Текст книги "Дым отечества(часть первая)"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

И скребется только через похмельную одурь простой такой, незатейливый вопрос: а где младший Арран? Не то чтобы так уж хотелось его видеть поутру, но отсутствие его удивляет. Все здесь, а он-то где?

Если дело в нем – то что ж он такого мог сказать? А если не в нем, то хорошо, что его нет. Джон Гордон-Огилви мог бы наломать дров, но он спит беспробудно.

Алебардисты посмотрели и решили не будить, а унести так. Джордж сам, возможно, и ушел бы – но брата ему не утащить, так что он тоже не шумит. А вот наш новый друг и родич… он конечно дурак и сволочь несказанная, но его, в свое время, вся Аурелия – от Орлеана до моря – ловила и не поймала. И не потому, что плохо ловила. И если представить, что ему могло ударить в голову при виде гвардейцев… то лучше с похмелья не представлять.

Рассовали по камерам дворцовой тюрьмы – только и названия, что тюрьма, только и название, что камеры, а по виду гостевые покои, а решетки на окнах и в богатых домах ставят. Разве что за дверью – стража; впрочем, сбежать отсюда ничего не стоит даже и без помощника, а помощники найдутся, чего уж, но торопиться некуда и незачем: побегом утвердишь любое обвинение. Сначала – посмотрим, послушаем… погостим в королевском замке, под крылышком у голубицы нашей, узнаем, что голубице под хвост попало – тогда и будем решать. Так что можно воды выпить, много, и спать. Совесть наша чиста, пред королевой мы невинны, а клевета не грехи, на грудь не давит. Одно плохо: никто ничего не говорит. И не потому что не хочет – не знают. Стража не знает, посетители, по первому слуху набежавшие и дальше стражи не прошедшие, тоже не знают – пропустить их не пропустили, но языки-то у них есть.

И у стражи есть. В Орлеане, да, было бы понятно. Кто-то что-то играет. Но у нас?

Где-то после заката задремал, проснулся от того, что по лицу шлепают маленькие мягкие лапки, икнул от удивления, открыл глаза – и увидел кошку-чернуху. Глаза желтые, один ус белый. Та самая. Пошла себе по следу и пришла?

Никто больше не показывался – до ночи, и до следующего утра, а потом вернулся в Дун Эйдин лорд протектор, и младший Арран, позавчерашний собутыльник, тоже оказался ввергнут в узилище, и узнал об этом Джеймс не потому, что тщательно расспрашивал или много посулил страже, а потому что страже самой хотелось с кем-нибудь поделиться подробностями. Арран, как и ожидалось, затеял драку, а потом с ним случился припадок. От негодования, надо понимать. Отливали водой, ставили арестанту пиявок. С ланцетом подойти не рискнули – пиявка все же промахнуться не может и больше нужного не съест, да и ткнуть ею никого нельзя. А заключенный вопил, что раскрыл, мол, преподлейший заговор против особы самой королевы, а ему отплатили презлым за предобрейшее, а все лорд-его-ублюжество-протектор, чтоб ему, выродку незаконнорожденному, следующее поколение выродков же породить, самому с собой совокупившись. Джеймс не сомневался, что Арран орет искренне, ровно то, что у него на уме, без всякой мысли, задней или передней, – и уж точно никого не предупреждает, скотина этакая, и именно ему все и обязаны арестом. Будь это не Арран, а Джон Гордон – все было бы просто: попался первым, понял, откуда ветер дует, и шумит, чтобы вопли его разошлись как над водой, подальше, погромче, чтоб все говорили одно и то же. Но Арран – другое дело. Что ему в голову взбрело – уясним потом, а что делать – спасибо, теперь понятно.

Заговор он разоблачил. Против особы… Я тебе покажу заговор, жених, грядущий во полудне, я тебе такую сказку устрою, что ты сам в нее поверишь. Ты еще сто раз пожалеешь, что со мной мирился, Иуда. Джеймс закинул руки за голову, улыбнулся мечтательно, представляя грядущую очную ставку… и заключил про себя: а библиотеку я не верну. Что к Хейлзам упало, то пропало. Разбойники мы или нет?

