Текст книги "Поднимается ветер…"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: А. Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

– Ничего путного вы не сказали, – вновь рассердился Рикард. – Все это я уже слышал. Делать-то что?

– Я могу сказать, что делал бы, если бы оказался в подобной ситуации. Представить это затруднительно, но я постараюсь.

– Ну, попробуйте, полковник, – Рикард дураком не был и изящный маневр Эллуа оценил: эллонец не хочет советовать генералу впрямую, он просто будет рассуждать, и если Меррес воспользуется чем-то из его размышлений, это будет решение господина генерала, а не совет полковника.

– Я начал бы с того, что подробно и честно описал сложившуюся ситуацию и направил донесение в столицу. Привел расчеты, убедительно доказал, что вз данных обстоятельствах зимовка армии будет крайне осложнена. Попросил бы оказать содействие. Уже начались дожди, а на побережье – и шторма, но к тому моменту, когда будет принято решение и начнется отправка обозов, ударят заморозки, груженые телеги пройдут. За это время я бы навел порядок здесь и в Къеле. Лита в подобном не нуждается, но там и затруднений нет.

– Порядок? Как? – Рикард очень любил это слово, но его слишком замусолили, обещая установить, навести, развести и завести; а вот в устах Эллуа оно звучало свежо, словно накрахмаленное. – То есть, как бы вы стали его наводить…

– Повесил бы мародеров, убийц и грабителей. Не только солдат, но и командовавших ими офицеров. Вновь ввел бы патрулирование, отмененное девятину назад. Поставил патрулям задачу охранять мирное население от непозволительных действий солдат. Нарушивших Устав разрешил бы казнить на месте, прилюдно, на глазах у тех, кого они убили или изнасиловали.

– Да я что, половину армии перевешать должен? – опешил Рикард, и тут же прикусил язык: ничего себе признание вышло. А ведь правда, придется если не половину, так треть. Ну как, как эти сволочи ухитрились так быстро распуститься?

– Я бы взял под арест всех, кто уже замечен в преступлениях, незамедлительно судил, а потом амнистировал примерно три четверти, кроме особо злостных нарушителей. После этого начал бы именно казнить и именно на месте всех тех, кто недостаточно умен, чтобы сделать выводы.

– Хитро придумано, – Меррес вздохнул и еще раз оглядел вытянувшегося – будто кол проглотил, ей-ей, – полковника Эллуа. Вот что б ему раньше не начать рассуждать вслух? Что за люди эти эллонцы: пока не пригрозишь, не покажешь, кто в доме хозяин – не понимают. – И что бы вышло? Любовь народа так бы и началась?

– Я не рассчитывал бы на любовь и даже понимание со стороны крестьян, – пожал плечами Эллуа. – А потому приказал бы ввести наказание за намеренную порчу и уничтожение фуража, а также за его сокрытие.

– Вешать?

– Отнюдь нет. Штраф, причем налагаемый на всю деревню укрывателя. Двойной объем фуража к сдаче. За исключением случая, когда укрывающего выдали сами жители деревни. В этом случае деревня освобождалась бы от штрафа. Таким образом крестьяне быстро выучили бы, что им ничего не грозит, пока они не нарушают установленный порядок. Они не боялись бы грабителей и насильников, знали, сколько именно должны отдать армии, и были заняты своим делом, а не засадами в лесах и на дорогах. И – я бы освобождал от сдачи провианта некоторые семьи. Например, те, что остались без кормильца, и те, мужчины из которых служат в армии. И семьи пострадавших от мародеров и насильников.

– Да, ловко, ничего не скажешь, – рассмеялся Меррес. – Вы свободны, полковник, благодарю. Я обдумаю, что из сказанного вами может пригодиться. Когда Эллуа ушел, Рикард развернулся к так и торчавшему у стены Агертору.

– Все слышал? Все запомнил? Садись, писать приказы будем. И в столицу писать тоже… писаря зови, всю эту шелупонь тоже зови! – и не сдержавшись, добавил: – У, гад!

– Кто? – спросил капитан.

– Да ты гад, ты! Ишь, по стеночке распластался, трус поганый, – Рикард еще раз хохотнул. – Хотя эллонец тоже гад, как есть гад. Но он гад умный, а ты – тупой.

