Текст книги "Поднимается ветер…"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: А. Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 47 страниц)

– Пожалуй, – сказала вдруг Анна, – я не была бы так уж огорчена, если бы король проявлял благосклонность к другим дамам. Ведь его величество – верный рыцарь и попечитель всех своих подданных, нельзя лишать их его опеки… Светская улыбка, словно вокруг – три десятка гостей. Бледно-розовая, почти прозрачная помада делала тонковатые губы достаточно пухлыми и мягкими. Анна подняла голову и в упор взглянула на герцогиню Алларэ.

– Особенно, если этой дамой будет моя лучшая подруга, которой я могу полностью доверять. Герцогиня Алларэ едва не выронила чашку. Голос, наклон головы, изгиб губ – словно девица Агайрон сидела не на стульчике в будуаре Мио, а на троне во дворце. На миг герцогине почудилась в черных волосах не диадема, а корона королевы – изящный венец, усыпанный бриллиантами.

– Лучшая подруга была бы счастлива оказать ее величеству подобную услугу, – герцогиня Алларэ поднялась со своего стула и сделала глубокий реверанс, потом повалилась в стоявшее чуть позади кресло и захохотала, болтая ногами.

Через мгновение к ней присоединилась и Анна. Вбежавшие Мари и Кати не поняли, почему герцогиня и ее гостья смеются, как две напроказившие малые девчонки, но веселье было столь заразительно, что и они присоединились к хохоту.

– Веселитесь? – отдернув занавесь, в будуар вошел Реми. – А я, между прочим, целый час развлекал вашего батюшку, дама Агайрон. И мне вовсе не было так весело. Он вас ждет внизу… Анна оборвала смех и поднялась, чтобы выйти, но герцог упер руку в стену, перекрывая проход.

– Я сказал, что он вас ждет, но не сказал, что вы должны к нему идти, – Реми подмигнул девушке, и она застыла – графская дочка, уже привыкшая общаться с гостями Мио, при виде хозяина дома все еще теряла дар речи. Неудивительно: герцог Алларэ, особенно в дурном настроении, более напоминал океанский шторм, нежели человека из крови и плоти. – Кати, или как вас там, велите подать вина. Обиженная Мари, которую спутали с товаркой, удалилась, следом за ней ушла и вторая сплетница. Реми постоянно дразнил двух дам Мио, и дразнил жестоко, а те в отместку собирали о нем все сплетни и доносили их герцогине; потому Мио и не спешила мирить их между собой: так получалось забавнее.

– Дамы, над чем вы так веселились? Не будьте жестоки: мне после неурочного общения с господином первым министром нужно что-то веселое, а то сам он кисл, как незрелый крыжовник. Анна, – спохватился братец. – Вас не оскорбляет, что я так говорю о вашем почтенном батюшке?

– Вы судите о нем столь же разумно и метко, сколь и он о вас, – улыбнулась Анна.

Мио в третий раз за вечер опешила; Реми и вовсе застыл посреди комнаты, вертя на пальце какую-то безделушку, должно быть, подобранную по дороге. Кажется, у Мари был похожий браслет: серебро с гранатами в ее вкусе. Заговори с братом браслет, он бы, наверное, меньше удивился. До сих пор Анна не могла выдавить из себя ничего, кроме «да, герцог!» или «нет, герцог!», а тут в острый язык Реми загнали не менее острую шпильку.

– Н-да, – после паузы сказал Реми. – Узнаю влияние моей ненаглядной сестренки. Продолжайте в том же духе, Анна, а то, когда вы молча хлопаете глазами и ртом, вы похожи на рыбу. Такую, знаете, свежевыловленную изумленную рыбу, не понимающую, что с ней творится. Остроумие вам больше к лицу.

– Реми… – начала Мио: братец ответил слишком уж грубо; но гостья только смерила неучтивого собеседника взглядом и слегка улыбнулась.

– Совет старшего подобен щедрому подарку. Спасибо, герцог, – девица Агайрон сделала реверанс. – С вашего позволения, я все же пойду к отцу. Мио, благодарю за гостеприимство.

– Что ты с ней сделала? – поинтересовался Реми, когда Анна ушла. – Подлила в чай хвойника?

