Текст книги "Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном (сборник)"

Автор книги: Татьяна Толстая

Соавторы: Марина Степнова,Елена Колина,Анна Матвеева,Павел Басинский,Майя Кучерская,Евгений Водолазкин,Вениамин Смехов,Денис Драгунский,Александр Цыпкин,Валерий Попов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Слегка улыбаясь, Чеев продолжает маршрут, радуется новогодним витринам, что все чаще стали попадаться по пути, нескольким усталым и серьезным собаководам с веселыми собаками в комбинезонах, запаху шоколада и выпечки из вейп-шопа (он и не думал, что они еще существуют, думал, что все загнулись еще года полтора назад). Так же улыбается бодрому, подтянутому мужчине, на голове которого вязаная шапка с торчащими в стороны оленьими рогами. Мужчина радостно улыбается Чееву в ответ, как знакомому, но преграждает дорогу. Оказывается, у мужчины в руке раскрытое удостоверение, он просит паспорт Чеева или права. Чеев ни в чем не виноват и достает документы.

– Не хотите исполнить свой гражданский долг? – дружелюбно осведомляется мужчина.

Чеев не очень хочет, но зачем-то говорит:

– Хочу. Только я тороплюсь.

– Да это минут на пятнадцать, не больше.

Чеев никогда не бывал в полиции, да чего уж там, его никогда и для проверки документов не останавливали. В связи с этим между ним и полицейским сразу устанавливается дружелюбная атмосфера взаимного любопытства и связанности общим делом служения государству. Правда, Чееву приходится оглядываться на работника органов, потому что тот идет позади и подсказывает, куда идти.

– И где вы только так уделались? – между делом спрашивает полицейский. – По сугробам лазили, что ли?

– Да буквально только что машину попросили толкнуть, – объясняет Чеев вязаным оленьим рогам, не в силах оторвать от них взгляд каждый раз, когда они оказываются в поле его зрения.

– А-а, то-то от вас бензином несет за версту, – понимает полицейский и отчего-то как будто становится спокойнее, чем прежде.

Представление об околотках у Чеева чисто телевизионное и киношное. По «Майору Грому», которого он смотрел сам, по «Следу» и последним сезонам «Тайн следствия», которые смотрит мама. В реальности всё несколько иначе. Помещение смахивает на убранство здания, где находится его редакция, только похуже. К примеру, кафель на полу такой же выщербленный, дырявый линолеум лежит похожими волнами, стены выкрашены масляной краской, разве что в редакции висят кашпо с цветочными горшками, откуда, в свою очередь, свисают листья неведомых Чееву растений, а в полицейском участке цветов нет.

Кабинет, куда приводят Чеева, мало отличается от коридоров. Первое, что бросается Чееву в глаза, – шкаф, на котором лежат сланцы и болотные сапоги. В углу расположен собранный мангал, с по-дружески привалившимся к нему полупустым бумажным мешком березовых углей. С гардины свисает штора, желтенькая, как фильтр выкуренной сигареты. Подоконник завален бумажными папками такого же цвета, поверх папок лежат чистенькие, даже лоснящиеся, чугунные гантели, такие же, которыми балуется папа, – 16 кг каждая.

В остальном – ничего необычного: компьютеры, принтеры, чем-то похоже на бухгалтерию. А! Вот чем: бледно цветущий кактус перед монитором такой же, жаба на удачу и фигурка того, кого Чеев считает Буддой, совсем как у бухгалтерши в закутке.

Что до мира одушевленного, то он состоит из двух полицейских, наверное оперов, еще одного понятого и мрачного гражданина в наручниках, обреченно разглядывающего свои белоснежные тренировочные штаны и белоснежные кроссовки. Вообще, среди всех присутствующих арестант одет с виду приличнее всех, да и побрит и пострижен тоже ничего так. Тут начинается опись его имущества, и оказывается, что он, похоже, на данный момент еще и самый богатый из всех, волею судьбы набившихся в кабинет. При нем оказывается три с чем-то тысячи долларов купюрами по пятьдесят.

