Текст книги "Формула тьмы и света"

Автор книги: Татьяна Грай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Вскоре что-то неуловимо изменилось в сельве. Горячий воздух наполнился грустью, ветви деревьев шевельнулись, уловив слабый ветер там, наверху; на зелень лег сероватый оттенок, притушив яркость красок. Возникли сумерки.

Шедший впереди Деез-Седьмой остановился и что-то протрещал Валерьену. Астахов и Харвич подошли ближе.

– Деез предлагает сделать остановку, – сказал командир.

Деез-Седьмой взмахнул педипальпами, сообщая что-то стоящим позади людей сольпугам, потом обратился к командиру:

– Именуемое патрульный пост не может передвигаться среди растущего, когда нет лучей дня. Ждите восхода. Вернемся.

И все пять сольпугов исчезли в зарослях.

Харвич посмотрел вокруг. Стена деревьев, кустов и лиан по обе стороны тропы казалась непроницаемой и беспросветной, только наверху были окна среди листвы. Но сольпуги ушли именно в стену, впитались в нее, словно большие кляксы в дымчато-зеленую промокашку... и на промокашке не осталось следа.

– Привал, – объявил Валерьен.

Астахов сбросил рюкзак и вытянул из кобуры разрядник. Ярко-белые вспышки распороли темнеющий воздух, кусты и лианы затрещали, съеживаясь, и между деревьями расчистился небольшой участок. Валерьен достал палатку. Через несколько минут патрульные сидели в уютном пространстве походного домика, и Астахов прямо на полу сервировал ужин, а командир задумался, смотрел в стенку, крепко ухватившись рукой за подбородок.

– Олег, – спросил Харвич, – а где же те страсти, которыми вы меня пугали? Мы ведь за целый день никого не увидели.

Астахов не ответил, зато Валерьен словно проснулся. Он посмотрел на стажера, перевел взгляд на Астахова и сказал:

– Да. Я думаю, мы еще очень далеко от ягодников. Но почему нас не ведут прямо по следу?

– Непонятно, – согласился Астахов. – Зачем терять время? – Он покосился на Харвича. – А "страсти", молодой человек, надо полагать, находятся там, где сейчас ягодники. Подойдем ближе – тогда и насмотришься. К тому же в настоящую сельву мы еще не вошли.

– Как это – в настоящую? – не понял Харвич.

– В настоящую, – пояснил Астахов, – значит в такую, где среди бела дня придется нам топать с фонарями. А здесь пока так... парк культуры и отдыха.

– Вы говорите, нас ведут кружным путем, – помолчав немного, снова заговорил Харвич. – Впрочем, действительно... иначе мы увидели бы следы танков... Но неужели сольпугам безразлична смерть товарищей? Мне кажется, они должны хотеть поскорее остановить банду, вы согласны?

– Это еще вопрос, чего они должны хотеть, а чего не должны, – сказал Астахов. – Ты мыслишь по аналогии с человеческими моделями. А сольпуги это сольпуги, и объяснить их поведение исходя из земных этических норм невозможно. Что они думают и чувствуют – тайна за семью печатями. Их культура настолько отличается от всех известных нам, что незачем даже пытаться оценивать их действия – мы ведь не имеем никакого представления об их этике.

– Но Конвенция включает сотни планет, – возразил Харвич, – и всегда удавалось найти общий язык.

– Вы забываете, курсант, – сказал Валерьен, – что в Конвенцию входят в основном гуманоидные культуры. А с негуманоидным разумом Земная Федерация сталкивается чрезвычайно редко. И поскольку до сих пор, как вы совершенно верно изволили заметить, всегда находился общий язык, мы уверовали в универсальность наших способов познания, в то, что наш разум может проникнуть в любые глубины и постичь все, что угодно. Но вот столкнулись с иной логикой – и застряли.

– Но, Борис Андреевич, – сообразил вдруг Харвич, – сольпуги-то нас понимают... как же так? Ведь если бы у них была совершенно иная логика они бы нас не понимали точно так же, как мы их?

– Дошло наконец, – фыркнул Астахов. – В этом-то как раз весь фокус. У нас одна логика, у них – две. А вообще пора спать.

– Да, – согласился Валерьен. – Давайте ложиться.

