Текст книги "Поднимается ветер…"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: А. Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)

– Святая Этель… – простонал Алви, слишком быстро и криво накручивая свиток ткани на деревянную палку. Дома на края свитков с записями нашивали свинцовые дробины, здесь предпочитали наматывать на резной деревянный цилиндр диаметром в палец. – Сотвори свое чудо еще раз, святая… хоть в честь праздника, а? До праздника оставалась седмица, а граф Къела так и не смог выучить все, что требовалось знать для аудиенции у императора Тамера. Он до сих пор путался в обращениях, не мог понять, чем статский советник отличается от титулярного, и почему тайный советник – не должность, а чин, и таковым может быть тот, кто ничего тайно не советует ни императору, ни кому-то еще. Кто из них старше? Зачем все это выдумано?..

Князь – «ваше сиятельство», граф – то же самое сиятельство, но если князья из кесарского, тьфу, императорского рода – то «ваша светлость». Это запомнить еще можно, но как разобраться, кому говорить «ваше превосходительство», а кому – «ваше высокопревосходительство»? Как же легко и просто было дома… Хочешь уважить простолюдина – называешь его сударем, а если у него есть свое дело – мэтром; благородных людей именуешь «господин», а если хочешь выказать особое почтение – «ваша милость». Король – «ваше величество», принц – «ваше высочество»; вот и вся премудрость. Здесь же просто по титулу к любому вельможе не обратишься – сочтет за оскорбление. Покровитель Алви был графом, – следовательно, «сиятельством», а также надворным советником (ну и словечко – что значит «надворный»? На дворе советует?), стало быть – «высокоблагородием»; ну и как, в конце концов, называть рыжего подлеца? Дарир де Фрегбо, де еще что-то там три раза граф Шарче был именно подлецом и именно рыжим. Второе было ясно с первого взгляда на шевелюру, которая могла поспорить цветом с кленовыми листьями по осени, первое тоже выявилось достаточно быстро. Утешение, обещания помощи, убеждение ехать в Тамер и прочее, что «друг Дарир» вывалил на Алви, который слишком плохо соображал после бегства из родного замка, не были искренними и на полвершка. Рыжий моментально сообразил, какие перспективы перед ним откроются, если он привезет в Веркем единственного выжившего из графов Къела, который спит и видит только одно: вернуть себе родительские земли. Алви же сообразил это слишком поздно. Теперь отступать бессмысленно: все обговорено. Назначена аудиенция у императора (главное, не назвать его, как принято в Собране, кесарем, а то шума будет… хотя, может, это выход?), придется договариваться со всеми этими высокородиями и благородиями. О чем? Граф Къела знал, о чем. Об условиях, на которых в Къелу войдет армия Тамера и поможет Алви вернуть родовые земли под свою власть, но – что дальше? Разумеется, Къелой тамерцы не ограничатся. Они хотят захватить весь север, вплоть до берега Эллау, отделяющего Саур от Эллоны. Разумеется, не прямо, а «восстанавливая право владетелей северных земель», но власть будет принадлежать тому, кто будет командовать армией, а это будут тамерские генералы.

Хотеть-то они хотят, но смогут ли? Непохоже на то. Если бы армия Тамера могла спорить с армией Собраны, то рабовладельцы хотя бы раз сумели удержать левый берег Митгро, потом наложили бы лапу на Брулен… но они даже не пытались, реально оценивая свои силы. Рыжий подлец говорит, что север – совсем другое дело, что северяне поддержат армию Тамера, которая выбьет войска короля-предателя, а Алви станет наместником трех земель – Къелы, Саура и Литы.