Выслушав обвинения, Джеймс хохотал до слез, нарушая всю мрачную торжественность момента – и не затыкался, пока ведущий следствие Аргайл не начал коситься так, что понятно: еще немного и тоже начнут пиявок ставить. Принудительно. Мерзость эту лечебную на себе вынести – лучше сдохнуть от удара, так что пришлось ржание прекратить и начать объясняться… а что ж там объясняться? Арран, Его Светлости герцога Шательро сын законный, единственный, наследный, в гостях пребывая, в который уже раз завел жалобу о том, как хочет добиться руки Ее Величества – и просил совета. Вот я ему и посоветовал с пьяных глаз. Пошутил. Стыдно, конечно. Готов принести Ее Величеству самые покаянные извинения и на коленях молить о прощении. Арчибальд Кэмпбелл, который уже четыре года как граф Аргайл, тут чуть нырнул вперед и вид принял такой, будто нечаянно проглотил свою гербовую кабанью голову вместе с клыками. И попросил объяснить подробнее. Джеймс с удовольствием объяснил. И жалобы страстного влюбленного процитировал. Почти дословно. Или просто дословно. Писец не краснел, они люди ко всему привычные. А Джон Гордон, между прочим, женатый человек и разводиться ему, католику,

заблуждения не велят – и хоть кто-нибудь слышал, чтоб он об этом заговаривал? Вы у его жены поинтересуйтесь хотя бы. Хотя всем известно, что там за брак… но вы понимаете, что я советы Джону Гордону начал бы давать с того, как развестись и с предложения написать письмо одному моему дальнему родственнику и в некотором роде товарищу, чтобы он с отцом поговорил, а отец у него сами знаете кто… а теперь скажите мне, Господа нашего ради, хоть кто-нибудь, хоть где-нибудь слышал, видел, замечал, чтоб я в ту сторону?.. Джордж Гордон тоже женат, у него еще медовый месяц не истек, а вы вот молодожена схватили, разлучили… так что Гордоны оба тут ни при чем, а Аррану – да, советовал. Каюсь. Mea culpa. Ибо во хмелю буен и невоздержан. Горе мне… Но уж за то, что ему, дураку, уже на трезвую голову примерещилось, на мне ответа нет. Да проснитесь же вы наконец, вы меня, что – первый день знаете? – пусть Аргайл к кабану еще и ежа проглотит, – Когда я заговоры устраиваю, пострадавшие о том последними узнают – и совсем не сразу. Вот, вы же сами подтвердить можете – когда я у вас и у вашей Конгрегации альбийские деньги увел, вы когда о том услышали? Через неделю. А Людовик Аурелианский когда узнал, что у него родственницу украли? Вот то-то. На очной ставке с обвинителем Джеймс жалел лишь о том, что производится она не прилюдно, не на площади – или хотя бы не в парламенте. Такое представление даром пропадает, разве ж малый тюремный зал – это сцена? Ящик простой, пол да галерея, и звука никакого. Разве ж писцы – это свидетели? Разве некие особы в масках и плащах – это свидетельницы? Писцы и фрейлины, конечно, фрейлины, мы поверим… вон та, средняя, наверняка на табуретку взгромоздилась, чтобы над остальными на голову возвышаться. От такой публики ни свиста, ни аплодисментов не дождешься. Обидно даже как-то. Зато приятно, что память хорошая и подводит редко, даже после щедрых возлияний, и все давешние комплименты лошадника и восторги лавочника летят в Аррана как камни из пращи.

А лучше всего было то, что на середине представления Арран и сам поверил, что советовали – ему. И возопил, что, вот, несмотря на личную выгоду, не стерпел такого оскорбления королевской особе, что звучало особенно замечательно в виду всего предыдущего. Очная ставка прошла с превеликим успехом. Конечно, сразу после нее не выпустили и расследование не прекратили – здравствуйте, покои с болтливой стражей, гобелен с дырой и королевское кислое вино, полдня вас не видел, соскучиться успел, но что сделает Ее Величество с вернейшим слугой за дурацкую шутку? Выгонит с глаз долой? Так и чудесно, на границу пора уже, весна, скоро вся старая вражда оттает и всплывет.

