Текст книги "Дом Для Демиурга. Том первый"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 48 страниц)

Том первый
Поднимается ветер…

От ученых, поэтов, бойцов, до копченых под пиво рыбцов.

От героев-отцов до детей-подлецов – Божий промысел,

ты налицо!

Олег Ладыженский

Пролог:
две мечты Рудо Шроста

Третью ночь Рудо шел на юг один, третий день отсыпался, как змеи и ящерицы, под жидкой тенью камней и кустарника. Низкое, раскаленное добела небо светило все злее и злее. В предночный час горячий воздух поднимался вверх, и кромка остывающего небесного свода казалась громадным костром. Плясали языки пламенного зарева, выжигая и без того душный раскаленный воздух.

На четвертую ночь сухая степь обернулась пустыней.

Спускаясь с бархана, Рудо причуялся. До сих пор ему удавалось находить источники воды. Зов инстинкта безошибочно вел его от одного жалкого ручейка до другого, пусть и приходилось идти не строго на юг, а то и дело меняя направление. Возле каждого оазиса он благодарил святых Окберта и Теодора, силой молитвы которых людям было даровано знание путей и источников. Без этих чудес Рудо не выжил бы в пустыне.

Рудо манила Предельная пустыня – даже не сама она, а тот мифический предел, за которым якобы ничего нет. Говорили, что там – стена тумана, говорили, что стена огня, говорили, что бездонная пропасть, что горы высотой до неба. Говорили, говорили, говорили… а Рудо хотел – увидеть.

Еще в детстве они с братом свернули карту обитаемых земель в трубочку, так, чтобы Пределы юга и севера – песчаная и снежная пустыни, – сошлись край к краю. Те края, на которых были Предельные океаны, нелепо торчали, и тогда Рудо взял нож и нарезал твердую упрямую бумагу так, чтобы ее можно было скрепить. За испорченную карту – дорогую, бумажную – отец приказал их выпороть. Следующую карту они сделали из тыквы, выцарапав на ней контуры материка и островов.

Картой из тыквы, над которой братья-погодки мудрили не один день, заинтересовался священник. Объяснениям Рудо он покивал, потом улыбнулся и сказал, что мир устроен вовсе не так, а придумка их годится разве что для забавы. Мальчишкам мир-тыква скоро наскучил, тыква сморщилась и загнила, ее выбросили слуги.

Вспомнилась давняя забава спустя десяток лет.

Сколько еще идти по пустыне, и что там за ней, Рудо не знал. Может быть, вечно накаленные светом небесным каменные поля, может быть, спекшийся до стекла песок. Пока что пустыня, казавшаяся мертвой и бесплодной, кормила и поила его. Надолго ли это – Рудо не знал тоже. Ничего он не знал, кроме того, что будет идти, пока чутье не подскажет, что воды впереди больше нет, и потом еще столько, чтобы опустошить два бурдюка из трех. Тогда придется повернуть назад.

При взгляде на иссиня-белое злое небо перед глазами начинали плясать цветные пятна. Рудо прикрывал лицо краем плаща и заставлял себя спать до вечерних сумерек, потом поднимался, растирая затекшие руки и ноги. Вылезал на край спальной ямы – песок осыпался под каблуками сапог – и вновь шел, шел, шел…

Спутники отказались идти дальше на исходе второй седмицы. "Мертвецам золото не нужно", – ответил старший из проводников. Спорить с ними Рудо не стал: они были правы во всем. Жадное упрямство, гнавшее господина на юг, они разделить не могли. Оруженосца Рудо отослал с ними: не хотел для мальчишки испытаний, которые выбрал для себя.

На исходе шестой ночи Рудо понял, что воды больше не найдет.