8. Графство Саур – баронство Брулен – Веркем – Сеория

Обратная дорога удалась. Заставы на дорогах были расставлены так бестолково, что объехать их не составляло труда даже с повозкой. Несколько раз им попадались разъезды, но герцогу достаточно было назвать себя – теперь уже не было смысла скрываться, – и офицеры, салютуя, пропускали маленький отряд, а временами даже предоставляли сопровождающих. На дорогах по-прежнему было неспокойно – грабили, мародерствовали, жгли и насиловали. Но извлеченный из кофра парадный серый плащ с гербом на спине служил отличной охранной грамотой.

– Почему туда мы ехали скрытно, а обратно – не таясь? – спросил как-то Саннио.

– Узнав, что я еду, этих детей укрыли бы понадежнее. Вы ведь тоже подумали, что я собираюсь отдать их королю – так что ж вы, одиноки в этом мнении?

– Не слишком-то их укрывали, особенно Литто, да и Сауру…

– Насчет Литто вы ошибаетесь. Пришлось повозиться, чтобы его отыскать, а нападения отряда мародеров на ту деревушку никто не ожидал. Да и девочку я взял с боем, ее едва не увезли в Тамер.

– Работорговцы? – удивился Саннио. – В Къеле?

– Родственники, – улыбнулся герцог.

Секретарь покосился на тихоню, сидевшую в повозке плечом к плечу с Альдингом. За всю дорогу она проронила едва ли больше двух десятков слов в адрес герцога и Саннио, а вот с последним из Литто они, похоже, подружились. Девочка – или девушка? – Саннио никак не мог определиться, – часами сидела рядом с ним, а иногда подолгу перешептывалась. Парочка северных молчунов быстро нашла друг друга и тихо, но упрямо отказала в своем обществе Бориану, который был все так же несносен. Рыжий Саура вел себя, как умел, но, нарвавшись на упрямый отпор, удивился и обиделся. Когда он попытался подергать Керо за косы, Альдинг ударил его в нос так, что кровь шла до вечера, и пришлось останавливаться, чтобы положить рыжему на лицо мокрую тряпку. Саннио отчитал заступника, но в основном за то, что тот, едва встав на ноги, рискует вновь оказаться больным. Кулаки у Бориана были тяжелые, и, если бы Саннио вовремя не вмешался, не обошлось бы без потасовки. В глубине души секретарь ссору одобрял. К четырнадцати годам пора понимать, что девочек не дергают за косички, не отбирают у них башмаки, чтобы забросить их на дерево и хохотать.

– В столице им будет не до чувств, – пообещал герцог.

– Чувства? – Саннио выплюнул травинку и изумленно воззрился на герцога. – Я бы назвал это иначе…

– Полноте, да посмотрите на Бори повнимательнее, это же первая любовь во всей красе. Он пытается обратить на себя внимание, отчаянно ревнует к Литто, пытается показать себя с лучшей стороны… Секретарь глубоко задумался над тем, что если под лучшей стороной понимается башмак на дереве, то какова же худшая сторона первой любви? Сам он пока не представлял, что это за чувство, за всю жизнь ему не встретилось ни одной женщины или девицы, к которой можно было его испытать, но он сильно сомневался, что, будучи влюблен, попытается толкнуть объект страсти в лужу. Вообще, рыжий казался ему каким-то умственно недоразвитым; все, что он делал, больше подходило мальчику года на три-четыре младше. Этим соображением он поделился с герцогом.

– Саннио, если бы вы пережили то же, что этот парень, вы могли бы начать лепетать и писать в штаны, – резко ответил герцог. – Оставьте его в покое, мне он тоже не слишком симпатичен, но после удара остается синяк, и нелепо обвинять в этом того, кого ударили. После такой неожиданно суровой отповеди секретарь старался быть с рыжим поласковее, но добился только того, что Бориан окончательно распустился, и вновь пришлось навешать ему оплеух. Гоэллон на это только вздохнул и пожал плечами.