Конечно, приятнее было быть всемогущим фаворитом и совершенно необходимой – а вы попробуйте обойти – персоною при дворе, но, видимо, не судьба. Никогда не получалось надолго задержаться в этой роли. Впору подумать, что не то ворожит кто-то, не то в глубине души не хочется – каждый раз, как в милости окажешься, какая-то глупость случается. Причем, не извне даже. Сам, все сам. Судьба такая. А стража, надо сказать, и раньше-то за языком не следила, а теперь и вовсе перестала – всем все понятно уже: спятил Арран и собутыльников оговорил, из мухи гору сделал. Так что все прочие очные ставки Джеймсу едва не в лицах изображали:

Джордж, мышь ученая, сказал, что подтвердить ничего не может, потому что напился вхлам и заснул на ковре. Говорить над ним говорили, а о чем – Бог весть. А может и не говорили, приснилось. А Джон объяснил, что никаких поносных речей не слышал точно, потому что услышал бы – в драку бы полез, есть за ним такое… а драки не было, иначе бы Арран утром никуда не побежал. Не смог бы. Вот дальше дела стали развиваться совсем не так, как ожидал Джеймс.

Королева потребовала к себе герцога Шательро и тот явился, и, после аудиенции без свидетелей, покинул столицу и уехал к себе, да не под город, а во владения. Младшего Аррана из городской тюрьмы увезли куда-то в закрытой повозке – и не к отцу. Джеймса Хейлза не выпустили. Королева призвала к себе Джорджа Гордона и – уже при свидетелях – сказала, что она им крайне недовольна, что милует его только по просьбам жены, что следующий раз Джорджу Гордону надлежит осмотрительнее выбирать, с кем спать и с кем пить, а ныне надлежит удалиться от двора и смелой службой на границе доказать свою верность. Джеймса не выпустили. Королева затребовала к себе лорда-канцлера… и свидетели у этого разговора были, но пересказывать его Хейлзу не рискнул никто. Выжать удалось только то,

что Хантли довольно быстро выцарапал из-под стражи своего наследничка… а потом завязался у них с королевой такой разговор о заговорах, Альбе, королевских женихах, доверии и всем таком прочем, что Марию во дворе было слышно, а Хантли ей канцлерскую цепь под ноги швырнул, всей анфиладой дверей хлопнул и той же ночью уехал на север, домой. Джон и леди Хантли остались в столице. Джеймса Хейлза не выпустили. На все его просьбы об аудиенции у Ее Величества Джеймс узнавал, что Мария невероятно занята – постом и молитвой, подготовкой к весеннему балу, охотой, разбором документов парламента, решением споров и тяжб, чтением, навещает недавно родившую придворную даму, готовится к крестинам, принимает посольство, отдыхает… Все его попытки выяснить, что случилось – через слуг, друзей, сестру – не приносили ничего, только Джордж умудрился вставить в отчет о пограничных делах, что некая особа оскорбилась кое-какими советами больше, чем всем остальным, взятым вместе – а потому некоторым советчикам следует сидеть, хвостом накрывшись, и о себе не напоминать. Джеймс пару дней посидел, подумал, взвесил все заново – и стал готовить побег.

