Текст книги "Дом Для Демиурга. Том первый"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 48 страниц)

И пришли – другие хозяева.

Был цветок о трех лепестках с пламенеющей сердцевиной, и завелась в нем гусеница; змея обвилась вокруг стебля, и не дотронуться больше, ибо – ужалит, нанесет удар; тихое шипение двухголовой змеи слышно и в Беспечальности: нашшше… не прикасссайссся…

Осталось только – мерить шагами Беспечальность, замок-сердце, исторгнутый из мира, из триединства миров, и смотреть, как истекает слезами призрачный вечер, и чувствовать, как захлебывается сердце, спотыкаясь на каждом втором ударе, ибо сердце, не могущее отдавать кровь, умирает.

И – ненавидеть… истово, как только и умеет странник, вернувшийся, чтобы обнаружить – нет больше дома, нет: занят чужаками, доверчиво лег под чужие ноги, покорился чужим рукам, забыл о том, кто построил его, отдался другим, как беспутная жена, что в отсутствие мужа ложится в постель с первым, кто приласкает.

Мало того, что созданное тобой забыло тебя, не дождалось – так еще и отвергло, повелось на сладкие лживые речи новых господ; и назвали тебя – Противостоящим, врагом всего сущего, обольстителем… хотя обольстителям-то и поверил мир, обманщикам, захватчикам. Подменили правду – сказкой, реальность – миражом; назвали создателя – чужаком, отца – врагом. Так беспутная жена, чтобы забыть о своем позоре, называет законного мужа – убийцей, клятвопреступником, насильником, лишь бы не помнить, лишь бы не знать, как оно на самом деле.

– Брат мой Фреорн, ты нынче печален. Отчего?

Братом зовет тебя – разве он брат… случайный попутчик, встреченный в том исполненном тоски и ужаса странствии, когда, возвращаясь домой, натолкнулся на запертую дверь, и увидел свет в окнах, и почувствовал – чужие в доме, да и дом не твой. Бежал, не разбирая дороги, не чувствуя ног, и выкипала в сердце кровь от невозможной боли предательства; почти не помнил себя. Через иные чужие миры, и, глаза прикрывая, лишь об одном мечтал: не встретиться взглядом с такими же, как ты, ибо не снести позора изгнанника, а уж если в чужом лице отразится, как в глади ручья: потерявший, – то и вовсе незачем жить.

Попался где-то на дороге то ли тоже изгнанник, отвергнутый собственным миром, потерявший его в войне или по глупости, как ты сам, то ли просто странник, бездомный бродяга, никогда не творивший себе дома. Попался и стал попутчиком, и, может быть, он и подсказал, что сдаваться – нельзя; есть, всегда есть, хоть и крошечный, шанс вернуть себе – свое. Ибо должна же быть справедливость, но кому, как не создателям, быть ее руками?

И – не слушал, когда ты говорил, что иной справедливости хочешь: покарать, наказать, уничтожить. Голову на плаху, нож под сердце распутной жене, шлюхе, отдавшейся чужим. Ведь – а как с ней теперь жить, как простить измену, как не видеть отпечатков иных ладоней на грудях? Как не замечать, что было ей с чужими хорошо, наверное, куда лучше, чем с тобой? Нельзя это простить, нельзя вернуться и принять ее – такую, прошедшую через чужие руки, довольную и счастливую, накрепко закрывшую перед тобою дверь…

А он – не слушал.

Отчего печален – да разве объяснить? Вот – дождь за окном, тягучие струи, слезы миража, и сам же этот дождь пожелал, а теперь вот печаль от него, от дождя, и надо бы его прекратить, остановить плач воды, но – не хочется, ибо если сам не можешь плакать, пусть за тебя рыдает дождь.

– Дождь, – отвечаешь, и нет других слов; а для него, упрямого и нечуткого, всегда нужны другие слова.

– Хочешь, я сделаю свет и чистое небо? – улыбается, словно ребенку, который нарисовал буку и сам же ее испугался; тянет руку к окну, чтобы смять лист со страшной закалякой, умный, сильный, все понимающий; ничего не понимающий.

В этом весь он, Ингальд, случайный спутник, нежданный помощник.

– Нет.

