Текст книги "Убийцы и маньяки"
Автор книги: Татьяна Ревяко
Соавторы: Николай Трус
Жанр:
Энциклопедии
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)
Человек сидел, тяжело облокотившись на стол. Он не слышал, как хлопнула входная дверь. Не видел, как в проеме возник мужчина, не очень твердо стоящий на ногах.
"Значит явился, паразит. Не побоялся. Ну, ничего, больше ты вообще ничего бояться не будешь", – подумал вошедший и осторожно, чтобы не спугнуть, попятился в коридор. Приподнявшись на цыпочки, пошарил на антресолях и с теми же предосторожностями – не звякнуть, не зашуметь – извлек оттуда остро отточенный Топор. Крепко сжав его обеими руками, подошел к так и не почувствовавшему своего смертного часа человеку и резко, отгягом обрушил топор на шею сидящего.
Посмотрев на дело своих рук, убийца удовлетворенно хмыкнул, аккуратно прислонил к стене топор и вышел из квартиры.
– Слышь, Григорьевич, так я его, это, зарубил, – спокойно сообщил он соседу по дому.
– Кого зарубил, где, что ты плетешь, Иваныч? Проспаться тебе надо.
– Сына своего зарубил. Александра, – спокойно ответил убийца и вновь полыхнул ненавистью. – Я его, гада, предупреждал. Слушаться надо было отца…
К своим пятидесяти пяти годам Владимир Иванович Бар-тошевич имел должность инженера-экономиста на одном из столичных предприятий и репутацию человека тяжелого. Естественно, не в смысле веса и медвежьей фигуры, а характера. Правда, сам Владимир Иванович считал себя не тяжелым – ишь ты, что придумали, – а принципиальным. Принципы же его были прямые, как рельсы. Вовремя прийти и уйти с работы. Активно выступать на партийных и профсоюзных собраниях, клеймить позором лодырей, пьяниц и прогульщиков. Поддерживать и претворять в жизнь политику партии и правительства. Содержать в порядке и строгости жену и сына, чтобы каждая ложка-плошка, каждая вещь находилась в квартире в строго определенном им, Владимиром Ивановичем, месте. Выпивать по праздникам с друзьями и соседями – но в меру, за хорошей закуской и приятной беседой. Правда, не замечал Бартошевич, что все чаще и чаще первая скрипка в этих беседах стала принадлежать именно ему; соседи-собутыльники, кривясь про себя, вынуждены были только смиренно внимать умным речам «ученого» соседа.
– Нет, этого паразита «Горбатого» нужно на первом же суку повесить, кол ему осиновый в одно место загнать. Продал, гад, страну капиталистам, развалил все, зато себе дачу в Швейцарии отгрохал. Всех нас скоро с потрохами купят, под их палкой резиновой за гроши пахать будем, – раглагольствовал как-то в очередной раз Бартошевич.
– А как будто ты и на коммунистов за гроши не пахал – сто сорок в месяц, десятка премии и грамотешка почетная. И поперек начальства слово сказать боялся, – осмелился как-то высказать свое мнение сын Александр.
– Ты, щенок, нас не трожь! Мы знали, за что работали, мы могли и потерпеть, чтобы вам, дуракам, лучше жилось.
– То-то же вы и наработали, столько кругом добра – девать некуда, – сын демонстративно обвел рукой более чем скромную обстановку обычной стандартной квартиры.
– Вон из моего дома, щенок! – взревел уязвленный отец. – Учти, мерзавец: будешь вякать, за ум не возьмешься, я тебя собственной рукой убью.
После таких семейных диалогов Александр, видя в глазах отца нешуточную ненависть, быстренько выбирался из дому. Соседи, которые часто были свидетелями подобных диалогов, недоумевающе пожимали плечами: чего Иванович к сыну привязался? Парень как парень. Не бандит, не хулиган, не нагрубит никому, старается сам на себя зарабатывать, не сидеть на шее у родителей. Ну, а то, что с изрядной долей иронии относится к отцовской ностальгии по светлым счастливым временам, так Бог с ним. Тем более не все так красиво и лучезарно там было.
