Текст книги "Дом Для Демиурга. Том первый"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 48 страниц)

– Анна, милая моя, от королевы не требуется постоянно быть рядом с королем. Она должна сопровождать его на всех приемах, это так. Должна родить ребенка… хотя у его величества уже есть наследники, так что это не важно… но двор королевы и двор короля связаны не так уж и тесно. Ты будешь жить со своими дамами, которых выберешь сама. После рождения первенца ты сможешь удалиться в любое из поместий и приезжать в столицу лишь на праздники. Королева Ванхильд так и поступала, это совершенно обычно.

– Поместье? – Ресницы предательски дрогнули, а на щеках выступил румянец.

– Я знаю, о чем ты думаешь, милочка. Точнее, о ком, – улыбнулась Мио. – Если ты будешь достаточно благоразумна, то через пару лет сможешь позволить себе и это. Особенно, если не будешь ревнива…

– Ревнива? – Анна удивилась, но она уже не открывала рот и не хлопала глазами от изумления.

– Если ты не будешь слишком уж преследовать дам, с которыми твой супруг-король захочет приятно провести время, то сможешь… ну, скажем так, переложить на них обязанность выполнять некоторые желания супруга.

Девица Агайрон глубоко задумалась. Должно быть, она прекрасно поняла намеки Мио; хотя, с другой стороны, с этой тихоней, то слишком проницательной, то слишком наивной, никогда нельзя было поручиться заранее.

Тонкие длинные пальцы вновь сомкнулись вокруг полупрозрачной чашечки с изумрудной каемкой. Тот, кто расписывал сервиз, хотел изобразить виноградные листья, а получилось у него нечто диковинное: не то клен, не то вообще еловые лапы. Мио сначала посмеялась, увидев, что сделали мастера из ее заказа, а потом поняла, что чудная растительность покорила ее сердце, и чайный сервиз стал любимым. Герцогиня разрешала подавать в нем чай только себе, Реми и Анне, но брат обозвал ее любимую посуду кукольной и смеялся: дескать, чашки больше походят на яичную скорлупу, а ставить их на блюдца страшно – вдруг да треснут.

Братец любил золотые кубки и серебряные тарелки.

– Пожалуй, – сказала вдруг Анна, – я не была бы так уж огорчена, если бы король проявлял благосклонность к другим дамам. Ведь его величество – верный рыцарь и попечитель всех своих подданных, нельзя лишать их его опеки…

Светская улыбка, словно вокруг – три десятка гостей. Бледно-розовая, почти прозрачная помада делала тонковатые губы достаточно пухлыми и мягкими. Анна подняла голову и в упор взглянула на герцогиню Алларэ.

– Особенно, если этой дамой будет моя лучшая подруга, которой я могу полностью доверять.

Герцогиня Алларэ едва не выронила чашку. Голос, наклон головы, изгиб губ – словно девица Агайрон сидела не на стульчике в будуаре Мио, а на троне во дворце. На миг герцогине почудилась в черных волосах не диадема, а корона королевы – изящный венец, усыпанный бриллиантами.

– Лучшая подруга была бы счастлива оказать ее величеству подобную услугу, – герцогиня Алларэ поднялась со своего стула и сделала глубокий реверанс, потом повалилась в стоявшее чуть позади кресло и захохотала, болтая ногами.

Через мгновение к ней присоединилась и Анна. Вбежавшие Мари и Кати не поняли, почему герцогиня и ее гостья смеются, как две напроказившие малые девчонки, но веселье было столь заразительно, что и они присоединились к хохоту.

– Веселитесь? – отдернув занавесь, в будуар вошел Реми. – А я, между прочим, целый час развлекал вашего батюшку, дама Агайрон. И мне вовсе не было так весело. Он вас ждет внизу…

Анна оборвала смех и поднялась, чтобы выйти, но герцог упер руку в стену, перекрывая проход.