– Ни снисходительность, ни жалость ему не нужны. Просто не обращайте внимания на все его странности, к середине зимы он будет держаться не хуже Литто. По правде говоря, Саннио не понял, для чего нужно было отбирать у родственников девочку, которую и так спасли бы, увезя в соседнюю страну, где нередко скрывались бунтовщики и мятежники. Спросить об этом он не мог, чувствуя, что этот вопрос окажется за той чертой, которую секретарь переступать не смел. Планы герцога Гоэллона, связанные с детьми Старших Родов, секретаря никак не касались; вот «дядюшка Руи» и не говорил об этом ни слова.

– Вы не боитесь, что кто-то решит отбить наших спутников?

– В этой части – уже нет, опасаться нам стоит только грабителей и не в меру любопытных офицеров Мерреса, впрочем, до переправы через Эллау осталось всего-то три дня. Первую половину путешествия омрачило лишь одно отвратное происшествие. Широкая дорога шла через не слишком-то густой ельник. Трупы вдоль дорог больше не встречались, и Саннио без опаски глядел по сторонам, не опасаясь натолкнуться взглядом на очередную тошнотворную картину. В какой-то момент он обратил внимание на то, что уже не слышит птичьих голосов. Герцог тоже насторожился, повел носом, секретарь тоже принюхался, но не различил никакого запаха.

– Разбойники? – спросил он.

– Нет, – качнул головой Гоэллон. – Давайте спешимся… Бориан, покараульте, оставляю вас за старшего. Польщенный доверием рыжий кивнул и развернул коня поперек дороги, вытащив из ножен короткий литский меч, купленный по дешевке в придорожной кузнице. В Сауре повсюду торговали оружием, и стоило оно едва ли в четверть цены, даже вполне приличное, как меч Бориана. Не такое уж это было грозное оружие, но Саура чувствовал себя с ним настоящим мужчиной. Герцог двинулся напролом через мелкий подлесок, не обращая внимания на колючие ветки. Он склонил голову вперед, по-прежнему принюхиваясь, и стал похож на гончую, с которыми охотились здесь, на севере – поджарую, с хищной узкой мордой и длинными лохматыми ушами. Саннио едва поспевал за ним, считая шаги. Они отошли от дороги на пять сотен шагов и оказались на небольшой поляне, плотно окруженной высокими елями с седыми, словно припорошенными снегом, ветвями.

Гоэллон замер, глядя под одну из сосен. Саннио встал рядом с ним, посмотрел туда же и вздрогнул. К стволу примерно на уровне пояса секретаря были прибиты две собаки: охотничья и дворовая, покрупнее. Торчал выструганный из дерева кол. Оба животных были нанизаны на него, еще светлое и покрытое каплями смолы дерево пробило обоим горла. В этом было что-то нестерпимо неправильное, недопустимое и несправедливое. У Саннио выступили на глазах слезы, но он не мог поднять руку, чтобы вытереть их.

– Так-так-так, – отбил пальцами дробь по рукаву кафтана Гоэллон. Герцог подошел к мертвым собакам, стащил с руки перчатку и, не касаясь шерсти, повел ладонью над телом охотничьей. На лице его застыло незнакомое Саннио доселе выражение – смесь азарта, крайнего отвращения и ярости. Прищуренные глаза казались почти белыми.

– Подойдите, Саннио, я хочу, чтобы вы это видели. Секретарь покорно подошел.

– Посмотрите, вам ничего не кажется странным? Юноша старательно вгляделся в омерзительное зрелище, но ничего особенного не заметил. Какой-то гадкий человек одним ударом убил двух собак. Удивительно, что это ему удалось, едва ли бедные псины покорно дожидались своей участи, должно быть, их чем-то опоили. Хотя если это сделал хозяин… собака – удивительное животное, случается, что она лижет руки тому, кто ее душит.

– Что ж вы так ненаблюдательны, мой юный друг, – вздохнул Гоэллон. – Посмотрите, сейчас середина дня, тепло, но шерсть покрыта инеем, и он не тает. Приблизьте ладонь, тыльной стороной. Чувствуете, как от них тянет холодом? Я подумал бы, что кто-то хранил тела на леднике и совсем недавно прикрепил их тут, но нет – вот, видите, кровь на земле. Крови было много, большая часть впиталась, но пятна прекрасно заметны. Из трупов кровь не течет. Эти животные были живы, когда их прибили к дереву, а тело собаки теплее человеческого. Еще насекомые – посмотрите, на них нет ни мух, ни муравьев.