Чееву становится грустно, ведь сесть некуда, а номера купюр принимаются переписывать не сказать что торопясь. Этим занимается только один полицейский, а второй то приходит, то уходит, когда его телефон принимается играть очередную мелодию из «Ла-Ла Ленда», которые поставлены у него вместо звонков с разных номеров. Кроме всего прочего – жарко. Чеев и другой понятой уже расстегнулись как могли, но не помогло. Чувство духоты происходит еще и из-за того, что про такую задержку в участке можно было догадаться. Из заявленных ранее пятнадцати минут только десять занял путь по дворам. Еще на улице у Чеева имелась возможность сказать, что он опаздывает, тем более так оно на самом деле и есть. А теперь уже как будто поздно давать заднюю, когда часть серий и номеров купюр уже переписана.

Два часа проводит полицейский над деньгами, но это еще не все, приходит очередь паспортов и согласия на обработку персональных данных. К этому времени Чеев находится уже в меланхолическом состоянии, словно проникшись им от изначально находившихся в светлой грусти задержанного и одного из полицейских. В противоположность им – сотрудник, что приволок сюда Чеева, в какой-то момент появившийся с ним, этот второй в форме. Эти двое, даже когда неподвижно стоят над душой спокойного коллеги, будят внутри Чеева картинки коней, грызущих удила. Из-за такой разницы настроений и темпераментов в кабинетике происходит непрерывное течение неясной энергии типа ци, которую Чеев, не веря в нее, все же ощущает. Если закрывает глаза, то ему мерещится гудение воздуха, как возле трансформаторной будки.

И даже вышедши на свежий воздух, Чеев еще под впечатлением от неожиданной экскурсии. Морально выжат, притом что на него и не давили вовсе, но искра в нем тоже есть, будто в накопившем статического электричества шерстяном свитере. Чеев еще не теряет надежды успеть сфотографировать областное селебрити.

Он знает, как все происходит у него в городе, вряд ли здесь по-другому. Сначала долго съезжаются люди, ведущие себя как знаменитости, сдвигая начало на час-полтора. Выступление хора очень похожих друг на друга детей. Струнный квартет из серьезных музыкантов, создающих впечатление тройной грусти: над инструментами, печальной классической композицией и собственной жизнью. И вот объявление победителей, после чего общение. Последнее затягивается допоздна.

Однако строение, заявленное местом раздачи слонов, уже напоминает ночник. Внутри еще теплится свет, но снаружи не видно курящих поддатых людей в костюмах-тройках и вечерних платьях. Разве что неподалеку тусит молодежь, обсуждая, куда пойти дальше. С упавшим сердцем Чеев приближается к ним и спрашивает насчет вечеринки деятелей театра.

– Так всё, – говорит самый высокий из них. – А вам чего?

Чеев, не скрывая досады, объясняет ему, в чем дело. На спросившем надеты штиблеты, единственное точно подходящее определение которым «лихие», они выглядят так, будто много пережили, словно старше своего хозяина раза в четыре, вот-вот развалятся, но есть в них что-то от расхристанного соседа, который оказывается, к примеру, художником, и это обнаруживается во время репортажа с его выставки. На бритой голове собеседника татуировка – роза ветров, навроде тех, что набивают себе воры на коленных чашечках в знак того, что ничто и никто не в силах поставить их на колени. Что символизирует в таком случае звезда на макушке человека, который находится перед Чеевым, даже представить страшно, но человек этот вполне себе внушает доверие.

– Пойдем с нами, – сочувственно приглашают Чеева, и он соглашается.

Компания оказывается в полуподвальном помещении, внизу которого еще одно, видимо, подвальное, там они и располагаются. Все заказывают алкоголь, но Чеев не решается и берет чай. Новые знакомые вроде бы говорят о своем (Чеев не вникает о чем, он погружен в невеселые мысли о пропавшей даром командировке), но, оказывается, и про него не забыли. В какой-то момент показывают:

– А это не он там сидит?

Чеев поднимает голову от чашки и видит человека, которого должен сфотографировать, – тот окружен друзьями и пустыми пивными стаканами. Общая нетрезвая атмосфера действует на Чеева, незаметно для себя он проникся уже общим настроением субботнего бара, где нет уже ни работы, ни должностей, отчасти даже времени нет до того, как хозяин бара всех попросит.