– Я сказал, что он вас ждет, но не сказал, что вы должны к нему идти, – Реми подмигнул девушке, и она застыла – графская дочка, уже привыкшая общаться с гостями Мио, при виде хозяина дома все еще теряла дар речи. Неудивительно: герцог Алларэ, особенно в дурном настроении, более напоминал океанский шторм, нежели человека из крови и плоти. – Кати, или как вас там, велите подать вина.

Обиженная Мари, которую спутали с товаркой, удалилась, следом за ней ушла и вторая сплетница. Реми постоянно дразнил двух дам Мио, и дразнил жестоко, а те в отместку собирали о нем все сплетни и доносили их герцогине; потому Мио и не спешила мирить их между собой: так получалось забавнее.

– Дамы, над чем вы так веселились? Не будьте жестоки: мне после неурочного общения с господином первым министром нужно что-то веселое, а то сам он кисл, как незрелый крыжовник. Анна, – спохватился братец. – Вас не оскорбляет, что я так говорю о вашем почтенном батюшке?

– Вы судите о нем столь же разумно и метко, сколь и он о вас, – улыбнулась Анна.

Мио в третий раз за вечер опешила; Реми и вовсе застыл посреди комнаты, вертя на пальце какую-то безделушку, должно быть, подобранную по дороге. Кажется, у Мари был похожий браслет: серебро с гранатами в ее вкусе.

Заговори с братом браслет, он бы, наверное, меньше удивился. До сих пор Анна не могла выдавить из себя ничего, кроме "да, герцог!" или "нет, герцог!", а тут в острый язык Реми загнали не менее острую шпильку.

– Н-да, – после паузы сказал Реми. – Узнаю влияние моей ненаглядной сестренки. Продолжайте в том же духе, Анна, а то, когда вы молча хлопаете глазами и ртом, вы похожи на рыбу. Такую, знаете, свежевыловленную изумленную рыбу, не понимающую, что с ней творится. Остроумие вам больше к лицу.

– Реми… – начала Мио: братец ответил слишком уж грубо; но гостья только смерила неучтивого собеседника взглядом и слегка улыбнулась.

– Совет старшего подобен щедрому подарку. Спасибо, герцог, – девица Агайрон сделала реверанс. – С вашего позволения, я все же пойду к отцу. Мио, благодарю за гостеприимство.

– Что ты с ней сделала? – поинтересовался Реми, когда Анна ушла. – Подлила в чай хвойника?

– Ты не поверишь, братец, – вздохнула Мио. – Это не я… это она сама.

– Удивительные дела творятся в нашем королевстве…

Порядки в зимнем лагере тамерских войск не слишком отличались от порядков в поместьях. Большинство солдат были рабами, которых их хозяйства отправили на военную службу. Служили в армии пожизненно. Солдат, заслуживший в бою награду, становился отпущенником и мог распоряжаться собой по собственному желанию, но и награждали слишком редко, и большинство таких отпущенников становилось унтер-офицерами, фельдфебелями или даже подпрапорщиками. Иногда унтер-офицерами становились и самые смышленые из рабов, но свободу они не получали.

Отпущенники и рабы грызлись между собой, особенно, если были в равном чине, чем и пользовались офицеры, обещая нерадивому отпущеннику назначить его под командование солдата-раба, или обещая усердному рабу назначить его фельдфебелем.

Обращение с солдатами и унтерами поначалу изумляло графа Къела, но, наблюдая за бытом лагерей, он начал понимать, что иначе и быть не может. Рабы, которые не видели в жизни ничего, кроме кнута и сапога господ, и в армии не получали ничего иного. Выбиться, получить свободу или хотя бы повышение, стремились лишь немногие. Большинство считало себя "копейным мясом", которому нет смысла стараться: все равно рано или поздно убьют. Редко кто не воровал: повар тащил последние куски мяса и масла из солдатских котлов, солдаты воровали у повара и друг у друга, а при случае – и у офицеров, хотя за это виновного могли и запороть насмерть.