Час пополуночи, ветер, привычный, корабельный почти скрип деревьев за окном, вот, сейчас, кажется, качнешься, уплывешь в сон… но сон ушел вчера и не вернется до следующей ночи, а то и до послезавтра, до удачи, до своих людей, до надежной норы. Из Дун Эйдинской тюрьмы, из крыла для важных людей бегут… раз в поколение, может быть. Не потому что сложно. Незачем. Если заперли здесь, значит, ничего особенного не случится. Подержат и выпустят. Залог возьмут, поручат что-нибудь муторное, отдать замок или участок земли вынудят, штраф выплатить семье какого-нибудь невинно зарезанного – это такое дело, со всеми бывает – или с обидчиками помириться. А может просто заставят пару месяцев поскучать, немилость выкажут – и выгонят. А вот побег – это серьезно. Это на следующей судебной сессии заочно под нарушение гражданского мира влететь можно. Не измена, но где-то рядом. И потом доказывай свою невиновность из какой-нибудь дыры в горах или с той стороны границы… дороже выйдет. Разумный человек ждал бы, пока пройдут два месяца, или три, сколько там понадобится Марии, чтобы перестать злиться. Напустил бы на королеву родню – благо, в ближайшей родне у нас числится ее любимый сводный брат, – друзей, приятелей и кое-каких знакомых с той стороны пролива, включая такую большую и грозную пушку, как Клод. Все как всегда, по обычаю. Неразумному человеку, стоявшему у окна и дышавшему через ставни свежей весенней полночью, было тесно в тюремных покоях, и еще казалось, что на юге случилось извержение вулкана, и теперь оттуда ползет густая, до багровой адской тьмы раскаленная лава, и языки ее слизывают то одно дерево, то другое. От недавних союзников – ни слуху, ни духу, Гамильтоны в немилости, Гордоны – тоже. Зато проальбийские Мерей и Мейтленд в фаворе и почете. Гнусно пахнет эта перетасовка. Дерево под руками согрелось и теперь его трудно почувствовать, будто и нет. Даже если все правда, если это случайность, если нет за всем этим делом ничего, кроме его собственного пьяного языка и большой доли невезения, то уж воспользоваться этой случайностью может кто угодно – и воспользуется наверняка.

Нужно бежать и самому, точно, узнать, что произошло – и что происходит сейчас. А уж потом можно, по обстановке, картинно падать Марии в ноги на ближайшем выходе, моля о прощении, убраться к своим на границу и что-то делать уже оттуда – или искать новых союзников, потому что вряд ли даже в партии Конгрегации многим нравится, что Мерей остался единственным хозяином в стране. На свободе есть пространство для маневра. На свободе… Попросту – хотелось свободы, неба над головой и земли под ногами, ветра вместо стен. От этого желания все финты и строились. Оттого, может, и казалось,

что с юга грозит беда, что нужно вырваться и оглядеться, что не стоит слишком уж опасаться немилости. Хотя один раз, надо признать, он уже ошибся насчет Марии, а вспоминая «королеву альбийскую» – не один, конечно. Нелепо как-то выходит. Только выдохнешь, только уверишься, что понимаешь Марию – и на тебе, как гром среди ясного неба, очередной фокус… А еще за этим фокусом может кто-то стоять. Причем, с любой целью, от политики или мелкого конфликта до желания сделать бескорыстную гадость тому, кто слишком вознесся. Право же, дураков-арендаторов, заваривших кровную вражду поколения на три из-за вороньей груши на меже, понять проще. Груша все-таки. Ценная собственность. Пироги печь и перри варить. Между прочим, хорошая вещь, перри, куда там сидру. Еще Плиний писал. Кажется, он Плиния и цитировал, когда представлял то дело в суд… Судья и присяжные резоны оценили, и, разобрав, сколько народу уже убито за ту грушу, приказали дерево срубить, несмотря на то, что оно в самый сок вошло, а двух особо отличившихся воителей – повесить. Ну а уж дальше Джеймс своей властью нажал – и петлю обоим на пять лет каменоломен заменили. Выживут, авось умнее будут. А с семей обещание за вмешательство взял – дело это закопать… вдруг подействует. Но все-таки, все-таки у них там хоть какой-то смысл был. Хоть какая-то выгода. Окно выходило во двор, решетка держалась на солидных железных шпильках, и надави на нее плечом изнутри, высадишь, и если подхватишь, прыгая вниз, а не загремишь о камни, то в конюшне, внизу, ждет подкупленный стражник с плащом, и лошадь у него оседлана. Знают об этом немногие, но числом чуть больше, чем надо; а вот если решетку высадить плечом, но уронить – и она загрохочет, то стража вбежит в комнату, чтоб поинтересоваться, что творится, и вот про то, что один из двух стражников подкуплен, не знает никто. Оглушить, связать, раздеть – и выйти вон. Подкупленный мало чем рискует, его оглоушили первым, да и никого не удивит, что Джеймс Хейлз справился с двумя. Караулы проверяли четверть часа назад – по собору. И следующая проверка еще через два с четвертью часа. Времени даже больше, чем нужно, но в таких делах разумно скопидомничать, скаредничать и осторожничать. Мы спокойно, не торопясь, пройдем по коридору – что за диво,