"Две логики, – думал Харвич, засыпая, – и вторую они восприняли от нас... изучили ее законы, постигли наш внутренний мир, пользуются нашими силлогизмами... а между собой говорят жестами, не объясняя нам их смысла... и не спешат догонять мародеров, убивших десятки сольпугов..."

Они уже сложили палатку, и Харвич потянулся к своему рюкзаку, как вдруг из-под рюкзака метнулась синяя скользкая тварь, и Харвич невольно отдернул руку.

– Кажется, начинается, – спокойно сказал Валерьен, проследив за движением травы. – Будьте осторожны, курсант.

Харвич посмотрел на перчатку. На ней неярко светилась голубая полоска слизи, и Харвич вытер руку о траву. И увидел, что сельва ожила. Множество каких-то букашек, мушек, червячков суетилось возле корней.

– Откуда они взялись? – спросил он Астахова. – Вечером никого же не было.

– То ли еще увидишь, – сказал Астахов. – Погоди, это даже не цветочки, а так, бутончики.

Сольпугов пришлось ждать долго, но вот на тропе возник Деез-Седьмой, на этот раз один. Он подошел к Валерьену, взмахнул педипальпами и уставился красными глазами на Харвича.

– Что ты хочешь сказать? – осторожно спросил Валерьен.

– Новое, именуемое стажер Харвич, испытывает страх. Прибывают силы. Идет впереди. – И Деез направился к тропе.

– У кого прибывают силы? – спросил Харвич.

Валерьен ответил неопределенно:

– Наверное, у вас. А может быть, у него. Вам придется идти за ним, стажер, сейчас лучше не спорить.

Длинные движения педипальп придавали сольпугу сходство с гигантской водомеркой, скользящей по поверхности воды, и Харвич думал, что сольпуги, наверное, сначала были водяными пауками... а потом перебрались на сушу, но сохранили манеру двигаться скользя. Сегодня от Дееза веяло прохладой, и это удивило Харвича – он полагал, что сольпуги всегда горячие.

Тропинка сузилась, начала петлять, под ноги то и дело совались большие коричневые лягушки, и теперь нужно было смотреть, направив себя вовне, и Харвичу стало не до размышлений. Сельва темнела, деревья становились выше и сплетались кронами; лучи золотой звезды уже не могли пробиться сквозь их плотную массу. Душная зеленая ночь обступила людей, вспыхнули фонари на шлемах – и тогда сельва заговорила. Шорохи, визг и вой невидимых существ – звуки наполнили пространство, сгустились вокруг людей. Казалось, эту какофонию можно раздвинуть руками, разрезать ножом... но внезапно все смолкло, и лишь протяжный звук остался в темноте, один, далекий и унылый.

Деез-Седьмой остановился и сказал Харвичу:

– Флейтизар.

– Не понимаю, – ответил Харвич. – Я не знаю такого слова.

Лингатор протрещал коротко, сольпуг вслушался и пояснил:

– Тафитах. Сальт-сальпина.

"Чтоб тебя, сороконожка, – выругался про себя Харвич. – Будешь еще голову морочить..."

Валерьен сказал:

– Переключите лингатор на свободный поиск.

Харвич переключил.

– Близко впереди – бальневир, – продолжал трещать сольпуг. Хиротокс, сапрартра.

Лингатор, произнеся эту чушь, помедлил немного и шепнул на ухо Харвичу:

– Близко впереди – лианы, наполненные ядом, хищные руки, поражающие гнилью суставы.

Валерьен, выслушав перевод, обернулся к Астахову.

– Может быть, включить поле?

– Обидится, – возразил Астахов, кивнув на сольпуга. – Знаешь ведь, не любят они защитные поля. И вряд ли эти руки для нас опасны. Скорее всего, он просто курсанта пугает.

– Да... Ладно, идем дальше. – И Валерьен обратился к Деезу: – Мы надеемся на тебя, Деез. Ты доведешь нас до цели.

– Цель уходит и приходит, – сообщил сольпуг. – Долгое шагание не всегда означает, что путь остался позади.

"А ведь он прав, – думал Харвич, глядя под ноги и отшвыривая на ходу самых нахальных лягушек. – Шагать можно и на месте.. и мы, наверное, идем по кругу, вернее, нас ведут по кругу, мы как лошади, вертящие жернов..."