– Король Собраны потерпит сокрушительное поражение, целый десяток поражений, его солдаты будут выбиты за Эллау и уже не вернутся, – разъяснял граф Шарче. – За полгода мы сформируем армию из северян, вооружим ее, и северные земли будут свободными навсегда. Алви раз за разом не успевал задать один вопрос: для чего Тамеру эта авантюра? Что они получат, кроме платы за помощь и вооружение? Рабовладельцы рискуют, очень рискуют, заранее позволяя северянам собрать свою армию: тамерцев ненавидят во всей Собране, и северные земли – не исключение; если графу Къела захочется избавиться от чужаков, армия его поддержит, и «кесарята» вылетят за перевал, не успев и чихнуть три раза. Едва ли они сами не держат в уме эту возможность, значит, уже заранее подготовили какой-то способ защитить себя. Тамерцы искушены в интригах, всегда строят планы на три, пять ходов вперед, недаром они так любят хокнийскую игру в «осаду крепости», где приходится прикидывать и на десять ходов вперед. Алви так и не смог выучить все правила сложной игры, где на доске в сотню квадратов развертывалась настоящая военная кампания. А вот «друг Дарир» слыл отличным игроком. После аудиенции Алви напился вдрызг – в одиночку, от графа Шарче и целой своры «равных по положению» он едва избавился, сославшись на то, что глубоко потрясен церемонией и очень хочет побыть один, дабы еще раз пережить все восхищение. Высокопарная лживая болтовня доходила до стаи «высокородий» в напудренных париках гораздо лучше, чем правда. Пока он не заснул прямо в кресле у окна, ему мерещилось именно то, что он хотел как можно скорее забыть: огромный дворец, толпы людей у парадной лестницы, кареты, лошади в дорогой сбруе, кучера, безжалостно прогонявшие кнутами с дороги всех простолюдинов, которые мешали каретам подъезжать к парадной лестнице. Уже на лестнице Алви понял, что задыхается. Здесь воняло так же, как и во всем Веркеме, но раз в десять сильнее. Вместо тухлых отбросов пахло немытыми телами, духами, прогорклой пудрой, еще какой-то непонятной дрянью. Липкие запахи – жирные, кислые, горькие – забивали нос, и Алви несколько раз пытался высморкаться в надушенный, но что важнее, чистый, платок. Не помогало. Его собственная одежда была так же обильно полита духами, как и одежда сопровождающих. Одежда… в ней граф Къела чувствовал себя не то бродячим жогларом, не то кочаном капусты. Придворный костюм Собраны был таким простым и незатейливым, а от повседневного отличался лишь стоимостью тканей. Здесь же его при помощи четырех рабов облачили в шелковые трико, поверх надели короткие круглые штаны-бочки, и Алви моментально оценил, до какой степени название соответствует крою. В таких штанах едва ли можно было хотя бы сесть на сиденье в карете.

Рубашка с тугим пышным воротником, жилет, и в довершение мучений – камзол, грудь которого была невесть чем подбита и простегана, короткий и смешной, с непонятной оборкой понизу, едва прикрывавший пояс штанов.

– Это доспех какой-то, – попытался пошутить Алви, когда на него напялили камзол. Рабы юмора не оценили. Надеяться, что его оценит граф Шарче, тоже не приходилось: он вырядился точно так же и, кажется, был исключительно доволен собой.

Бессмысленный плащ, не достававший даже до пояса, тяжелый и жесткий, расшитый по краю мелкими драгоценными камнями и золотой нитью. Парик. Шляпа, которую Алви боялся уронить, но приколоть ее к парику было нельзя: головной убор следовало снять перед тем, как встать на колени, когда император войдет в зал. Право оставаться в шляпе перед лицом императора считалось особой милостью и даровалось лишь немногим; граф Къела жаждал этой милости едва ли не больше, чем военной помощи. Жесткая ткань, натирающие рукава кафтана, воротник, стиснувший шею удавкой, флакон духов, вылитый на всю эту роскошь, неудобные сапоги без каблука, но зато с длинным носом, набитым тряпками, – одного этого было достаточно, чтобы взвыть и начать обдумывать план побега прямо из конных носилок, но напротив сидел Дарир, разряженный в такие же жогларские тряпки, и гордо улыбался.

– Ваше сиятельство, позвольте сделать вам комплимент. Вы выглядите настоящим тамерским дворянином! – соизволил сообщить другу приятное граф Шарче. Графу Къела захотелось запихнуть комплимент Дариру в глотку вместе с ненавистным сиятельством, но вместо этого он так же тупо и вежливо улыбнулся.