Обычный тамерский солдат был тощ, уныл, нечист на руку и больше напоминал Алви слабоумного, чем бравого вояку. Из всех желаний, присущих человеческому существу, у него было лишь два: наесться вволю и выпить чего-нибудь, хоть дешевого кислющего вина, хоть местного мутного пива. Из всех мер воздействия солдат понимал лишь грубый крик и удар плетью. При виде офицеров солдаты замирали по стойке "смирно" и тупо хлопали глазами, хотя за спиной иногда посмеивались и шутили. Добиться чего-нибудь от такого мужика, старательно изображавшего из себя бревно, можно было лишь угрозами, да и то – поручить солдатам самое плевое дело означало его провалить. То ли тамерские рабы и впрямь были столь глупы, то ли умело притворялись.

Землевладельцы отправляли в армию самых нерадивых и неумелых, а также тех, кого считали бунтарями. Из вторых иногда получалось что-то путное, но чаще они заканчивали свою жизнь у позорного столба. С солдатами никто не церемонился, не жалел и толком не считал: эти кончатся – пригонят новых. Из десяти новобранцев в первый год умирали трое или четверо: от простуд, от побоев, от отравлений и желудочных хворей. Остальные редко доживали до сорока лет, при этом в бою погибали лишь немногие. Прочих настигали все те же беды: гнилая горячка, наказания, быстро развивавшиеся внутренние болезни.

Впрочем, службу в армии рабы считали меньшей бедой, чем работу в поместьях. Как Алви ни изумлялся при виде вонючей бурды, из которой было украдено все, что годилось в пищу, – а это жидкое хлебово все равно было лучше того, которым кормили рабов-земледельцев. Раз в день солдат получал буханку хлеба местной выпечки, пусть и смешанного с опилками, лебедой и прочей дрянью. Раз в седмицу, по праздничным дням – кусок вываренной тощей курицы и кружку вина. Хилые, многократно штопанные мундиры, были все же теплее того рванья, которое носили крестьяне, а сапоги считались достойной наградой за тяготы армейской службы.

Граф Къела сменил трех денщиков, пока не нашел достаточно расторопного и не вороватого. Первый казался с виду самой добродетелью, но на четвертый день Алви не досчитался трех рубашек и подзорной трубы; второй не воровал, но так и не смог постичь страшную тайну чистки тарелок песком после каждой еды. Третий счел северянина еще глупее себя и принялся потихоньку таскать мелочь из карманов Алви, тот сначала не обращал внимания: в остальном толстый усатый дядька был вполне хорош, и на две седмицы граф Къела вздохнул спокойно – тут-то денщик и решил, что ему можно все. В один прекрасный день он утащил уже не медные монетки, а два золотых, пропал с самого обеда, а заявился только под утро, пьяный, как свинья, грязный и в драном мундире.

– Хоть убейте, барин, а не прогоняйте! – верещал он, валяясь у Алви в ногах, и норовя обнять сапоги. – Жизнью клянусь, не буду больше… Противостоящий попутал!

Цену пьяным клятвам граф Къела прекрасно знал, и третий денщик отправился назад в свой полк, проклиная неблагодарного иностранца, погубившего невинную душу. Спас Алви верный друг Олуэн, оказавшийся товарищем не на словах, а на деле. Именно он добыл где-то мальчишку, прослужившего уже год в денщиках, и вполне толкового, а, главное, честного. Невозможное, по местным меркам, чудо не пило, не воровало, быстро выполняло все распоряжения, и даже не храпело по ночам. Звали молодого солдата Вир.

Через несколько дней оказалось, что светловолосый мальчишка знает грамоту и даже умеет играть на виоле. От музыкальных услуг граф Къела отказался: пиликанье виолы ему всегда напоминало страдания кошки, которой наступили на хвост, а вот умение тамерского раба читать и писать было удивительным.

Разгадка оказалась проста: Вир вырос в господском доме. Сын дворянина и дворовой девки, до шестнадцати лет он прислуживал барчукам, и вместе с ними выучился чтению, письму и счету, но потом отец умер, а барыня воспользовалась первым удобным случаем, чтобы сплавить ублюдка с глаз долой. Как он рассказал позже, в армии ему повезло: еще в лагере для рекрутов на него положил глаз проезжавший мимо офицер северной армии и, заплатив начальнику лагеря пару монет, забрал новобранца с собой и определил себе в денщики. Потом его в карты выиграл Олуэн и отправил к графу Къела.