Пусть бы себе и Владимир Бартошевич мирно предавался любезным сердцу воспоминаниям, клеймил позором всяческих демократов (мало разве среди нас людей, которые искренне верят, в то, что «пепси-кола» – напиток, изобретенный ЦРУ специально для растления советской молодежи, "что сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст"), если бы… Если бы тотальное недовольство сегодняшней действительностью каким-то странным образом не персонифицировалось в его сознании с одним человеком, в котором он видел виновника всех сегодняшних бед. Человеком этим оказался его собственный сын. Именно в нем, обычном парне, сконцентрировалось для Бартошевича все зло, все пороки сегодняшней жизни. Отца бесила его самостоятельность, независимость суждений, то, что его советы и наставления, большей частью очень далекие от реалий дня, сын слушал, посмеиваясь.
Такое довольно неприкрытое неподчинение, а с этим Бартошевич столкнулся чуть ли не впервые в жизни, доводило его до белого каления, заставляло задыхаться от ярости. И случилось страшное. После одного из скандалов с сыном, когда тот, хлопнув дверью, ушел, Бартошевич пошел в магазин и купил… топор. Специально для того, чтобы отрубить сыну голову.
– Здорово, соседи! Что сидим без дела, лясы точим, – в один из жарких июньских дней Бартошевич подошел к мирно отдыхающим на лавочке Медведеву и Крюкову.
– Сидим, а что делать?
– Под сидячий зад вода, а тем более что покрепче, не течет, – Бартошевич был в хорошем настроении и подшучивал над соседями. – А то скинулись бы, взяли «озверина», посидели бы.
Медведев, зная, чем кончаются совместные посиделки с Бар-тошевичем, хотел было отказаться, но Крюков – тихий, спокойный человек, который, не переча, выслушивал многоумные рассуждения Бартошевича и к которому за это Бартошевич благоволил, неожиданно поддержал предложение.
Вскоре все трое, затарившись в ближайшем гастрономе «Зверобоем» и «Полевой», расположились на кухне у Бартошевича. В скором времени все пошло так, как и предвидел Медведев. Пока «пропускали» первые рюмки, пока прикусывали нехитрой снедью, было тихо и спокойно – не до разговоров. Позже, когда спиртное благословенным теплом растеклось по телу, когда чувство голода притупилось, Бартошевич вновь оседлал любимого конька, стал на чем свет стоит поливать демократов, спекулянтов и прочих дармоедов.
– Ну, давайте, мужики, еще по стакашку и разбегаемся, – умудрился как-то прервать излияния Бартошевича Медведев. – Постоим на улице, воздухом подышим.
Хозяин квартиры недовольно зыркнул на соседа, но согласился. Выпив, друзья спустились к подъезду.
– Эй, Игорь! Подойди сюда, – вдруг окликнул проходящего мимо паренька Бартошевич.
– Здравствуйте, Владимир Иванович! – остановился тот.
– Ты сегодня Александра увидишь? Скажи ему, чтобы домой не приходил. Иначе я отрублю ему голову, – тяжело выдохнул в лицо пареньку Бартошевич.
"Во псих, во отмороженный, совсем с катушек съехал. Жди, так я Сашке все и скажу, пугать его буду", – подумал парнишка и как можно быстрее ретировался подальше от Бар-тошевича.
– Слушай, Иваныч, что ты к парню привязался? Взрослый он, своя у него жизнь, неужто ты думаешь, что до седых волос его воспитывать будешь? – попробовал было остудить пыл Бартошевича Медведев.
– Не твое дело. Я этого мерзавца породил, я его и убыо, – рыкнул тот и, увидев, что его друг и внимательный слушатель Крюков куда-то запропастился, стал, пошатываясь – жара и изрядная доля алкоголя туманила глаза – подниматься в свою квартиру.
Там, увидев сидящего за столом человека, он моментально озверел: не побоялся, мол, явился. И, крадучись, полез на антресоли…
– Сына своего зарубил, Александра, – вновь повторял ошарашенным соседям убийца. – Пойдем, посмотрите, что от этого паразита осталось.