– Ты не поверишь, братец, – вздохнула Мио. – Это не я… это она сама.

– Удивительные дела творятся в нашем королевстве…

Порядки в зимнем лагере тамерских войск не слишком отличались от порядков в поместьях. Большинство солдат были рабами, которых их хозяйства отправили на военную службу. Служили в армии пожизненно. Солдат, заслуживший в бою награду, становился отпущенником и мог распоряжаться собой по собственному желанию, но и награждали слишком редко, и большинство таких отпущенников становилось унтер-офицерами, фельдфебелями или даже подпрапорщиками. Иногда унтер-офицерами становились и самые смышленые из рабов, но свободу они не получали. Отпущенники и рабы грызлись между собой, особенно, если были в равном чине, чем и пользовались офицеры, обещая нерадивому отпущеннику назначить его под командование солдата-раба, или обещая усердному рабу назначить его фельдфебелем.

Обращение с солдатами и унтерами поначалу изумляло графа Къела, но, наблюдая за бытом лагерей, он начал понимать, что иначе и быть не может. Рабы, которые не видели в жизни ничего, кроме кнута и сапога господ, и в армии не получали ничего иного. Выбиться, получить свободу или хотя бы повышение, стремились лишь немногие. Большинство считало себя «копейным мясом», которому нет смысла стараться: все равно рано или поздно убьют. Редко кто не воровал: повар тащил последние куски мяса и масла из солдатских котлов, солдаты воровали у повара и друг у друга, а при случае – и у офицеров, хотя за это виновного могли и запороть насмерть. Обычный тамерский солдат был тощ, уныл, нечист на руку и больше напоминал Алви слабоумного, чем бравого вояку. Из всех желаний, присущих человеческому существу, у него было лишь два: наесться вволю и выпить чего-нибудь, хоть дешевого кислющего вина, хоть местного мутного пива. Из всех мер воздействия солдат понимал лишь грубый крик и удар плетью. При виде офицеров солдаты замирали по стойке «смирно» и тупо хлопали глазами, хотя за спиной иногда посмеивались и шутили. Добиться чего-нибудь от такого мужика, старательно изображавшего из себя бревно, можно было лишь угрозами, да и то – поручить солдатам самое плевое дело означало его провалить. То ли тамерские рабы и впрямь были столь глупы, то ли умело притворялись. Землевладельцы отправляли в армию самых нерадивых и неумелых, а также тех, кого считали бунтарями. Из вторых иногда получалось что-то путное, но чаще они заканчивали свою жизнь у позорного столба. С солдатами никто не церемонился, не жалел и толком не считал: эти кончатся – пригонят новых. Из десяти новобранцев в первый год умирали трое или четверо: от простуд, от побоев, от отравлений и желудочных хворей. Остальные редко доживали до сорока лет, при этом в бою погибали лишь немногие. Прочих настигали все те же беды: гнилая горячка, наказания, быстро развивавшиеся внутренние болезни. Впрочем, службу в армии рабы считали меньшей бедой, чем работу в поместьях. Как Алви ни изумлялся при виде вонючей бурды, из которой было украдено все, что годилось в пищу, – а это жидкое хлебово все равно было лучше того, которым кормили рабов-земледельцев. Раз в день солдат получал буханку хлеба местной выпечки, пусть и смешанного с опилками, лебедой и прочей дрянью. Раз в седмицу, по праздничным дням – кусок вываренной тощей курицы и кружку вина. Хилые, многократно штопанные мундиры, были все же теплее того рванья, которое носили крестьяне, а сапоги считались достойной наградой за тяготы армейской службы. Граф Къела сменил трех денщиков, пока не нашел достаточно расторопного и не вороватого. Первый казался с виду самой добродетелью, но на четвертый день Алви не досчитался трех рубашек и подзорной трубы; второй не воровал, но так и не смог постичь страшную тайну чистки тарелок песком после каждой еды. Третий счел северянина еще глупее себя и принялся потихоньку таскать мелочь из карманов Алви, тот сначала не обращал внимания: в остальном толстый усатый дядька был вполне хорош, и на две седмицы граф Къела вздохнул спокойно – тут-то денщик и решил, что ему можно все. В один прекрасный день он утащил уже не медные монетки, а два золотых, пропал с самого обеда, а заявился только под утро, пьяный, как свинья, грязный и в драном мундире.