Мальчик был доволен своей судьбой: нескольких седмиц в лагере рекрутов ему хватило, чтобы понять, что ему улыбнулась редкостная удача. Судьба денщика была несравнимо лучше судьбы рядового солдата, даже если господин отличался дурным нравом и срывал на прислуге злобу. Денщики спали в офицерских палатках, подъедали остатки обедов и допивали вино, донашивали старые вещи и считали, что процветают.

– Я вновь ваш должник, господин флигель-адъютант. Как вас отблагодарить? – спросил Алви, встретив Олуэна.

– Пустяки, граф. Сущие пустяки, – улыбнулся тамерец. – Такая услуга не стоит даже слов.

– Но вы рисковали своими средствами…

– Я выиграл достаточно, поверьте. Впрочем, не откажусь выпить вина.

Вечером они встретились в палатке Алви. Вино разыскал все тот же Вир, прекрасно знавший, где что добыть в огромном лагере и в его окрестностях. Парень хорошо ездил верхом и нередко отправлялся в одно из ближайших поместий, чтобы купить свежей дичи, вина или молока для хозяина. Ему почему-то казалось, что северянин мало ест.

– Ваше высокородие, – ныл он, если Алви съедал только половину обеда. – Ну курица ж, ну жирная была, как масло! Ну что ж вы!..

– Доешь сам, – кивал Алви.

Денщик оскорблялся:

– Да я разве о том? Ваше высокородие! Разве для себя старался?

К визиту Олуэна Вир расстарался еще пуще, приготовив ужин из трех блюд. Тушеная с овощами рыба, печеная на углях курица и столь обожаемый всеми местными рис с мясом и пряностями. Вир помнил о том, что господин терпеть не может слишком острую пищу, рыба и курица были приготовлены нормально, но вот рис оказался наперчен по-местному, и ладно бы только наперчен: в нем было вдоволь какой-то желтой дряни с резким горьковатым привкусом, за которую Алви же и платил бешеные деньги. Пряности стоили неимоверно дорого, а потреблялись едва ли не горстями. Хорошо еще, что содержание, назначенное императором графу Къела позволяло покупать столь милые сердцу денщика пряности в приличных, по мнению Вира, количествах. Похоже, денщики между собой мерили благородство господ по количеству поглощенного перца и прочей жгучей или едкой пакости.

Острые блюда запивали вином. Вир ухитрился добыть бочонок отменного красного вина, настоянного на травах и вишневой косточке. Здесь подобные вина называли "черными" и ценили выше прочих марок. Это графу Къела нравилось. Дома вино на травах настаивали только лекаря, чтобы замаскировать горечь и неприятный привкус своих снадобий.

Алви сам взялся наливать вино по кубкам, а Вира отправил отдыхать. Денщик удалился в свой угол, но спать не стал. Из-за загородки раздавался шелест: позавчера мальчишка выклянчил у графа Къела иллюстрированную историю Тамера. Читал он ее или только рассматривал картинки, северянин не интересовался: тянется юный денщик к знаниям – и славно, тем более, что парень клятвенно пообещал мыть руки перед тем, как брать господскую книгу.

– И все-таки я не понимаю вашу страну, – после пятого или шестого кубка сказал Алви. – Торговать живыми людьми, играть на них в карты…

– Граф Къела. Я вас понимаю. Я пять лет учился в Оганде. Там меня часто спрашивали об этом.

– В Оганде? – удивился Алви.

– Да. Там прекрасная военная Академия.

– Оганда не воюет уже лет триста, откуда там быть хорошим военным? – еще больше удивился северянин.

– Может быть, потому и не воюет, – пожал плечами Олуэн. – На них опасно нападать. Я видел их армию. Все офицеры там учатся своему делу. Младшие – три года, потом, перед повышением – еще два. У вас и у нас все не так. Дворянин поступает в армию. Становится сразу поручиком. Иногда капитаном. В Оганде иначе. Там любой может стать офицером, если сдаст вступительный экзамен. Очень суровый экзамен. Один для всех. Я сдавал. Мне было трудно, – мальчишеская улыбка, нежный пушок над губой.

