Текст книги "Дым отечества(часть первая)"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

– Ну, ну… я вижу, что ты и сам расстроен, – тесть осторожно, чтобы ничего не потревожить, обнимает Альфонсо за плечи. Шелестят широкие рукава расшитого шелком одеяния. – И не нужно мне говорить, что ты просто потерял голову. Я понимаю. Да и кто бы на твоем месте не испугался? А убивать ты не хотел, хотел бы, попал бы. «Я хотел, – думает герцог Бисельи, стараясь не проронить вслух ни слова.

Смотрит на высокий воротник одеяния понтифика, оказавшийся перед самым носом, на ручейки вен на полной шее. – Я очень хотел, и не могу понять, что меня сбило, как вышло, что я целил в горло, наверняка, а попал – едва в руку, отводящую ветку. То ли замешкался, то ли глазомер подвел… но я же хотел. Не напугать, не предупредить, а убить. Пока было можно. Пока он сам напросился… Что за наваждение? Почему уже второй раз?..»

– Мы все это уладим… – говорит тесть. – Чезаре уедет воевать, ты выздоровеешь, мои люди с тебя глаз не спустят, чтобы не лезли в это дело всякие там… Катарины. А со временем все утихнет.

Пергамент блестит, отливает желтым, и уже не желтым, а золотым отливают чернила на изгибах букв, а подпись горит красным, будто сейчас сорвется с документа. И беззвучно гремит латынь. С сего дня и до окончания кампании передаем возлюбленному сыну церкви и викарию святого города временное командование над войсками, службами, гарнизонами замков… Для самого похода такие широкие полномочия не нужны. Отряды, полученные от Тидрека Галльского в качестве арендной платы за Тулон, подчиняются герцогу и так. Как и несколько поредевшее наемное войско, снаряженное папой для марсельской кампании. Но мало ли, что может понадобиться и какие вопросы юрисдикции возникнут по ходу кампании. Его Святейшество не хочет рисковать. А еще Его Святейшество мог бы назначить сына полководцем Церкви – но нет; после того, как оказалось, что любимый сын едва не убил любимого зятя, об этом речь не заходит. Так что грамота весьма двусмысленна – подчиняет Чезаре Корво многое и многих, но и напоминает, что веди себя сын Его Святейшества более благоразумно, были бы у него не временные полномочия, а постоянные. Которые теперь, кстати, переданы – в очередной раз временно – Вителли, и Вителли же формально будет считаться старшим. Его Святейшество считает, что это пойдет на пользу и кампании, и строптивому сыну. Тут он неправ. Но кампании это не повредит, потому что Вителли – хороший артиллерист и разумный человек, а сыну не помешает. Потому что Вителли разумный человек. И знает, что рано или поздно Чезаре Корво получит эту должность, и поэтому не стоит делать его своим врагом. Через неделю, через десять дней – в зависимости от пророчеств, от гороскопов папских астрологов и прочей ерунды – войско, уже начинающее скучать, несмотря на непривычную каждодневную муштру, и злиться – из-за нее же, все-таки выступит. Цели намечены заранее и известны всем, даже тем, кому предстоит защищаться: и Корво, и Вителли сходятся во мнении, что чем сильнее противники суетятся в ожидании штурма, тем больше падают духом – мост не починен, запасы полностью не подвезены… Тем легче с ними будет справиться. Затяжные осады сейчас не нужны, да и крепости того не стоят.

– Завтра поутру, – докладывает де Корелла, – Его Святейшество намеревается отбыть в замок Святого Ангела.

– Ну вот и хорошо, – герцог улыбается. – Тогда я перед отъездом навещу дражайшего зятя. Чтобы не оставлять за спиной неразрешенных вопросов. Документ есть документ. Гарнизоны папских замков и охрана папских дворцов обязаны подчиняться… временному командующему. И, случись что, вины на них нет. Вина на том, кто злоупотребил полномочиями.

– Сколько человек мне взять с собой? – спрашивает капитан. Из ответа можно понять многое – и сколько будет шума, и как надлежит действовать. Уточнять прямо ему чертовски не хочется – в последние дни герцог, готовящийся к походу, без обычного терпения отвечает на докучливые вопросы и требует ото всех думать, а не спрашивать все подряд.