– Да и бог с ним, – говорит Чеев и тоже, как остальные, берет выпить.

В гостиницу он приходит далеко за полночь, да и то лишь затем, чтобы сразу выселиться. Едет в аэропорт, где уже в зоне регистрации столпотворение грустящих пассажиров, узнавших, как долго еще не вылетят их самолеты. Рейс Чеева тоже нескоро, да еще и неизвестно, точно ли вылетит, как указано на табло, – вдруг перенесут в очередной раз. Чеев покупает билет на поезд, буквально последний, на верхнюю полку, едет на вокзал, там покупает две бутылки воды и шоколадок. На все это уходят почти все оставшиеся на карте деньги. Чеев радуется, что не сирота и родители, в случае чего, не дадут умереть с голоду.

В первые же часы путешествия он понимает, что простудился, но это отчасти и приятное чувство. Ему и холодно, и жарко. Соседи по купе незаметно выходят и садятся на многочисленных станциях. В купе они лежат, как Чеев, как будто тоже болеют или даже умерли. Все случившееся в командировке бесконечно повторяется в его долгом сне, прерываемом только на походы в туалет, на питье из бутылок и на короткие беседы с бабушкой и родителями.

В сон Чеев окунается, будто в очередной эпизод просматриваемого сериала, он уже знает, какая серия ждет его, когда закроет глаза. Вот он нужен для того, чтобы доставить домой вещи Вадика, вот должен толкать машину, теперь он требуется в роли понятого, а сейчас необходимо не сфотографировать знаменитость. Акт нефотографирования является ядром его кошмара, и весь ужас состоял не столько из страха, сколько из непонимания и попытки сообразить, почему он заруинил все их с Вадиком путешествие из Екатеринбурга в Москву, просто поддавшись наитию, что так надо было. Но объяснить себе, что это за «надо», он не может.

Папа, невзирая на загипсованную ногу, и мама, несмотря на загипсованного папу, встречают его на вокзале, отвозят к себе, и там уже на следующую ночь сухой жар отпускает его, с Чеева сходит семь потов, температура спадает.

Всё – от аэропорта до почти неразличимой лезгинки в такси с мамой по левую руку и макушкой папы на переднем сиденье – кажется ему теперь просто умело смонтированным трехминутным роликом, видеоотчетом безымянного блогера о мытарствах в нелетную погоду.

Но нагоняй в редакции настоящий, он полностью обрушивается исключительно на голову Чеева, потому что хитрый Вадик все еще ошивается где-то и не торопится обратно. К счастью, пронырливость, ловкость и жажда к общению Вадика обоюдоостра. Он ушел в загул, но он же добыл фотки с праздничного банкета у какого-то знакомого тусовщика, да, пока никто, даже супруга корреспондента не могла точно сказать, где он теперь находится, но он, пусть и с легким опозданием, выкатил и репортаж про церемонию награждения, на которой не был, и даже интервью с лауреатом. Благодаря коллеге все оказывается не очень ужасно, даже Чеев оказывается не так плох, как прежние персонажи на его должности: вернулся, привез редакционное оборудование обратно в город, не влез в приключения, которые бы повлияли на газету негативно, дали повод общественности говорить: «Ага! А мы всегда подозревали, что пригрели змей на груди, да еще на бюджетные деньги!»

На этой почти позитивной ноте Чеева отпускают, и он идет на обед в ближайшую кофейню, потому как есть не хочет, а немного наполнить желудок потребность есть.

В фанерной будке с покачивающимся полом сидит девушка-бариста, на ней худи с логотипом кофейни во весь перед, чтобы ни один посетитель не сомневался, куда его занесла нелегкая. Чеев видит татуировку на запястье девушки и внутренне морщится, но не потому, что ему не нравятся татушки, а потому, что изображено там что-то неопределенное, какие-то завитки. На шее у нее выбит иероглиф – вроде кривой оконной рамы с запятыми вокруг. Только затем Чеев понимает, что это какая-то новенькая сотрудница.