Вдруг между Харвичем и сольпугом вклинилось отвратительное существо, ростом с Дееза, и затопало по тропинке, сопя и отдуваясь. Оно походило на рыбий скелет, на котором кое-где сохранились обрывки кожи тухло-зеленого цвета. Тупая морда гадины, обросшая растопыренной чешуей, почти уперлась в идущего впереди сольпуга, но тот, казалось, не заметил чудовища. Харвич схватился за разрядник, но Валерьен сказал резко:

– Не стрелять!

Харвич вернул оружие в кобуру. Сольпуг остановился, повернулся к чудищу и коротко щелкнул. Скелет смылся. Сольпуг посмотрел на Харвича, и Харвичу показалось, что он различает ухмылку на клювастой физиономии Дееза.

– Человек шумлив, – сказал сольпуг. – Гемитифл ушел. Придут другие. Видящие хорошо.

...Шли долго; тропа становилась все хуже, под ногами захлюпала вода. Люди молчали, а Деез, как размытая неясная тень, двигался впереди, не останавливаясь, не оборачиваясь, спеша...

– Не нравится мне все это, – сказал наконец Валерьен. – Время к ночи, а цели не видно.

Деез, словно только и ждал этих слов, остановился и заговорил:

– Близко – священное. Дарительница ждет. Нужно утро. Именуемое патрульный пост малочисленно. События злы. Здесь будет ночь, и здесь будет ожидание. Место готово, пройдите поворот.

И панцирь сольпуга слился с зеленеющей темнотой, растворился в ней без остатка.

Валерьен обошел Харвича и скрылся за поворотом. Через минуту он вернулся.

– Действительно, место готово, – сказал он. – Есть где поставить палатку.

Маленькая полянка оказалась сухой и гладкой, словно ее нарочно выровняли для удобства людей. Палатка вписалась в окружность, оставив узкую дорожку травы вокруг себя. Чернеющие бастионы вздыбились над легким домиком, чьи-то глаза моргнули в листве – светящиеся, фиолетовые... и шепот сельвы стал невнятным, утратив интонацию угрозы. Ночь пришла молчаливая и серьезная.

– Борис Андреевич, – спросил Харвич, когда они устроились и приготовили ужин, – а как вы думаете, сможем мы втроем задержать ягодников? У них танки, у нас разрядники... и неужели мы станем стрелять в людей?

Валерьен поперхнулся и с изумлением уставился на стажера.

– Харвич, вы это серьезно?

– Что – серьезно, Борис Андреевич?

– Вы всерьез полагаете, что мы станем устраивать перестрелку? Мы должны, конечно, задержать бандитов, но это не значит, что будет пальба. Неужели вы предполагаете, что люди – кем бы они ни были, – не остановят свои дурацкие танки, если мы встанем у них на пути?

– Но ведь они раздавили сольпугов...

– Именно поэтому хорошо бы поскорее с ними встретиться.

Харвич помолчал, соображая. Астахов наблюдал за ним с большим интересом, а потом спросил:

– Винцент, а тебе легко было поверить в разумность сольпугов?

"Да, – подумал Харвич, – когда мне сказали, что я буду проходить стажировку на Беатонте, я смотрел фильмы, читал документы... и не мог поверить, что в подобной скорлупе скрывается разум... то есть я знал, что это именно так, но никак не мог ощутить их разумность..."

– Да, – сказал он, – действительно, Олег, вы правы. И мародеры, конечно, совсем не верят в разумность фаланг. А вы...

– А мы, – сказал Валерьен, – пребываем здесь уже три года. И смогли убедиться не только в разумности местных жителей, но и в том, что во многом и многом нам до них далеко.

– Угу, – подтвердил Астахов, жуя печенье. – Хотя бы эта их логика пресловутая. Можешь себе представить, как это – мыслить одновременно в двух системах логических категорий, и не просто в двух, а в абсолютно разных?

– Не могу, – честно признался Харвич.

– И никто не может, – сообщил Астахов. – Беатонта – загадка для Системы. Но, заметь, все уверены, что непременно должны существовать какие-то логические инварианты, просто их не удается пока обнаружить.