– Хоть убейте, барин, а не прогоняйте! – верещал он, валяясь у Алви в ногах, и норовя обнять сапоги. – Жизнью клянусь, не буду больше… Противостоящий попутал! Цену пьяным клятвам граф Къела прекрасно знал, и третий денщик отправился назад в свой полк, проклиная неблагодарного иностранца, погубившего невинную душу. Спас Алви верный друг Олуэн, оказавшийся товарищем не на словах, а на деле. Именно он добыл где-то мальчишку, прослужившего уже год в денщиках, и вполне толкового, а, главное, честного. Невозможное, по местным меркам, чудо не пило, не воровало, быстро выполняло все распоряжения, и даже не храпело по ночам. Звали молодого солдата Вир. Через несколько дней оказалось, что светловолосый мальчишка знает грамоту и даже умеет играть на виоле. От музыкальных услуг граф Къела отказался: пиликанье виолы ему всегда напоминало страдания кошки, которой наступили на хвост, а вот умение тамерского раба читать и писать было удивительным. Разгадка оказалась проста: Вир вырос в господском доме. Сын дворянина и дворовой девки, до шестнадцати лет он прислуживал барчукам, и вместе с ними выучился чтению, письму и счету, но потом отец умер, а барыня воспользовалась первым удобным случаем, чтобы сплавить ублюдка с глаз долой. Как он рассказал позже, в армии ему повезло: еще в лагере для рекрутов на него положил глаз проезжавший мимо офицер северной армии и, заплатив начальнику лагеря пару монет, забрал новобранца с собой и определил себе в денщики. Потом его в карты выиграл Олуэн и отправил к графу Къела. Мальчик был доволен своей судьбой: нескольких седмиц в лагере рекрутов ему хватило, чтобы понять, что ему улыбнулась редкостная удача. Судьба денщика была несравнимо лучше судьбы рядового солдата, даже если господин отличался дурным нравом и срывал на прислуге злобу. Денщики спали в офицерских палатках, подъедали остатки обедов и допивали вино, донашивали старые вещи и считали, что процветают.

– Я вновь ваш должник, господин флигель-адъютант. Как вас отблагодарить? – спросил Алви, встретив Олуэна.

– Пустяки, граф. Сущие пустяки, – улыбнулся тамерец. – Такая услуга не стоит даже слов.

– Но вы рисковали своими средствами…

– Я выиграл достаточно, поверьте. Впрочем, не откажусь выпить вина. Вечером они встретились в палатке Алви. Вино разыскал все тот же Вир, прекрасно знавший, где что добыть в огромном лагере и в его окрестностях. Парень хорошо ездил верхом и нередко отправлялся в одно из ближайших поместий, чтобы купить свежей дичи, вина или молока для хозяина. Ему почему-то казалось, что северянин мало ест.

– Ваше высокородие, – ныл он, если Алви съедал только половину обеда. – Ну курица ж, ну жирная была, как масло! Ну что ж вы!..

– Доешь сам, – кивал Алви. Денщик оскорблялся:

– Да я разве о том? Ваше высокородие! Разве для себя старался? К визиту Олуэна Вир расстарался еще пуще, приготовив ужин из трех блюд.