Они здороваются, Чеев делает заказ и ждет кофе с собой, смотрит, как девушка неохотно справляется с работой. Вид у бариста, словно она тоже зря съездила куда-то и заболела на обратном пути.

Не очень громко играет колонка, стоящая между стаканом для чаевых и кьюар-кодом для них же. Магомаев начинает очередной куплет словами «Петь птицы перестали», и девушка раздраженно выдергивает колонку из розетки.

– Свет звезд коснулся крыс, – шутит Чеев.

Девушка кривится и сообщает:

– Капец, я думала, только двоюродная сестра у меня долбанутая, а тут еще человек нашелся. Как она задолбала этими крысами…

– Я в автобусе услышал, – оправдывается Чеев. – Мелкая какая-то пела.

– А эту мелкую не Даша, случайно, звали? Если Даша, то это точно она. Даша – невменяша.

– Не помню, – признается Чеев и спрашивает сам: – А тебя как зовут?

– Вообще-то на бейдже, для особо одаренных, специально написано имя, – строго осаживает девушка.

– Ну как бы да, – соглашается Чеев. – Только я бейджика что-то не наблюдаю.

Девушка спохватывается, шарит по худи, краснеет, смотрит себе под ноги, шепчет короткое ругательство, быстро наклоняется и с грохотом ударяется головой обо что-то за стойкой, поднимается, потирая правую половину лба. На лице у девушки одновременно написаны и боль, и веселье, и смущение. В руке у нее карточка с именем.

– А как тебя? – спрашивает девушка.

Чеев самую малость медлит с ответом, потому что его на мгновение захватывает мысль: «Неужели все, что случилось, было не просто так, а ради этого? Как же хорошо!»

Денис Драгунский

Чудо святой Варвары

Гуляли по дачным аллеям; потом по запущенному парку детского санатория, ближе к реке. Говорили о качелях внезапной удачи и столь же нежданного невезения.

Андрей Сергеевич, давний житель этого старого подмосковного поселка, рассказал свою любимую историю об одном советском диссиденте-эмигранте, бывшем сидельце, который в 1991 году, на гребне перестройки и гласности, собрался, наконец, на родину. Но прямо перед вылетом вдруг почувствовал себя плохо: сердце прихватило. Доктор в аэропортовском медпункте сказал, что ничего страшного, но посоветовал хоть пару часов побыть в покое, понаблюдать за своим самочувствием – и полететь следующим рейсом – через те же два часа. Уложил его на кушетку в медпункте и позвонил на регистрацию, чтоб поменяли билет. Когда он лежал, глядя в потолок, и корил себя за ипохондрию и малодушие, раздался грохот, и вздрогнуло все здание: его самолет, самолет того рейса, на котором он должен был лететь, – взорвался, едва поднявшись на двести метров… То есть он был спасен! Он прилетел в Москву в четверг вечером, а в пятницу с утра пораньше к нему пришел нарочный, и вручил повестку в КГБ, и заставил расписаться. То есть он чудом избежал смерти в авиакатастрофе, но – на горизонте был допрос на Лубянке, а там, возможно, арест, суд, снова тюрьма… Кошмар! Он едва дождался понедельника, но это был не простой понедельник. Это было, представьте себе, 19 августа! Тот самый августовский путч. В понедельник гэбистам было явно не до него, а в среду это была уже совсем другая страна. Чудо номер два! Но, усмехнулся Андрей Сергеевич, своей уголовной статьи он все-таки дождался. Хотя отделался мелкими неприятностями и снова уехал восвояси. То есть на чужбину, по печальной нужде ставшую новой родиной. Все-таки отпустили!

– Смешно! – сказала Нина Викторовна.

– По-моему, просто чудесно! – сказал Андрей Сергеевич. – Цепь чудес!

– Не знаю, не знаю… – она пожала плечами. – Все-таки нет. Никакое это не чудо, а так, набор счастливых случайностей. Я тоже знаю много таких историй. И про самолет, почти точно так же. И про поезд, как человек опоздал, а поезд упал в реку. И как человек случайно вышел из офиса, а там вдруг пожар и все сгорели. Но это все-таки не чудо!