стражник обходит этаж, мы свернем налево, за угол, и уже тут наденем желтоватую, а некогда белую, повязку дежурного, одного из пяти, обходящих сегодня крыло. И уже в этом виде спустимся по лестнице и выйдем во двор – а двое у дверей только вскинутся и спросят слово на сегодня, а то дежурного не спросишь, так он же тебе сам голову и оторвет за небрежение. А дальше – конюшни и перепугавшийся сначала паренек. И все прекрасно… кроме грома и грохота у ворот, и стука, и крика про королевский приказ. Значит, знали. Знали и ждали; но не воспользовались побегом, чтобы убить – или пока еще не воспользовались? Мгновение размышлений, густое и мерзкое, растянулось как сопля. Шума много, со всеми не справиться: из оружия – паршивенький, местного железа, меч стражника, этим только свиней колоть, домашних. Пробиться не выйдет. Прятаться тут негде – двор и конюшни обыщут первым делом, снаружи уже наверняка все оцеплено. Заберешься на стену – и спрыгнешь прямиком на копье, нет уж. Но если замыслили избавиться – то драться вообще нельзя. Зато можно… вот это можно – тем же путем, пока еще тюрьма не встала на уши, пока еще всей страже не велели построиться во дворе, вернуться к себе в камеру.

– Это у вас тут обычай – по ночам будить? А это еще что такое на полу валяется? Для камыша крупноваты и воняют как-то…

– Да, господин граф, – шорох длинного платья, острая бородка, острые, яркие глаза, Мейтленд из Летингтона, королевский секретарь. Весело у нас лежат карты,

если он по таким делам ночью ездит. – Вы совершенно правы. Это место не содержат в должном порядке. Ее Величество также будет немало огорчена, ибо даже с теми,

кто вызвал ее гнев, не должно происходить несчастий, сверх предписанных ее волей и законом страны. Я приношу вам свои извинения, господин граф… – глубокий поклон. – И, поскольку вам не подобает здесь находиться, прошу вас проследовать за мной. В цитадель. Тем более, что таково желание Ее Величества. В цитадель – это хорошо, а по желанию Ее Величества – еще лучше. Наконец-то дождался; и бежать нет нужды, и потом добиваться приема. Все само получилось так, как надо, провернулось колесо.

Мейтленд взял с собой два десятка крепких ребят, один здоровей другого. То ли все-таки утекло что-то, то ли ожидал сопротивления, то ли просто предчувствие его посетило. Да уж, бежать тут не удалось бы, подумал Джеймс и принюхался к свежему воздуху, прислушался к себе. Опасностью не тянуло. Везли к королеве, по приказу королевы и огорчать Ее Величество гибелью опального адмирала при попытке к бегству никто вроде бы не намеревался.

– Что у нас нового, господин секретарь?

– Я только что вернулся в столицу, мне впору спрашивать о новостях у вас. В Лондинуме же мы не продвинулись ни на шаг – и это поразительно хорошие новости.