Тушеная с овощами рыба, печеная на углях курица и столь обожаемый всеми местными рис с мясом и пряностями. Вир помнил о том, что господин терпеть не может слишком острую пищу, рыба и курица были приготовлены нормально, но вот рис оказался наперчен по-местному, и ладно бы только наперчен: в нем было вдоволь какой-то желтой дряни с резким горьковатым привкусом, за которую Алви же и платил бешеные деньги. Пряности стоили неимоверно дорого, а потреблялись едва ли не горстями. Хорошо еще, что содержание, назначенное императором графу Къела позволяло покупать столь милые сердцу денщика пряности в приличных, по мнению Вира, количествах. Похоже, денщики между собой мерили благородство господ по количеству поглощенного перца и прочей жгучей или едкой пакости. Острые блюда запивали вином. Вир ухитрился добыть бочонок отменного красного вина, настоянного на травах и вишневой косточке. Здесь подобные вина называли «черными» и ценили выше прочих марок. Это графу Къела нравилось. Дома вино на травах настаивали только лекаря, чтобы замаскировать горечь и неприятный привкус своих снадобий. Алви сам взялся наливать вино по кубкам, а Вира отправил отдыхать. Денщик удалился в свой угол, но спать не стал. Из-за загородки раздавался шелест: позавчера мальчишка выклянчил у графа Къела иллюстрированную историю Тамера. Читал он ее или только рассматривал картинки, северянин не интересовался: тянется юный денщик к знаниям – и славно, тем более, что парень клятвенно пообещал мыть руки перед тем, как брать господскую книгу.

– И все-таки я не понимаю вашу страну, – после пятого или шестого кубка сказал Алви. – Торговать живыми людьми, играть на них в карты…

– Граф Къела. Я вас понимаю. Я пять лет учился в Оганде. Там меня часто спрашивали об этом.

– В Оганде? – удивился Алви.

– Да. Там прекрасная военная Академия.

– Оганда не воюет уже лет триста, откуда там быть хорошим военным? – еще больше удивился северянин.

– Может быть, потому и не воюет, – пожал плечами Олуэн. – На них опасно нападать. Я видел их армию. Все офицеры там учатся своему делу. Младшие – три года, потом, перед повышением – еще два. У вас и у нас все не так. Дворянин поступает в армию. Становится сразу поручиком. Иногда капитаном. В Оганде иначе. Там любой может стать офицером, если сдаст вступительный экзамен. Очень суровый экзамен. Один для всех. Я сдавал. Мне было трудно, – мальчишеская улыбка, нежный пушок над губой.

– Пять лет, – повторил Алви. – Тогда вы старше меня?

– Мне – двадцать три. Мы ровесники. В Академию поступают в двадцать один год, но за меня просил император. Огандцы сказали – если я сдам экзамен, они меня примут. Я окончил ее год назад.

– Это там вас выучили драться?

– Нет, это мой отец. Он – генерал от кавалерии в Восточной армии.

– Вот как… – Алви усмехнулся. Именно Восточная армия раз в два-три года нападала на земли Скорингов, а теперь он пьет вино с сыном врага и считает его лучшим другом. – Так что вы отвечали огандцам?

– Не мы создали этот порядок, а наши дальние предки, – задумчиво выговорил Олуэн, глядя на свечу. В агатовых глазах плясали желтые блики. – Время показало, что это неверный путь. Но если телега попала в колею, вытащить ее сложно.

– Так вам самому не нравится этот порядок? – подколол приятеля Алви.

– Граф Къела, – серьезно ответил Олуэн. – Я считаю, что не вправе судить о нем. Я военный. Моя семья богата. Все, чем я владею, создано трудом рабов. Нравится мне это или нет, я… Я не могу плевать в суп своему отцу и деду. Алви не нашелся с ответом, и разговор свернул в другую сторону. Подготовка к весенней кампании шла полным ходом. К озеру Шадра прибывали все новые и новые полки. В офицерском лагере появлялись новые лица, скоро граф Къела отчаялся запомнить имена и титулы. Каждый день он присутствовал на утренних совещаниях, но от него ничего не требовалось, только сидеть с прочими офицерами за столом. Иногда ему задавали вопросы – насколько верны карты, действительно ли проходим тот или иной участок, – и по ним Къела понимал, что на северных землях активно действуют тамерские лазутчики. Часто ему приходилось писать письма своим вассалам. Основное содержание диктовали тамерские генералы, Алви только добавлял несколько строк от себя – приветы, обещания скоро восстановить привычный уклад, ободрения. По плану, составленному в Тамере, армия должна была действовать вместе с жителями Собраны, в первую очередь – с вассалами Къела. Каждый должен был получить от графа письмо и пообещать свою помощь. Вскоре начали поступать ответы. Каждый, кто был жив, ответил согласием – в ответном письме или на словах, переданных лазутчику. Настораживало лишь молчание владетеля Эйма. Граф Къела помнил, на ком женат владетель, и кому служила его супруга многие годы. Он предупреждал Олуэна, что с владетелем Эйма вступать в переписку не стоит, но тот решил поступить по-своему: неблагонадежный вассал тоже получил письмо с просьбой о помощи и поддержке, однако, его текст разительно отличался от прочих. Понял ли Эйма, или, что важнее, его супруга, что их водят за нос, или попросту решил не вмешиваться – неизвестно; он просто промолчал. Остальные вассалы оказались верными своему сюзерену. Алви считал седмицы до весны и надеялся, что скоро увидит родной замок.