Когда оглушенные страшной новостью соседи поднялись в квартиру Бартошевича, то взгляду их предстало нечто такое, что надолго лишило их потом спокойной жизни: на кухонном столе, окровавленный, с полуотрубленной головой и бездыханный, лежал не сын Бартошевича Александр, а их сосед, лучший друг Бартошевича… Крюков. Как выяснило потом следствие, бедолага поднялся в квартиру к приятелю и задремал на кухне. Бартошевич же в пьяном угаре принял его за сына и решил немедля претворить свои дикие угрозы в жизнь.
(«Частный детектив», 1995, N 2)
«ДЯДЕНЬКА, НЕ УБИВАЙ!»
– Дяденька, не надо меня убивать! – лепетал, заикаясь, мальчонка. – Я никому ничего не скажу! – и он уже не пытался вырываться из могучих ручищ своего мучителя. Но та, на которую он так уповал в последние минуты своей жизни, уже ничем помочь не могла. Татьяна так и умерла с одной поднятой рукой и застывшим ужасом в глазах. И только когда из худенького детского тельца вырвался последний вздох, убийца на миг отшатнулся. Но не для того, чтобы ужаснуться содеянному…
Мягкотелым 20-летний Юрий Барановский себя не считал. Присел в кресле и, вытянув ноги, глубоко и с наслаждением затянулся сигаретой. На журнальном столике стояла недопитая бутылка водки, и он в очередной раз потянулся за стопкой, мысленно поздравляя себя с удачей. А радоваться ему, вчерашнему вокзальному воришке, у которого минутой назад на билетик в трамвае не наскреблось бы, было отчего. Хата, как он скажет потом, была «упакована» что надо.
Начало этой истории банально. Был теплый майский день, а в душном вагоне поезда, который отсчитывал версты до Москвы, двум новоиспеченным «коммерсантам» было скучно. Деньги, отложенные на обратный билет, были «спущены» в пьяном угаре накануне вечером. До конечной остановки оставалось чуть более двух часов езды, когда в купе заглянул молодой человек и, извинившись, хотел прикрыть за собой дверь, но Барановский предложил:
– Заходи, третьим будешь.
Михаил Смыков мешкать не стал. Голова трещала после «перебора». Выпили, закусили. А уже после третьей Смыков протянул Барановскому руку:
– Держи. И ни в какую гостиницу. Ко мне едем. Гостями будете.
Барановский подмигнул напарнику Сафрону, а для порядка спросил:
– Мешать не будем? Как-то неудобно.
– Неудобно, когда собственный ребенок на соседа похож, – пьяно рассмеялся Смыков. – Я, правда, тоже у Таньки на правах приходящего мужа, но она у меня смышленая, поймет.
Все продукты, привезенные из Минска, благополучно продали, прибыль поделили.
– Ты… это, – запинаясь, на прощанье прошептала Барановскому симпатичная хозяйка квартиры. – Ежели что, не стесняйся, прямо ко мне приезжай. Один, – многозначительно добавила и потупилась.
– А будешь ждать? – игриво спросил Юрий. – Так я не задержусь…
Слово свое Юрий Барановский сдержал, ждать себя не заставил. Правда, неувязка с недавнишним знакомым Смыко-вым вышла: его-то у Татьяны он увидеть не надеялся. Но на сей раз вроде поладили. Арбитром, как пристало в таких случаях, выступили две поллитровки. Смыков ушел, и как только за ним захлопнулась дверь, Барановский кинулся к Татьяне.
– Ты что очумел? – засопротивлялась она. – Младший сынишка дома.
"Ухажер" досадливо поморщился и успокоился.
Потом пили еще. .
Вернувшийся Смыков неожиданно резко дернул Татьяну за руку:
– Поговорить надо. Выйдем.
Возню в соседней комнате, приглушенные крики Барановский услышал минутами позже. Но не встревожился. Сидел молча, уставившись на пустой телеэкран, и опять пил. Крики за закрытой дверью неожиданно прекратились. На пороге вырос взъерошенный Смыков.