Текущее положение на континенте благоприятствует Альбе, и то, что с нами, в виду возможного толедского союза, все еще разговаривают, а не воюют, свидетельствует о том, что Ее Величество Маб вполне склонна рассматривать наш королевский дом как своих предполагаемых наследников. Чем больше Джеймс думал об этой возможности, тем чаще казалось ему, что идея хороша. Ну очень хороша. Замечательная такая месть всей Альбе за то, чем оная

Альба является. Наше самовластное величество на троне в Лондинуме… со всеми ее охотами и молитвами, капризами и переменами настроения. Лучше и не выдумаешь – но вот Ее Величество Маб кто угодно, только не дура, и не нужна ей такая преемница, а, значит, речь идет о наследнике – которого еще нет, и жених не выбран – стало быть, скоро на матримониальном рынке коронованных особ обострится суета и настроение у Марии испортится всерьез и надолго. А тут мы со своими дурацкими шутками.

– Да, – кивнул Мейтленд, – я опасаюсь, что Ее Величество рассматривала недавнее происшествие через то же стекло, через которое читала мои доклады. И сделала… далеко идущие выводы. Ее Величество, замечу, отдает себе отчет в том, что – как бы ужасно это ни звучало – многие ее подданные не испытывают подобающего христианам естественного почтения к монаршей особе и, если появится возможность возвести на трон младенца любого пола, закроют глаза и на меру законности брака… и на судьбу матери после рождения ребенка.

Неудивительно, что Мария не хочет замуж – и вдвойне неудивительно, что она не желает искать мужа здесь. Иностранный принц может стать для нее союзником и хорошенько нарушить равновесие, а вот консорт из тех же Гамильтонов – это верный путь к скоропостижной кончине, заточению в монастыре, да хотя бы и просто отстранению от правления, и что-что, а это королеве объяснили еще в Аурелии после того, как она овдовела… а все-таки шутка – это шутка, хотя Марии и крепко наступили на шлейф, но приходит лето, тает лед, и сердце Ее Величества… вот она Мейтленда и послала, вот он и объясняет положение дел.

– Так что на вашем месте, граф, я бы не удивлялся ничему и вспомнил, что Ее

Величество не имела счастья слышать в каком тоне и выражениях вы разговаривали с королевой-матерью, Его Величеством Людовиком или ее кузеном.

Да уж, как Джеймс разговаривал с ее кузеном герцогом Ангулемским, Мария могла узнать только из сплетен; а Клод, благодетель наш, от всех прочих смертных отличается тем, что в его случае сплетни смягчают и преуменьшают происходящее. Всегда. Сотворил же Господь чудо…

– Меня чрезвычайно печалит то, что Ее Величество приняла мою… пейзанскую простоту за непочтение к ней лично. Странно. Мейтленд никогда не был ни другом, ни союзником. Что это на него нашло? Секретарь, мерно покачивающийся напротив, кивает, тонко улыбается – мол, да, крайне прискорбно вышло, но теперь удача к вам благосклонна. Спрашивать его, конечно, ни о чем нельзя. Остается понимать и догадываться, ловить ветер и импровизировать. Как всегда.

Коричневые шпалеры, рыжие ковры, живой огонь, за окном весна, в комнате осень. Если бы Ее Величество была вдвое меньше ростом, можно было бы сказать, что она похожа на рассерженного котенка, вполне уместного здесь. А так – дергается рот, дергаются в такт ему вышитые «крылышки» чепца, сверкают гневом глаза – и почему-то сразу видно, что это не львица, а какое-то совсем иное животное. Джеймс так увлекся сравнениями, что едва не пропустил момент, когда в возмущенном монологе прорезался некий здравый и очень неприятный для него смысл.