Герцог увез учеников куда-то в предместья Собры, но вместо трех дней отдыха секретарь получил весьма странное задание:

– Вы должны найти список участников тамерской компании двадцать девятого года. Не всех, разумеется, а тех, кто входил в штаб маршала Мерреса. Проследить биографии их и членов их семей вплоть до сего момента. Основную работу сделайте, пока мы будем отсутствовать. Разумеется, ответы на запросы в другие земли за три дня вы не получите, но отправьте сами запросы. Пользуйтесь моей печатью, вы знаете, где она хранится. Для начала Саннио выспался: самым бессовестным образом продрых до полудня, впрочем, королевский архив Собры тоже открывался в полдень. Ванно без распоряжений притащил ему завтрак в постель, что удивило, но и обрадовало. Прислуга в доме герцога была под стать хозяину – и вышколены идеально, и свое мнение иметь не стесняются, а порой и выражают его. Если бы мэтр Васта слугам не понравился, они бы делали все строго по обязанности и ничего лишнего сверх того, а о нем все заботились. Ванно всегда предупреждал, в каком настроении хозяин, Магда, старшая повариха, каждый вечер посылала наверх миску с печеньем или тарелку с пирогом, и Саннио подозревал, что это не «от обеда осталось», а сделано для него лично. А то с чего бы пирогу быть еще горячим… Юноше было приятно. Он ничего не делал, просто был вежлив со всеми. Не старался понравиться, не пытался командовать. В ответ на первую попытку отблагодарить Ванно монеткой слуга без стеснения объяснил, что это в доме не принято, и заводить такой обычай не нужно. Приятно было нравиться этим людям, приятно было позволять о себе заботиться. Еще приятнее – делать подарки. Жалованья хватало, тем более, что Саннио был с лихвой обеспечен всем необходимым.

Магде он привез из очередной прогулки с учениками красивый кошелек. Вероятно, в том, что подарок пришелся ей по душе, была заслуга Керо, которая его и выбирала, но повариха была растрогана, а пирог с ежевикой превратился в ежевечерний ритуал. Позавтракав, а может, пообедав, Саннио неспешно оделся, побрился и позволил себе неслыханную роскошь: вдумчиво выбирать, какой из двух плащей надеть. Обычно он хватал тот, что подавал Ванно – размышлять было некогда. На этот раз время было, и юноша взял серо-серебристый, подбитый черно-бурым лисьим мехом – и из-за полюбившегося цвета, и ради глубокого капюшона. Ласточка уже была оседлана. В тихом поединке двух упрямств – секретаря, предпочитавшего свои две ноги, и герцога, велевшего ему пользоваться четырьмя чужими, – обычно побеждал Саннио, но тащиться под мокрым снегом по лужам не хотелось. Архив располагался не слишком далеко: с Фонтанной площади свернуть на Фонтанную же улицу, с нее – на Хересную, невесть почему так названную: здесь и таверны-то ни одной не было, только ряды особняков за высоченными заборами и воротами с гербами; потом – мост через Сойю, еще одна улочка – и окажешься на Золотой площади. Тоже загадка столицы – а что, собственно, в площади золотого?

Дома как дома, мостовая как мостовая. Только здание архива с королевским гербом, в нем-то золота хватает: золотой меч на белом поле, золотой девиз «Верен себе!». Может быть, в честь герба и площадь назвали, кто его знает… Герб и надпись «Его Королевского Величества Ивеллиона II Служба Бумаг и Записей» отражались в глубокой луже перед самым входом. Вместе с тучами. Получалось вполне солидно: белые тучи, золотые буквы – все, как полагается. С лужей тщетно боролись два бугая, пытавшихся разогнать ее полулысыми метлами.