– Наверное, – сказал он, чтоб не начинать пустой спор. – И вообще в наше время чудес не бывает. Сплошная теория вероятностей.

– Бывают! Еще как! Да, представь себе, я верю в чудеса! – вдруг возразила Нина Викторовна. – Но в настоящие. Потому что я их видела. Могу рассказать. Кстати, ничего, что я на «ты»?

– Все правильно! – сказал он.

Теперь пора объяснить, кто такая Нина Викторовна.

В те времена, о которых пойдет речь далее, Андрей Сергеевич ее просто не замечал, хотя они жили в одном дачном поселке. В те… тут надо вздохнуть и произнести целую кучу ностальгических эпитетов – в те незабвенные, баснословные, чудесные, славные, молодые и веселые времена – она была для него сначала и вовсе младенцем, пассажиркой детской коляски, дочерью соседки. А потом, когда он достаточно повзрослел – она стала одной из десяти-двенадцатилетних девчонок, которые носились по дачным аллеям то бегом, то на детских великах. Он не был уверен, что отличал ее от остальных.

Но если Андрей Сергеевич в свои взрослые годы ее замечал (мало ли где он мог ее заметить! Могла пробежать мимо или громко плюхнуться в воду на узком речном пляже) – то не обращал на нее внимания. В отличие от соседского племянника Игоря, с которым он не дружил: во-первых, тот был гораздо моложе, а во-вторых – мент. Сначала курсант, а потом опер, или как это там у них называется. В те годы Андрей Сергеевич только и знал, что делил людей на группы, классы, отряды и семейства. По профессии, репутации, образованию и даже происхождению, увы-увы. Придирчиво решал, с кем прилично водиться, а с кем – не очень. С кем – почетно, а с кем – стыдно.

А когда Андрей Сергеевич уже стал обращать на нее внимание, он уже не позволял себе думать о ней всерьез: разница в поколение тогда очень сказывалась – особенно если мужчине сорок, а девушке семнадцать. Но потом – в смысле вот сейчас, когда они гуляли по дачным аллеям, – разница в возрасте странным образом сгладилась. Когда мужчине семьдесят, а девушке под пятьдесят – они вроде уже как будто ровесники; не только на сторонний взгляд, но отчасти изнутри сознания – тоже.

– Мне кажется, я тогда тебя просто не замечала, – сказала Нина Викторовна, словно бы услыхав его мысли. – А вот ты меня мог заметить, я была длиннее всех. В свои двенадцать тянула на все пятнадцать. Но только по росту! – засмеялась она. – Дылдястая девочка, так говорила физручка в школе. Итак, чудо. Ты хочешь про настоящее чудо?

Андрей Сергеевич кивнул.

Она продолжала:

– Это было в середине восьмидесятых, может быть, в третьей четверти, то есть примерно году в восемьдесят шестом… Или чуть позже? Прости, что я так занудно пытаюсь установить точную дату. Мне кажется, это важно. Чтобы понять подробности. Да и вообще забавно все это вспоминать, – говорила Нина Викторовна. – Почему забавно? Потому что Горбачев уже был, перестройка уже началась, но я ничего не замечала. Наверное, потому что мне было двенадцать лет. Или уже тринадцать? Да, может быть. Все вокруг было по-старому.

И поселок наш был еще по-старому устроен… Я прекрасно помню те наши дачи. Они тогда казались виллами, дворцами, ну или, по крайней мере, крепкими, надежными загородными домами. Помню, как я, гордясь, говорила подружкам: «У нас не дача, у нас настоящий загородный дом». Не то что теперь, когда половину дач уже снесли, а вторая половина дряхлеет в зарослях, ожидая решительного наследника, который или сам снесет ее и построит что-то большое и модное, или продаст под снос.