– Пять лет, – повторил Алви. – Тогда вы старше меня?

– Мне – двадцать три. Мы ровесники. В Академию поступают в двадцать один год, но за меня просил император. Огандцы сказали – если я сдам экзамен, они меня примут. Я окончил ее год назад.

– Это там вас выучили драться?

– Нет, это мой отец. Он – генерал от кавалерии в Восточной армии.

– Вот как… – Алви усмехнулся. Именно Восточная армия раз в два-три года нападала на земли Скорингов, а теперь он пьет вино с сыном врага и считает его лучшим другом. – Так что вы отвечали огандцам?

– Не мы создали этот порядок, а наши дальние предки, – задумчиво выговорил Олуэн, глядя на свечу. В агатовых глазах плясали желтые блики. – Время показало, что это неверный путь. Но если телега попала в колею, вытащить ее сложно.

– Так вам самому не нравится этот порядок? – подколол приятеля Алви.

– Граф Къела, – серьезно ответил Олуэн. – Я считаю, что не вправе судить о нем. Я военный. Моя семья богата. Все, чем я владею, создано трудом рабов. Нравится мне это или нет, я… Я не могу плевать в суп своему отцу и деду.

Алви не нашелся с ответом, и разговор свернул в другую сторону.

Подготовка к весенней кампании шла полным ходом. К озеру Шадра прибывали все новые и новые полки. В офицерском лагере появлялись новые лица, скоро граф Къела отчаялся запомнить имена и титулы. Каждый день он присутствовал на утренних совещаниях, но от него ничего не требовалось, только сидеть с прочими офицерами за столом. Иногда ему задавали вопросы – насколько верны карты, действительно ли проходим тот или иной участок, – и по ним Къела понимал, что на северных землях активно действуют тамерские лазутчики.

Часто ему приходилось писать письма своим вассалам. Основное содержание диктовали тамерские генералы, Алви только добавлял несколько строк от себя – приветы, обещания скоро восстановить привычный уклад, ободрения. По плану, составленному в Тамере, армия должна была действовать вместе с жителями Собраны, в первую очередь – с вассалами Къела. Каждый должен был получить от графа письмо и пообещать свою помощь.

Вскоре начали поступать ответы. Каждый, кто был жив, ответил согласием – в ответном письме или на словах, переданных лазутчику.

Настораживало лишь молчание владетеля Эйма. Граф Къела помнил, на ком женат владетель, и кому служила его супруга многие годы. Он предупреждал Олуэна, что с владетелем Эйма вступать в переписку не стоит, но тот решил поступить по-своему: неблагонадежный вассал тоже получил письмо с просьбой о помощи и поддержке, однако, его текст разительно отличался от прочих.

Понял ли Эйма, или, что важнее, его супруга, что их водят за нос, или попросту решил не вмешиваться – неизвестно; он просто промолчал.

Остальные вассалы оказались верными своему сюзерену.

Алви считал седмицы до весны и надеялся, что скоро увидит родной замок.

Герцог увез учеников куда-то в предместья Собры, но вместо трех дней отдыха секретарь получил весьма странное задание:

– Вы должны найти список участников тамерской компании двадцать девятого года. Не всех, разумеется, а тех, кто входил в штаб маршала Мерреса. Проследить биографии их и членов их семей вплоть до сего момента. Основную работу сделайте, пока мы будем отсутствовать. Разумеется, ответы на запросы в другие земли за три дня вы не получите, но отправьте сами запросы. Пользуйтесь моей печатью, вы знаете, где она хранится.