– Вы не только предатель, вы бездумный бессмысленный болван! Два года, два года я пытаюсь заставить всех вокруг и особенно всех за морем забыть, что мы проехали через пол-Аурелии вдвоем, без прислуги и в совершенно неподобающем виде! Я добилась того, что об этом случае перестал вспоминать даже Нокс! А теперь – вашей милостью, бочка бездонная! – и милостью вашего полоумного собутыльника мое имя треплют языком от Копенгагена до Киева! И моим представителям приходится объяснять и доказывать! доказывать, вы подлая тварь! что я могу быть достойной супругой толедского принца! Джеймс опустил голову, и потому что так следовало, и потому что очень хотелось спрятать от стоящей рядом юной женщины смущенную физиономию. Щеки пылали, и тут не спишешь на жар от камина, камин далеко, а признаваться, что тебя не только назвали во гневе свиньей, но и поступил ты как заправская свинья – стыдно и противно, а что же еще делать? Она ведь и вправду – старалась; история побега забылась, покрылась патиной, в Лейте перед королевой сходила на берег свита, все как подобает; а что такое толедские величества – кто же не знает? Вышла подлость, как ни крути – и пусть из шутки в узком кругу скандал устроил гадина Арран, но шутка-то… Забылся. Зарвался. Не в королевскую немилость угодил, собственное представление о подобающем утратил. И прощения просить неловко. Пока считал, что ни в чем не виноват, мог хоть просом по полу рассыпаться – а теперь стыдно. И никакими словами не объяснишь, что ты не мерзавец, игравший ее именем, а просто пьяный дурак. Да и что толку в тех объяснениях. Слова назад не воротишь.

– Вы, – говорит королева как-то тише и безнадежнее, словно стучалась-стучалась головой о терракотовые шпалеры свои и устала, – негодяй! Я думала – вам можно доверять! Если бы я знала, что вы – вот так… вот так вот! Да разве я бы согласилась? Давайте теперь, похваляйтесь от одной границы до другой! – машет она рукой. Садится в кресло. Поворачивает голову как сова, хочет спрятать мокрые глаза и надутые губы.

– Ваше Величество, – как опустился на колено, сам не заметил, – вы правы. И мои глупость и неосторожность вполне заслуживают вашего гнева. Но я клянусь вам, что хвастался я только одним – тем, что научил вас красть зеленые яблоки. В остальном я полностью предаю себя вашей воле.

– Я… попробую еще раз поверить вам. Вас отпустят – но я запрещаю вам покидать столицу… и я узнаю о каждом вашем шаге, о каждом вашем слове!

Слышите? О каждом! И если вы меня разочаруете, я… берегитесь! – хлюпает носом, топает ногой о скамеечку королева, потом говорит уже спокойнее. – Осенью вы поедете в Орлеан с посольством, договариваться о моем браке. Так что никаких шуток не было, а Арран оклеветал вас, потому что безумен, ревниво возомнил себя претендентом на мою руку и противодействует союзу с королевством Толедским. Ясно вам?

– Ваше Величество несказанно милостивы ко мне. И ценнее всего – возможность исполнять желания Вашего Величества. – Вот почему Мейтленд… Никто не собирался меня убивать. Они торгуются с Альбой и толедский брак – тяжелая фигура на их стороне поля. Толедский брак и наследник, которым будут распоряжаться только они. А я – сторонник этого брака и после войны, когда флот сделал свое, мое имя опять неплохо весит в Орлеане.

– Идите, – машет рукой королева. – И помните об интересах посольства. Непременно. С удовольствием. Только о них и… Жалко Границы. Впрочем, она не убежит.