– Троих. Во двор, в коридор, у дверей. Троих. Больше не нужно. Де Корелла кивает. Трое. Мы не будем ломиться силой. Мы пришли поговорить. Только поговорить. На следующий день около полудня де Корелла понимает, что он задал неверный вопрос. Потому что гвардия Ватиканского дворца безропотно подчинилась – почти безропотно, гонца в замок Святого Ангела они отправили, за что их еще и похвалили… а вот что делать с двумя женщинами, одна из которых при виде Чезаре превратилась в разъяренную фурию, а другая просто встала в дверном проеме – не пущу, мол, и все?

– Он пройдет, – тихо говорит Мигель Лукреции. – Вызовет солдат и пройдет. Вы же его знаете. Вы лучше отца зовите… и монну Санчу возьмите с собой. Я постараюсь сделать так, чтобы тут ничего не произошло, пока вы не вернетесь. Он все равно поговорить хочет – узнать, зачем в него стреляли. Не в этот раз, а еще в первый.

– Он не стрелял!.. – шепотом кричит Лукреция.

– Стрелял, – вздыхает Мигель, – это правда. Только с Марио перепутал. Не видел обоих рядом после возвращения. Женщина смотрит на него в упор, прикусывает губу, злым жестом стирает с глаз выступившие слезы. Глядит на брата, молча стоящего в нескольких шагах. Пугается властной холодности, которой веет от стройной фигуры в черном, бесстрастного выражения лица. Думает вдруг, что всегда его боялась – любила, но боялась. А теперь боится и… и все? Он пройдет. Он позовет солдат и те с почтением удержат у стены двух женщин, не причинив им ни малейшего вреда. Они – брат и его люди – сила, неодолимая как камень для волн. Но на него все-таки есть управа, должна быть, должна…

– Санча, пойдем, – резко говорит она. – Пойдем к отцу, быстрее!

– Мигель, – герцог смотрит на убегающих по коридору женщин, – Подожди, пожалуйста снаружи. И сделай так, чтобы нас не побеспокоили хотя бы четверть часа. Ну, это-то несложно.

Проснуться, почуяв в спальне чужого, и увидеть, что это Чезаре Корво собственной черно-белой персоной, а ни жены, ни сестры рядом нет, и дверь прикрыта, и за ней наверняка не дворцовая гвардия, а его свита… невеликое удовольствие. Молодому человеку, сидящему в постели, кажется, что он не проснулся, а, напротив, спит и видит кошмар. Кошмар сидит в кресле, на любимом месте Лукреции, сцепив руки перед грудью – оба они, брат и сестра, любят так сидеть, и оттого кажется вдруг, что Чезаре не вломился сюда невесть каким образом, а заместил Лукрецию, вылупился из нее… мысль нелепа и тошнотворна. Кажется, гость только что пожелал доброго утра – а может, это как раз и приснилось. Но даже если и приснилось, отчего не воспользоваться?

– Доброго вам утра. Но, кажется, оно и без меня было добрым.

Раз уж Чезаре Корво смог оказаться здесь. Знать бы еще, как. Кто предал? Жена и сестра, свита и слуги – все должны быть тут, преграждать дорогу, поднимать шум. Надо понимать, тесть разобрался во всем. Что ж, рано или поздно это должно было случиться…

– Благодарю, – любезно улыбается незваный гость. – Скажите, дражайший зять, по какой причине вы пытались убить меня, когда так неудачно угодили в Орсини? Ну что ж. Жаловался, что противно лгать и прятаться? Теперь можешь перестать жаловаться. И прятаться. Но сейчас не время и не место отчаянию. Нужно сопротивляться. Парировать удары.

– Не хотел, чтобы вы убили меня. – Посмотрим, сколько он знает.

– Вам что-нибудь передали от Тидрека Галльского? – задает следующий вопрос Корво. Он совершенно не удивлен.

– Нет. Хотя может быть, что и да… родня Корнаро передала моему другу, что Тидрек говорил с вами об этом деле. Они могли узнать случайно, их людям могли проболтаться намеренно. Я так и не понял, чего хотел этот галльский паук – расплатиться с вами за Орлеан, снять вашу голову моими руками или просто стравить нас и посмотреть, что получится.