Он вырыл очередную неглубокую, по колено, яму, улегся в нее, накрылся плащом и попытался заснуть. Сегодня у него впервые не болели ноги после ходьбы по песку. Привык. Но теперь это никому не было нужно. Воды осталось еще на один переход, набранных накануне жестких бурых кореньев – на столько же. Впереди был все тот же песок, до самого горизонта. Если и существовал Предел юга, то Рудо до него не добрался. Точно так, как ему и говорили – отец, брат, проводники…

Наступало утро, сверху уже веяло жарой. Пустыня замолкала, затаивалась в ожидании ночи. После шести дней пути в абсолютной тишине Рудо научился различать шелестливое скольжение змеи, испуганный писк крохотной песчанки, сердитый стрекот потревоженных насекомых. Свист крыльев – незнакомая ему желто-бурая хищная птица пикирует вниз, поднимается, унося в когтях змею, так и не успевшую закусить.

Жизнь здесь была, а вот вода кончилась. Весь запас влаги был сосредоточен в бурдюке под головой Рудо.

Снов он не видел с того самого дня, как остался один. Просто погружался в темное, свежее, влажное забытье. Сон словно переносил его далеко на север, туда, где от лесного ручья до озера – не больше тысячи шагов, где сочные травы к началу осени поднимаются в рост человека, где идут затяжные дожди, а о ценности прозрачных капель не думает даже последний нищий.

Должно быть, он все же ухитрился задремать, потому что услышал голос. Открыл глаза, откинул полу плаща и ахнул, понимая – сон, сон, ничем, кроме сна, это быть не может…

В паре шагов от него, скрестив ноги, сидел мужчина в побуревшей от времени одежде, такой же, как у Рудо – мешковатые штаны из плотной холстины, эскофль с длинными широкими рукавами и шаперон с обтрепанным хвостом. Рядом лежал аккуратно сложенный плащ, буро-коричневый, тоже не новый.

– Экий ты упрямец, Рудо, – сказал человек, заметив изумленный взгляд путника. – Ну вот дошел бы ты – и что?

– Уйди, Противостоящий! – Рудо приложил ладонь к сердцу, как учил священник, и неожиданно для себя прибавил: – Без тебя тошно.

Видение не исчезло и даже не вздрогнуло, только улыбнулось нахально, показав белые на смуглом лице зубы. Должно быть, в этих необитаемых чужих землях мало было одного слова и ритуального жеста. "Теперь не отвяжется… – тоскливо подумал Рудо. – Ну что б ему не пристать к монахам, я-то ему зачем сдался?".

– Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

– Ну да, разумеется. Ты просто мимо шел.

– И еще раз тебе говорю: ты ошибаешься, Рудо, – колючкой в мягко-насмешливом голосе – властная надменность.

Сотворивших всегда изображали иначе. Супруг и спутник Матери всего сущего, Воин – грозный рыцарь в ослепительно-белом доспехе, статный и величественный. Таким он являлся святым и многим другим, обращавшим молитвы к Сотворившим. Смуглолицый насмешник в выжженном жарой плаще – неужели это может быть он? И чем Рудо заслужил такую честь?..

Карие глаза с золотистыми прожилками ехидно сверкнули задумавшемуся Рудо, гость едва заметно кивнул, и юноша вновь усомнился. Не может такого быть, просто не может. Воину не место в этой забытой всеми окраинной земле, а младший сын владетеля Шроста – не святой, не великий герой, чтобы удостоиться такой чести. Гость склонил набок голову, прищурил левый глаз, разглядывая парня, как котенка, играющего с мотком ниток, потом вновь заговорил:

– Так зачем тебе нужно дойти до конца мира? Разве мало обитаемых земель? Ты все уже успел повидать? Был и на крайнем севере, и на дальнем западе?

– Нет, – пожал затекшими плечами Рудо. – Не успел. Мир велик…

– Именно что, – кивнул смуглый. – Мир велик, и в нем хватает более уютных уголков, так что ж ты делаешь в этих забытых всеми землях? Ищешь край света, я знаю. А зачем?

Рудо уставился на край ямы, в которой так и сидел, прикрыв колени плащом. Этот вопрос ему уже задавали сотню раз, и путник накрепко выучил нехитрую истину: бессмысленно объяснять кому-то свои чувства, желания, мысли. Не поймут, и хорошо, если не поймут молча, не высмеивая.

– Не твое дело, – буркнул он наконец. – Хочу и иду.

– А как же твой долг, Рудо? Перед отцом, перед братом? Перед невестой?

– Мой долг – мое дело, а не твое.