Для начала Саннио выспался: самым бессовестным образом продрых до полудня, впрочем, королевский архив Собры тоже открывался в полдень. Ванно без распоряжений притащил ему завтрак в постель, что удивило, но и обрадовало. Прислуга в доме герцога была под стать хозяину – и вышколены идеально, и свое мнение иметь не стесняются, а порой и выражают его. Если бы мэтр Васта слугам не понравился, они бы делали все строго по обязанности и ничего лишнего сверх того, а о нем все заботились. Ванно всегда предупреждал, в каком настроении хозяин, Магда, старшая повариха, каждый вечер посылала наверх миску с печеньем или тарелку с пирогом, и Саннио подозревал, что это не "от обеда осталось", а сделано для него лично. А то с чего бы пирогу быть еще горячим…

Юноше было приятно. Он ничего не делал, просто был вежлив со всеми. Не старался понравиться, не пытался командовать. В ответ на первую попытку отблагодарить Ванно монеткой слуга без стеснения объяснил, что это в доме не принято, и заводить такой обычай не нужно. Приятно было нравиться этим людям, приятно было позволять о себе заботиться. Еще приятнее – делать подарки. Жалованья хватало, тем более, что Саннио был с лихвой обеспечен всем необходимым.

Магде он привез из очередной прогулки с учениками красивый кошелек. Вероятно, в том, что подарок пришелся ей по душе, была заслуга Керо, которая его и выбирала, но повариха была растрогана, а пирог с ежевикой превратился в ежевечерний ритуал.

Позавтракав, а может, пообедав, Саннио неспешно оделся, побрился и позволил себе неслыханную роскошь: вдумчиво выбирать, какой из двух плащей надеть. Обычно он хватал тот, что подавал Ванно – размышлять было некогда. На этот раз время было, и юноша взял серо-серебристый, подбитый черно-бурым лисьим мехом – и из-за полюбившегося цвета, и ради глубокого капюшона. Ласточка уже была оседлана. В тихом поединке двух упрямств – секретаря, предпочитавшего свои две ноги, и герцога, велевшего ему пользоваться четырьмя чужими, – обычно побеждал Саннио, но тащиться под мокрым снегом по лужам не хотелось.

Архив располагался не слишком далеко: с Фонтанной площади свернуть на Фонтанную же улицу, с нее – на Хересную, невесть почему так названную: здесь и таверны-то ни одной не было, только ряды особняков за высоченными заборами и воротами с гербами; потом – мост через Сойю, еще одна улочка – и окажешься на Золотой площади. Тоже загадка столицы – а что, собственно, в площади золотого? Дома как дома, мостовая как мостовая. Только здание архива с королевским гербом, в нем-то золота хватает: золотой меч на белом поле, золотой девиз "Верен себе!". Может быть, в честь герба и площадь назвали, кто его знает…

Герб и надпись "Его Королевского Величества Ивеллиона II Служба Бумаг и Записей" отражались в глубокой луже перед самым входом. Вместе с тучами. Получалось вполне солидно: белые тучи, золотые буквы – все, как полагается. С лужей тщетно боролись два бугая, пытавшихся разогнать ее полулысыми метлами. Конюшня размещалась неудобно, на заднем дворе, и конюхов там не было, но зато не стояли и чужие лошади. Саннио уже знал, что Ласточка – особа капризная и не любит общества.

Пылью пахло еще на ступеньках крыльца, внутри же и вовсе о свежем воздухе можно было забыть. Низкие потолки, стены сухие и чистые, но выкрашены в такой мрачный цвет, что нарочно не придумаешь. Выскобленный дочиста, но скрипучий пол. Об уюте в Службе Бумаг и Записей явно не думали, только о порядке.

Чиновник архива потряс Саннио до глубины души. Потрясение состояло в том, что это был чиновник в юбке, симпатичная барышня лет двадцати. Строгое темно-коричневое платье, убранные под вуаль волосы, вид такой деловой, что сразу понятно: она не посетительница, она тут служит. Чудо чудное, диво дивное – зачем бы барышне служить в архиве?! Саннио озадаченно смотрел на серьезную даму, пытаясь понять, как к ней обращаться, и надо ли вообще. Может, все-таки родственница зашла в гости к кому-то из чиновников?

– Добрый день, сударыня…

– Добрый день, сударь. Чем я могу вам помочь?