– Об этом деле – это о смерти Хуана, конечно. Да, я знаю, что это вы. Но я хотел бы услышать – почему. За что.

Альфонсо невольно упирается взглядом в шурина, сидящего против света. Светлый овал лица, темные пятна глаз, отливающие золотом и медью волосы. Не видно чувств, не видно настроения, ничего не видно – словно смотришь на куриное яйцо, какое уж у него выражение лица, если и лица-то нет…

– Ну как же, за что… Да вы уже знаете, за что. Вернее, почему. Потому что он убивал людей, чтобы кормить духов в зеркале. Потому что ему показалось, что нищих, пьяниц, бродяг, которых никто не хватится, недостаточно. Потому что он украл и убил дочку одного из моих людей. Я знал, что это он. Я знал точно, я мог доказать. Но я не хотел по закону. «Это равнодушие, – понимает Альфонсо. – Не видно – потому что нет ничего. Я говорю о его брате, а ему…»

– Еще точнее – вы не верили, что закон не окажется попран… в данном случае,

– спокойно добавляет Корво, и герцог Бисельи кивает. – И вы были уверены, что я обо всем осведомлен, а отец в любом случае встанет на защиту любимого сына. Вы решили восстановить справедливость. Но вы не могли справиться со всем этим в одиночку. Кто вам помогал?

– Мои люди. Их здесь уже нет. Вы можете – отчасти – догадаться, кто это был, по списку тех, кого я отправил обратно в Неаполь. Но участников этой истории среди вернувшихся – треть. А имена я вам не скажу.

– Мне не нужны их имена, я не собираюсь мстить ни им, ни вам. Но вы назовете мне другое имя – того, кто передал вам слова Корнаро, того, кто убедил вас, что и я во всем замешан, того, кто объяснил вам, что мой брат – не разбойник и насильник, а чернокнижник. Того, кто научил слуг Катарины Сфорца, как подобраться к Его Святейшеству. Этот человек вам не друг, Альфонсо. Кто он?

– Вы все перепутали… – оказывается, брат Лукреции может ошибаться. Не только его люди, но и он сам. – Это не слуги Сфорца. Это слуги Варано. По меньшей мере, один из них – доверенный человек из самых-самых. Я с этим к вам и ехал той ночью. Гость смотрит на зятя, а видит перед собой длинный деревянный стол, на котором мастер выкладывает кусочки мозаики. Вот была половина картины – а вот уже она и готова, закончена, осталось только собрать ее заново на стене. Герцог

Бисельи возвращался от Бартоломео Петруччи, и Петруччи сказал ему о том, что эти двое – слуги Варано. То ли сам немного ошибся, то ли намеренно солгал. Они все-таки служили Катарине, и были отправлены в Камерино, где Варано передал им приказ Катарины, яд и дал подробные инструкции. Хорошее обращение и разумный допрос творят с пленными чудеса. Корнаро умер после того, как побывал в гостях у Петруччи. Весть о беседе

Тидрека и Чезаре сообщил бедному дурачку Альфонсо, конечно же, Петруччи. Он же и объяснил неаполитанцу, чем занимался Хуан со своей компанией. А еще была глупая ссора между Уго и Лукрецией – история, начавшаяся с совета, данного Бартоломео. Сиенец – просто кладезь полезных советов… Герцог Беневентский еще раз согласно кивает. Потом улыбается – и Альфонсо понимает, что на полном скаку влетел в простенькую ловушку. Чезаре, конечно, может и ошибаться – но если он ошибается вслух, это еще не значит, что он ошибается и в своих мыслях.

– Вы сказали мне об этом, потому что он уехал? – спрашивает Корво.

– Он вернется. И вы его не тронете.

– Я обязан ему жизнью Марио Орсини, а это немало, – говорит Корво. – Но сейчас я крайне предубежден против него. Я уверен, что тот, кого вы считаете другом, использовал вас как марионетку. Вы можете вступиться за этого синьора… я выслушаю вас.