– Тогда, если хочешь, поговорим о деле? – предлагает так вежливо, а ведь не уйдет, пока не заставит говорить, и чем больше будешь упрямиться, гнать его, просить отложить на потом, тем ласковей будет улыбка взрослого перед капризным ребенком, тем мягче – увещевания, и добьется своего, будет говорить, и заставит слушать, и назовет это – разговором.

– Слушаю.

– Силы для задуманного нами еще не хватит, но – радуйся, брат, час близок. Годы по счету смертных, а, значит, для нас – сущий миг. Время пролетит быстро.

– Вот как? – и отвернуться к окну, в дождь, и не верить, но и верить, потому что он не лжет, никогда не лгал, и тогда еще, когда говорил, что трудно будет, и ждать придется, и отчаяться не раз, и желать отступиться, ибо задумали они невиданное; не лгал. Но и правды не говорил.

Говоришь ему, как прекрасен будет миг, когда обрушится все, сотворенное тобой, в ничто, в небытие, в сизый морок – а он улыбается, и едва кивает, ласково; глаза у него – тот же морок оттенка голубиного крыла, что и вечное Ничто, окружающее сущее. Глядеть в эти глаза – тонуть в океане, и не разберешь: то ли ложь, то ли правда, то ли ласка, то ли жалость. Странник Ингальд; не поймешь, как ни бейся – кто такой, чего хочет. Говорит – помочь. Называет братом.

А сердце не верит.

Потому что улыбаются губы, но непроницаемой пленкой подергиваются глаза, когда говоришь – о разрушении, о наказании. Кивает головой, соглашается, поддакивает, но глаза молчат, не вспыхивают даже в ответ на твой огонь, не отражают его. Стена там, сизая стена, о которую разбивается все; кажется мягкой, податливой, как озерная гладь, но – лучше не заглядывать. Ничто там не отражается, ничто и не выходит из воды на берег. Пустота, растворяющая все.

– Избранные нами делают свое дело, а враги не замечают того. Радуйся, брат!

– Радуюсь.

– Фьоре, ты не меняешься. Тебе по-прежнему не хочется бросить все это?

Фиор Ларэ терпеливо улыбнулся, поглядел сквозь желтоватый старый хрусталь на угли в камине. Вино, цветом напоминавшее солому, пропустило через себя багровый отблеск и окрасилось в редкий золотисто-оранжевый оттенок, который можно увидеть лишь на рассвете в середине зимы, и то – далеко на севере, там, где вырос этот виноград. Там, где ветер гонит из Предельной северной пустыни стада тяжелых туч. Сквозь редкие просветы между мохнатыми тушами порой видно золото луга…

– И ты по-прежнему пьешь свою кислятину, – кивнул Эмиль. – Как всегда. А нынче пить вино из Къелы несколько непатриотично, не находишь?

– Къела – наша земля, – Фиор пожал плечами.

– Да-да, а граф Къела вовсе не изменник…

– Я не отвечаю за решения отца, – Фиор уставился на свой бокал, потом вскинул голову и поставил его на широкий поручень кресла. – И я не желаю слышать все, что ты мне сейчас скажешь. Эмиль, за последние две седмицы я выслушал четверых, говоривших одно и то же. И я не хочу слушать пятого…

– И не хочешь писать о нем Агайрону.

– Обычно я пишу не ему…

– О да, как я помню, ты предпочитаешь другую партию. Да, Фьоре?

– Эмиль… Партии, интриги, заговоры… ты за этим ко мне приехал? – Фиор поднялся, едва не смахнув рукавом бокал, дошел до камина и принялся ворошить угли.

Потом он повернул голову к развалившемуся в своем кресле приятелю. Тот пренебрег предложенным бокалом, предпочитая пить вино так, как это делало три четверти жителей Собраны, от крестьян до королей: подогретым и из глиняных кружек. С момента их последней встречи с Эмилем прошло три года. В тот раз они виделись только мельком, у Далорна нашлось лишь несколько часов, чтобы заехать в королевское поместье по дороге в Брулен. За эти три года друг вовсе не изменился. По-прежнему выглядел мальчишкой лет девятнадцати, хотя ему было почти на десять лет больше. И, как и раньше, сеял беспокойство вокруг себя, хотя сам оставался спокойным.

– Эмиль, ты еще помнишь, кто я? Я – не королевский советник, не казначей и не первый министр. Я – управляющий Энора.