– Выключи ящик, – промямлил он. – Я вроде бы ее убил.
"Я пошел посмотреть, – позже напишет в своих показаниях Барановский. Вещи с вешалки были разбросаны, свернута ковровая дорожка. Ни в одной из комнат Татьяны Соколовской не было. И тогда я прошел в ванную, там горел свет. Да, она была там на полу в полулежачем состоянии, с неестественно вывернутой головой".
И все же молодая женщина с "неестественно вывернутой головой" осталась в живых.
А Барановский застыл над бездыханным уже Смыковым, вытягивая из-под его шеи кожаный брючный ремень.
– Ах ты, вошь поганая, – прошепелявила беззубым ртом Татьяна и, стоя на четвереньках, пыталась неуклюже замахнуться. – Вон отсюда!
Из уголков губ сочилась кровь. Он ударил ее раз, другой, пока она не обмякла и не затихла. Хмель уже прошел. Презрительно покосившись в сторону той, которая "обещала ждать", он двинулся было в комнату, чтобы собрать приглянувшиеся вещички, как в детской кроватке зашевелился сын Татьяны Володя. Он поднялся и, потирая ручонками сонные глаза, захныкал:
– Мама, мамочка…
Потом осекся, наткнувшись взглядом на распростертое тело матери. Мальчик закричал дико, пронзительно, сползая в угол кровати.
Барановский уже не колебался. Накинул кожаную петлю мальчику на шею.
– Н-не надо! Не надо! – ребенок пытался спрятаться под одеяло. – Я не… не буду, дяденька…
Неожиданно что-то отвлекло внимание убийцы. Татьяна пыталась подняться.
– Ребенка не трожь, умоляю… что хочешь. На коленях… – бессвязно шептала она.
Барановский сделал два шага в ее сторону. Чтобы убить. Теперь уже наверняка. Татьяна еще сопротивлялась, шептала сыну, чтобы убегал. Но тот, не мигая, смотрел на страшную смерть своей матери и только плакал. Беззвучно.
Когда женщина замолчала, Барановский, прищурив глаза, не спеша двинулся на ребенка.
Когда вещи были уложены, к нему вернулось дурашливое настроение. Подошел к окоченевшему уже Смыкову, удобно уложил его голову на подушку, потом бережно перенес в постель Татьяну, заботливо вытерев с ее лица кровь. Внимание задержалось на трупе ребенка. С отеческой заботой вложил в руки мальчика мягкую игрушку – косолапого мишку.
До Белорусского вокзала ехал на такси. Теперь Барановский мог себе это позволить…
Илье, старшему сыну Татьяны Соколовской, повезло. Выписываясь из больницы, где пролежал с воспалением легких, удивлялся: чего это мама, всегда такая заботливая, вдруг прекратила визиты? И телефон дома молчал. Сначала удивлялся, потом начал тревожиться. Бабушка тоже пожимала плечами. А когда толкнул дверь квартиры, остолбенел.
– Его все называли Бэра. Ну, этого, – у мальчишки не хватает духу взглянуть на фотографии убийцы, которые веером разложил перед ним следователь. – Он у нас был. Еще раньше. Казалось, ничего мужик, свойский. Если его не расстреляют, я сам это сделаю. У меня ведь больше никого нет. – Следователь нервно постукивает костяшками пальцев по столу. Такое горе не под силу даже взрослому.
– Если бы Володя не проснулся, может быть, остался бы
жив. Ведь правда? Зачем его-то убивал? – спрашивает Илья и сам же отвечает:
– Он мог его потом опознать. А этому… ему ведь было все равно – двоих или троих.
(«Частный детектив», 1995, N 16)
ОТЧИМ
Он пришел домой угрюмым и обозленным. Было где-то около десяти утра. Открыл буфет. Достал булку хлеба и тяжело вздохнул. От вчерашнего перепоя болела голова. Валерка сидел где-то в спальне.