– Я не вступаюсь. Вы не тронете его в любом случае. – говорит Альфонсо. – Дела обстоят именно так. Но вы еще и перепутали все на свете. Вернее… он-то как раз с вами бы согласился. Он считает, что это он меня втравил – и в тот вечер очень настаивал, чтобы я рассказал вам все с самого начала едва ли не дословно. Видимо, – раненый смеется, – чтобы вы поняли, каким наивным ребенком я был и как меня втянули в дело.

– Так расскажите мне все дословно. Последуйте совету, – Корво склоняет голову к плечу – и Альфонсо очень хочется позвать гвардию, но он знает, что там, за дверью, нет никого, кроме свиты герцога Беневентского. Наверняка де Корелла и Рамиро Лорка, или кто-то из них. Эти не придут на помощь…

– Я узнал, чем занимается ваш брат, случайно. Набрел на его друзей, когда они гнали девушку, и хотел вмешаться. Вот тут меня и остановил синьор Петруччи. Я стоял прямо на пороге его дома. Такое нельзя устроить нарочно… пока Его

Святейшество не извел вконец ромских разбойников, я любил гулять ночью один… – стыдно рассказывать, да чего уж там. – Так что я сам не знал, куда забреду… и уж точно никто не мог ждать, что я наткнусь на людей герцога Гандия. Светлые волосы, а щеки еще светлее, непрочный загар сошел, пока герцог Бисельи болел. Широко распахнутые глаза с длинными темными ресницами. Мягкий очерк рта. Впервые увидев будущего зятя, Корво подумал: сестре он понравится. Красивый, ласковый, мягкий. Теперь ясно – просто хорошенькая кукла.

– Петруччи остановил вас и посоветовал действовать иначе.

– Нет. Он мне тогда ничего не посоветовал. Просто сказал, если встряну сейчас – убьют. Меня – убьют. Потому что моему слову могут поверить, не Его

Святейшество, так другие. Я не вмешался тогда. И потом не вмешивался. До сих пор не могу себе простить – но я не вполне поверил. С той женщиной в ту ночь ничего страшного не случилось. Напугали и отпустили. И я не хотел верить. Я знал, что он негодяй, но он был братом Лукреции… Но я следил. И когда девочка пропала, я быстро все понял. Они и не прятались почти.

– Потом вы вернулись в Неаполь. И, когда к вашему господину королю Федериго явились послы Его Святейшества, вы не отказались от брака.

– Нет. Не отказался. Должен был, но не смог. – Знал, что совершает опасное безумство, но узнав, что дочь понтифика может стать его женой, сделал все, чтоб вскоре оказаться в Роме во главе свадебного поезда. Федериго даже удивлялся такому пылу, но и ему этот брак был на руку.

– Вы были хорошим мужем моей сестре… «Были… – слышит герцог Бисельи, и понимает: – Это приговор.». Что ж, по крайней мере, лежащим в постели его не зарежут и не задушат. Он поднимается, а незваный гость, удивленно приподняв бровь, заканчивает:

– …но я, признаться, совершенно не представляю, что с вами теперь делать. Вы как глупый голубь, мечетесь, верите любой лжи, лезете в драку наобум…

– Я вас боюсь. – с удивлением говорит Альфонсо. – Наверное, дело в этом. У меня никогда раньше так все не путалось.

– Да, – поднимается навстречу Корво. – Вы меня боитесь – вы боялись сказать мне о забавах брата, и убили его. Не в поединке, просто зарезали как свинью. Вы меня боитесь – и вы вошли в нашу семью. Вы меня боитесь – и вам нужны советы посторонних, чтобы признаться мне в своих подвигах. Вы меня боитесь – и дважды пытались убить меня, первый раз едва не вызвав пожар на весь город, а второй раз устроили ловушку, когда я шел объясниться с вами. Вы трус, Альфонсо. И тут все становится легко и просто.

– Ваш брат был свиньей. Он был хуже свиньи. И получил именно то, чего заслуживал. Я думал, что вы такой же. Я ошибался и оскорбил вас. Я был виноват перед вами. До этой минуты. Где и когда?