– Морды, – сказал Саннио. – У них такие спокойные морды – нет оскала, какой бывает перед смертью.

– И это тоже, – кивнул герцог. – Но выражения на этих мордах… знаете, я многое повидал, но не уверен, что проснусь, если мне такое приснится.

Секретарь молча кивнул. Герцог, как всегда, подметил и сумел назвать главное. Собачьи морды не были искажены или оскалены, но при взгляде на мертвые слепые глаза пробирала ледяная дрожь. Саннио не мог подобрать нужного слова. Его одолевал страх? Отвращение? Нет, все это не годилось. Сочувствие? Жалость? Тоже не то.

– Мне стыдно за человеческий род и за то, что я к нему принадлежу. Впервые в жизни, Саннио, – негромко сказал герцог.

– Да, да, именно!

– Я убил бы на месте того, кто это сделал, – еще тише продолжил Гоэллон. – Знаете ли, Саннио, я отнюдь не святой и не стремлюсь таким показаться, я много убивал, но есть какой-то предел, который никто не смеет переступать… Секретарь присел рядом с герцогом на корточки и положил руку ему на предплечье, надеясь, что подобная фамильярность ему простится. Юноша не мог стоять перед двумя мертвыми животными, не чувствуя живого человеческого тепла. Гоэллон словно и не заметил прикосновения. Он задумчиво глядел на трупы. Тишина в лесу стояла удивительная, невозможная для середины дня. Не кричали вороны, не слышалось короткого хохота горлиц, даже сухие ветки не падали с деревьев.

– Я всегда говорил, что того, кто способен убить доверившееся ему животное, стоит опасаться сильнее, чем убийцы человека. Но это не простое убийство, которое жестокий человек совершает для забавы. Это что-то большее…

Саннио молчал, истошно вцепившись в рукав герцога. Он был благодарен Гоэллону за то, что тот не молчит, но почти не различал слов. Уже потом, много позже, в Собре, ему снилась эта поляна, и тогда оказалось, что он расслышал и запомнил каждое слово.

– Пойдемте отсюда, Саннио, – герцог поднялся и за локоть приподнял спутника.

– Все, что могли, мы увидели, а находиться здесь долго я не посоветовал бы и врагу.

– Мы не закопаем их?

– Нет. Я не хочу прикасаться к этому, да и вам не позволю. Слишком все странно, чтобы можно было действовать так, как хочется. Будь у меня бочонок горючего масла, я бы попробовал сжечь трупы, но, увы, – этой роскоши мы лишены. И еще – я попрошу вас не оглядываться, когда мы будем уходить. Смотрите только перед собой.

Соблазн обернуться был очень велик. Саннио казалось, что он не увидел чего-то важного, не заметил какой-то очень существенной мелочи, которая могла бы пролить свет на загадку. Первый шаг ему удался, но потом он застыл, раздираемый противоречивыми желаниями: выполнить приказ, нет, просьбу герцога и увидеть то важное, что осталось за спиной. Он слышал тихий, но настойчивый зов, еле слышный и оттого еще более властный. Невидимая рука легла на затылок и заставляла его повернуть голову. Саннио точно знал, что ничего хорошего с ним не случится: скорее уж, он обернется навстречу неминуемой гибели, гибели с глазами, заставлявшими испытывать смертельный стыд, но под сердцем зашевелился шальной холодок. Ему было все равно; нет, он жаждал этой гибели, всю жизнь стремился к ней. Он должен был понести наказание за предательство, совершенное многие годы назад, не им, но всем его родом, и хотел его искупить…

Тяжелая пощечина вырвала его из сладкого покаянного забытья. Секретарь прижал руку к горящей щеке и изумленно взглянул на Гоэллона. Герцог никогда его не бил, даже в шутку не отвешивал подзатыльники, не толкал. Сейчас же он ударил так, словно хотел одним ударом разбить Саннио лицо.

– Видели бы вы себя со стороны, драгоценнейший мой, – рявкнул герцог в ответ на немое изумление секретаря. – Я рискнул понаблюдать за вами, но опыт быстро показался мне слишком опасным.

– А вы не слышали зов?

– Слышал, и сейчас слышу, но, знаете ли, нужно думать своей головой. Перед кем вы так провинились, что стремились немедля умереть?