Что-то стукнуло снаружи в палатку. Валерьен открыл вход. В темном проеме показалась клювастая физиономия, и Харвич решил, что это Деез-Седьмой, но Валерьен сказал:

– Здравствуй. Входи. Кто ты?

Сольпуг влез в палатку, шлепнулся на пол, подобрав под себя педипальпы, и стал похож на валун, из которого по какому-то недоразумению торчала живая страшноватая голова.

– Я есть второе явление после Ларьиз-Коди, – затрещал сольпуг. – Я есть желание отвечать. Седьмое явление после Уриант-Деез сообщает: есть точка, где можно понять. Не было раньше.

Валерьен и Астахов слушали его внимательно, и смотрели на него, словно ожидая каких-то жестов – но Коди-Второй собрался в плотный комок, ни одна из педипальп не шевельнулась.

– Мы рады твоему приходу, – заговорил командир. – Меня зовут Валерьен, это – Астахов, это – Харвич, – представил он патрульных. – Ты говоришь, появилась точка взаимопонимания. Что это значит, объясни.

– Объяснить – рано, – сказал сольпуг. – Нужно поймать и ощутить. Спрашивай.

– У нас, конечно, много вопросов, – неторопливо заговорил Валерьен. Но первый – почему мы до сих пор не встретились с теми, кто хочет унести Дающую Жизнь?

– Ответ после ощущения, – сказал сольпуг. – Спрашивай.

– Хорошо, – согласился Валерьен. – Пусть так. Но какого ощущения ты ждешь?

– Ощущение точки должно возникнуть, – пояснил Коди-Второй.

– Круг, – сказал Астахов. – Меняй тему.

Тогда Валерьен спросил:

– Почему вы, сольпуги, понимаете нас, людей, а мы вас далеко не всегда можем понять?

– Вопрос задан был, – сказал Коди. – Живущие в месте, названном Научный городок, спрашивают. Разные миры. Разные глаза. Воспринимаем другое. Понятие биогенезис используемо не нами. Понятие социогенез отсутствует.

– Вы говорите жестами, – сказал тогда Валерьен, – и не хотите объяснить нам их смысл. Почему?

– Вопрос задан был, – отрезал сольпуг.

Астахов прищелкнул пальцами и сказал Валерьену:

– На что ты рассчитываешь? Социологи тридцать лет задают им одни и те же вопросы. Какой смысл повторять?

– Подожди, – сказал Валерьен, – здесь что-то новое. Ты же слышишь, он говорит об ощущении, после которого возможен ответ. Какого ощущения он ждет?

– Ощущение точки, – сказал сольпуг.

– Опять круг, – с легким раздражением сказал Астахов. – Чего ты так добьешься?

Но Валерьен продолжал спрашивать.

– У вас есть поэты?

– Леность, действенность, самоуглубленность – различие в тебе подобных. Мы не знаем состояния несоответствия. Есть состояние, названное гомеостаз.

– Не понял... ну, неважно. Ты можешь спорить со старшими?

– Есть мнение многих – значимость для тебе подобных. Есть мудрость мысли – значимость для живого. Есть необходимость действия – это другое.

– Опять не понял... А как вы воспитываете детей?

– Есть круги повторений – это важно. Есть вероятность нового – это забавно. Есть единица пространства, нет единицы бытия. Единица деления не связана со временем...

Харвич вслушивался, и ему казалось, что главное где-то рядом, и если чуть-чуть напрячь мысль – схватишь то, что ускользает неощутимо... нужно не спрашивать, нет, формальная логика несущественна в этом мире... необходимо сблизиться, почувствовать сольпугов... и странность Беатонты исчезнет, жестокость растворится в понимании, и раскроется смысл загадочных символов, и люди узнают древние мифы Беатонты, а сольпуги поймут, что человек несовершенен, хотя и стремится к совершенству... что никакая техника во всей Системе не может уничтожить ранимость, и все науки, вместе взятые, не избавят человека от страданий, если человек этот болен неразделенной любовью... Яркая картина на мгновение возникла перед глазами Винцента – он представил, как люди и сольпуги, смешавшись, танцуют на светлой поляне среди цветов...

Сольпуг встрепенулся, приподнялся на угловатых ногах.