– Сначала, – презрительно цедит герцог Беневентский, – пусть вас признают здоровым. С раненым я драться не стану. Да, и объясните Лукреции, почему вызываете меня. Расскажите ей все. Хватит с меня дурной славы… репутация убийцы… голубей мне не нужна. Альфонсо замахивается, метя кулаком в челюсть – но он ослаб, и рука движется медленнее, чем нужно. Запястье перехвачено, резкий рывок – и он летит в стену…

Ничего, думает он. Второй раз я не промахнусь. И тут наступает тьма. Человек, только что пытавшийся драться, лежит на полу, как сломанная кукла – нелепо разметав руки, подбородок упирается в грудь, и по губам на белое полотно рубахи стекает темная пенящаяся кровь. Недолго – одна волна, две волны, а третьей – нет.

– Проклятье… – шепотом выговаривает герцог Беневентский. «Ты дурак, ты его убил» – сообщают ему, и он молча соглашается: – «Я дурак.» Потом вслух зовет:

– Мигель! Ему кажется, что если он подойдет к телу первым, то глупый голубь, любимый муж сестры, точно умрет – а пока, может быть, есть надежда… Де Корелла входит, видит, делает три шага вперед, опускается на колено рядом с Альфонсо Бисельи. Кладет руку на шею. Тихо просит Бога не забыть новопреставленного раба своего, помиловать и простить ему все, сотворенное на этом свете… Закрывает мертвецу глаза.

– Я обещал монне Лукреции, что этого не произойдет. – Это не упрек.

– Я не собирался убивать его. Просто оттолкнул сильнее, чем нужно. Я оскорбил его и он хотел меня ударить… – тихо, на грани шепота, говорит Корво. – Не рассказывай об этом никому, Мигель. Все равно это я его убил.

– Не рассказывать?

– Воскресить его нельзя. Чтобы доказать, что я не хотел этого делать,

придется сказать правду. Всю. Отцу и Лукреции. И всем… и все равно не поможет. Нет, – качает головой герцог. – Так или иначе, это сделал я.

– Я позову слуг и останусь здесь до возвращения Его Святейшества, – разводит руками капитан. – Вам лучше уйти вместе с солдатами.

– Не думаю… – качает головой его господин. – Отец – вспыльчивый человек.

– Вот именно что, – кивает Мигель. – Но он справедлив, и мне-то ничего не будет – а ваша сестра все-таки женщина. Идите, мой герцог, прошу вас. И думает про себя, что в теперешнем состоянии Его Светлость стоило бы запереть на сутки в подвале, но на это вряд ли осмелится даже он сам, а вот с семьей герцогу Беневентскому сейчас видеться и разговаривать, и выслушивать все, что пожелают сказать отец и женщины – не стоит, как ни крути. Кабы не вышло еще хуже…

– Ты прав. Дела подождут до твоего возвращения. Если, конечно, у Его Святейшества не будет на меня каких-то особых планов.

Герцог встает идет к двери – медленно, осторожно, как двигаются люди, которые не уверены, что пол в следующий момент окажется там же, где и был только что. От дверей оборачивается:

– И, когда у тебя найдется время, займись Петруччи. Нужно разыскать и допросить всех, с кем он связан.

Капитан де Корелла думает, что он сильно рискует – но едва ли головой. Конечно, гнев Его Святейшества может обрушиться на горевестника со всей тяжестью, и в минуту негодования понтифик способен забыть, что де Корелла давно уже принадлежит к свите его сына… но вряд ли, вряд ли. И все же докладывать капитан будет, опустившись на колени и низко склонив голову. Как подобает. К тому же в этой позе не видны лица женщин. Слышен только вскрик монны Лукреции, шелест платья – ее подхватывает Санча, а больше здесь никого и нет. Только Александр, его дочь и невестка. Свита Папы осталась за дверью, и это хороший признак.

– Как это произошло? – рокочет над головой голос, подобный тяжелому гулкому колоколу. Капитан вздыхает, чтобы преодолеть оцепенение и немоту – а заодно и придать голосу необходимую сейчас скорбь.

– Ваше Святейшество, я не присутствовал при беседе Его Светлости с покойным… – отвечает низко склонившийся человек. Подняться ему не велели, значит, он будет разглядывать резной мрамор плит. – Это была беседа. Его Светлость пришел без оружия.