Упоминание о невесте все же досадило. Долг преданного сына – жениться по выбору отца. Все так поступают, и Рудо – не исключение, но упрямство отца, который хотел непременно устроить жизнь и для младшего, казалось непонятным. Зачем младшему жениться, если владение Шрост перейдет к брату? Но Рудо с отцом не спорил. Он был согласен жениться. Потом. Когда вернется из путешествия на юг. Невеста подождет.

– Упрямец ты, Рудо, – еще раз повторил незнакомец. – Ну, допустим, дойдешь ты до края – и что?

– Увижу, – Рудо пожал плечами.

Собственная мечта вдруг показалась глупостью, юношеской забавой. Нужно было дождаться сумерек, встать и идти на северо-восток, к ближайшему источнику, а потом – назад, той же дорогой, что пришел сюда. Отец стар, и хоть не утратил и толики упрямства, сильно ослабел здоровьем. Брату нужен надежный помощник. Домой. Пора возвращаться домой…

– Ну что ж, пойдем, – смуглый поднялся, не опираясь на руки, и протянул Рудо ладонь.

Ладонь оказалась широкой и гладкой, словно отполированной песком.

Идти пришлось недолго. Вскоре из-за горизонта поднялась огромная стена серо-серебристого тумана. Верхняя кромка туманной стены истончалась, белела и смыкалась с белым, жарко пышущим небом. Сначала Рудо показалось, что до нее дни и дни пути, но уже шагов через сто – смуглый спутник так и вел парня за руку, – оказалось, что она совсем близко. Рудо принюхался. От серебристого колышущегося тумана веяло не сыростью, не речной свежестью, а все тем же раскаленным жаром. Парень попытался шагнуть еще ближе, но смуглый удержал его, крепко сжав ладонь.

– Сгоришь, – коротко сказал он.

Рудо посмотрел вверх, потом – по сторонам. Протянул свободную руку к совсем близкому туману. Показалось, что собрался прикоснуться к каминной решетке: то же сухое, упругое тепло. Точно и не крохотные серебристые песчинки парили перед ним в воздухе.

– Значит, все правда, – сказал Рудо, устав смотреть на суматошный танец песчинок. – Все, как в Книге Сотворивших. "И положен миру предел, и не пройти за него ни человеку, ни порождению рук его, ни твари дикой…".

– Правда, – сказал спутник. – И истина. Вот тебе твой предел мира, смотри.

На душе было пусто и скучно. Рудо еще раз протянул пальцы к стене серебристого тумана, потом поднес их ко рту, послюнил и опять приблизил к пределу. Слюна мгновенно высохла, удерживать руку стало больно.

– Ну что, доволен? – усмехнулся спутник. – Ты мечтал о том, что выйдешь на севере, среди льдов? Или найдешь новую землю?

– Да нет, – Рудо пожал плечами. – Я просто хотел все увидеть сам.

– И что же ты будешь делать теперь?

Рудо оглянулся на него – смуглого, насмешливо сверкающего зубами. Спутник был намного старше, и перед ним парень чувствовал себя так же неловко, как перед отцом. Пусть даже это и был сон – неважно. Сон? А сон ли?..

– Ты не спишь, Рудо, – откликнулся смуглый на немой вопрос. – Знай это. Если решишь вернуться, то услышишь о мираже, которые нередки в пустыне, о чудном сне. Тебя и лжецом назовут не раз – ты же не верил другим…

– Если?.. – удивленно переспросил Рудо. – Не буду ж я жить тут…

– Тут жить нельзя, – согласно отозвался спутник. – Возвращаемся?

Рудо уже собирался было сказать: "Да", но тут на него накатило. Все вдруг показалось дурным и тошным, словно жара напекла голову, словно он забыл хлебнуть воды перед дорогой – а ведь и вправду забыл, но не в этом было дело. Просто никакого больше смысла не было. Ни в чем. Возвращаться, оставаться, умереть здесь, добраться до дома и жениться… да не все ли равно теперь, когда сбылась мечта? Зачем дальше жить? Проще шагнуть в эту убийственную жаркую стену.