– И сын короля. Старший сын.

– И бастард.

– Признанный бастард, – кивнул Эмиль. – Правда, в четырнадцать лет…

– Именно поэтому, – Фиор встал, – именно поэтому я не собираюсь выслушивать ничего из того, что ты можешь рассказать, предложить и предположить. Эмиль, довольно. Я никогда не пойду против отца.

– Но тебе хочется. Иначе ты бы не начал бить копытом…

– Эмиль!!!

– Я задел твою честь? Хочешь нарушить королевский эдикт? – расхохотался Далорн. – В самом деле, давай выйдем во двор!

– Уже темно. И ты пьян.

– Неужто у тебя не найдется пары факелов? И – помилуй, мне приходилось драться всерьез, выпив впятеро больше, чем этот несчастный кувшин…

– Нет, Эмиль. Завтра.

– Я тебя не понимаю, Фьоре. Тебе не душно?

– Нет, – пожал плечами Фиор.

– Странно. А мне душно. Мне душно с того дня, как я вернулся в Собрану. Мне уже третью девятину душно, Фьоре. Мне душно в этом городе, мне душно в этой стране. Она сходит с ума, Фьоре. Король сходит с ума, и страна сходит с ума. Здесь нечем дышать, здесь весь воздух пропитался безумием… – Эмиль рванул шнуровку камизолы. – Я здесь задыхаюсь…

– Мне открыть окно? – спросил Фиор, неловко улыбаясь, потом отцовским жестом потер переносицу. – Ты уже три девятины здесь?

– Две и четыре седмицы.

– Видимо, ты был очень занят все это время.

– О, да. Протирал диваны у Мио и подпирал стены в Белой приемной.

– Ну что ж…

– Фьоре, я тебя умоляю! Хоть ты меня не мучай! Ты же знаешь, что, будь моя воля…

– Знаю, – кивнул Ларэ. – Теперь ты понимаешь, как я чувствую себя, когда ты начинаешь…

– Спасибо за урок, дружок, – недобро улыбнулся Эмиль. – Только этого мне сейчас и не хватало!

– Могу ответить тебе тем же.

– Дурные нынче времена, Фьоре, не находишь?

– Если ты, – Фиор с улыбкой прищурился, – cейчас скажешь что-нибудь про черное небо, чужих тварей и сдвинувшуюся с места гору, я, я… Я просто не знаю, что с тобой сделаю!

– Нет, не скажу. Кстати, ты забыл четвертое условие пророчества. Все тайное, которое должно стать явным. А мне, на самом деле, весьма интересно, кто раскопал эту пыльную ветошь, и почему о ней шепчутся в каждом закоулке. И еще интереснее мне, кто же такой – истинный владыка. Твои версии, Фьоре?

– В Собране есть истинный владыка. А у него есть наследники. По-моему, все эти пророчества – именно ветошь, именно пыльная.

– Фьоре, – Эмиль вскинул голову и уставился на собеседника. – А ты никогда не думал о том, что речь идет не о Собране?

– А о чем? – растерялся Фиор.

– Мир не ограничивается нашей родиной, дружок. Есть и другие страны. Могу тебя в этом заверить, я там бывал. Может быть, речь идет о всем живом мире?

– Тогда все это и вовсе глупость. Сотворившие есть и будут, какой еще истинный владыка?

– Вот уж не знаю. Вели подать еще вина, коли не хочешь фехтовать…

Поздней ночью, когда оба были уже здорово пьяны, Эмиль все же распахнул окно и высунулся до пояса под мелкую морось. Фиор смотрел на него, не слишком хорошо понимая, что творится с приятелем. Тот был взбудоражен, словно пил не лучшее керторское вино, а настойку хвойника. Мокрые волосы облепили покрасневшее лицо, глаза лихорадочно блестели, и дышал он тяжело, словно и впрямь задыхался в духоте, несмотря на настежь раскрытое окно, откуда тянуло холодом. Так напился? Да нет, глупости, Далорн мог выпить и втрое больше, не теряя контроля над собой; были времена, когда Фиор мог это увидеть воочию.

– Эмиль, у тебя жар, наверное. Иди в постель, я пришлю лекаря.

– Да здоров я… – отмахнулся приятель. – Просто тошно мне.