Конюшня размещалась неудобно, на заднем дворе, и конюхов там не было, но зато не стояли и чужие лошади. Саннио уже знал, что Ласточка – особа капризная и не любит общества. Пылью пахло еще на ступеньках крыльца, внутри же и вовсе о свежем воздухе можно было забыть. Низкие потолки, стены сухие и чистые, но выкрашены в такой мрачный цвет, что нарочно не придумаешь. Выскобленный дочиста, но скрипучий пол. Об уюте в Службе Бумаг и Записей явно не думали, только о порядке.

Чиновник архива потряс Саннио до глубины души. Потрясение состояло в том, что это был чиновник в юбке, симпатичная барышня лет двадцати. Строгое темно-коричневое платье, убранные под вуаль волосы, вид такой деловой, что сразу понятно: она не посетительница, она тут служит. Чудо чудное, диво дивное – зачем бы барышне служить в архиве?! Саннио озадаченно смотрел на серьезную даму, пытаясь понять, как к ней обращаться, и надо ли вообще. Может, все-таки родственница зашла в гости к кому-то из чиновников?

– Добрый день, сударыня…

– Добрый день, сударь. Чем я могу вам помочь? «Перестать морочить мне голову и позвать кого-нибудь из работников», – едва не сказал Саннио, но дама повернулась боком, и юноша увидел на рукаве ее платья вышивку с короной и свитком. Оставалось только признать, что серьезная барышня действительно является неотъемлемым атрибутом архива.

– Меня интересуют некоторые документы… много документов.

Через час Саннио понял, что девица в коричневом платье уж точно толковее Керо – раз так в девять, и десятый сверху. Она находила все, что просил Саннио, понимала его с первого слова, сама принесла вторую лампу и ворох писчей ткани – правда, за ткань пришлось раскошелиться. Вышел он из Службы только после того, как барышня-чиновник настоятельно попросила его удалиться и объяснила, что архив закрывается, точнее, уже час как закрылся, и начальница сих апартаментов больше ждать не желает. Это до секретаря дошло не сразу. Он выполнил примерно половину работы, перерыл кучу документов, сделал сотню записей – и результат его удивил. Конечно, нужно было закончить, но только начинало темнеть, и у Саннио было много времени, чтобы поразмыслить на досуге. Есть хотелось со страшной силой. В архиве Саннио провел пять часов; есть и пить там запрещалось, а оторваться от документов он не мог. Юноша свернул от Золотой площади налево, проехал по улице впустую – ни одной таверны не нашлось, как и на Хересной, – поехал дальше и наконец-то нашел искомое. Вид у заведения был сомнительный, внутри оказалось как-то странновато – слишком громкая музыка, слишком разряженные служанки и половые, похожие не то на разбойников, не то на силачей, выступающих на площадях в базарный день, – но здесь кормили. Запах жареной свинины Саннио учуял за квартал. Свинина оказалась чересчур щедро наперчена, пришлось запивать ее вином. Отличное было вино, но после путешествия и обитания в доме герцога Саннио обзавелся разборчивостью не по чину и решил, что вино слишком сладкое для мяса. Съев половину, он вытащил из-за пояса свернутые листы заметок, разложил их на столе, – благо, к нему никто не приближался, – и вновь принялся изучать то, что сам же недавно написал. То ли пища помогла, то ли вино, но мозаика вдруг начала складываться и образовывать престранное полотно. Не то батальное, не то отображающее сотворение некоего чуда. Список состоявших при штабе в том далеком году можно было разделить на две весьма условные половины. В первую половину Саннио занес тех, в чьей жизни не случилось ничего примечательного. Жили, воевали, были награждены, повышены в звании, опять награждены, уволены в отставку, умерли – что и не удивительно, коли речь шла о людях, которым сейчас могло бы быть по восемьдесят-девяносто лет. С членами их семей тоже происходили вполне заурядные события. Родился, был представлен ко двору, был помолвлен, женился, стал отцом таких-то. Родилась, была представлена ко двору, была помолвлена, вышла замуж, стала матерью таких-то. Умерла при родах. Умер от удара. Живет и здравствует. Овдовела. После пожара переехал туда-то. Служит там-то. Ничего интересного – ну что, спрашивается, тут могло бы заинтересовать Гоэллона? Со второй половиной происходили события весьма странные. В архиве оказалось куда больше записей, чем Саннио ожидал. Может быть, потому, что речь шла о старших офицерах, и большинство из них жило в Собре. Были, конечно, кое-какие лакуны, но запросы должны были все прояснить.