Заточение в королевской тюрьме не больно-то походило на настоящее, а вот свобода пахла как полагается. Дымом очагов и гарью котлов, навозом конюшен, расквашенной после недавнего дождя грязью, солью с моря, дегтем и смолой. Рассветным городом, который начинался от крепостных ворот и стелился ковром под ногами. Впереди – гора важных дел, вопросов, на которые нужно получить ответы, разговоров и встреч, а пока что – вот несколько минут – можно просто стоять, разглядывая Дун Эйдин. Можно просто идти, благо до дома недалеко, дышать, смотреть, знать, что следят, что каждый взгляд разбирают на части, отделяют от шкуры и позвоночника, пластают как повар – невезучую морскую рыбу, но это уж как всегда, ничего удивительного. Дома из ожидавшегося обнаружились кошка – и когда успела? – и много горячей воды, а из неожиданного – письмо от Нокса, отправленное в тот самый день, когда Джеймса арестовали, увы, уже не заставшее его самого, но и – ура! – не угодившее и в руки королевских алебардистов. Оказывается, в ту ночь Арран ушел почти сразу и кинулся вовсе не в Холируд и не в цитадель, а прямиком к светочу истинной веры. Светоч истинной веры счел аррановы откровения пьяным бредом, представил себе, что может случиться, если этот бред выплеснется на улицы, ужаснулся, и убедил Аррана успокоиться и прежде всего поехать и поговорить с отцом. Нокс надеялся, что де Шательро сможет объяснить сыну, что в таких делах доносчик гибнет наравне с обвиняемыми – и дурацкая пьяная шутка уж точно не стоит того, чтобы подводить под опалу целый куст благомыслящих людей… из которых только один – католик. Поэтому утром проповедника разбудил уже перепуганный де Шательро, который сына ночью выслушал и тут же запер от греха… зашел к нему на рассвете и обнаружил, что Арран сбежал из собственной спальни, спустившись по портьерам. К кому он кинулся дальше – Бог весть, и тут уж Нокс решил, что пора предупредить незадачливых собутыльников – но, видно, Арран излил королеве душу устно быстрее, чем Нокс сумел предать дело бумаге. Теперь нужно было понять, как из пьяного бреда, насчет которого никто и не сомневался: дурь, помрачение ума и видения воспаленного разума, и не первый уже раз на Аррана находило, безумец он и есть безумец… получилось добротное обвинение и решетки на окнах. Для этого следовало разобраться, что было на уме у Мерея, без которого ничего и не случилось бы. Совершенно невозможно поверить, что он сочинения Аррана принял всерьез, если уж Нокс-то назвал все это сумасшествием. Но если бы лорду нашему протектору нужен был повод, он бы и повод поприличнее нашел… испугался? Поверил? Выдумку какую-то принял за правду? Этот может… Самого Мерея расспрашивать бесполезно, отопрется и насочиняет три бочки про интересы державы. Что ж, Дун Эйдин не пустыня, а увидеть Хейлза в гостях сейчас многие будут рады. За объяснениями не пришлось ходить далеко – оказалось, над этой историей город уже месяц смеется. И правда, не обошлось в ней без Мерея и мереевских совершенно причин. Еще при регентше взял де Шательро у короны в аренду город и замок Дун Бреатайн, а отдавать обратно насиженное место и контроль над речкой

Клайд, конечно, не хотел. И платить не хотел. А воевать из-за этого с ним как-то накладно выходило, тем более, что таких должников – полстраны, и все они таким делом обеспокоятся. Вот Мерей про аренду и вспомнил. Мол, если это бред и безумие, то де Шательро, который безумца запер, ни в чем ни перед кем не виноват. А если заговор или хотя бы заслуживающий расследования донос – то де Шательро выходит не то заговорщиком, не то укрывателем, и в любом случае сильно перед особой королевы виноват и спросить с него можно много. Уж ключи от города с перепугу точно отдаст. Де Шательро и отдал, а куда деваться? Поплатился за оскорбление, нанесенное Ее Величеству: знал о том, что сын безумен, а прилагал все усилия, чтобы обвенчать его с королевой. Нужно ли уточнять, кто именно ключи получил? Ну а в ходе «расследования» Мария наслушалась теплых слов о себе от всех – начиная с Аррана, который поначалу был готов «открыть ей правду», только если она публично согласится выйти за него замуж, а не то он ее ославит как шлюху на вечные времена… и кончая самим Джеймсом, который считал, что топит доносчика. Наслушалась – и рассвирепела всерьез, так что отъемом нужной собственности дело не ограничилось. Объяснение было хорошим, гладким и вполне подходящим для всех участников события – только Джеймсу все-таки кое-что не нравилось. Слишком уж хорошо все сходилось, как в том объяснении драк и убийств, которое Клод сочинил для Людовика Аурелианского. Куда в этой истории прикажете девать Джорджа, которого спровадили не домой и не в Инвернесс, а на юг, на границу, где ему – официально – совершенно нечего делать, где он вообще никто? Временную замену Хозяину Границы искали? Ту, с которой и сам Джеймс спорить не станет? Значит, и с посольством его собирались отправлять с самого начала? Несмотря на арест и опалу?