"Перестать морочить мне голову и позвать кого-нибудь из работников", – едва не сказал Саннио, но дама повернулась боком, и юноша увидел на рукаве ее платья вышивку с короной и свитком. Оставалось только признать, что серьезная барышня действительно является неотъемлемым атрибутом архива.

– Меня интересуют некоторые документы… много документов.

Через час Саннио понял, что девица в коричневом платье уж точно толковее Керо – раз так в девять, и десятый сверху. Она находила все, что просил Саннио, понимала его с первого слова, сама принесла вторую лампу и ворох писчей ткани – правда, за ткань пришлось раскошелиться.

Вышел он из Службы только после того, как барышня-чиновник настоятельно попросила его удалиться и объяснила, что архив закрывается, точнее, уже час как закрылся, и начальница сих апартаментов больше ждать не желает. Это до секретаря дошло не сразу. Он выполнил примерно половину работы, перерыл кучу документов, сделал сотню записей – и результат его удивил. Конечно, нужно было закончить, но только начинало темнеть, и у Саннио было много времени, чтобы поразмыслить на досуге.

Есть хотелось со страшной силой. В архиве Саннио провел пять часов; есть и пить там запрещалось, а оторваться от документов он не мог. Юноша свернул от Золотой площади налево, проехал по улице впустую – ни одной таверны не нашлось, как и на Хересной, – поехал дальше и наконец-то нашел искомое. Вид у заведения был сомнительный, внутри оказалось как-то странновато – слишком громкая музыка, слишком разряженные служанки и половые, похожие не то на разбойников, не то на силачей, выступающих на площадях в базарный день, – но здесь кормили. Запах жареной свинины Саннио учуял за квартал.

Свинина оказалась чересчур щедро наперчена, пришлось запивать ее вином. Отличное было вино, но после путешествия и обитания в доме герцога Саннио обзавелся разборчивостью не по чину и решил, что вино слишком сладкое для мяса. Съев половину, он вытащил из-за пояса свернутые листы заметок, разложил их на столе, – благо, к нему никто не приближался, – и вновь принялся изучать то, что сам же недавно написал.

То ли пища помогла, то ли вино, но мозаика вдруг начала складываться и образовывать престранное полотно. Не то батальное, не то отображающее сотворение некоего чуда.

Список состоявших при штабе в том далеком году можно было разделить на две весьма условные половины. В первую половину Саннио занес тех, в чьей жизни не случилось ничего примечательного. Жили, воевали, были награждены, повышены в звании, опять награждены, уволены в отставку, умерли – что и не удивительно, коли речь шла о людях, которым сейчас могло бы быть по восемьдесят-девяносто лет. С членами их семей тоже происходили вполне заурядные события. Родился, был представлен ко двору, был помолвлен, женился, стал отцом таких-то. Родилась, была представлена ко двору, была помолвлена, вышла замуж, стала матерью таких-то. Умерла при родах. Умер от удара. Живет и здравствует. Овдовела. После пожара переехал туда-то. Служит там-то. Ничего интересного – ну что, спрашивается, тут могло бы заинтересовать Гоэллона?

Со второй половиной происходили события весьма странные. В архиве оказалось куда больше записей, чем Саннио ожидал. Может быть, потому, что речь шла о старших офицерах, и большинство из них жило в Собре. Были, конечно, кое-какие лакуны, но запросы должны были все прояснить.