– Эмиль… Я никогда не спрашивал, кому ты служишь, что делаешь. Но мне кажется, у тебя какая-то беда.

– У меня? – развернулся Далорн. – У меня?! Фьоре, мир не ограничивается Энором, ты еще помнишь об этом? Ты еще помнишь, из скольких земель состоит Собрана? Ты еще помнишь их имена?

– Эмиль!

– Прости. Я хотел выговориться хоть где-то, вот дурак… Ты не спрашивал, кому я служу – и не спрашивай, Фьоре. В этом нет для тебя тайны – ты же ревностный слуга короля. Вот и я его слуга, дружок. Ты да я, да мы с тобой, верные его величеству королю Ивеллиону. Фьоре, я завидую твоей слепоте!

– Я близорук, но вроде еще не слеп… – удивленно похлопал глазами Фиор.

– Да ну? Знаешь, я несколько дней назад имел честь… о, великую честь! – оказаться учителем принца Араона.

– И что? – два кувшина вина, хоть къельское и считалось легким, не слишком-то способствовали пониманию намеков.

– Фьоре, у тебя есть нож?

– Кинжал есть, – Ларэ обшарил комнату взглядом. – Где-то тут есть…

– Возьми его и разрежь себе кожу на предплечье.

– Зачем, о Сотворившие?!

– Ну, можешь и не резать. Как скоро у тебя свернется кровь?

– Сразу, – в который уже раз за вечер Фиор пожал плечами. – Так нужно резать, или так поверишь?

– Поверю. В твоем происхождении я не сомневаюсь.

– А в чьем сомневаешься? – окончательно замороченный Фиор потряс головой.

Эмиль спрыгнул с подоконника, прошелся по комнате, недобрым взглядом покосился на дверь, потом сорвал со спинки кресла камизолу, которую скинул, когда полез в окно, набросил прямо на мокрую рубаху. Темно-зеленая ткань, намного темнее обычного для вассалов Алларэ лиственно-зеленого цвета, мгновенно промокла, пошла пятнами на плечах. Далорн взял кувшин, задумчиво встряхнул его, потом опрокинул над кружкой и огорченно посмотрел на жалкие капли, стекавшие с носика.

– Еще вина? – спросил Фиор.

– К морскому змею в задницу вино… Скажи, Фьоре, нас может кто-то услышать?

– Нет, если ты не будешь кричать во всю глотку. Слуги слишком далеко. Можешь поверить, я хорошо слышу.

– Верю, – кивнул Эмиль. – Так вот… я уже говорил, что недавно имел великую честь оказаться учителем принца Араона. До того мы фехтовали. Я оцарапал ему руку, вот здесь, – приятель похлопал себя на ладонь выше запястья. Это было в самом начале. И, знаешь, кровь не свернулась до конца поединка, а я гонял его долго… И еще – он здорово запыхался под конец.

Фиор очень, очень долго соображал, что именно сказал ему Далорн.

– Принц еще молод… – развел он наконец руками. – Молод и не слишком здоров.

– Фьоре, – очень терпеливо сказал Эмиль. – Ты коленки в детстве разбивал?

– Ну да.

– И долго они у тебя кровоточили?

– Да нет…

– Фьоре, ты не хочешь меня понимать?

– Хочу. Но у меня не получается. Да что ты хочешь сказать-то?!

Эмиль еще раз прошелся по комнате, сорвал промокшую камизолу и швырнул ее к камину, потом потеребил на груди рубаху, но снимать не стал. Он отбил кончиками пальцев по краю стола какой-то модный мотивчик, посвистел, пощелкал по пузатому боку кувшина. Ларэ сквозь полусон следил за всей этой суетой, недоумевая, что случилось с Эмилем. Приятель всегда был спокоен, как мороженая рыба, или уж, по крайней мере, умел притворяться таковой. Сейчас же ему словно занозу в пятку загнали, если не уподобляться мещанам, вспоминающим в таких случаях шило и седалище. Неужто приучился в своей Оганде к какому-нибудь ядовитому снадобью?

– Фьоре, я сильно сомневаюсь, что Араон – сын своего отца.