К горлу подкатил рвотный спазм. Рудо не отравился корнями или несвежей водой = он просто достиг своей цели. Оказалось, что в ней не было никакого смысла. Мир был ограничен со всех четырех сторон; его можно было познать, исходить от одного Предела до другого. На карте нет белых пятен, и ее ни к чему наклеивать на тыкву, чтобы замкнуть в кольцо. Это знают все, даже дети, и только одному глупцу понадобилось проверять известное на собственной шкуре! За раскаленной пустыней была лишь стена – никаких неведомых земель, никаких сказочных стран.

– Так уж устроен наш мир, и другого у тебя нет, – сказал смуглый. – Теперь ты понимаешь, почему Пределы отделены непроходимыми пустошами?

– Но мы же дошли… – простонал парень, отирая с губ горькую желчь.

– Это было первое чудо для упрямца Рудо. Хочешь еще чего-нибудь?

– Ничего я больше не хочу… – и тут же понял, что лжет, что не вынесет позорного возвращения домой, сочувственной улыбки брата, снисходительного молчания отца.

Брат выслушает и скажет – "от жары и не такое мерещится"; невеста будет восхищаться вслух, посмеиваться с подружками, и плакать в подушку: у всех женихи как женихи, а у нее – ударенный по голове, чудак. Не расскажешь, не докажешь – все так, как сказал нежданный пришелец. Действительно, чудак. Или попросту дурак.

Нужно было просить Того, Кто пришел к Рудо, кто показал ему недосягаемый предел, совершил чудо, о даровании если не доказательства, то хотя бы новой надежды, новой цели в пути – но просить было невозможно. Горькая, как желчь, гордость запечатала губы.

– Ничего не хочешь? – передразнил гость. – Ну, поглядим, какой из тебя аскет…

Твердая рука Воина подняла Рудо с колен – легко, как мешок с шерстью, – развернула лицом к раскаленной стене тумана и толкнула вперед.

Рудо пролетел пару шагов, давясь собственным криком… и упал носом в сугроб. Снег, холодный, колючий, немедленно набился в рот и за шиворот, в рукава и под воротник шаперона. Парень поднялся. Глазам верилось с трудом. Они слезились от тающих на ресницах снежинок, слепли от бесконечной, простиравшейся во все стороны белизны.

В лицо ударил ледяной ветер, глаза вновь заслезились.

Рудо вычуял направление и побрел на юг, к лесу, маячившему на горизонте.

Он очень надеялся, что встретит охотников прежде, чем замерзнет. Мечтал о домике в лесу, о запасе дров и котелке, в котором можно растопить воду, о ночлеге под крышей.

Эта скромная сиюминутная мечта вдруг показалась гораздо важнее, чем огромная предыдущая.

«В году же три тысячи двенадцатом от сотворения случилось так, что Рудо, младший сын владетеля Шроста, ушел в Предел юга, чему было восемь свидетелей, коих Рудо оставил на границе пустыни, вышел же из Предела севера, чему было шестеро свидетелей. Тех же, кто пробовал повторить его деяние, более не встречали…».

Часть первая
Осень. Секретарь. Дорога

1. Собра – баронство Брулен

Небесное сияние достигло своего пика, и свет сумел пробиться сквозь пыльное потолочное окошко библиотеки. Саннио поморщился и отодвинул свиток от яркого пятна. На старые рукописи свет действовал разрушительно, и библиотекарь оторвал бы ему голову, заметь он, что Саннио позволяет небесному свету коснуться и без того выцветших чернил.

Юноша всей душой ненавидел работу переписчика, но Сотворившие в непостижимой мудрости своей благословили его четким ровным почерком и внимательностью. Он никогда не пропускал слов, не сажал помарок, и, даже уставая, не начинал мельчить или, напротив, писать слишком крупно. К несчастью, мэтр Тейн, владелец школы секретарей, заметил это еще в первый год обучения Саннио и немедленно приставил его помогать библиотекарю. За это даже платили, половину сеорина в седмицу – лишь вдвое меньше, чем получали столичные переписчики, но приходилось вставать с первым небесным светом. Работать при свечах мэтр Тейн запрещал: многие ткани были пропитаны предохраняющими составами, которые вспыхивали от малейшей искры, и, пока товарищи сладко сопели в дортуарах, Саннио корпел за столом в обнимку с чернильницей и склянкой мелкого песка.