– Эй, ты, ублюдок, поди сюда. Малыш испуганно завизжал:
– Папа, я хочу на улицу. Пожалуйста, отпусти.
– На улицу? Да по тебе тюрьма давно плачет.
– Ну, пожалуйста, я буду слушаться…
– А что бы ты сдох… И навалился же ты на мою голову…
Валерка выглянул из-за угла. Парахневич сидел за столом и нервно постукивал кулаком.
– А-а-а, жрать, небось, хочется? А где твоя мамка? Где, я спрашиваю?
– Она в магазин за хлебом пошла. За хлебом.
– За хлебом… Да чтоб она подавилась этим хлебом…
Он вышел на улицу. Походил по огороду. Трава от августовского солнца порыжела. Остановился и нагнулся над грядкой, где были посажены огурцы. "И надо же, щенка привезла. И зачем он? Мать права. Не надо было снюхиваться с этой стервой. Крутила мозги, хвостом вертела… Мол, незамужняя и детей нет… А этот байстрюк откуда?"
Он его сразу невзлюбил, хотя и дал согласие на то, чтобы она привезла его. Почти семь лет Валерка воспитывался в Могилевском детском доме. Она уже и думать о нем забыла, несмотря на многочисленные письма, которые поступали на ее имя. Малыш рос развитым ребенком. Но ей был помехой. И лишь только после того, как встал вопрос о лишении ее материнства, она вдруг опомнилась.
– Миш, а Миш, давай заберем этого… Как-никак, а сын…
– Сын, сын… А что мне говорила, стерва? А теперь вот нацепишь мне на шею этого… Да чтоб он провалился.
– Но ты ведь его совсем не знаешь… Он добрый, ласковый…
– А ты-то откуда знаешь, что добрый, ласковый? Когда последний раз была в детдоме? А? Когда?
– Была, не твое дело…
– Вот, вот, не мое дело… Ладно, я не возражаю. Можешь забирать. Да только смотри, чтобы вел себя прилично. А ежели что, то я найду управу.
Они съездили в Могилев вдвоем. Валерка, как только узнал ее, сразу же заплакал.
– Мамка, ты знаешь, как я скучал по тебе? Да, здесь неплохо, но мне тебя так не хватало. Здесь некоторых забирали родители. И я ждал этого дня… Спасибо!
Она стояла, слушала Валеру и не могла понять: как же повзрослел он за это время. Красивый, умный, воспитанный…
Деревенская жизнь пришлась по душе. Валерка сразу же нашел общий язык со сверстниками. Целыми днями гулял по улице, и, казалось, сама удача пришла ему навстречу. Мать Парахневича почему-то невзлюбила Валерку. Невзлюбил его и Парахневич. А своих детей не было. И это больно сказывалось на нем. Он чувствовал себя каким-то униженным и оскорбленным.
– Ты зациклилась, – упрекал Ленку Парахневич. – С меня смеются, мол, ни на что не годный. А я хочу ребенка.
– Хотеть не больно, – отшучивалась Е.Грибовская. – Я тоже когда-то хотела ребенка. И вот дожилась. Скитаюсь, как последняя скотина, по углам. Перед твоей мамкой унижаюсь. Она ведь попрекает меня за крошку хлеба.
Валера одинаково ласково относился и к матери, и к Пара-хневичу, называя его отцом. А может, и искренне верил, что он был его родителем. Там, в Могилеве, старались внушить малышу, что в детском доме он находится временно и что за ним придут и заберут…
Во время следствия Парахневич говорил о том, что Валера рос непослушным и вредным. И ему приходилось его наказывать. Бил. Ставил в угол. Однако это не помогало.
1 декабря 1993 г., он совсем разошелся. Когда Парахне-вич зашел в дом, то страшно расстроился. Валерка рассыпал его табак, разлил молоко и выбросил картошку в помойное ведро.
– Щенок, шутить изволил… Да я тебе сейчас язык вырву из твоей поганой пасти. А ну-ка иди сюда!
– Папа, не надо, я не нарочно… Так получилось. Больше не буду. Только, пожалуйста, не бей. Мне будет больно.