– Скажи словами то, что увидел внутри себя, – потребовал он, обращаясь к Харвичу.

Валерьен резко обернулся к стажеру.

– Что такое?

– Не знаю, – растерялся Харвич. – Я просто думал... да нет, я не знаю, что тут говорить.

– Говори виденное, – протрещал сольпуг.

– Я... я представил, что мы и вы, то есть я хочу сказать, сольпуги и гуманоиды... ну, что они вместе танцуют...

Валерьен промолчал, но Астахов расхохотался.

– Борис! У него индекс воображения тридцать два! А у нас по двенадцать... интересно, какие индексы в Научном городке?

Сольпуг встал.

– Ухожу, – доложил он Валерьену. – Ощущение есть, ждите.

Закрыв полог палатки, Валерьен скомандовал:

– Немедленно спать.

И пробормотал, укладываясь:

– До чего же мы, черт побери, консервативны... от амебы до сапиенсов... глупо.

"Глупо, – думал и Харвич, глядя перед собой в темноту, – но так традиционно... Для работы в космосе отбирают людей со средним индексом воображения... высокий индекс нужен поэту, художнику... а в космосе избытки фантазии приводили к катастрофам, пока не начали проводить специальный отбор... и привыкли к этому, а время шло, все менялось, и излишек воображения давно перестал быть опасным. Но неужели все так просто – на Беатонте нужны фантазеры? Нет, слишком это просто. И все-таки если у людей и сольпугов есть идентичная предпрограмма, то найти ее могут скорее выдумщики, чем рационально мыслящие исследователи... или дети, но дети испугаются фаланг..."

Наутро сольпуги не явились.

Сельва дышала в лицо людям едкой вонью, и люди, как непрошеные гости, замерли на клочке сухой травы, а стволы деревьев, уходя вверх, смыкались стрельчатой аркой. Черно-зеленые сумерки невидимого дня молчали.

– Нужно идти, – сказал Валерьен. – Ждать бессмысленно. Возможно, они решили отказаться от нашей помощи.

– Идти, конечно, нужно, – согласился Астахов. – Но куда?

– Придется верить технике, – усмехнулся Валерьен. – И тропе. Если сольпуги не закрыли тропу – куда-нибудь она приведет.

Индикаторы, надо полагать, изо всех сил перевирали действительное положение вещей. По некоторым из показаний холм анимоциды был в пятистах метрах от патруля, но при этом индикатор на левой манжете Харвича утверждал, что патруль находится на дне океана. И все же Валерьен решил идти вперед по тропе – потому что ничего другого не оставалось.

За первым же поворотом зависли в воздухе рыжеватые дымные облачка. Это оказались тучи мелких насекомых, они облепили патрульных, и люди стали похожи на лохматых рыжих медведей, с которых клочьями свисает линяющий мех. Насекомые кружились перед глазами, залепляли стекла фонарей... Вдруг мошкара исчезла, и Харвич увидел, что комбинезоны стали ярко-алыми.

– Интересненько, – пробормотал Астахов, – зачем они нас перекрасили? И чем можно покрасить эту ткань?

– Во всяком случае, это не мешает нам идти дальше, – сказал Валерьен.

Но дальше тропа исчезла.

Фонари осветили сплошные заросли, тянущиеся лианами к людям... сельва пробудилась и нападала. Лианы сочились мутным коричневым соком, искры метнулись по стволам деревьев... и с четырех сторон к людям двинулись призраки.

– Оружие! – проник в сознание Харвича голос командира. – Круговая оборона!

Треск разрядников заглушил вой извивающихся теней, вспышки огня вспарывали темноту, отбрасывали ее прочь... но тьма не сдавалась, она посылала все новые полчища омерзительных тварей: лапы, клыки, щупальца напирали со всех сторон, валились сверху; желтые и мертвенно-синие глаза изливали злобу и ненависть, и люди, прижавшись друг к другу, стреляли, стреляли... тени разлетались в клочья, но возникали снова... Харвич не знал, как долго продолжалось побоище, но когда все кончилось, он, обессиленный, сел на землю.

– Стажер Харвич! – рявкнул Валерьен. – Встать!

Харвич встал, ощущая противную слабость во всем теле, и посмотрел вокруг.