Он уже окончил полный курс обучения и теперь ожидал решения своей участи. Судя по некоторым намекам, мэтр решил оставить его при школе, и Саннио это пугало. За четыре года он досыта наелся школой мэтра Тейна: переписыванием старых пыльных свитков, подъемами затемно и обязанностью отправляться в постель, едва небесный свет начнет угасать. Строгая дисциплина, обильные, но пресные обеды, обязательные упражнения на воздухе – в любую погоду, хоть в самую жару, хоть в проливной дождь, один-единственный свободный день в три седмицы… Саннио был готов служить у кого угодно, – лишь бы не в школе, – но он принадлежал мэтру Тейну. Все, что было на нем надето, все, чем было набито его брюхо, тоже принадлежало мэтру Тейну, и мнения ученика никто не спрашивал.

Узкая рука с длинными желтоватыми ногтями легла на стол рядом с чернильницей. Саннио кивнул, показывая, что заметил пришедшего, все с той же размеренной аккуратностью вывел последние слова во фразе, поставил точку и только после этого отложил перо. Поступи он иначе – выволочки не миновать.

– Встань, Васта.

Саннио отодвинул стул и поднялся. Мэтр Тейн был ему по плечо, но Саннио все равно казалось, что тот смотрит на ученика сверху вниз. В тщедушном на вид человечке с редкими пепельными волосами и сероватым оттенком кожи было столько тихой уверенности в себе, что рядом с ним затыкались и рослые буяны. Скептически оглядев Саннио, мэтр достал из кошелька на поясе несколько спичек и протянул их юноше.

– Сведи пятна с губ и подбородка.

Ученик не удивился осведомленности мэтра о том, что в кармане, подшитом изнутри к поле ученической куртки, Саннио таскает осколок зеркала. В школе говорили, что мэтр Тейн знает сны любого из учеников, и эта шутка была подозрительно похожа на правду. Саннио послюнил головку спички, натер размоченной серой чернильные пятна вокруг губ, на щеке и подбородке. Они заметно поблекли, но не исчезли.

– Пойдем, – бесстрастно кивнул мэтр.

Задавать вопросы, пока не дано на то разрешение, правилами школы запрещалось, и Саннио молча, с равнодушным лицом шел по коридорам школы вслед за мэтром. Не выдавать своих чувств ни выражением лица, ни движениями тела его научили еще в первый год – и отнюдь не ласковыми увещеваниями. К концу первого года тринадцатилетние мальчишки, не меняясь в лице, принимали самые несправедливые наказания и выслушивали поношения, от которых и священник бросился бы в драку.

– В молчании достоинство, в смирении невинность, – по десять раз на дню повторял учитель, заставляя ребят то ковшом вычерпывать выгребные ямы, то отдавать свой обед свиньям на заднем дворе.

Все это полагалось делать не только молча, быстро и без единого возражения, но и с изяществом. Те, кто позволял себе возражать, кривить лицо или просто был слишком неловок, покидали школу. Для сирот, которых набирал по приютам мэтр Тейн, это было равнозначно отлучению от Церкви, и мальчишки старались, как могли.

Саннио слегка замечтался о будущем, и, вернувшись, обнаружил, что поднимается следом за мэтром по лестнице на третий этаж. Сюда, где располагались личные покои и кабинет мэтра директора, он еще ни разу не попадал. Прихожая была обставлена с той же аскетичной простотой, что и прочие помещения школы. Свежая побелка стен, вешалка из темного мореного дерева, низкая скамья под вешалкой. На вешалке висели серый плащ-капа с серебристым шитьем по подолу, не слишком новый, и серая же шляпа. Герба Саннио не разглядел: он терялся в складках тяжелой ткани. От вещей тянуло чуть горьковатым запахом духов.

– Ваша милость, это Саннио Васта.