Во вторую половину попал и Ролан Гоэллон, Ролан Победоносный, отец герцога. С ним самим ничего, привлекающего внимание, не случилось. Вот с детьми его… Оказывается, у герцога Гоэллона были старшие брат и сестра. Умерли они в один день. В том же году умерла мать, а еще через два года – отец. Ролану Победоносному было всего пятьдесят пять. У маршала Мерреса, деда нынешнего маршала, было два брата и три сына, а выжил из всех сыновей и племянников только один, и умирали они не во младенчестве. Трое в один год. Четверо в другой. Как сговорились. А у генерала Рикарда Мерреса, о котором Саннио столько слышал во время поездки на север, был брат – и вот брат этот тоже погиб. Агайрские офицеры Оген и Шрост пережили своих детей и внуков, умерли, не оставив наследников. Дети и внуки тоже словно сговорились умирать не по одному, а одновременно. Сам генерал Оген умер совсем недавно, в начале года. Владения взял под опеку граф Агайрон. Эллонец Фабье, один из вассалов герцога Гоэллона, был убит сыном, сын был казнен. С двумя дочерьми вышла не менее жуткая история: старшую отравил собственный муж, который был любовником младшей. Отравителя приговорили к смертной казни, но он решил, что его выдала любовница, и как-то ухитрился заказать ее убийство в тюрьме… Старшие сыновья другого эллонца, служившего адъютантом генерала Шроста, подрались на дуэли из-за некой девицы. Первый погиб, второй умер на галерах.

Ум заходил за разум; чего хотел герцог Руи, отправляя Саннио копаться в старых кровавых ужасах и заурядных биографиях?!

Таинственно и загадочно; но то ли секретарь устал, то ли объелся, то ли подобные загадки действовали на него слишком удручающе. Он составил свою версию. Завтра предстояло вновь просидеть в архиве от открытия до закрытия, а потом написать десяток писем в самые разные земли. Версия подтвердится – хорошо, не подтвердится – пусть Гоэллон сам решает, что ему делать с найденными сведениями. Он, в конце концов, не просил делать выводы, просил найти записи…

Надрывно завопила виола. Саннио поднял голову, убрал ткань с заметками, бросил рядом с тарелкой монету и собрался уходить, но – не вышло. Заметив, что молодой господин уже не занят своим делом, к нему подсела одна из служанок. Юноша вздрогнул: волосы женщины были натерты розовым маслом, да так щедро, что походили на масляные сосульки, а уж запах… его Саннио терпеть не мог и в минимальных количествах, находил тошнотворным, а служанка в слишком ярком платье, отделанном слишком большим количеством лент, благоухала, как лавка парфюмера, в которой лопнул котел. Нет, как десять лавок, в которых… которые… ну, например, упали с моста. Все дружно.

– Господин не желает ли повеселиться?

– Не желает, – вздохнул Саннио. – Господин повеселится дома.

– Можно и дома, только пригласи, – улыбнулась розовомасляная тетка, и до секретаря дошло, в какое заведение он ненароком заглянул.

Да уж, вот только этого ходячего кошмара в доме герцога Гоэллона и не хватало! Саннио хихикнул, представив себе эту картину, а кошмар истолковал его смех весьма неправильно.

– Не стесняйся, красивый, пригласи Мариетту! Или у тебя матушка дома, накажет, в угол поставит, а? – Баба захихикала и прикрыла рот кулачком. Вышло до того глупо, что Саннио опять улыбнулся.

– Значит, матушка. Ну, молодой господин, так у нас комнаты есть, уютные. Закажи Мариетте вина, Мариетта тебе все покажет. Все покажет… все, что не видел! – рука легла на руку Саннио. Юноша содрогнулся и отдернул ладонь. Прикосновение потных грязных пальцев разозлило.

– Да уж, красной сыпи я еще не видел. И не хочу, – он поднялся, потянулся к плащу, но мерзкая баба завопила, будто ее попытались зарезать.

– Ах ты, гад!!! У меня сыпь? Дрянь ты поганая, ошлепок ты драный… – Поток брани впечатлял, и Саннио ринулся к выходу.

Дорогу ему преградил здоровенный – на голову выше и вдвое шире – вышибала. Внешность у него была вполне добродушная, правда, свернутый на сторону нос наводил на определенные размышления; грубости особой парень пока не проявил, но и дорогу загораживал категорически.

– Заплатить бы надо, господин, за оскорбление. Мариетта девушка честная.

– И сколько же? – поинтересовался Саннио. Платить он не собирался, но узнать расценки за подобное оскорбление – почему бы и нет. Всякий опыт полезен, как говорил герцог Гоэллон.

– Пять монет, сударь, – улыбнулся громила.