Сельва открыла перед людьми множество щелей в перепутанной стене колючих растений. Судя по индикаторам, холм анимоциды находился справа, и в ту сторону вел только один проход. Патрульные вошли в узкий коридор.

Харвич чувствовал себя разбитым, и ему казалось, что они идут непременно в другую сторону, удаляясь от места главных событий... и еще он думал, что сольпуги сменили цвет их комбинезонов не случайно, люди словно перелиняли, и хорошо еще, что не лишились разума... а теперь обречены двигаться, ведомые необъясненной каузальностью, и придут лишь туда, куда позволит им прийти сельва, живая, глазеющая тупо, выполняющая повеления зеленых щелкунчиков...

Зачем все это, думал Харвич, зачем люди постоянно суются в чужую жизнь... и хотят обязательно переделать на свой лад известные им миры... конечно, они исходят из самых лучших, из самых благородных побуждений... но это болезнь, думал Харвич, мы больны социальным детерминизмом... мы хотим перед каждой вновь открывшейся нам культурой пустить асфальтовый каток, чтобы разгладить и выровнять дорогу... и не хотим понять, что не всякий мир согласится на переделку. И здесь, на Беатонте... мы мало знаем о ней, но у нас есть схема, общая для всех привычных нам миров, и мы лезем из кожи, чтобы впихнуть неведомое в знакомые рамки. И в сольпугах ищем не их собственное, принадлежащее только им и никому больше, – а то, что есть в нас самих, в их символах хотим обнаружить ясный нам смысл, подчиненный нашим законам и доступный нашему пониманию...

Валерьен остановился, и Харвич едва не ткнулся носом в его широкую спину.

– Смотрите, – сказал командир. – Новое дело. Начали загадки загадывать... – И замолчал, резко подавшись вперед.

Перекрыв узкую тропу, лежало в мокрой траве нечто. Пучки лиан, перевязанные жгутами травы, уложены были решеткой, а в центре возвышались двенадцать шипастых веток. А позади...

Харвич вздрогнул, когда понял, что это. Пират. Ягодник. Вернее, то, что от него осталось. Клочья скафандра высокой защиты. Отброшенный в сторону шлем. Рука, в пальцах которой сжат намертво клок шерсти... Окровавленные куски, разбросанные в гнилой луже...

Валерьен шипел что-то, слов было не разобрать, но Харвич понял, что командир ругается дурными словами, и Астахов тоже ругался, расшвыривая загородившее тропу сооружение, прорываясь туда, где лежало растерзанное тело. Харвич пытался шагнуть вперед, сделать что-то... но не смог. Он подумал вдруг, что, когда патрульные остановят ягодников, сольпуги, наверное, поступят с ними так же, не разбирая, где враги, где друзья...

...Они сидели на земле возле невысокого холмика, на котором лежал шлем, смотрящий пустым стеклом на деревья. Вокруг стояла тишина, и в этой тишине возник далекий гудящий звук, словно летел громадный шмель. Валерьен поднял голову, прислушался.

– Танк? – спросил Астахов.

– Похоже, – сказал командир. – Идем.

Они встали. Вышли на тропу. Но тропа будто ждала этого – вздыбилась, затряслась; живые, с шевелящейся травой кочки двинулись перед людьми чередой, как волны в океане, отрезав путь, и ноги завязли в липкой тине, нахлынувшей вдруг невесть откуда... сельва приказывала оставаться на месте.

– Гады, – прорычал сквозь зубы Астахов, – многоножки чертовы...

– Спокойно, – сказал Валерьен, – что-нибудь придумаем.

– А, – махнул рукой Астахов, – если не захотят – все равно не пропустят.

Валерьен сделал по кочкам несколько выстрелов. Кочки продолжали двигаться, на место сожженных наплывали новые. Тогда Валерьен сбросил рюкзак, достал из него набор химических реактивов – так называемую походную лабораторию, – и, выбрав один из баллончиков, направил на кочки тонкую струю шипящей жидкости. Результат превзошел все ожидания. Кочки взвыли, засвистели, взъерошив траву, – сначала ближние, на которые попала струя химиката, а потом дальние, – и распластались, улеглись, сравнявшись с землей, – затихли. И тина уползла – нехотя, почавкивая и пузырясь. Но не успели люди сделать и нескольких шагов, как в драку полезли лианы. Куски лиан, срезанные выстрелами и упавшие в траву, продолжали корчиться, пытаясь добраться до людей, и сверху, сзади, с боков лезли сотни растительных змей, бессмысленно упрямые, брызжущие мутным ядовитым соком... Наконец и лианы угомонились. Еще несколько выстрелов, и тропа освободилась, только хлопья пепла вспархивали из-под ног, – и патруль снова пошел вглубь сельвы, туда, откуда доносилось гудение танка.