Юноша поклонился от порога, сделал три шага и замер, разглядывая сапоги незнакомца. Поднять глаза он пока не смел; оставалось удовольствоваться наблюдениями за обувью гостя. Судя по увиденному, посетитель много ездил верхом и не меньше ходил пешком, был весьма состоятелен и обладал отменным вкусом, но слегка пренебрегал новейшими выдумками галантерейщиков.

– Осмелюсь заметить, что Васта – лучший выпускник моей школы за последние три года. Он отменно усерден, обладает великолепной памятью, в совершенстве освоил все курсы. Достойный помощник для вашей милости. У него великолепный почерк, он пишет быстро и, разумеется, без единой ошибки, обладает необходимой почтительностью, сообразителен.

Саннио пришлось сильно постараться, чтобы и далее сохранять бесстрастность, подобающую воспитаннику школы секретарей. До сих пор он слышал о себе совсем другие вещи – что он дармоед, каких еще не видела школа мэтра Тейна, криворукий лодырь с дырой промеж ушей, тупица и наглец.

– Так-так-так, – произнес ленивый бархатный голос. – А что у него с верховой ездой?

– Лошади его любят, – уклончиво ответил мэтр и, в общем, не солгал – лошади Саннио действительно любили (особенно, если он начинал знакомство со взятки сухарем), но юноша их все равно опасался. Верхом он ездил не хуже прочих, но никакого удовольствия это ему не доставляло.

– Со здоровьем?

– Необыкновенно вынослив, ваша милость, хотя и не кажется крепким, – пауза, а после нее мэтр добавил: – И, как видите, весьма хорош собой.

– Так-так-так…

Гость встал и подошел вплотную к Саннио. Пахло от него все той же горечью, что юноша почуял еще в прихожей. Облачен он был в короткий, до середины бедра, темно-серый кафтан и камизолу тоном светлее, из тонкой шерсти с серебристым шитьем по краю рукава. Он был выше юноши на голову, и перед глазами Саннио маячила верхняя пуговица кафтана. Серебряный паук цепко держал в тонких лапках кабошон гагата.

Теплые твердые пальцы взяли Саннио за подбородок и заставили приподнять голову. Он не слишком сопротивлялся, хотя внутри все заледенело. Последняя фраза мэтра уже настораживала, а теперь еще и это…

Незнакомец заставил юношу посмотреть на себя в упор. Узкое твердо очерченное лицо, длинные светлые волосы небрежно отброшены за плечи. Глаза – тоже серые, словно дым осенних костров. Лицо мужественное, но почему-то неприятное. Потом рука развернула голову Саннио так, что теперь он смотрел в окно. Юноша прищурился – он не любил яркого света.

– Да, действительно, хорош. С этими его глазами… Пожалуй, серое будет ему к лицу. Благодарю, Леум.

– Не стоит благодарности вашей милости, – прошелестел мэтр Тейн. – Когда вы за ним пришлете?

– Зачем же тянуть? Идите, мой юный друг, соберите вещи…

Саннио бездумно развернулся и вышел за дверь. Очнулся он, только спустившись на первый этаж и подходя к дортуару. Кровать стояла возле самой двери. Доски были застелены тонким, в палец толщиной, матрасом – мэтр Тейн заботился об осанке учеников. Одеялом служил потрепанный, но теплый плед из саурской шерсти. Впрочем, Саннио все равно мерз. Сколько он себя помнил, руки и ступни у него были ледяными в любую жару.

Вещей у него было всего ничего: набор перьев, подаренный в прошлом году библиотекарем за усердие, шесть сеоринов, зашитых в нарядный пояс, да молитвенник, который он привез с собой из приюта. Все остальное принадлежало мэтру Тейну. Саннио не стал запирать сундучок, который, как и остальные ученики, держал под кроватью. Юноша сдержал желание нацарапать на крышке что-нибудь на память, как это сделали прежние владельцы. На душе было скверно.

Назад он шел нарочито медленно, про себя считая шаги. Вдруг захотелось споткнуться на лестнице и сломать ногу. Тогда бы мэтр оставил его у себя, и, может быть, нашелся бы другой наниматель. Светловолосый обладатель паучьих пуговиц ему не понравился слишком сильно. Было в нем что-то тревожное, опасное. Саннио огляделся и, обнаружив, что никто за ним не наблюдает, четырежды постучал по золотистому, с яркими прожилками, дереву перил и сплюнул себе под ноги – на счастье.