Лев Толстой писал в «Отце Сергии»: «Высшее общество тогда состояло, да, я думаю, всегда и везде состоит из четырех сортов людей. Первое: из людей богатых и придворных; второе: из небогатых людей, но родившихся и выросших при дворе; третье: из богатых людей, подделывающихся к придворным, и, четвертое, из небогатых и непридворных людей, подделывающихся к первым и вторым». В нашем чудесном высокохудожественном поселке было точно так же, но с двумя поправками. Во-первых, вместо «придворных» поставь «знаменитых». Получается – наше поселковое сосайети, оно же комьюнити, состояло из трех групп. Из людей знаменитых и богатых; знаменитых, но небогатых и людей как бы случайных, залетевших в наши кущи еще в самые ранние пятидесятые годы, еще чуть ли не при Сталине. Наверное, это были какие-то художественные чиновники. Ну или люди знаменитые короткое время, вот именно в то давнее время, а потом их слава стушевалась, а дача осталась.

– Именно! – кивнул Андрей Сергеевич и постарался понять, к какому сорту он тогда относился. Не к первому точно. Но и не к третьему, слава богу.

– А во-вторых, кого совсем не было в твое и отчасти в мое время, – продолжала Нина Викторовна, – так это людей просто богатых, но совсем не знаменитых. Устав дачного кооператива был в этом смысле строг: принимали только своих. Никаких новых русских еще не было, даже слова такого не было еще. Кстати, я знаю, когда появилось это слово: в 1992 году, в самом первом номере газеты «Коммерсант-Дейли». Причем в очень позитивном смысле. Те, кто «вписался в рынок» и зарабатывает, ты только не упади в реку – (они уже догуляли до берега и шли по тропинке вдоль воды) – зарабатывает не меньше пятисот долларов в месяц, – она искренне захохотала.

– Не смейся над курсом и над паритетом покупательной способности! – Андрей Сергеевич засмеялся тоже.

– Да, так вот… Еще одна, по сравнению со Львом Николаевичем, важная поправка. У нас в поселке речь все-таки шла о наследниках этих вот «богатых и знаменитых». О детях, а то и внуках. Маша Волкова, моя главная подруга, была внучкой вот такого богатого и знаменитого. А себя я не знала куда пристроить. Мой покойный дедушка, от которого у нас была дача, через два дома от Волковых, был если и знаменитый, то очень давно, и не особо богатый. Наверное, его богатства хватило только на дачу, а далее – его знаменитость не давала особого приварка. Папа был скромный труженик на той же ниве. В отличие от Волкова Петра Петровича и отца его Петра Евгеньевича – Машиных папы и дедушки. Но так-то мы все были друзья и вроде бы равны – я еще захватила кусочек советского воспитания.

– Ах, Нина Викторовна! – вздохнул он. – Знали бы вы…

– То есть «ты»! – тут же поправила она.

– Знала бы ты, Нина, какие бездны неравенства разверзались и какие вавилоны громоздились в Советском Союзе… Ничего, что я так красиво говорю?

– Ничего, нормально! – сказала она. – Знаю, знаю. Я никак не перейду к делу. То есть к чуду. Хорошо. Итак. Маше Волковой какие-то друзья родителей привезли из-за границы куклу Барби. Маша тут же позвала нас всех к себе. Сейчас-то я, все вспоминая в деталях, понимаю, что эта Барби была самая дешевая. В одном платье, то есть без гардероба. Без домика с мебелью и посудой. И конечно, без Кена. Но всем нам – особенно мне – она показалась прекрасной. Кажется, нам кто-то рассказывал о такой кукле. Или в газетах? Не помню. Но помню, что я в нее сразу влюбилась. Именно так. Страстной и тихой любовью. Любовь эта усугублялась тем, что я точно знала – о своей собственной Барби мне даже мечтать не приходится. За границу никто из моих родных не ездил, а даже если и ездил разочек-другой, какая-нибудь дальняя тетя, то я знала, что наши люди за границей все деньги тратят на вещи важные и нужные. На одежду и на технику. То есть на всякие кассетники и транзисторы. Иногда такие вещи продавали задорого и радостно говорили: «Окупил поездку!» Я это слышала много раз. Ясное дело, что в таком, извини меня, социально-экономическом контексте ни о какой Барби речи не шло. Тем более в подарок дальней родственнице, то есть мне.