– Я… вижу. – выговаривает Его Святейшество. Слова падают как камни, каждое по отдельности. Одно и второе. – Что было дальше?

– Сначала, довольно долго, было тихо. Потом стали слышны голоса. Вернее, голос. Господин герцог Бисельи говорил громко – но недостаточно громко, чтобы я разобрал слова. Потом Его Светлость крикнул меня. Я вошел – и увидел то, что вы видите сейчас. Я ничего не трогал, только произнес молитву и закрыл покойному глаза. Он перестал дышать, когда я наклонился над ним.

Глава Церкви, наместник Святого Петра на земле, смотрит на бездыханное тело у стены, на коленопреклоненного толедца, которому он десять с лишним лет назад велел охранять среднего сына, на дочь, в полуобмороке рыдающую на плече невестки, и внезапно испытывает облегчение. Вот все и кончилось. Не так, как он хотел, но раз и навсегда. Чезаре все-таки добился своего, зять мертв… но Александру следовало быть внимательнее. То, что наперебой негодуя, рассказали сегодня женщины – дескать, что за подлая клевета: говорить, что именно Альфонсо стрелял в Орсини, Папа уже слышал. Слышал от сына. Слышал – и не понял тогда, и не спросил герцога Бисельи, как это все следует понимать… а если это правда, и это ведь правда, то получается, что он пригрел на груди ласковую ядовитую змею, и ради змеи поссорился с сыном. А тот слишком горд, чтобы оправдываться даже перед отцом. Александр спешил сюда, чтобы застать обоих драчунов рядом и заставить обоих признаться во всем от начала до конца – но не успел.

– Что сказал мой сын? Капитан де Корелла не поднимает глаз от пола. Вид у него в должной степени почтительный и покорный.

– Что он убил вашего зятя. Что причины, мера и степень теперь значения не имеют. И что он ожидает ваших распоряжений у себя.

– Я требую… – восклицает монна Санча, и низкий грудной голос сейчас звенит бронзой, – чтобы убийца моего брата был наказан! Он убийца! Он преследовал Альфонсо и клеветал на него! Когда король Федериго узнает… «Когда король Неаполитанский Федериго узнает о смерти родича, – думает де Корелла, – ему придется вспомнить, что брат убийцы гостит у него в окрестностях Неаполя. И придется забыть, что герцог Скуиллаче, малыш Хофре, не сделал ему ничего дурного, а Альфонсо король всегда мечтал сплавить куда-нибудь подальше. Честь рода требует. Впрочем, Санчу, выданную замуж за мальчишку много младше себя, подобный исход не опечалит. Скорее даже порадует. Уж не потому ли она так распинается?..»

– Он ничего не узнает, – отвечает понтифик. – И вы, Санча, будете молчать – такова моя воля.

– Я не буду…

– Будете, – тяжело роняет Его Святейшество, и когда он говорит подобным тоном, в испуге замолкают не только женщины. – Если по вашей милости Федериго решит, что мы виновны в смерти его родича, вы быстро овдовеете – а этого вам не прощу уже я. А вы, – это уже Мигелю, он плечами ощущает неподъемно тяжкий взгляд, – ступайте и пригласите сюда доктора Пинтора, сообщите ему, что он должен осмотреть тело. Затем передайте моему сыну, что его… признания неуместны и нежелательны.

– Воля Вашего Святейшества. – капитан склоняет голову еще ниже.

– Да. Передайте доктору, что я хочу, чтобы он установил причины смерти, а не создал их. – Это почти лишнее, когда дело касается Пинтора. Молчать ради покровителя он будет, лгать – вряд ли. Но лучше сказать вслух. В этом чертовом деле слишком многое было сказано вслух и при свидетелях. Теперь придется уравновешивать.

