самой кромки остановился. Оглянулся, словно ждал. Глаза у него были оранжевые, круглые, совиные.

Нет, сказал он. Ну уж нет! Это хренушки тебе, не дождешься.

Кот исчез.

Он вытер лоб – оказалось, Катиными трусиками. Теми самыми. Красными. Считается, что кровь на красном не видна. Абсолютная хрень. Кровь невозможно спрятать. Он пошел в котельную, аккуратно положил трусики в мертвую стиральную машину. Подумал. Взял пластмассовое ведро радостного цыплячьего цвета. Воды хоть принесу. Может, с колодцем и не случилось ничего. Может, вообще ничего не случилось.

Он так устал, что даже не зажмурился. Просто шагнул, в самый последний момент инстинктивно выставив руки. Ведро дернулось, качнулось, будто боялось вместо него.

Внутри тумана было тихо и не видно ни пса, как в самом обыкновенном тумане. Только он был не влажный, а сухой. Как если бы распылили в воздухе тонко молотую белую пудру. Или школьный мел. Дышать это немного мешало – и все. Больше ничего не произошло. Он постоял немного, ошеломленный. Под ногами – дорога, та самая, их дорога. Справа и слева темнел неясный, словно наполовину проявившийся лес. Кот, сперва тоже неясный, подбежал, тряся боками, потерся, воплотился окончательно. Мяукнул, снова побежал вперед. Остановился. Оглянулся. Звал за собой.

Он покрепче сжал свое желтое ведро и пошел вслед за котом. Просто лес. Просто дорога. Просто туман. Самый обычный. Он вдруг почувствовал, что злится. Да какого хрена! Какого хрена! Это что – реалити-шоу, что ли, такое? Гипноз? Я вас тогда, суки подлые, по миру пущу, всю жизнь, блин, будете иски от меня получать, по два в день, пока не сдохнете! Он запел, размахивая в такт ведром, – в полный голос, ужасно фальшивя и впервые совершенно этого не стесняясь.

Мы в город изумрудный! Идем! Дорогой! Трудной!

Ужас трех последних месяцев выходил из него с этим криком, почти визгом – словно из раненого воздушного шарика.

Идем! Дорогой! Трудной! Дорогой! Непрямой!

И еще громче! И еще!

Он закашлялся, еле перевел дух и понял, что осип.

Туман молча стоял вокруг.

Сейчас принесу воды, и смотаюсь вниз, за врачом. Туда горючки точно хватит. А там заправлюсь. В супермаркет еще надо. Позвонить родителям. И посмотреть, что там с билетами в Москву. Блин, да нас обоих уволили давно, наверно! Ладно, лишь бы с Катичкой ничего страшного. Сосудик просто лопнул, должно быть.

Стоп, а где колодец-то? Вроде ближе был существенно.

Грунтовка повернула, он повернул вместе с ней и едва не споткнулся о кота. Кот сидел, подняв голову, и смотрел куда-то серьезно, даже устало. Как человек, ждущий своего автобуса на пустой остановке.

Ты чего?

Кот ничего не сказал. Только смотрел и смотрел, и тогда он тоже наконец увидел. Прямо перед ним – метрах в двух – в тумане стоял человек. Спиной. Самый обычный человек, в длинной белой рубахе. Вроде ночной. Ему из-за этого показалось, что женщина. Ну точно – женщина. Волосы длинные, чуть-чуть вьющиеся, до лопаток. Мокрые, что ли? Руки у женщины были раскинуты крестом, и она слегка поворачивала корпус то туда, то сюда. Не похоже, что местная. Физкультурой, что ли, занимается.

Женщина! – сказал он по-русски. И, спохватившись, перешел на английский, не очень ловкий, но обычно хватало. Простите, женщина! Будьте добры, тут где-то колодец был. Для воды.

Женщина все поворачивалась легонько, распахнув руки – туда, сюда, туда, сюда, ее было не очень хорошо видно, в белом-то, но туман вдруг колыхнулся – и он коротко, страшно вскрикнул, словно кто-то ударил его с размаху в незащищенный живот.

Это была не женщина. Мужчина. Из-под белой рубашки видны были крепкие волосатые икры, крупные грязные ступни висели, не касаясь земли. Весь мужчина висел, распахнув руки и покачиваясь, на чем-то невидимом. Руки тоже были мужские, сильные, мосластые. Пальцы царапали воздух, словно пытаясь что-то схватить. Он был не спиной, нет. Просто уронил голову на грудь. Волосы действительно были мокрые, и с них беззвучно капало на дорогу что-то медленное, темное.

Вы… Что… Что здесь происходит?

Кот повернул голову и посмотрел на него. Глаза у него были не рыжие. Вообще никаких. Две красные запекшиеся дыры.

Он снова вскрикнул.

И в этот момент мужчина начал медленно, с усилием поднимать голову.

Он не помнил, как добежал до дома, вообще не помнил, что бежал, сразу оказался в спальне, тяжеленный комод стоял вплотную к двери, а он все толкал его и толкал – руками, коленями, даже животом. Кто-то дотронулся до него сзади, мягко, нежно, и он забился, как юродивый, боясь обернуться, замолотил в воздухе, пытаясь закричать, а Катичкин голос все повторял нежно и тревожно – милый, милый, милый, ты что? И все громче – так же нежно и тревожно – мурчал кот.

Он открыл глаза, сел. Может, наоборот.

Кота не было. В комнате стоял странный, белесый, шевелящийся свет. На циферблате будильника – шесть утра. Катичка лежала, замотавшись в одеяло, дышала тихо, медленно, мерно. Он осторожно пощупал ее лоб – прохладный, немного влажный. Пахло по́том, духами, глубоководным спокойным сном. Не было ни крови, ни тряпок, ни трусиков в кресле.