Мы – Лена, Ксюша и я, и еще Люба из соседнего поселка института связи – приходили к Маше, как на работу, играть с Барби. Мы шили ей халатики, строили для нее дачу из картона, сажали в саду деревья, то есть втыкали в песок веточки – в общем, как я сейчас понимаю, впадали в полное пятилетнее детство. Но, наверное, в этой Барби что-то было. Какая-то сила притяжения. Наверное – это я опять-таки сейчас понимаю, – секрет был в том, что Барби – это была кукла для малышей, но – как взрослая девушка. Даже, наверное, как молодая женщина.

Потом, через неделю примерно, остальные девочки «выпали из детства» обратно, так сказать. Перестали играть в Барби и тянули нас на речку, в лес или в кино в детском санатории рядом – туда легко можно было протыриться. А мне не хотелось ничего, кроме Барби. Просто держать ее в руках. Смотреть в ее синие глазки. Воображать, что она моя старшая подруга, которая рассказывает мне всё-всё про жизнь и про людей.

Я мечтала взять Барби домой – хоть на один вечер. И представь себе, однажды я спросила у Маши Волковой – так, как бы в шутку: «А давай Барби сегодня как будто поедет в другой город и заночует в гостинице?» – «А где будет эта гостиница?» Я едва осмелилась произнести: «Например, у меня».

Маша, к моему изумлению, согласилась, но сказала: «Сначала приготовь ей постель, а я приду проверю». Я помчалась домой. Старых кукольных кроваток у меня было две, но в последний момент стало неловко выбрасывать оттуда моих старых кукол, Нату и Аглу, то есть Аглаю. Они так глупо и доверчиво пялились на меня! Я их задвинула в глубину одежного шкафа, нашла на кухне пустую коробку из-под печенья и живо соорудила для Барби шикарную кровать, немножко похожую на гроб. Потом побежала за Машей.

Маша кроватку одобрила, и мы уложили Барби спать. Я едва дождалась, пока Маша уйдет. Накрыла Барби одеялом из носового платка.

Была только половина девятого. Я потащилась в кухню пить чай и спросила маму – почему известную американскую куклу назвали Барби? Мама объяснила, что это значит Барбара, распространенное американское имя. То есть Варвара.

– Фу! – сказала я. Имя Варвара показалось мне уродским и простецким. – Барби лучше.

Но мама не согласилась. Нежное имя Варенька из русской классики, да и святая Варвара, покровительница всех, кому грозит внезапная смерть. Мама тогда начала увлекаться разными церковными делами. Как сейчас бы сказали – искала путь к Богу. Читала всякие такие книги, знакомилась со священниками – и вот коротко рассказала мне житие святой Варвары из Илиополиса, как ее собственный отец по имени Диоскор отрубил ей голову за веру в Христа.

Нет, это меня совершенно не впечатлило. Но зато понравились сами слова – святая Варвара. И вдруг показалось, что к Барби меня так тянуло именно поэтому. Что она и была святой Варварой – то есть не самой святой, а образом ее. Пластмассовым кудрявым голубоглазым воплощением.

Допив чаю и умывшись, я пошла к себе.

Погасила свет, легла на бок и увидела, что над кроваткой Барби – то есть над картонной коробкой – поднимается сияние. Наверное, это луна светила в окно, и ее луч попадал на спящую Барби. На всякий случай я встала, не зажигая света. Взяла из ящика стола кусочек фольги – золотце, как мы называли конфетную завертку, – у меня там много таких было. Сложила кружочком и сделала для Барби вроде нимба, как на иконах. Зачем, почему? Не знаю. Как-то само получилось. Поцеловала ее через воздух, не касаясь губами. Снова легла и уснула.

А утром понесла отдавать Барби.

Мы с Волковыми жили через два дома – идти пять минут.

Вдруг мне захотелось еще немножко побаюкать и приласкать Барби. Я присела на край кювета, положила ее на колени, погладила ее личико.

– Эй, ты чё тут делаешь? – раздалось сзади. Кто-то подъехал на велике и с лязгом остановился.