– Я целиком и полностью обязан своим преображением щедрости и мудрости вашего сиятельства, – ответил он. – Если бы не ваша забота и тонкое знание моды, я не услышал бы этого комплимента. Должно быть, Алви не до конца овладел придворным стрекотанием кузнечиков, потому что рыжий подлец понял, что на самом деле хотел сказать Алви, а может, просто решил, что в ответе содержится какой-то намек. Он покачал головой – и не побоялся же обрушить конструкцию из высоченного парика и громадной шляпы, на которой, кажется, разместился одновременно цветник и курятник, – и ответил:

– Благородство и изысканность идут рука об руку с успехом, мой дорогой друг… Собранский гость – точнее, собранский изгнанник и попрошайка – уловил подтекст и заткнулся. На чужой пир в своем наряде не ходят. Только вот казалось, что на чужом пиру ему достанется лишь похмелье.

Дальше было только хуже. Битком набитый расфуфыренными дворянами и дворянками зал… оказалось, что тамерские дамы одеваются под стать мужьям, если не хуже. Каждая держалась так, словно проглотила оглоблю, а случайно задев какую-то красотку в юбке необъятной ширины, Алви обнаружил, что юбка натянута на что-то вроде обода бочки. Женщин было жалко, себя тоже, вот задравшего голову под натиском тесного воротника графа Шарче – не очень. Впрочем, мерзавец старался. Он подсказывал Алви, как к кому обращаться, где кланяться, а где кивать, что говорить и на кого вовсе не обращать внимание. Гвардеец у входа трижды ударил молотком по золотой пластине, и все присутствующие повалились на колени, сняв шляпы и держа их перед собой. Алви сделал то же самое. Парик слегка покосился и пара буклей закрыла правый глаз.

– Смотрите на Его Императорское Величество! – прошипел сзади граф Шарче. Алви поднял глаза и обнаружил величество – плюгавого старикашку, толщина которого могла поспорить с ростом и победить, в багряно-золотой мантии, которую несли за ним четыре разряженных мальчика, в огромной, наверное, больше головы, короне. На заплывшем жиром лице выделялся только нос, все остальное тонуло в складках и морщинах. Граф Къела привык почитать старших, но то, что шествовало по залу почтения не вызывало. Только отвращение. До королей Золотой Династии кесарю тамерскому было, как до Предельной южной пустыни пешком. Алви поднимался и кланялся, потом подходил к трону и вставал на одно колено через каждый шаг, потом на коленях поднимался по пяти ступенькам – было жутко неудобно, настолько неудобно, что даже не стыдно и не противно, скорее смешно. Граф Къела представлял, как свалится с этих ступеней задницей вперед, потеряет парик и выронит шляпу – вот тогда толстяк лопнет от негодования, и окажется, что внутри у него сплошное сало, как у свиньи по осени. Но ступени были предусмотрительно накрыты ковром. Над ухом у Алви жужжал уже откланявшийся свое помощник церемониймейстера, и его трудами представление «нашего младшего брата из Собраны», как изволил выразиться император, прошло вполне успешно. После отползания – с поклонами через каждый шаг спиной вперед – от трона, Алви еще пару часов шарахался по зале в окружении графа Шарче и его приятелей, чиновников из военного министерства, а потом настал тот час, ради которого граф Къела и ползал по дворцу на коленях. Его и Дарира позвали к императору, который к тому моменту уже удалился из залы. Алви уже почти ничего не соображал и еле стоял на ногах.

Небольшая комната с камином была сплошь завешана яркими коврами, ковры были и на полу, и на стенах, на потолок Алви смотреть не решился, побоялся уронить парик. Здесь ему разрешили сесть в кресло напротив того, в котором расположился император – «мы знаем, что наши младшие братья из Собраны непривычны к дворцовым церемониям», – налили кубок вина (кислющего и жидкого), милостиво позволили отдохнуть, и начали беседовать. Граф Шарче торчал за креслами. Ему было временно пожаловано право наливать вино императору и гостю. То, что любой благородный человек Собраны счел бы за оскорбление – для чего же тогда слуги? – рыжего подлеца привело в несказанный восторг. Император начал беседу не сразу – сначала пожаловался на старческие недомогания, боль в ногах и прочее. Алви витиевато выражал сочувствие и желал тамерскому императору долголетия, ломал язык, подбирая обороты позаковыристее, рассыпался в любезностях, и, кажется, понравился императору.