4. Убли – Собра – Брулен – Эллона

Путь, на который, по прикидкам Саннио, должно было уйти не меньше полутора десятков дней, путешественники одолели за девять. На исходе девятого дня они достигли Убли, крупного портового города в герцогстве Алларэ. Отсюда уже рукой подать было до острова Грив, на котором располагался замок Гоэллон, летняя резиденция герцогов.

Город стоял на обрывистом скалистом берегу. Береговая линия была причудливо изрезана, и среди многих заливов нашлось место и для рыбацкого порта, и для торгового, а чуть дальше на восток стояли на рейде военные корабли Алларэ, скорее дань памяти прошлого, чем необходимости. Весь восточный берег Предельного океана, от северной до южной пустыни, давно и безраздельно принадлежал Собране.

Убли показался Саннио сборищем разномастных городков. Одни карабкались на скалы, другие прижимались к их подножью. Паутина дорог, и широких, и плохоньких, соединяла все эти части города. Кое-куда можно было добраться только пешком, и повсюду сновали дюжие носильщики. Некоторые дома нависали над обрывом так, что родившийся и выросший на равнинах южной части Эллоны и Сеории Саннио поминутно ежился. В вечерних сумерках казалось, что постройки ублийцев вот-вот обрушатся именно ему на голову.

В одно из таких птичьих гнезд над пропастью и притащил Саннио герцог. Юноша заподозрил, что сам напросился на подобную участь: рассматривая окрестности, он то и дело с подозрением и опаской поглядывал наверх. Двухэтажный дом из светлого зернистого камня не походил на обычный трактир. Здесь было слишком тихо, а в просторной зале внизу не было постояльцев, хотя поздние сумерки – самое подходящее время для ужина.

Снаружи дом был увит незнакомым секретарю растением, похожим на дикий виноград, но листья у него были мелкими, темно-зелеными с багровым отливом и очень жесткими. Предприимчивые побеги обвивали ставни и проникали внутрь через решетки на окнах. Стеклом или слюдой здесь оконные проемы не прикрывали, Саннио не знал, почему и спросил об этом у герцога. За время поездки он понял, что Гоэллон любит отвечать на подобные вопросы. Ему нравилось пичкать секретаря знаниями о быте разных земель Собраны, о травах и целебных настоях, о породах лошадей и сортах пряностей и еще о многих других мелочах. Юношу это искренне восхищало. Читать в дороге никакой возможности не было, но скучать ему не приходилось.

Чаще спрашивал сам Саннио, и герцог подробно отвечал, а порой и у господина возникало желание просветить секретаря насчет чего-то, встретившегося в пути. Это всегда случалось неожиданно. Герцог вдруг заговаривал с юношей, объяснял все, что тому следовало знать и вновь надолго замолкал. Предсказать, когда и о чем он заговорит в следующий раз, Саннио не мог.

– Дважды в год здесь бушуют такие шторма, что с петель срывает не только ставни, но и двери. Оконные рамы вылетали бы с первым ветерком. Ни здесь, ни на Гриве, ни на побережье Северного моря вы не увидите стекол в окнах. Лита торгует стеклом со всей Собраной, но почти не использует его. Впрочем, глупцы находятся везде. Несколько лет назад здесь, в Нижнем городе, случилось неприятное происшествие. Хозяин дома уселся ужинать с семейством в первый день времени штормов. Окна ставнями прикрыть он, разумеется, забыл. Порыв ветра ударил в окно, оно разбилось, а сила ветра была столь велика, что осколками были убиты три человека. Досадно, не правда ли?

Юноше показалось, что герцог пошутил, и он только пожал плечами, не желая выглядеть дураком, если окажется, что это очередная байка. Гоэллон периодически рассказывал ему что-то, очень похожее на правду, и говорил все тем же мягким назидательным голосом, без улыбки и никак не давая понять, что шутит. Так Саннио выслушал и запомнил лекцию о целительных свойствах яиц камышовника, излечивающих боли в суставах, облысение и любовную меланхолию, а также применяемых при гадании на удачу в торговых делах, после чего герцог указал на заросли камышовника у речной протоки.

– Не желаете ли поискать там сии безусловно полезные яйца? – предложил герцог.

– Растения не могут откладывать яйца, – ляпнул Саннио.

– Несомненно, мой юный друг, – усмехнулся герцог.