– Больно, больно. Только и слышишь от тебя эти слова.
Парахневич резко подскочил к печке и ухватил увесистую кочергу.
Со всего размаха несколько раз ударил по спине и ногам. Валерка даже не заплакал. Он испугался и закрыл лицо руками.
– Папа, пожалуйста, не надо, мне больно… Я молоко разлил не умышленно.
– Молоко… Да тебя убить мало.
И он опять замахнулся кочергой. Хотел ударить по голове, но на какой-то миг опомнился. "Так и убить можно, – отступился. – А что б ты сгинул…"
Он отбросил кочергу и схватил руками полено. "Так по-надежнее. И убить не убьешь, но и дисциплину поддержать можно".
Увидев полено, Валерка как-то съежился и подался в спальню. Хотел прикрыть дверь. Но Парахневич влетел туда, как разъяренный зверь. Замахнулся поленом и трижды ударил – два раза по спине и один раз по голове… Малыш упал на пол и тихо застонал.
– Канаешь, щенок… Теперь будешь знать, как лазить по чужим горшкам!
К обеду вернулась мать. Она сразу же почуяла неладное.
– Валерка где?
– Спит твой Валерка. Я малость поколотил его в назидание, чтобы по карманам не лазил… Табак высыпал, молоко разлил, да и картошку выбросил…
– Ну и что?
– Кочергою отходил…
Она вошла в спальню. Валерка лежал на полу и тяжело дышал.
– Сынок, тебе больно?
– Мамка, я пить хочу. И мне холодно. Голова болит.
Она подняла малыша и положила на кровать. Пыталась накормить его, но он ничего не брал в рот. А только тихонечко скулил.
– Мамка, мамка, так голова болит… И спина ноет. И зачем он меня так? Я ведь извинился. Скажи, чтобы больше не бил… Скажи, я так его боюсь.
Она подошла к Парахневичу.
– Может, скорую вызвать? Уж очень плох Валерка.
– Никаких «скорых». Я – за доктора. Ему бы кулачком да по темечку.
– Прибил ты его…
– Прибил?.. Так и добить могу.
Валерка лежал на кровати и тяжело дышал. А ночью он вдруг захрипел. Подошел к кровати Парахневич:
– Храпишь, щенок? У-у-у, ублюдок… Я тебе сейчас помогу… И два раза ударил в грудь. Малыш замолчал.
– Вот так-то будет лучше и для тебя и для нас.
Эти два удара оказались роковыми. Поутру Парахневич подошел к кровати, где уже лежало бездыханное тело Валерки. Разбудил Грибовскую:
– Поднимайся, сука… Этот, твой, сканал… Надо срочно из дому убрать.
Она поднялась и с ужасом поглядела на сына.
– Пикнешь – убью и тебя. А теперь одевайся. Я знаю надежное место, где можно закопать труп.
Он одел Валерку и вынес его из дома. Старая Парахневичи-ха поинтересовалась:
– Куда в такую рань?
Ответила Грибовская:
– Валерка заболел, в город повезем…
– Так он же еще шустрил вчера…
– Шустрил и заболел…
Парахневич достал велосипед, привязал к раме лопату и усадил на багажник мертвое тело малыша: "Пусть думают, что он живой".
Отошли от деревни километров пять.
– Стой на шухере… Ежели что – дай знать.
Земля поддавалась легко. Он копал яму быстро и зло. Она стояла и наблюдала. О чем думала? Ей было все равно.
– Все, бери велосипед – и ни гугу. Скажешь, что малыша отвезла в детский дом.
Она молчаливо согласилась.
Около года скрывали они убийство Валерия. Знакомым, близким говорили том, что Валерка у сестры, в Бобруйске, а иным – малыш в детском доме, в Могилеве…
Мучила ли их совесть? Нет. Они проживали вместе и ни о чем не думали. Пьянствовали.
Суд приговорил Парахневича к 10 годам лишения свободы. Она получила год лишения свободы за укрытие содеянного.
(«Частный детектив», 1995, N 15)