– Н-не знаю…

– То-то и оно, что не знаете. А я знаю, что перед этим, – рука указала на поляну, – чем бы оно ни было, я чист, как невинный младенец. Идите вперед! Саннио не нужно было просить дважды, он ринулся вперед так усердно, что зацепился рукавом камизолы за колючую ветку и потерял несколько пуговиц, но пуговицы были сущей мелочью по сравнению с тем, что оставалось за спиной. Соображать он начал только возле телеги, увидев знакомые и ставшие такими родными лица младших.

– А если кто-то еще наткнется на это? – шепотом спросил он у герцога.

– В ближайшем селе я найду священника и расскажу ему об этом месте. Будем надеяться, что мать наша Церковь в состоянии одолеть это зло. Это лучшее, что мы можем сделать, а сейчас нам пора ехать. Только в Собре, когда ему в первый раз приснился сон, в точности повторявший события, Саннио понял, что его так тревожило, и проснулся с криком. Герцог велел ему не оглядываться, и не позволил повернуться, но сам стоял лицом к проклятой поляне.

– Куда уехал?! По чьему приглашению?! Вот чтоб не упасть, где стоишь – а то ведь с лестницы катиться придется… Чтоб наследник Скорингов, да пригласил к себе в гости непутевое дитя Марты – это ж какому чуду нужно случиться? Что у них общего-то? Тот старше чуть не вдвое, а держится вечно – на хромой козе не подъедешь, хоть и вежлив, как у короля на паркете. Но когда приезжал три года назад, торговые дела обсуждать, так сразу всем лицом показал, что наследник герцога Скоринга наследнику баронов Бруленов не ровня, хоть Элибо только что не мелким бисером рассыпался. Старый герцог – мужчина толковый, обстоятельный, что и немудрено, абы кого в казначеи не назначат, а вот сынок – непонятный. В чашу льет мед, да на дне – куриный помет… И ведь не поймешь даже, что с ним не так – видный, обходительный, беседовать на любую тему может, хоть об улове, хоть о столичных делах. Три часа с баронессой, старой каргой, проболтал, так ни разу не поморщился: даму развлекал, будто дама ему любимая невеста, а точнее – невеста выгодная, да капризная, которую еще улестить надо. А все равно Марте он не понравился, вот не понравился, и все.

Ну, дай святая Этель, ты у нас в эту девятину заступница, чтоб сыночку хоть в Скоре ума вложили, хоть толику…

Баронесса вытерла ладони о платье и отправилась вниз по той самой лестнице, с которой чуть не упала от удивления. Дел и без соседских загадочек хватало: послезавтра праздник, судиться грех, так ежедевятинный суд назначили на сегодня. А с прошлой девятины целый ворох накопился. И каждый на суд баронессы, мало им королевских приставов, нет, хотят, чтоб все по старинному обычаю.

– Госпожа Марта, пожалте переодеваться…

– Охх… И пошла бы, как есть, как привыкла – старую лошадь новой сбруей не украсишь, но обычай требует, чтоб все было по правилам. Баронесса при полном параде, четыре помощника – вокруг кресла стоять, для солидности, да еще глашатай, чтоб вердикт зачитывал, это на случай, если кто не расслышит. Ну и прочие бездельники для красоты: писцы, секретари, гвардейцы; а впридачу еще и священник, да не свой, привычный, а из королевского суда. Он же, птичка певчая, как зарядит по каждому делу речь – то в защиту, то в обвинение, – рот хочется заткнуть. Пирогом, со всем почтением, которое святому отцу оказывать надобно. Марта тоскливо посмотрела на разложенное на постели лиловое платье с белой оторочкой и широкий плащ с гербом. Плащ еще ладно, знатный плащ и любимый, повезло в кои-то веки с портными. Платье же – вот если кадушку в три оборота парчой обмотать и поверх кружева накрутить, будет как есть баронесса Брулен в парадном наряде. Шелковые чулки, узкие туфли – пакость редкая. Надо их, что ли, разносить, а то уж год такие мучения: раз в девятину надеваешь, так под вечер ног нет.