Далеко внизу под окнами дома билось о камни море. На гребнях волн играли последние отсветы гаснущего неба, и вода казалась почти черной с лиловыми бликами. Сначала Саннио решил, что в доме никого нет, но герцог кого-то ждал, стоя в пустой зале и не проходил наверх. Тихий дом чем-то напомнил юноше секретарскую школу. Здесь стены тоже были белеными, а мебель сделана из темного дерева. По стенам висели плошки с жиром или маслом, удивительно было, что они почти не чадили, да и противного запаха не чувствовалось. Непривычный узор на плошках – красные, черные и белые полосы, полосатые половики тех же цветов. Только сейчас Саннио почувствовал, что он уже на севере, что Убли – совсем не то же, что Собра. На южных землях герцогства Алларэ было гораздо теплее, зелень гуще, а краски ярче.

По узкой лестнице в залу спустилась пожилая женщина в сопровождении мальчишки лет двенадцати. Сразу видно было, что парень приходится женщине внуком – у них были совершенно одинаковые ярко-голубые глаза и крючковатые носы. Мальчик коротко поклонился и остался у лестницы, а старуха прошла к герцогу. Она отчетливо хромала, но шла прямо. Темно-синее вдовье платье подчеркивало стройность и гордую осанку хозяйки дома. Должно быть, ей было уже хорошо за шестьдесят, но в каждом движении чувствовалась уверенная сила.

– Руи, дорогой мой. Я ждала вас не раньше чем через три дня…

– Мой спутник оказался более выносливым, чем я рассчитывал, – сказал герцог, целуя протянутую руку. – Саннио, поприветствуйте сударыню Алларэ.

Юноша поклонился и тоже поцеловал пожилой даме руку, одновременно прикидывая, кем бы она могла быть. Алларэ – родственники герцога по матери, но к этой женщине Гоэллон не обратился по титулу. Дом, хоть и не самый бедный, тоже не походил на жилище дамы из Старшего Рода Собраны – скорее уж, на пристанище зажиточной мещанки, которой и приличествовало обращение "сударыня". Тем не менее, герцог обращался с дамой удивительно почтительно, а та называла его по имени.

– Суа проводит вас наверх и принесет вещи, о лошадях позаботится его отец. Жду вас к столу.

Хмурый мальчик явно вознамерился тащить все четыре кофра в одиночестве, но упрямство, которое Саннио оценил по достоинству, превышало его силы, и секретарь молча отобрал у него половину груза. Подросток фыркнул, но не сказал ни слова. Саннио следом за ним взобрался по лестнице, крутой, как все дороги в Убли. Там они с герцогом умылись и переоделись к обеду. Секретарь с удовольствием вылез из удобного, но надоевшего дорожного костюма. Серо-голубая камизола с разрезами на рукавах и черные панталоны показались ему вполне приличествующими для обеда с госпожой Алларэ, кем бы она ни была. Герцог одобрительно кивнул и бросил юноше серебряную цепь.

– Наденьте это и уберите с лица волосы, иначе кажется, что вы боитесь, когда на вас смотрят. Вы – красивый юноша, подобные ужимки вам не идут.

Услышав вторую за короткое время похвалу, Саннио удивился. Герцог обычно не был щедр ни на доброе, ни на бранное слово. С секретарем он держался ровно, а к вечной иронии юноша давно привык, она его не задевала. Он послушно надел тяжелую цепь и заново причесался, глядя в большое зеркало в потемневшей оправе. По краям амальгама кое-где пошла пятнами и пузырями, но такие зеркала, почти в рост Саннио, были редкостью. Старая дорогая вещь, еще одна загадка этого дома.

Юноша приблизил лицо к зеленоватому стеклу и принялся разглядывать себя. Герцог дважды назвал его красивым – у мэтра Тейна и сегодня, – но зеркало отражало вполне привычную физиономию с большими глазами, длинным носом и округлым девчоночьим подбородком. После девяти дней в дороге черты заострились, нос торчал посреди лица, как одинокий стог на убранном поле, и Саннио не понимал, за что Гоэллон ему так польстил.

Он так увлекся созерцанием собственной внешности, что не заметил, как в комнату вернулся мальчик Суа.

– Вас ждут внизу, – буркнул он, прислоняясь к косяку.