– Мы разрешаем вам, младший брат, говорить со мной просто – как со старшим братом. Алви покосился на графа Шарче, и по лицу того понял, что именно этого ни в коем случае делать и не следует. Рыжий аж покраснел от натуги, пытаясь и сохранить торжественное выражение на лице, и намекнуть гостю на то, как нужно себя вести.

– Мы поможем вам, – изрек император. – Весной, в девятину Святого Окберта, вы получите армию и вернете себе родину.

– Ваше императорское величество, но как я смогу отблагодарить вас за бесконечную щедрость, проявленную в адрес недостойного младшего брата? – спросил Алви.

– Наш младший брат молод и тороплив, – улыбнулись толстые губы. – Мы предпочитаем не делить шкуру неубитого волка. Сначала нужно завалить зверя, а там уж видно будет. Алви стиснул зубы. Ему предлагали купить ворону в мешке, а не делить шкуру неубитого волка. Получить помощь по неизвестной цене – да что может быть хуже? Но возражать было нельзя, граф Къела прекрасно это понимал. Он принялся благодарить, и после второго кубка вина император наконец-то отпустил его. Теперь перед глазами раз за разом всплывала улыбка на одутловатом желтом лице. Тамерский кесарь собирался слопать с потрохами и Алви, и север, и походило на то, что он бы не подавился.

Но, Противостоящий побери Тамер, тамерцев и императора со всеми его улыбками, у графа Къела не было иного выбора!..

7. Графство Саур – Собра – окрестности Собры

Следующий ребенок прибыл под утро. Саннио делил постель с рыжим Борианом. Мальчишка храпел, как молодой кабан. Секретарь провел всю ночь, толкая его то в бок, то в спину. Намыкавшийся горя парень спал, не просыпаясь – и не переставал храпеть. Затих он незадолго до первого света, Саннио только-только заснул, как из соседней комнаты послышался топот, голоса и раскатистый рык Гоэллона. Секретарь, позабыв накинуть на нижнюю рубаху кафтан или камизолу, ринулся туда. Поперек постели валялось некое юное тело, лицо лежащего было прикрыто темными спутанными волосами. На истоптанном полу алели пятна крови. Герцог с высоты своего роста нависал над низеньким полным человеком, от которого пахло конским потом и страхом.

– Почему меня никто не предупредил, что он едва жив? Почему об этом не написали? Судя по бессильному отчаянию на лице обоих пререкающихся, вопрос этот задавался уже не в первый раз, и ответ герцога категорически не устраивал, но другого у толстяка не было.

– Не я писал записку, сударь! Не я…

Саннио прошел к постели, как бы ненароком задев плечом герцога и надеясь, что эта небольшая неуклюжесть заставит разъяренного Гоэллона отвлечься от бессмысленного разговора, зашедшего в тупик. То, что лежало на постели, оказалось молодым человеком, лет от силы пятнадцати, долговязым и очень худым. Саннио осторожно откинул волосы с лица юноши и охнул. Лицо представляло собой сплошной сине-черный кровоподтек, и невозможно было различить черты лица. Тело это хрипло дышало, жадно хватая воздух пересохшими губами. Секретарь бросился на лестницу.

– Воды, да побольше, и ветоши всякой!.. В комнате он застал все ту же композицию: герцог пытался добиться ответа от едва живого от страха толстяка. Секретарь разозлился. Что толку было в вопросах, в выволочке? Нужно было делать совсем другое: заниматься избитым мальчишкой, но кто здесь, в конце концов, такой знаток трав и лечебных составов?!

– Дядюшка! – заорал Саннио, нахально дергая герцога за рукав и показывая на раненого на постели. Герцог на мгновение зажмурился, встряхнул головой и открыл глаза, с которых уже сошла белая пелена ярости.