Вернувшись, Саннио замер в прихожей возле вешалки и осторожно потянул край капы, надеясь увидеть герб. Тяжелая темная дверь кабинета мэтра Тейна была прикрыта, но голос незнакомца послышался немедленно:

– Заходите, драгоценнейший, подслушивать под дверью неприлично.

– Простите, ваша милость, я не… – начал Саннио, не забыв поклониться при входе.

– Я знаю, я пошутил, – кивнул светловолосый и перевел взгляд неприятно цепких глаз на завязанный узлом носовой платок в руках секретаря. – Это все ваше имущество?

– Да, ваша милость.

– Можете называть меня герцогом. Что ж, пойдемте.

Светловолосый не стал дожидаться, пока Саннио, как положено, подаст ему одежду. Шляпу он небрежно нахлобучил на голову, плащ швырнул юноше. По лестнице новый господин и повелитель Саннио спускался стремительно – так, что парень, приученный к сдержанной медлительности, едва за ним поспевал. Секретарь был уверен, что волосы у него растреплются, а воротник покривится, и герцог окажется недоволен, но, должно быть, ему повезло, или просто господину было наплевать на подобные мелочи.

Остановившись посреди переднего двора школы, усыпанного крупным светлым песком, герцог взял у стоявшего, как подобает, за левым плечом Саннио плащ, вытащил из-за пояса перчатки. Господин громко и резко щелкнул пальцами. Саннио вздрогнул.

Слуга вывел из конюшни мышастого жеребца-керторца, который тряхнул темной челкой и презрительно глянул на Саннио, с трудом подавившего вздох, а следом за жеребцом – более смирную с виду кобылку той же масти. Когда юноша забирался в седло, кобылка дернула маленькими остроконечными ушами, но повела себя безупречно, и секретарь проникся к ней симпатией.

Королевская дорога, вымощенная розовато-красным камнем, в эту пору была почти пуста. Всадники встретили нескольких торговцев с телегами и обогнали экипаж, окошки которого были затянуты плотной кисеей, но больше им никто не попался. Дорога вела к Алларским – восточным – воротам, а в них въезд телегам был запрещен. Торговцы, должно быть, везли товар со складов в предместьях.

Саннио украдкой глазел по сторонам. В столице он был только однажды, почти год назад – сопровождал мэтра библиотекаря. Раз в три седмицы его отпускали погулять в ближайшее к школе большое село, пыжившееся стать маленьким городом, а там из всех развлечений имелись скудная и скучная ярмарка да проповедь в соборе, причем священник был слегка косноязычен. Но как юноша ни старался разглядеть хоть что-нибудь, деревья, тесно высаженные вдоль дороги, лишали его этой возможности. Высокие кроны, казалось, подпирали ясное, ровно светящееся небо. Стояла тишина, нарушаемая лишь дробным топотом копыт двух лошадей.

– Откуда вы родом? – спросил герцог, когда впереди показались белые стены Собры.

Говорил он негромко, глядя прямо перед собой. Так часто делали наставники, заставляя учеников школы мэтра Тейна постоянно быть настороже и ловить каждое слово.

– Не знаю точно, герцог. Откуда-то из Эллоны. Я подкидыш.

– Ба, мой юный друг… да мы с вами земляки, – поднял брови герцог, повернув голову. – Это судьба.

Будь Саннио не так взволнован и взбудоражен грядущими переменами, он еще в покоях мэтра догадался бы, кому теперь служит. Фамильные цвета Старших Родов Собраны он знал наизусть. Он и догадался, увидев пуговицу с пауком, просто мысли были заняты другим. К тому же еще оставалась надежда, что он попал в руки к кому-то из вассалов.

Руи Гоэллон, королевский предсказатель и советник, и, как говорят – отравитель. Саннио редко прислушивался к сплетням – только если этого требовали наставники, – но все, что он знал о своем нанимателе, заставило его впасть в тихую панику. Слухов о Гоэллоне ходила прорва, но приятных среди них почти не было. Герцога Руи прозвали Пауком вовсе не за то, что на гербе Гоэллонов красовался серебряный паук; покойного герцога, отца Руи называли Роланом Победоносным, и никакой паук не вспоминался. Но герцог Ролан давно умер; Саннио должен был служить герцогу Руи.