Во вторую половину попал и Ролан Гоэллон, Ролан Победоносный, отец герцога. С ним самим ничего, привлекающего внимание, не случилось. Вот с детьми его… Оказывается, у герцога Гоэллона были старшие брат и сестра. Умерли они в один день. В том же году умерла мать, а еще через два года – отец. Ролану Победоносному было всего пятьдесят пять. У маршала Мерреса, деда нынешнего маршала, было два брата и три сына, а выжил из всех сыновей и племянников только один, и умирали они не во младенчестве. Трое в один год. Четверо в другой. Как сговорились. А у генерала Рикарда Мерреса, о котором Саннио столько слышал во время поездки на север, был брат – и вот брат этот тоже погиб. Агайрские офицеры Оген и Шрост пережили своих детей и внуков, умерли, не оставив наследников. Дети и внуки тоже словно сговорились умирать не по одному, а одновременно. Сам генерал Оген умер совсем недавно, в начале года. Владения взял под опеку граф Агайрон. Эллонец Фабье, один из вассалов герцога Гоэллона, был убит сыном, сын был казнен. С двумя дочерьми вышла не менее жуткая история: старшую отравил собственный муж, который был любовником младшей. Отравителя приговорили к смертной казни, но он решил, что его выдала любовница, и как-то ухитрился заказать ее убийство в тюрьме… Старшие сыновья другого эллонца, служившего адъютантом генерала Шроста, подрались на дуэли из-за некой девицы. Первый погиб, второй умер на галерах. Ум заходил за разум; чего хотел герцог Руи, отправляя Саннио копаться в старых кровавых ужасах и заурядных биографиях?! Таинственно и загадочно; но то ли секретарь устал, то ли объелся, то ли подобные загадки действовали на него слишком удручающе. Он составил свою версию. Завтра предстояло вновь просидеть в архиве от открытия до закрытия, а потом написать десяток писем в самые разные земли. Версия подтвердится – хорошо, не подтвердится – пусть Гоэллон сам решает, что ему делать с найденными сведениями. Он, в конце концов, не просил делать выводы, просил найти записи… Надрывно завопила виола. Саннио поднял голову, убрал ткань с заметками, бросил рядом с тарелкой монету и собрался уходить, но – не вышло. Заметив, что молодой господин уже не занят своим делом, к нему подсела одна из служанок. Юноша вздрогнул: волосы женщины были натерты розовым маслом, да так щедро, что походили на масляные сосульки, а уж запах… его Саннио терпеть не мог и в минимальных количествах, находил тошнотворным, а служанка в слишком ярком платье, отделанном слишком большим количеством лент, благоухала, как лавка парфюмера, в которой лопнул котел. Нет, как десять лавок, в которых… которые… ну, например, упали с моста. Все дружно.

– Господин не желает ли повеселиться?

– Не желает, – вздохнул Саннио. – Господин повеселится дома.

– Можно и дома, только пригласи, – улыбнулась розовомасляная тетка, и до секретаря дошло, в какое заведение он ненароком заглянул. Да уж, вот только этого ходячего кошмара в доме герцога Гоэллона и не хватало! Саннио хихикнул, представив себе эту картину, а кошмар истолковал его смех весьма неправильно.

– Не стесняйся, красивый, пригласи Мариетту! Или у тебя матушка дома, накажет, в угол поставит, а? – Баба захихикала и прикрыла рот кулачком. Вышло до того глупо, что Саннио опять улыбнулся.

– Значит, матушка. Ну, молодой господин, так у нас комнаты есть, уютные. Закажи Мариетте вина, Мариетта тебе все покажет. Все покажет… все, что не видел! – рука легла на руку Саннио. Юноша содрогнулся и отдернул ладонь. Прикосновение потных грязных пальцев разозлило.