– Благодарю, – шлепнул он секретаря по плечу, потом достал из кошелька несколько монет и высыпал их в руку толстяку. – Благодарю и вас. Изумленный толстяк неловко поклонился, качнув венчиком пушистых волос вокруг большой розовой лысины и спешно ретировался. Гоэллон еще раз встряхнул головой и занялся мальчиком в черном бархатном костюме. Тот был без сознания, должно быть, не первый час. Юноше очень не нравилось, что тот дышит ртом, хрипло и с присвистом, но, когда служанка наконец принесла воды и тряпок, Саннио оттер с его лица кровь и понял, в чем дело – у парня был сломан нос. Они раздели мальчика и обнаружили на груди и ребрах все те же синяки и кровоподтеки. Били черноволосого долго и усердно.

– Кости целы, – тщательно ощупав мальчишку, сказал Гоэллон, – если не считать нескольких ребер. Еще у него сломан нос. Если в легкие попала кровь, едва ли он выживет. О внутренних повреждениях остается только гадать. До чего ж не вовремя… Саннио с легким ужасом смотрел, как, наклонив голову мальчика над тазом, герцог запускает пальцы в его ноздри, извлекая оттуда все новые и новые сгустки крови. Сначала было страшно, потом – скорее, любопытно, и секретарь начал задавать вопросы. Гоэллон, не переставая действовать, начал объяснять, что именно делает.

– Необходимо освободить дыхательные пути больного от инородных тел, коими в данном случае считаются и кровь, и другие естественные жидкости… полейте мне на руки. Это позволит ему дышать здоровым образом. Воздух, вдыхаемый через нос… дайте тряпку… очищается и увлажняется, согревается или напротив охлаждается… держите голову… что необходимо для… уф-ф, кажется, все. Что необходимо для выздоровления, – закончил герцог, отирая окровавленной рукой пот со лба.

– Вы испачкались, – сообщил Саннио.

– На себя посмотрите, – буркнул в ответ герцог. – Знаете, проще отравить десяток, чем поставить на ноги одного… Мальчик, по-прежнему без сознания лежавший на постели, теперь почему-то смотрелся еще ужаснее. С двух шагов уже нельзя было различить, где губы, где ссадины вокруг. Теперь каждая царапина была смазана мазью, на ребра наложена тугая повязка, и впервые за это время Саннио начал понимать, что, вполне возможно, все их усилия пойдут прахом. «Не жилец», – сказали бы в приюте.

– Беда, Саннио, заключается в том, что я не могу не уехать сегодня же вечером. В крайнем случае, я могу задержаться до утра, но не дольше того. Так что с больным останетесь вы. Я пришлю лекаря и охрану. Но это еще не самое худшее. Может случиться так, что вам втроем – или вдвоем, уж как повезет, – придется возвращаться в Убли. Я бы очень этого не хотел, но – будьте готовы, Саннио.

– Я вас не подведу, – пообещал секретарь.

– Надеюсь на это, но давайте не будем загадывать. Если вас арестуют, ссылайтесь на меня, я оставлю вам письмо. Если на вас нападут, имейте в виду, что вы, Саннио, для меня ценнее этих двоих, так что если ситуация того потребует, бросайте их и езжайте в Убли, в замок Гоэллон, куда угодно – в безопасное место. Поняли меня?

– Да, – глядя в сторону, сказал Саннио. – Я вас понял…

Он точно знал, что не собирается бросать мальчишек и не сделает этого даже по приказу герцога. Или он доставит их в Убли, или пропадет вместе с ними. Но сама мысль о том, что можно их оставить – отдать солдатам, бросить в бою, – казалась неприемлемой, нестерпимой. Да и слова о собственной ценности он пропустил мимо ушей как заведомую лесть. Ничего подобного не было и быть не могло.

– Ничего вы не поняли, Саннио, – вздохнул герцог. – Впрочем, я не удивлен. В ваши годы я был глупцом и романтиком еще почище вас. Теперь послушайте меня, по возможности, разумом, а не сердцем. Мне ничего не грозит, еще не родилась та собака, что осмелится поднять на меня хвост. Вас же, если вы попадетесь с детьми семей Литто и Саура, могут повесить на ближайшем дереве вместе с ними, и я не уверен, что письмо вас защитит. Потом мне скажут, что были уверены в том, что оно подложное. Один живой и два покойника гораздо лучше, чем три трупа на одной ветке. Секретарь промолчал. Слова герцога ни в чем его не убедили. Неприятный разговор прервал стон очень вовремя очнувшегося мальчика. Избитый паренек открыл глаза, оказавшиеся такими же черными, как и волосы, и попытался что-то сказать, но вышло только тихое сипение. Саннио смочил его губы настойкой кадила и поправил волосы, упавшие на глаза. Из них еще предстояло вычесать засохшую кровь и грязь.