– А дорогу не закрыли, – сказал через несколько минут Астахов. – Не очень-то стремятся нас остановить.

– Разве они могли закрыть тропу? – приостановившись, спросил Харвич.

– Иди, иди, – подтолкнул его в спину Астахов. – Могли, конечно, это им нетрудно.

Гудение приближалось. Вскоре стал различим звук двигателей второго танка, где-то дальше, – и этот второй шел с надрывом, тяжело и медленно.

Но вот тропа расширилась, и перед людьми встало новое сооружение розовые штопоры окаменевших лиан выстроились полукругом, в центре которого громоздились морские раковины... а наверху пестрой кучи, глядя обреченно на патрульных, стоял шлем от скафандра высокой защиты – пустой, облепленный тиной...

Валерьен подошел к сооружению, осторожно снял шлем и положил его в стороне; ударом ноги развалил экзотическую пирамиду, сбил нелепо-изысканные штопоры, и они с Астаховым пошли вперед, вернулись, осматривая лужайку двигаясь резко и быстро, кипя молчаливой яростью...

Харвич тоже обошел поляну, всматриваясь в узкие просветы между деревьями, заглядывая под узловатые арки корней.

– Нет, – сказал наконец Астахов. – Издалека принесли.

– Сколько штопоров? – внезапно спросил Валерьен.

Штопоров оказалось шестнадцать. Валерьен побледнел.

– Как они их выманивают из танков? – тихо спросил он, ни к кому не обращаясь. – И заставляют раскрыться...

Харвич вспомнил, что из предыдущего сооружения торчало двенадцать веток... неужели ягодников осталось четверо? А патруль все идет, идет, и никак не может дойти... а сольпуги тем временем убивают пиратов, разрывая в клочья их тела... а шлемами играют, словно мячами, и люди бессильны перед фалангами... Винцент стиснул зубы так, что заныли челюсти.

И все равно люди будут приходить в чужие миры, будут пытаться понять и объяснить, договориться... предлагать свое, подталкивать вперед и навязывать лучшее... а сольпуги сосчитают тех, кто уже не уйдет с их планеты, соорудят очередную пирамиду и забудут о человечестве.

На тропу вышел сольпуг. Он неторопливо приблизился к людям, осмотрел разгромленный символ и заговорил:

– Правомерность ответа признается вами. Мы признаем за собой. Я веду вас. Ответ ума часто не имеет смысла. Видим одно, понимаем разное. Веду, следуйте.

Сольпуг скользнул вперед, и патрульные вынуждены были идти за ним. Харвич думал, что сольпуг прав, в конце концов, не сольпуги напали первыми, и убийство ягодников – всего лишь самозащита... но все его чувства восставали против этой правоты.

Шли почти три часа, затем сольпуг объявил привал и исчез. Над полянкой, предназначенной для остановки, деревья свернули кроны и раскрыли небо. Ореида еще не зашла, сумерки не успели сгуститься, и, поставив палатку, люди уселись на траву рядом с ней. Все трое молчали, думая об одном и том же.

Шорох и посвистывание, раздавшиеся позади палатки, заставили патрульных обернуться. Из-за палатки вышел сольпуг. Не мутно-зеленый, а розовый. Вокруг палатки засновали в уходящем свете крохотные существа, многоногие, неуклюжие... и Харвич вдруг понял, что это – сольпужата. Они еще не имели панцирей, их тельца покрывал нежно-голубой пух, и они, как лазоревые цыплята, с тихим писком перекатывались в траве. А сольпужиха, как заботливая клушка, что-то им объясняла, кудахтала, ворчала, – а потом обратилась к людям.