Мрррррр-мррррр-мррррр-мррррр…

Он встал, поискал джинсы, не нашел, вышел на террасу так. Дежавю. Какое мерзкое слово. Я сплю. Я не сплю. Я сплю. Туман был на том же месте. Катины трусики висели радостным разноцветным рядком. Сухие, да. Абсолютно сухие. Даже хрустят. Он собрал их, бросил прищепки в корзинку. Посмотрел вниз – слава богу, кота не было. Ни кота, ни змеи. Надеюсь, у него все в порядке с глазами. Надеюсь, сегодня мы наконец умрем. Невыносимо больше ждать. Совершенно невыносимо.

Но что-то было все равно не так. Не так, как в прошлый раз. Непонятно, что именно. Это раздражало, как попавшая в глаз ресница. Он потер глаза. Нет, не помогло.

Ладно. Надо пойти, обнять Катичку и заснуть. Желательно до обеда. Туман сомкнется раньше, часов в одиннадцать утра. Они проснутся уже на том свете. Там мама, папа, бабушка. Все-все-все. Или наоборот – ничего. Только банька с пауками. И лопух. Как в школе говорили. В школе, небось, плохому не научат. Ну и пусть лопух. Все равно. Обнять Катичку и заснуть. Отличный план.

Он зевнул, чуть не вывихнув челюсть. Вытер слезящиеся глаза. И вдруг увидел – там, слева, в тумане, был свет. На том самом месте, куда они так и не дошли. Тихий, ровный, медный свет, запудренный туманом, но все равно – очевидный. Он прищурился, не веря. Да, точно, свет. И прекрасно. И очень хорошо. Свет – значит, свет. Фонарь, наверно, стоит здоровенный. Или зеркало большое. Неизвестно зачем. В следующий раз дойдем и узнаем обязательно.

В этот момент туман замолчал. По нему прошла рябь – нет, даже волна, словно по спине кота, если почесать ему репицу. Раздался звук – длинный, тяжелый, будто где-то ударили в огромный гонг. И туман одним рывком поднялся – весь сразу – и прыгнул.

* * *

Он стоял на дороге, сжимая в руке желтое пластмассовое ведро. На том же самом месте. Внутри тумана. Только никакого висящего человека, слава богу, не было. Очень хотелось спать. И еще почему-то плакать. Почему это все? За что? Он вспомнил бесконечные споры с Катичкой в первые дни. Она считала, что туман – это уничтожение вида Sapiens. Биологическая катастрофа планетарного масштаба. Нас стало слишком много, планета просто встряхивается. Как дворняга, на которой слишком много блох. Во-первых, не так уж нас и много, если сравнивать с насекомыми. А, во-вторых, остальные виды тут при чем? Ни одна муха из тумана пока назад не вылетала. С остальными видами ничего плохого не случится. Это тебе эсэмэс прислали? Персонально? От ноосферы Земли?

Потом еще была интересная теория о том, что человечество стало нарушать некие механизмы бытия. Глобальное потепление, озоновый слой. Боже, ну какие механизмы, Катя, я тебя умоляю, не говори со мной про механизмы, ладно, я все-таки инженер. Озоновый слой и потепление твое – это просто модная повестка. Мы стали составлять богу конкуренцию, понимаешь? Он не понимал, нет. Одно время он предполагал, что это цивилизационное – очередные темные времена, но для наступления возрождения требовались хоть какие-то живые носители. Туман этого явно не предполагал.

Что же тогда? А хз.

Смысла в конце света просто не было. Ни малейшего.

Ну что ж, тогда просто пойдем и посмотрим, что там за свет. В самом конце.

Он перехватил ведро и пошел по дороге, не сожалея, не злясь, самым обычным прогулочным шагом. В тумане справа и слева что-то вздыхало, перемещалось – беззвучно, медленно, словно он шел под водой. Мелькнуло что-то высокое, он посторонился, и из тумана на длинной пятнистой шее выплыла морда, пятнистая, узкая, со смешными мягкими рожками. Как у улитки. Шевельнула ушами. Выпустила из ноздрей теплый, сдобный воздух. Жираф, господи боже мой! Жираф! Он засмеялся, хотел погладить, но жираф исчез. Зато появился кот – рыжеглазый, горячий, черный, потрусил рядом, приноравливаясь к неуклюжему человеческому шагу. Он на ходу наклонился, почесал кота между ушей. Зараза ты, зараза! Как там тебя Катичка назвала? Кот Блед? Бледина ты и есть. Шлялся неизвестно где. Всех напугал.

Когда дорогу мелко перебежал похожий на здоровенный репейник дикобраз, он даже не удивился. Звери шли в ту же сторону, что и он, параллельно, и он рад был, что это так и что их не видно, только слышно. Туман теперь не мурчал, он был полон вздохов, шелестения, тихо похрустывали ветки, шуршали перья, шкуры, чешуя. Над головой мелькнула тень, он задрал голову – рыбы. Ну, разумеется. Куда же без них.

За очередным поворотом его догнала Катичка. Взяла за руку. На секунду потерлась виском о плечо, несколько раз подпрыгнула, как маленькая, чтобы вышло в ногу. Получилось. Он стиснул ее пальцы изо всех сил. Теплые. Сухие. Кот теперь бежал у другой ноги, и он с размаху забросил в туман желтое ведро, чтоб коту было удобнее. Катичка засмеялась, и он тоже засмеялся.