Пара всадников въехала в столицу, когда небесный свет уже начал меркнуть. В школе мэтра Тейна в это время полагалось ужинать, молиться и расходиться по дортуарам. Сейчас же Саннио ехал в первых сумерках по людным улицам Собры, вдыхая сотню запахов сразу. Надо признаться, часть из них была омерзительна, – но все равно это были неповторимые запахи столичной, бурной и интересной жизни. Пара девиц улыбнулась ему, а одна даже помахала рукой с балкончика. За это Саннио был благодарен герцогу, но все остальное заставляло бояться и думать о худшем.

У трехэтажного дома с черной остроконечной крышей, украшенной серебристым флюгером, герцог остановился и развернул коня на месте. У Саннио этот маневр не получился бы, но кобыла была хорошо выезжена и покорно повторила движения жеребца. Через площадь катил открытый экипаж, в нем сидела пара благородных девиц в сопровождении старой карги в траурном синем платье; прогуливались ватаги школяров, торговка с корзиной продавала цветы.

– Мой дальний предок построил себе дом в тихом предместье – и вот что получил в наследство я, – герцог поднял руку в темно-серой перчатке, обводя площадь. – Но вам-то нравится вся эта суматоха, верно, Саннио?

Юноша молча кивнул, надеясь, что вопрос задан не потому, что он, как деревенский дурачок, глазел по сторонам и выглядел полным неучем.

– Очень вам сочувствую, – улыбнулся Гоэллон, и Саннио внутренне передернулся. Улыбаться герцог то ли не умел, то ли нарочно пугал секретаря, но, в любом случае, вышло жутковато – словно череп оскалился в саркастической ухмылке. – Завтра мы отправляемся в далекое и долгое путешествие. На север.

Первый министр Собраны был мрачен, а потому разговаривал с домашними и прислугой с подчеркнутой вежливостью. Даже дура Анна, единственная и любимая, покуда молчала, дочь не смогла вывести его из равновесия. К несчастью, в государственных делах в общем и целом царил порядок, налоги исправно поступали в казну, неурожаев, засух и потопов не предвиделось, на границах было спокойно, и, как доносили разведчики, тамерские голодранцы пока не собрались в очередной раз потоптать земли Скорингов.

Тем печальнее представлялось положение на севере. Услышав королевский указ, который уже был подписан, – и поздно было мчаться во дворец, чтобы на коленях умолять Его Величество не принимать столь крутых мер, – Флектор Агайрон сначала схватился за сердце, потом за тяжелую золотую цепь на груди. Цепь он сорвал с шеи; слишком резко – застежка лопнула, и прижал к столу, прекрасно понимая, что немедленно позовет ювелира, сам, чтобы слуги не увидели и не донесли, как первый министр обращается со знаком своей власти, принятым из рук короля.

На миг показалось: золотые звенья слились в змеиное тело, которое обвивает горло…

С того проклятого утра прошло уже три десятка дней. Паук, вечный соперник у королевского кресла, куда-то подевался, как всегда неожиданно, и министру бы радоваться – но радости никакой не было. В том, что Гоэллон, не выезжая из столицы, не показывался во дворце, было нечто мрачное, предвещавшее беду. Гонцы, которых каждый день присылал во дворец виконт Меррес, племянник маршала, как один говорили, что на севере все хорошо. Изменники казнены, сопротивлявшиеся замки захвачены, мирное население приветствует армию, искореняющую остатки мятежа.

Донесениям дурака Мерреса Агайрон не доверял и на ломаный серн. Нет, он не считал, что виконт врет. Для этого Рикард Меррес был слишком глуп и труслив. Скорее всего, он искренне верил каждому слову, каждой букве своих посланий. В том, что племянник Алессандра, как и дядюшка, способен заметить бунт, только когда к нему в спальню ворвутся вооруженные мятежники, первый министр не сомневался.