– Воспоминание и предвидение, – сказала она, – понимание состояний. Я есть Орис-Силайетуф. Подобные вам страдают иллюзиями. Слабосильные и неловкие, недавно рожденные – нуждаются в защите. Зачем неспешность?

– Мы идем туда, куда нас ведут, – объяснил Валерьен. – А нас никак не хотят привести на место.

– Глупо, – очень по-человечески сказала Орис-Силайетуф. – Затянуты шутки. Неразумность воинов. Готовьтесь идти.

Она тихо засвистела, голубые комочки сгрудились вокруг нее, и вся компания исчезла в зарослях.

– Укладываемся, – сказал Валерьен, и патрульные быстро собрали палатку.

Они сидели на траве, и Харвич думал о том, что он никогда прежде не видел сольпужих – ни в фильмах, снятых на Беатонте, ни на фотографиях, и даже упоминания о розовых сольпугах никогда ему не встречались.

– Борис Андреевич, – спросил он, – а вы раньше видели розовых сольпугов?

– Нет, – сказал Валерьен, – и не только я, никто не видел. Любопытно, – продолжал он задумчиво, – она сказала "шутки"... Затянуты шутки. Олег, – обратился он к Астахову, – тебе не кажется, что сольпуги все-таки действуют в пределах договора?

– Но... – Астахов уставился на командира. – Но...

– Одного они убили, это так. Но только одного. А сколько сольпугов осталось на той поляне? И что мы знаем об остальных ягодниках? Шлем на тропе еще ничего не значит.

Астахов подумал.

– Да, – сказал он наконец. – Наверное, ты прав. Но странно все-таки. Почему она к нам вышла? Да еще с детьми?

– Полагаю, виной тому стажер Харвич с его богатым воображением, слегка насмешливо сказал Валерьен. – Очень уж он сольпугам по душе пришелся. Родственное сознание.

– Не может быть, Борис Андреевич, – усомнился Харвич. – Что-то слишком просто выходит.

– Не скажите, юноша, – возразил Валерьен. – Не так уж и просто. Сольпуги никогда не сталкивались с фантазерами вроде вас. Мы всегда – я говорю о людях вообще, – пытаемся найти общий язык с новой культурой, оставаясь в рамках сухой логики. Видимо, это было ошибкой. Что-то в вас, какие-то ваши чувства проняли сольпугов. Не исключено, что именно здесь скрыта возможность взаимопонимания.

– А зачем вообще мы кругом суемся со своей культурой? – неожиданно для себя спросил Харвич.

Астахов закашлялся, а Валерьен молча смотрел на Харвича, словно ожидая еще каких-то слов. И Харвич сказал еще:

– Мне кажется... я думал, что наша культура совсем не обязательно должна быть образцом для всех... ведь у каждой планеты свои пути, а мы им, тысячи лет идущим своей дорогой, предлагаем свернуть на наш тракт – зачем?

– Мы никому ничего не предлагаем и тем более не навязываем, – сухо сказал Валерьен. – Ведь именно навязывание норм нашей морали вы имеете в виду?

– Ну... да, это так, – согласился Харвич. – Но и не совсем так. Мы не то чтобы сознательно навязываем, а... подталкиваем, что ли... я не знаю, как это сказать. Мы предлагаем всем свои образцы, но ведь мы сами не принимаем чужие этические нормы?

– Вот видишь, Борис, – негромко сказал Астахов. – Не я один такой...

Валерьен не ответил.

Прошло около часа, прежде чем сольпужиха вернулась, и вместе с ее приходом пришла и ночь. Дама с шумом ворвалась на поляну, выпалила:

– Ненужность событий откровенна. Следуйте, спешим, – и рванулась на тропу.

Люди почти бежали за ней, так стремительно скользила розовая двадцатиногая дама, а она трещала на ходу:

– Аутоэволюция – новое слово, действие проходит без обозначений... Познание необратимо...

Ночная сельва расступалась перед шквальным наступлением сольпужихи, всё шарахалось в стороны, освобождая перед ней путь, деревья резво поднимали шлагбаумы ветвей, и патрульные, ведомые блистательной амазонкой, без остановки прошли около пятнадцати километров. А потом открылась широкая поляна, над которой висели низко непривычные созвездия. А на поляне...