– Ну-ка, Литто, постарайтесь вдохнуть поглубже, – наклонился над мальчиком Гоэллон. – Вам больно?

– Неудобно… но не больно… – Литто попытался качнуть головой, но тут же зажмурился и прикусил и без того потрескавшуюся губу.

– Послушайте, юный рыцарь, я не мужество ваше проверяю, а то, насколько сильно вы ранены. Саннио косо взглянул на Гоэллона и встал рядом. Среди многих достоинств герцога умение разговаривать с детьми и подростками явно не числилось.

– Мы хотим тебя побыстрее вылечить, а для этого ты должен честно отвечать на вопросы. Понимаешь меня? Кивать не надо, просто постарайся ответить.

– Слева… колет… и еще голова…

– Тебе не хочется кашлять, когда ты дышишь? – спросил Гоэллон.

– Нет…

– Ну, будем надеяться, обойдется, – сказал Саннио герцог и вновь повернул голову к мальчику. – Сейчас я дам вам питье, оно горькое, но постарайтесь выпить до конца. Потом вы будете спать. Герцог сам накапал в кружку настойку из темно-коричневого флакона, потом тщательно закрыл притертую пробку и отдал флакон Саннио.

– Будете давать ему трижды в день по десять капель. Я оставлю и другие средства, а также записку для лекаря. Уеду я все-таки вечером, тут, кажется, не все так уж и плохо.

– Куда вы поедете?

– В Къелу. Как только я пойму, что там к чему, – пришлю вам письмо. Сейчас я пойду отдыхать, а вы останьтесь тут и разбудите меня, если ему станет хуже. Верите ли, всю ночь не спал из-за этого, – герцог с усмешкой кивнул в сторону соседней комнаты.

Мальчик, без единого возражения проглотивший горькое питье, уже заснул. Лежал он на краю постели, так что Саннио поправил ему подушки так, чтобы тот полусидел, забрался к стене и закрыл глаза. Он не сомневался, что проснется, если мальчик начнет шевелиться или стонать, но тот спал глубоко и неподвижно, и Саннио мирно проспал до первых сумерек. Разбудил его Гоэллон, неслышно вошедший в комнату и дернувший юношу за ногу. Секретарь испуганно открыл глаза, думая о том, где оставил шпагу и как объясняться с солдатами, или кто там пожаловал, но увидел знакомый высокий силуэт и поблескивающие в полутьме глаза.

– Не вставайте, разбудите мальчика, – сказал герцог тихим шепотом. – Я поехал. Письма и все необходимое – на столе. Удачи вам, Саннио! Секретарь мрачно прислушивался к его шагам, к ржанию жеребца под окном и разговорам слуг, потом тихо слез с постели и еще долго стоял у окна, провожая господина взглядом. Дом смотрел на дорогу, и удалявшийся силуэт одинокого всадника был виден, пока его не накрыла ладонями пурпурная предночная тьма.

– Я хочу пить, – тихо, но куда более разборчиво, чем раньше, сказал молодой Литто.

– А я хочу ужинать! – сообщило с порога отоспавшееся рыжее наказание. Саннио хотел сказать, чего хочет он лично – удавиться, – но промолчал. Он подал черноволосому воды, буркнул Бориану, чтоб тот пошел и заказал Гобу ужин на двоих и бульон для больного, потом вернулся к окну и прижался лбом к перекрестью рамы. Только сейчас до него начинало доходить, в каком положении он оказался: один с двумя подростками, один из которых сильно избит, без лекаря, с одной только лаконичной запиской – списком назначений, в разоренном войной графстве и с теми, кто объявлен преступниками перед короной. Пока Гоэллон был рядом, все казалось таким простым и исполнимым, теперь же Саннио хотелось зареветь от отчаяния. Но рядом с ним были двое, за которых он отвечал, и секретарь не мог себе позволить распуститься. Лекарь приехал только на следующий день к обеду. Саннио он не понравился с первого взгляда: лощеный, напыщенный, но с затаенным страхом в глазах. Первым делом он потребовал обед, и только потом соизволил осмотреть мальчика, при этом движения его по контрасту с жесткими, но осторожными прикосновениями Гоэллона казались неуклюжими и неумелыми. Закончив осмотр, он долго перечитывал оставленную герцогом записку.