– Госпожа Марта, пожалте причесываться…

Ох, навертят сейчас – потом не распутаешь, а будешь распутывать, так половину волос повыдергаешь. Все как положено. Спору нет, хороший обычай, что вассалы идут на суд не куда-нибудь, а в замок Бру; вот только б не нужно было всех этих чулок-шпилек, и совсем славно было бы. В главную залу, в которой все действо и происходило, уже набились все, кому не лень. И сами жалобщики, и их свидетели, и просто любопытные. Казалось, сюда притащилась половина Брулена. Еще не начали, а уже дышать нечем. Не успела Марта войти в двери, как Антон со всей дури стукнул молотком по медной пластине и заорал:

– Баронесса Брулен!!!

– Одурел, что ли? – шепотом рявкнула Марта.

Понятно, что объявлять положено, но зачем же так надрываться? Вопль застрял в ухе, словно капля воды, и захотелось вдруг попрыгать на одной ноге, приговаривая «ухо-ухо, вылей воду на дремучую колоду» – то-то потехи было бы всем вассалам!

Марта улыбнулась и прикусила щеку, чтоб не лыбиться во всю пасть. Вот так всегда – с утра не с той ноги встанешь, или что чудное услышишь, так весь день в голове будет дурь всякая. Первое дело было – нарочно не придумаешь. Эймарский сынок дочку Дамиров соблазнил. Дочка сидела тут же, рядом с отцом на скамье, и пузо лезло на глаза. Вся суть дела видна была сразу. «Зачем девицу-то притащили, – ворчливо подумала Марта. – Еще родит прямо тут…». Негодующий Хендрик Дамир требовал негодяя наказать по всей строгости, спасибо еще, что охолостить не просил. Соблазнитель – баронесса знала его, как облупленного, держался гоголем, уже не невинной девице через весь зал подмигивал, а та хихикала, хоть мамаша и дергала ее за косы. Чисто жоглары, а не вассалы! Хендрик, наконец, закончил, и Марта вызвала обвиняемого.

– Признаешь ли ты, что соблазнил девицу Марлиз из Дамиров? – Баронесса очень старалась не улыбаться, но при виде разряженного Эймара, который, кажется, не на суд оделся, а на свадьбу, губы так и расползались.

Хорош был, мерзавец: такого жениха еще во всем Брулене поискать, и чего Дамир выкаблучивается-то? У Марлиз его, если посмотреть, никаких особых статей-то не обнаруживается. Так, девка и девка: рыжая, конопатая; одно достоинство – в бедрах пошире Марты будет, значит, нарожает Хендрику десяток внучков.

– Признаю, госпожа баронесса, признаю! – радостно завопил Эймар. – Готов немедленно искупить свой грех как положено. Хоть сейчас готов венчаться!

В зале захохотали. Хендрик побагровел до корней волос, поднялся, руки на пузе сложил – а пузо-то больше, чем у дочки, – рот открыл…

– Владетель Дамир, вас мы уже выслушали, – окоротила его Марта. – Теперь слушаем виновника. Хендрик надулся, рот закрыл, но не сел. Дочка хихикнула – и тут же огребла подзатыльник. Марта сдвинула брови: выдумал, девку на сносях по шее лупить, да еще прилюдно; ведь не крестьяне, а вроде как благородные люди, надо разуметь… Но девица Марлиз как и не заметила непорядка, все хихикала.

– А что ж сразу не женился? – строго спросила Марта.

– Три раза сватался, Мать Оамна мне свидетель! – немедленно завопил соблазнитель. – Хотел, чтоб все честь по чести! Но вот батюшка их почтенный не согласны были!

– Владетель Дамир, почему молодым препятствия чинили? Разве это нам Сотворившими заповедано? Хендрик надулся, аж чуть не лопнул, трижды что-то пытался сказать, видимо, брань глотал, а потом все-таки не выдержал и завопил: – Да голодранец он!!! Не надо нам таких женихов!

– Я голодранец?! – не тише завопил Эймар. – Я? Баронесса, опять меня оскорбляют ни за что!