Саннио вздрогнул и поспешно оторвался от зеркала. Сбегая вниз по лестнице следом за мальчиком, он надеялся, что герцог не обратит внимания на его оплошность, но здорово просчитался.

Все уже сидели за столом в небольшой полуподвальной комнате. С порога Саннио напоролся на острый взгляд герцога. Прямые светлые брови были сдвинуты в единую твердую черту, и этого было достаточно, чтоб лицо обрело гневную выразительность. Он взглядом указал секретарю на место рядом с собой. Саннио осторожно опустился на край стула.

– Вы задержались, – тихо сказал герцог. – Поговорим об этом позже.

Одной этой реплики оказалось достаточно, чтоб Саннио не смог по достоинству оценить кухню в доме госпожи Алларэ. Он что-то ел, медленно и чинно пережевывая – кажется, сперва это была жареная и вареная рыба, а потом пирог с рыбой, – но вкуса не различал, при этом все равно мечтая, чтобы ужин не кончился никогда. Он старался не совершить ни одной ошибки, и все получалось великолепно. Пожилая дама задала Саннио несколько вопросов: откуда он родом, что изучал в школе, где успел побывать. Секретарь отвечал, как положено – вежливо, в меру коротко, в меру подробно, но все это происходило как-то само собой, как движение пружин и шестерней в хронометре, который он видел в кабинете герцога.

Час расплаты настал, когда Гоэллон поднялся в свою комнату. В конце обеда герцог кивком отпустил секретаря из-за стола. Саннио тихонько вышел и взбежал по лестнице, надеясь, что успеет лечь и притвориться спящим. Он накрылся одеялом с головой и даже высунул из-под него ногу, изображая, что раскинулся во сне, однако, господина этот фокус не провел.

– Вам не десять лет, а я не монашка в приюте, чтобы поверить этому зрелищу, – сообщил Гоэллон, сдергивая с Саннио одеяло. – Сядьте, мой юный друг.

Постель скрипнула – герцог присел на край. Юноша вздохнул про себя, но чуть успокоился. Манеру герцога вставать перед тем, как отчитать слугу или секретаря, он уже знал. Выговаривать кому-то сидя герцог не умел, да и неудобно это было. Саннио сел. Дальше притворяться спящим было бессмысленно.

– Скажите, Саннио, разве я так уж обременяю вас необходимостью соблюдать правила этикета? Но иногда-то можно и постараться. Не кажется ли вам, что не подобает заставлять двух людей старше вас, в том числе – даму, ждать себя? Вы не король, драгоценнейший мой.

– Я виноват, герцог, – юноша склонил голову в непритворном раскаянии.

– Нет уж, смотрите на меня, когда отвечаете.

Секретарь поднял взгляд на герцога, и удивился. Тон был резким, но на лице не обнаруживалось никаких признаков гнева или негодования. Саннио даже испугался. Подобная бесстрастность заставляла предположить худшее. Мэтр Тейн тоже никогда не повышал голос, сообщая кому-то из учеников, что выгоняет его прочь. Если решение принято – зачем лишние чувства? Но… не мог же герцог выгнать его прямо в Убли?..

– Вы меня прогоняете? – спросил Саннио.

Гоэллон явно очень удивился. Он приподнял брови, потом запустил ладони в волосы, провел от висков к затылку, и так, с руками, сложенными за головой, уставился на юношу. За его спиной у стены стояло злополучное зеркало, и в своем элегантном наряде, замерший неподвижно, Гоэллон казался собственным портретом в темной раме. Правда, изобразить на портрете подобное выражение лица не взялся бы и самый смелый художник.

– Саннио, вы уютно чувствуете себя в должности секретаря? Может быть, вам, пока не поздно, податься в жоглары? У вас определенно талант…

– Я прошу прощения, герцог.

– Нет, это определенно любопытно. А почему, собственно, вы решили, что я вас прогоняю? Мы, помнится мне, договаривались о том, что я буду объяснять, чем вы вызвали мое неудовольствие. За этим я, собственно, и пришел. Однако ж, я не рассчитывал на то, что ваше буйное воображение возьмет верх над рассудком. Должно быть, вы устали в дороге, мой юный друг. Что ж, завтра можете отдыхать до ночи. Погуляйте по городу, но постарайтесь вернуться трезвым, или хотя бы умеренно пьяным. В общем, на своих ногах. Надеюсь, вам хватит десяти сеоринов…

Еще один кошелек, поменьше давешнего, набитый мелочью, полетел в руки Саннио. К этой забавной манере – не передавать, а бросать любые предметы, даже стоя рядом в двух шагах, – секретарь тоже привык. Он научился не глядя брать из воздуха монеты, коробочку со спичками и все прочее, что герцог считал нужным кинуть.