– Я не понима-аю, кто писал эту чушь?!

– Эту чушь, – вскипая, сказал Саннио, – писал тот, кто смыслит побольше вас. И вы будете делать то, что вам сказано.

– В та-аком случае я ни за что не отвеча-аю, – капризно надувая губы, заявил лекарь. Саннио на мгновение застыл, а потом очень живо представил себе, что ответил бы клистирной трубке герцог, и на душе полегчало. Он развернулся к лекарю и, засунув большие пальцы обеих рук за пояс, покачался на каблуках. Отчего-то его очень обрадовали перхоть на плечах черной лекарской котты и засаленный воротник-стойка. Лекарь был пошире его, но пониже, и Саннио вообразил, как берет дурака за этот самый воротник, предварительно надев перчатки, и прикладывает спиной об стену.

– Вы отвечаете за пациента головой. Перед мной. Через три дня он должен быть на ногах.

– Это просто невозмо-ожно, – проблеял лекарь.

– А меня это не волнует, – отрезал Саннио. – Вылечите его – доплачу, не вылечите – повешу. Лекарь, что-то неразборчивое бормоча себе под нос, принялся вновь изучать лоскут с запиской. Саннио и сам не ожидал от себя подобной прыти и резкости, еще недавно назад он кланялся бы лекарю и называл его мэтром, но теперь все изменилось. Где-то в глубине души он понимал, что его заносит, что дерзость и грубость – не лучшие способы добиться своего, но плевать он хотел и на внутренний голос, и на весь опыт, подсказывавший ему, что дерзить тому, от кого зависит жизнь больного, не стоит. Он был секретарем герцога Гоэллона, и если эта перхотистая тля считает, что может нарушать предписания герцога, то Саннио объяснит ему, где его место. Семь дней все тянулось более-менее хорошо. Юный Литто, звали его Альдинг, но Саннио быстро сократил его до Дина, пил настойки и бульон, много спал и поправлялся. Синяки, к которым постоянно прикладывали примочки с бадягой и свинцовой водой, рассасывались. Вскоре под сине-черной маской обнаружилось вполне человеческое лицо с тонкими красивыми чертами. Дин стоически переносил перевязки и промывания ссадин, не издавал ни звука, пока лекарь накладывал новые порции жгучих мазей, пил все, что ему давали и не задавал лишних вопросов. В черных ночных глазах порой мешались боль и злость на собственную беспомощность, но ни единого грубого слова, ни одной жалобы Саннио не услышал. Лекарь посоветовал ему нанять сиделку, и мэтр Гоб привел из деревни опрятную пожилую женщину. Та не отходила от постели больного, сидя с вязаньем и изредка развлекая мальчика разговорами. Болтливой ее назвать было нельзя, Дину она не досаждала, напротив, юный Литто улыбался, слушая ее рассказы. К тому же она умела читать, правда, на постоялом дворе не нашлось ничего, кроме Книги Сотворивших, но Саннио не имел ничего против, он и сам приходил послушать, как сиделка читает поучительные притчи. Она чуть запиналась, но читала с таким искренним воодушевлением и почтением, что Саннио тихо восхищался. Рыжего Бориана он на второй день сплавил леснику. В отличие от секретаря, графский сынок умел и любил охотиться. Хоть подходящей лошади ему в деревне так и не нашли, он с удовольствием бродил по лесам с луком. За каждый день нянченья малолетнего чудовища леснику причитался сеорин, так что довольны были обе стороны, а Саннио сразу убил двух зайцев: избавился от непоседливого парня и убрал его с глаз долой на всякий случай. Лесник понял намеки Саннио и согласился присмотреть не только за рыжим, но и поглядеть по сторонам, и припрятать парня, если что. На восьмой день лекарь разрешил Литто вставать с постели, отменил прием половины настоек, велел прогуливаться вокруг дома и побольше есть. Черноволосому явно не нравилось, что на прогулках ему приходится опираться на руку Саннио или плечо сиделки, но и это испытание он перенес с молчаливой гордостью. Секретарь понял, что искренне уважает мальчика, проявившего столько мужества и терпения. Литто не спрашивал ни о родителях, ни о том, к кому и зачем он попал, не спорил и благодарно принимал уход и лечение, хотя видно было, что ему тяжело и стыдно. Еще через два дня примчался герцог. Саннио издалека услышал топот копыт и велел сиделке отвести Литто наверх, а мэтру Гобу – закрыть ворота, но тревога оказалась напрасной. В седле Гоэллон вез девочку с длинными косами, одетую в крестьянское платье с передником. Секретарь сам бросился открывать тяжелые ворота. С души упал огроменный камень, и только сейчас Саннио почувствовал, сколько он весил.