– Тихо! – Марта кивнула Антону, и тот опять лупанул молотком по меди. Вот сейчас это было к месту. – Мы хотим выслушать отца обвиняемого. Владетель Эймар, расскажите, какую долю в наследстве имеет ваш сын? Поднялся Герко Эймар, тоже баронессе знакомый с давних лет. Пролез между скамей, вышел в центр залы, поклонился, как положено, оправил кафтан и начал перечислять. Что это надолго, Марта знала, потому его и спросила. Пока он все лодки, постройки и огороды, то есть, родовые владения пересчитает, Хендрик от досады лопнет. Нашел, кого голодранцем обзывать. У самого пять девиц, радовался бы, что старшую пристроит – а он выпендривается. Небось, хотел свою рыжую выдать за Элибо? Ну, додумался. Чудные они, Дамиры: вроде и свои, а с дурниной какой-то, все хотят на столичную ногу жить…

– Достаточно, – кивнула Марта. – Мы выслушали, и решение будет такое: девицу Марлиз, дочь владетелей Дамиров, с Эймаром, сыном владетелей Эймаров, обвенчать немедля, дабы не было разврата. За то, что невинность девицы Марлиз нарушил, выплатить владетелям Дамирам штраф, сто сеоринов, и на церковь пожертвовать еще сто. Приданое, – Марта строго посмотрела на Хендрика, – за девицей дать, как обычно. Паршивец Эймар-младший плюхнулся на колени и пополз, картинно норовя облобызать туфлю баронессы. В зале уже не хихикали втихаря – ржали в голос, надрывая животы. Кто-то чуть не свалился с лавки, другие распускали пояса, чтоб не мешали смеяться.

– Встань, обалдуй: оштрафую за непочтительность, – рассмеялась и Марта.

– Штрафуйте, госпожа баронесса, как хотите штрафуйте, а все равно мы вам так благодарны, так благодарны! Спасли нас, благодетельница! – Нахал кланялся, едва головой о ступени не бился. Марта покосилась на гвардейцев, махнула рукой – уберите, мол, жоглара с глаз долой. Следом вышли и остальные, причем девица Марлиз еще в зале повисла на руке жениха, – видать, прямиком с суда собралась с ним в церковь. Послезавтра, на праздник, пусть и венчаются… выдумали тут, голову морочить! Дальше дело пошло не так весело, но баронесса вспоминала Эймара, и улыбка то и дело наползала на губы. Пока ненаглядные вассалы рассказывали, кто кому какую долю в добыче обещал, кто на чужой земле сколько раз овец выпасал, кто кому по пьяной лавочке нестерпимое оскорбление нанес или сарай подпалил, Марта терпела. Слушала, спрашивала, разбиралась, выносила решения. О сыночке, спозаранку ускакавшем к Скорингу, баронесса вспомнила только под вечер, когда избавилась от платья, от шпилек в волосах и спустилась на кухню посидеть у печи, послушать, о чем служанки болтают. Девки давно привыкли, что баронесса иногда приходит вот так, как она сама говорила – «старые кости погреть». Печь на кухне была изрядная, еще при отце покойного мужа сложенная. Вроде и не жарко, а тепло и сухо, и на душе делается хорошо. Слушая глупости о Жанах и Томасах, которые ленты дарят и на танцы зовут, Марта отдыхала душой. Никаких тебе потравленных посевов и не отданных сундуков, про которые она сегодня наслушалась с избытком. Тут-то и вспомнился сыночек: он вечно пилил Марту, что она сидит на кухне с девками, как будто сама – повариха.

Дескать, неприлично это и не подобает баронессе. И откуда только набрался… Кто его мог этому научить? Сроду в замке Бру таких глупостей не было: и при покойном бароне Гильоне, и при его родителях. Старая Кайса, даром, что родом была аж из Литы, так последние годы тут и просидела – все говорила, что в своих покоях ей скучно, а как на молодых посмотрит, так и пожить еще охота. Впрочем, в Лите тоже моряки живут, хоть и суда у них только каботажные. Что ж Элибо в Скоре-то понадобилось? У казначея внучатая племянница на выданье – неужто в этом дело? Марта охнула и схватилась за сердце; хорошо, никто из девок не заметил, а то начали бы суетиться вокруг. Упаси Мать Оамна от невестки из Скорингов!..