Колокол отбивает пятый час и замолкает. Доклад Пере Пинтора Его Святейшество выслушивает в обществе секретаря Бурхарда и группы придворных медиков чином помладше. Совершенно не тот случай, когда уместна таинственность – но и излишнее число свидетелей тоже привлечет внимание, а они ни в чем не оправдываются, не в чем и не перед кем, лишь расследуют обстоятельства дела. Лучшие врачи Ромы, допущенные ко двору Папы, похожи на стаю скворцов: платье у них черное, с не привлекающим внимания серым или бежевым шитьем, волосы убраны под невысокие шапки. Наряжаться врачу негодно, особенно перед лицом смерти. Скворцы, выискивающие гусениц и червяков в траве, думает Его Святейшество. Потом вспоминает предка, выбравшего себе фамилию, чтобы не считаться по ромскому обычаю безродным, выцепившего понравившееся словечко из брани «поналетело воронья толедского». Еще вороньем звали монахов, а валенсийский прелат мечтал стать Папой. И стал…

– При осмотре, выполненном мной с достопочтенными коллегами с разрешения Вашего Святейшества, мною было установлено, что покойный страдал повреждением легочного сосуда, должно быть, образовавшимся после перенесенного ранения. Расслоение стенки сосуда привело к образованию расщелины, через которую кровь хлынула в легкие. Подобное случается довольно редко и всегда приводит к неожиданной смерти. О повреждении нельзя знать заранее, нельзя и нарочно причинить смерть, даже будучи уверенным, что оно существует. На теле покойного герцога Бисельи нет ни единого следа насилия. К смерти привело падение. Он мог бы умереть и ранее, во сне, и позднее. В любой момент, – сбивается с монотонного чтения Пинтор. – Я лечил его и осматривал каждый день… но о таком невозможно догадаться. Я сам разрешил ему подняться с постели…

– Подождите, доктор… – прерывает его Александр, – Вы хотите сказать, что мой зять был обречен? Что он умер бы в любом случае? Скворцы согласно качают головами. Эти согласятся с чем угодно, вот потому старший и любимый медик Его Святейшества – Пере Пинтор, а происхождение его тут ни при чем.

– Нет, Ваше Святейшество… – страдальчески морщится Пинтор. – Вернее, и да, и нет. Если бы я узнал о повреждении, я запретил бы ему вставать, наложил бы особую повязку, которая не дает ребрам слишком сильно двигаться… и тогда милостью Господней он, может быть, не умер бы. Ваш зять был молод и силен. Такие разрывы заживают медленно, но все же заживают, если их не тревожить. Но я не знал и никто не знал – этого нельзя знать. Более серьезное ранение такого сорта можно определить по внешним признакам или простучать по методу Гиппократа, но если трещина маленькая, то она никак себя не проявит.

– Значит, вина лежит на неизвестных разбойниках, которые нанесли моему зятю ранения? – спрашивает понтифик, и доктор кивает. Его Святейшество вспоминает, что это были за «неизвестные разбойники», а следом – что он сказал… что он кричал на весь дворец, когда услышал от сына признание в нападении на зятя. Что он кричал вместо того, чтобы для начала спросить о причинах – а тогда можно было бы размотать весь клубочек, начавшийся с едва не убитого мальчишки Орсини, с едва не вспыхнувшего пожара на всю Рому…

«Что меня тогда попутало, кто дернул меня за язык? – недоумевает полный пожилой человек, устало облокотившийся на поручень резного кресла. – Гнев – смертный грех… и сколько ни кайся, сколько не проси избавить от него, ничего не получается. Что я наделал?»

– Я благодарен вам, доктор, за помощь в этом скорбном деле. Его Величество, Федериго, король Неаполитанский, заботясь о здравии родича, отправил в Рому своего личного врача – он должен прибыть со дня на день – я надеюсь, что вы познакомите его с… историей болезни. – История болезни. Curriculum morbi. Донельзя уместное словосочетание.

– Воля Вашего Святейшества будет исполнена, – кланяется Пинтор.

Папа отпускает его, затем стаю скворцов, и остается в одиночестве. На сей раз он предается другому привычному греху, унынию. Обиженный и оскорбленный непристойными подозрениями сын, рыдающая в горячке овдовевшая дочь, разъяренная невестка, ищущая, кому бы выцарапать глаза – вот что ждет его за стенами кабинета, и к этому придется выходить, утешать, примирять, объяснять… и у кого узнать правду? Кто теперь скажет, почему Альфонсо напал на Чезаре? Сын знает. Сын пришел к покойному узнать причину, узнал… чем-то возмутился и сказал слова, которые подняли Альфонсо с постели. Почти наверняка – оскорбил. Он молод, и слишком резок, и – точь-в-точь как его отец – говорит в гневе вещи,

о которых потом жалеет. Дальнейшее нетрудно представить. Сын знает, но не скажет никому – раз уж предпочел открыто назвать себя убийцей… что, что там могло случиться?