– Рад вас видеть, мой юный друг! – ссаживая девчонку, сообщил Гоэллон.

– Я тоже, дядюшка! – улыбнулся Саннио. – У нас все хорошо, все живы, а наш больной почти поправился.

– И передать не могу, как вы меня обрадовали, Саннио, – обнял его герцог. Колючая щетина царапнула щеку. Насквозь пропыленный кафтан герцога пах дымом, лошадиным потом и – юноша усмехнулся, – все теми же горькими духами. Девочка с косами стояла молча, глядя на обнимающихся мужчин здоровущими голубыми глазами. Похожа она была на мышку – пепельные волосы, узкое личико с острым носом, вот только эти глазищи все портили, объясняя всем и каждому, что через пару лет «мышка» затмит многих столичных красавиц. По изящным рукам, явно не державшим ничего тяжелее иголки, Саннио догадался, что она не крестьянка; впрочем, этого он и ожидал.

– Это Керо, – сказал герцог. – Займись ей, пожалуйста. Саннио задумчиво потер лоб. С мальчишками все было просто, даже с такими непоседами, как Бориан. Что делать с голубоглазой мышкой, он представлял себе очень плохо. Наверное, ее нужно было вымыть и накормить, но девочка была явно не в том возрасте, когда ее можно было бы запихнуть в бочку с горячей водой и оттереть песком. Секретарь слегка покраснел. Потом до него дошло, что делать, и он кликнул сестру мэтра Гоба – вот ей заниматься девчонками было по чину. Сам он поднялся наверх, где уже распоряжался Гоэллон. Противный лекарь получил несколько монет и был отправлен восвояси. Судя по выражению лица лекаря, большего подарка, чем разрешение отправляться на все четыре стороны, герцог ему сделать не мог. Он немедля велел седлать свою лошадь и, даже не пообедав, скоропалительно отбыл. Об этом никто не сожалел. С сиделкой герцог был куда вежливее. Когда благородный господин почтительно поцеловал ей руку, женщина онемела от изумления и застыла, потрясенно глядя на свою ладонь. Вскоре все были сыты, вымыты, переодеты в чистое и сидели в одной комнате. Бориан, за которым послали к леснику, чинно сидел на краю кровати, болтал ногами, но вел себя на удивление тихо. Охота и вольная жизнь в лесу не пошли на пользу его костюму, но вернули на бледную физиономию румянец и, кажется, прибавили парню уважения к окружающим. Альдинг, хоть и щеголял до сих пор желто-зелеными синяками и сидел неестественно прямо из-за тугой повязки, тоже не выглядел живым трупом. Мышка Керо робко стояла у стенки. Служанка нашла для нее новое платье и уложила косы вокруг головы. Выбритый Гоэллон держал в руке кувшин с вином и то и дело прихлебывал прямо из него, пренебрегая кружкой; рубаха была распахнута, волосы распущены и герцог походил на довольного кота. Саннио удивился, не понимая, как вокруг Гоэллона, будь он даже предельно усталым, что прекрасно было видно по темным кругам под глазами и заострившимся скулам, образуется такой теплый и аккуратный уют. Казалось, что при нем вещи сами укладываются на места, а любой беспорядок, трепеща от страха, прячется по углам и боится высунуть нос.