Флэль Кертор всегда подозревал, что и дядюшка-барон, и двоюродный братец-наследник, и даже папаша Кертор – законченные негодяи. За два дня до праздника он убедился в этом окончательно. Остаться дома, свалив почетную обязанность присутствовать на всех церемониях на Флэля – да как же им не стыдно?! Флэль так надеялся, что хотя бы Филип, наследник, пожалует в столицу: ему, в конце концов, не то чтобы положено, но желательно. Но – нет, за них пришлось отдуваться Флэлю, о чем он узнал, получив из королевской канцелярии именное приглашение. От удивления Флэль не сразу вспомнил, что это он и есть – Ференц из баронов Керторов; так его и дома не называли уже пяток лет. Следом за приглашением явился помощник церемониймейстера и целый день, от рассвета до поздних сумерек, мучил Флэля, заставляя его заучивать обязанности представителя Старшего Рода и весь распорядок действ, начиная с литургии в главном соборе столицы и заканчивая сопровождением Его Величества во время большого приема во дворце. Кертор так надеялся, что сможет повеселиться наравне с остальными, выпить в компании Эмиля и продолжить гуляние уже где-нибудь за пределами дворца, – но расписание требовало, чтобы он находился при короле едва ли не до утра. До того момента, когда Его Величество не соизволит покинуть залу и отпустить верных вассалов, объяснил помощник церемониймейстера. До сих пор эти почетные обязанности исполняли дядя, батюшка или Филип, и вот – на тебе, дошла очередь и до Флэля… Три часа литургии в битком набитом соборе; хотя сюда и допускали только благородных людей Собраны, но места все равно не хватало. Много было в стране благородных, и почти каждый счел своим долгом посетить именно главный собор. Флэль слушал пение, стоя за креслом короля, – единственного, кому дозволялось сидеть во время службы. Отменное, надо сказать, было пение; хор в соборе оказался изумительным – чудилось, что, прикрой глаза, позволь музыке проникнуть не только в уши, но и в сердце – и улетишь куда-то ввысь. Мешали только уставшие ноги и ноющая от подобающей почтительной позы спина. Три часа отстоишь, не шевелясь, – никакое пение душу уже не затронет, только об одном и будешь думать: скорее бы кончилось. Флэль искоса разглядывал то собор – он здесь еще не бывал, – то соседей, выстроившихся полукругом за королевским креслом. Компания подобралась такая, в которой двоюродный брат наследника барона Кертора мог оказаться только по дурацкому совпадению – дядя заболел (якобы), папаша за него разбирался с делами (трудно поверить), а Филип слишком поздно выехал (насмешили!).

Цветные витражи в высоких стрельчатых окнах, изящные своды, невесомые хрупкие колонны, казавшиеся застывшей пеной… Храм был построен при короле Лаэрте, а тот не жаловал тяжеловесные здания: вот и получился огромный, но все же легкий, как скорлупа яйца, собор, настоящее украшение столицы. Флэль всегда любовался зданием снаружи, внутри же оказалось еще лучше. Белый, розовый, зеленоватый и сливочного оттенка полированный камень, резное дерево, перламутр, жемчуг, серебро, и лишь немного золота – ярким мазком умелой кисти. Вместо привычной тяжелой и душной помпезности старых церквей – сказочное, поющее изящество. «Буду только сюда ходить, – решил Флэль. – Хоть и далековато, а того стоит…».

Возле кресла – два принца в бело-золотом, младший кажется старшим, потому что выше и крепче, больше похож на отца, наверное, потому что глаза светло-голубые, точно как у короля. Непоседливый подросток, уже все губы искусал, пытается стоять смирно. У Араона, как всегда, все на лице написано – каких именно ворон считает, и как скоро начнет спать стоя. Зато не дергается, в отличие от младшего. Первый министр граф Агайрон в синем с серебром. Долговязый, негибкий, словно деревянный, лицом похож на хищную птицу со своего герба. Застыл, как статуя, и, кажется, действительно слушает хор. Глаза мечтательно прикрыты, витает в высших эмпиреях – ну, неудивительно, о его набожности вся столица знает. Алессандр Меррес, маршал и граф. Агайрону до плеча, зато, кажется, парадный мундир на нем сейчас лопнет, и ордена с цепями посыплются на пол, звоном заглушая пение. Интересно, когда последний раз маршал садился на коня? Ему бы по утрам прогуливаться верхом, глядишь, и похудел бы, а то щеки видны и из-за ушей.