– Так что же между вами случилось? – спрашивает в ночи Его Святейшество сына. Уже вслух. Задав себе этот вопрос тысячу раз, едва дотерпев до личной встречи – и постоянно ощущая, что слишком поздно спрашивать… Человек стоит у зарешеченного окошка, выходящего во внутренний двор, смотрит вдаль. Почти не двигается, почти не дышит, кажется холодной мраморной статуей, задрапированной в черное. Теряется в тенях. Остается для отца загадкой – так было всегда, с первых шагов, с первых слов. Тихий, задумчивый, скрытный неласковый ребенок, прилежный и послушный, но на свой лад упрямый, вырос в упрямого, скрытного и совершенно непостижимого взрослого мужчину.

– Вы ведь знаете, отец… – говорит он окну. – Вы сообщили об этом всему дворцу.

– Я поторопился! – рявкает Его Святейшество. – Я – поторопился. Потому что считал, что если бы у вас была достойная причина, вы бы сначала пришли с этим ко мне. Я был неправ, я недооценил меру вашей скрытности и вашего самоуправства. Так что всех святых ради у вас стряслось? И почему об этом нельзя было сказать прямо? Чезаре Корво улыбается про себя: его не спрашивали, почему. Ему сразу высказали – как высшую истину – почему стряслось то, что стряслось. Но одного упрека вполне достаточно, отец признал свою ошибку и нет смысла продолжать. Зато есть необходимость разобрать, как в аурелианской сказке, горох, пшеницу и овес по разным мешкам – и один мешок убрать, словно его и не было никогда. Доказывать, что мешок существовал, уже некому. Решетка под пальцами холодна и тверда, грани остры, а плоскости шероховаты, словно крупный песок. Хорошая, устойчивая вещь. Узор обычный, цветы лилии, повторяется многократно.

– О том, что в Орсини стрелял Бисельи, я узнал в тот же день. Он потерял кинжал – именно он потерял, я быстро в этом убедился. Во время всей суматохи он перебрался в замок Святого Ангела и я предположил, что у него какие-то счеты лично со мной. Я не стал торопиться с выводами, – спокойно рассказывает Чезаре.

– В конце концов, вы знаете, что Санча – женщина весьма вздорного нрава, она могла сочинить что-нибудь, а родной брат не стал бы ставить ее слова под сомнение… разве я бы усомнился в словах Лукреции?

– Так…

– Вернее, я не совсем прав. Поначалу я обеспокоился всерьез, потому что не знал, кто был мишенью, но потом навел справки о том, каков Альфонсо с арбалетом. Мне объяснили, что стрелок он замечательный и что такое расстояние для него – пустяки. А Марио он не убил на месте, потому что думал, что тот выше ростом и шире в плечах. Как я. Его плащ сбил с толку. Альфонсо не хотел вызвать смуту, он стрелял в меня и стрелял насмерть, просто ошибся. – Цветок к цветку, как в решетке. Фрагмент к фрагменту. «Правильно, – говорит неизменный советник Его Светлости. – Подробностей, рассуждений, мелочей должно быть много. Иллюзия откровенности.»

– А потом ошибся я, – поворачивает голову к отцу рассказчик. – Я решил, что попытка отравления произошла с ведома Альфонсо. Все говорило за это – и особенно то, что он пытался зарезать оставшегося в живых слугу Катарины. Я приказал моим людям убить его при первой возможности, и как только он выехал из замка, на него напали. Я поторопился. На самом деле приказ Катарины – подделка. Истинный виновник – Джулио Чезаре Варано. Он хотел сорвать кампанию, перессорив нас со Сфорца – и он нашел способ влиять на Альфонсо через одного из своих прислужников. Этот неаполитанский… не будем плохо говорить о покойном, понял,