– Да уж, красной сыпи я еще не видел. И не хочу, – он поднялся, потянулся к плащу, но мерзкая баба завопила, будто ее попытались зарезать.

– Ах ты, гад!!! У меня сыпь? Дрянь ты поганая, ошлепок ты драный… – Поток брани впечатлял, и Саннио ринулся к выходу. Дорогу ему преградил здоровенный – на голову выше и вдвое шире – вышибала. Внешность у него была вполне добродушная, правда, свернутый на сторону нос наводил на определенные размышления; грубости особой парень пока не проявил, но и дорогу загораживал категорически.

– Заплатить бы надо, господин, за оскорбление. Мариетта девушка честная.

– И сколько же? – поинтересовался Саннио. Платить он не собирался, но узнать расценки за подобное оскорбление – почему бы и нет. Всякий опыт полезен, как говорил герцог Гоэллон.

– Пять монет, сударь, – улыбнулся громила.

– Давай, – улыбнулся в ответ Саннио и протянул руку.

– Чего?

– Пять монет. За оскорбление. Вышибала всерьез задумался, глядя на протянутую ладонь. Если урокам герцога можно было верить, то до серьезных неприятностей пока было далеко. Скорее уж, кривоносый просто развлекался, а не всерьез пытался отнять у посетителя деньги. Даже в самых злачных местах столицы, как знал секретарь, за такое можно было нарваться на серьезные неприятности с городской стражей, а убивать в людной таверне ради кошелька с десятком-другим сеоринов его никто не будет. Нелепо, не стоит каторги. Тем более, что до злачного места заведению было далеко. Так, веселый дом не лучшего разряда…

– А-а, – сообразил наконец громила. – Господин шутит!

– Ты шутишь – я шучу. Ты всерьез – я всерьез, – Саннио вдруг вспомнил присказку из приюта.

– У господина служат парни из приюта Святой Кариссы? – осклабился парень. – Повезло кому-то…

– Господин сам рос в приюте Святой Кариссы, – зачем-то сказал Саннио. – Но тебя я не помню. Парню было года двадцать три, ничего удивительного в том, что Саннио его не видел, не было, но на вышибалу заявление произвело потрясающий эффект. Он открыл рот, слегка присел, расставив руки, словно пытался обнять юношу, потом хлопнул себя обеими ладонями по ушам и заорал на все заведение:

– Говорила мне сестра Алисия – учись, Грио, в люди выйдешь, а я-то, дурак, не слушал… Господин, окажите честь, выпейте со мной. Угощу, как смогу. Раз в жизни такое бывает, ей-ей!

– Я угощаю, – ответил Саннио. – И этой, честной девушке, тоже вина возьми… только пусть она за наш стол не садится. «Интересно, – подумал секретарь. – Что бы сделал со мной герцог? На месте убил или медленно?». Оставалось надеяться на то, что Гоэллон не всевидящ, а из выпивки с земляком и едва ли не родственником ничего особенно дурного не выйдет, следов не останется и слуги не донесут. Ничего дурного и не вышло – ни особенно, ни даже слегка. Саннио просидел за столиком с Грио до полуночи, еще раз поел, решив, что это будет ужин. На двоих выпили всего-навсего четыре бутылки вина, поболтали. Судьба Грио оказалась проста и незатейлива: из приюта его отдали в ученики к кожевеннику, он дорос до подмастерья, но мастером стать не смог: не хватило денег на взнос в цех. Пошатался три года бродячим подмастерьем, понял, что и так не заработает нужную сумму, едва не осел в Мере, но вдова, хозяйка мастерской, нашла другого – покрасивее и посговорчивее. Грио плюнул на все, вернулся в столицу и устроился вышибалой в первое же заведение, куда его взяли. Подраться он всегда был не дурак, а большинству посетителей, чтобы утихнуть, хватало одного вида кулаков бывшего подмастерья. В общем-то, сироте повезло; а выслушав рассказ Саннио о школе Тейна, парень решил, что ему повезло еще и в том, что он не больно-то учил грамоту.