Я обернулась. Это был мальчишка лет четырнадцати, явно не из нашего поселка. Цыпатые руки в ссадинах. Клетчатая мятая ковбойка с неправильными пуговицами. Разбитый велосипед, весь перемотанный изолентой. Я сразу поняла, что он – из Сретенского. Рядом с нами, километра три через поле по разбитой щебенчатой дороге, на другой стороне нашей маленькой речки, был то ли городок, то ли поселок Сретенский. Или Сретенское.

– Зачем ты объясняешь, я все прекрасно знаю! – сказал Андрей Сергеевич. – Если честно, это мы были рядом с ними. Наши дачи появились в начале пятидесятых, а Сретенскую сукновальную фабрику построили еще при Екатерине Второй.

Но мы-то были сам понимаешь кто – о-го-го! А они – шпана какая-то.

– Чё это у тебя? – спросил он.

Нет бы мне прижать Барби к груди, вскочить и побежать к Маше. Но, наверное, хотелось покрасоваться перед сретенской шпаной. Я сказала:

– Кукла. Американская. Дорогая. Зовут Барби.

– Уй ты. Дай позырить. Да не ссы, чесслово!

И я, как последняя дура, протянула ему Барби и еще сказала строго:

– Только не испачкай.

Он взял ее и стал вертеть в руках, рассматривать, а потом свистнул, сунул ее за пазуху, нажал на педали и умчался, дребезжа своим разломанным великом.

Конечно, Маша плакала, но сказала: «Что ж поделаешь». Не стала на меня орать, я это оценила. Хотела ее обнять, но она вывернулась.

Ее бабушка сверкала глазами и повторяла: «Машенька, не плачь, я тебе куплю такую же!» – «Где такую купишь?» – Маша мужественно пожимала плечами. «Все равно куплю! – грозила бабушка. – Вот увидишь!»

А потом Маша перестала со мной играть. Нет, она не сказала: «Я с тобой больше не вожусь!» – фу, какое детство. Она просто была очень занята, или ей нездоровилось. Об этом мне сообщала, выйдя на крыльцо, ее бабушка.

И вот, наверное, уже в пятый раз я пришла к Волковым. Был почти вечер. Дорожка к их дому была темная, потому что накрыта низко склонившимися деревьями. Я очень ясно – как будто сама себя издалека – слышала, как скрипит гравий под моими сандалиями. Это было добавочно стыдно, потому что у меня не было кроссовок, как у Маши, Лены и Ксюши. Были кеды, но совсем нелепые и старые. Гравий! Вернее сказать, это был не настоящий гравий, а серо-фиолетовый угольный шлак из отопительного котла. Ты ведь помнишь – раньше здесь топили углем, потом провели газ, но на задних дворах еще долго оставались кучи шлака, который годами выгребали из котлов, – его хранили, чтобы подсыпать дорожки, особенно же въезды для машин.

Вот. Я шла, громко хрустя этим как бы гравием, и, наверное, меня услышали в доме. А может быть, увидели с крыльца. Или догадались, что это я. Дверь, ведущая в дом с застекленной веранды, вдруг закрылась и заперлась – я услышала это, а через десять секунд убедилась лично.

Обойдя куст жасмина, я поднялась на каменное крыльцо из аккуратного, но уже обомшелого кирпича вперемешку с кривоватыми, треснутыми и по углам обломанными кубиками желтого мягкого известняка, который в нашем дачном обиходе почему-то назывался «бут»; но эта обомшелость и потресканность только прибавляла стиля – особенно если иметь в виду плети дикого винограда, которые ползли по крыльцу.

Обыкновенно у Волковых в дом входили через веранду, и без стука. Полагалось войти в следующую дверь, уже ведущую в дом, и только там позвать того, к кому ты пришел. Машу, например.

Но веранда была заперта. Я постучалась. Никакого результата. Тогда я обошла дом и влезла на заднее крыльцо. Именно влезла, потому что там не было нижней ступеньки и надо было высоко задирать ногу. Дверь в кухню была открыта – прости, что я так по-глупому подробно рассказываю, но я это запомнила, да и вообще всю эту историю запомнила на всю жизнь, – я вошла и громко позвала Машу.