От подобной щедрости и снисходительности юноша растерялся. Правила требовали поцеловать герцогу руку, но, сидя на кровати, это никак не получилось бы. Да и руки Гоэллон по-прежнему держал на затылке. Саннио спрыгнул с постели и склонился в поклоне.

– Считается, что прилив крови к голове облегчает умственные упражнения, – прокомментировал это герцог. – Так что в следующий раз кланяйтесь, прежде чем решите совершить какую-нибудь глупость. Вдруг да поможет?

Саннио ушел из дома с первым небесным светом. С десятью золотыми в кошельке ему не пришлось думать о завтраке. Лошадь он брать не стал, решив, что уже вдоволь наездился верхом. Ему хотелось посмотреть город поближе. К морю он спускаться не захотел – неумолчный шум волн успел надоесть ему за ночь.

Убли располагался на холмах, под холмами и промеж холмов. Кривые улицы вели то вверх, то вниз, следуя естественным изгибам местности, и не привыкший к подобным прогулкам юноша быстро устал. Когда икры окончательно разнылись, он зашел в первый попавшийся кабачок и потребовал завтрак. Ему принесли большую миску жареной рыбы, от которой еще шел дымок. Судя по всему, рыбу в Убли ели трижды в день и ею же закусывали в промежутках. Мелкая рыбешка оказалась очень вкусной, но слишком уж жирной и сытной, и Саннио осилил едва половину миски, зато от души развлекся, угощая местных кошек, толстых и нахальных. Роскошный рыжий котяра даже взобрался на стол, чтобы разделить с юношей трапезу, и, пока служанка не прогнала его, огрев по спине полотенцем, смолотил почти столько же, сколько сам Саннио.

В порту было людно и суетливо. Носильщики тащили тяжелые ящики, тюки и сундуки, приказчики, а то и сами купцы покрикивали на них. Пахло солью, потом и, отчего-то, горелым жиром. Возвращаясь из порта, Саннио оказался на широкой площади. По левую сторону располагались торговые ряды, справа стояло длинное серое двухэтажное здание неприятного вида. Перед ним почему-то никто не толпился, даже разносчики обходили его стороной.

– А что там? – спросил Саннио у прохожего.

– Да я и сам тут в первый раз, – буркнул тот.

– Блюдущии чистату там сидять, милай… – сообщила старуха с огромной корзиной мелких желтых цветов.

Из благодарности юноша купил у нее букетик и сунул его за воротник. Цветы оказались не только резко пахнущими, но и колючими, а выбрасывать их почему-то было жалко. Саннио зашел в торговые ряды. Довольно скоро он понял свою ошибку. Его ежеминутно толкали, тянули за руки и предлагали что-нибудь купить, обещая отдать задешево, но он смутно подозревал, что торговцы чуют в нем молодого олуха, и за ту цену, за которую бородатый тамерский торгаш клялся отдать охотничий нож "только молодому господину, никому больше, год берег!", можно купить таких целый ящик.

Спасаясь от щедрых предложений и цепких рук, Саннио шмыгнул в ближайшую лавку и оказался во владениях перчаточника. Говорливый приказчик немедленно оценил наряд покупателя и повел задушевную беседу о столичных модах, новых веяниях, приходящих из Оганды, и прочей ерунде. Секретарь, обученный в школе мэтра Тейна, мог поддерживать любой разговор. Многого тут не требовалось – знай, кивай помаленьку, показывая, что слушаешь очень внимательно, охай там, где собеседник явно ждет изъявления твоих чувств, и соглашайся со всем, что он говорит. С герцогом этот фокус не удавался: в беседах с ним всегда требовалось вдаваться в их суть и отвечать по делу, – а с приказчиком сошло. Саннио обзавелся тремя парами совершенно не нужных ему перчаток, которые велел отправить в дом госпожи Алларэ, и отдышался.