Текст книги "Дым отечества(часть первая)"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Вам? – спрашивает доктор Пинтор, – Да, это тоже было бы неплохо. Во всяком случае, неудовольствие Его Светлости вам бы там не угрожало. Первый запал любопытства потух, теперь раненому опять больно, неуютно и хочется задремать. Перед тем, как погрузиться в очередной сон, он упрямо думает, что в Орлеане ему обрадовалась хотя бы госпожа герцогиня. Поблагодарила бы. Ей, наверное, там одиноко. И что строгие синьоры все-таки обманывают, а если они говорят правду, то Его Светлость… Тут юноша засыпает, не успев сформулировать обиженное определение.

– Господи, ну пусть этот молодой человек перестанет считать себя героем. И,

пожалуйста, не дай ему сказать лишнего… в кругу семьи, ты же знаешь его семью, Господи, ты ее терпишь зачем-то.

– Аминь… Хотя мы тут с вами ругаем этого юного остолопа, а ведь то, что едва не случилось по его милости, все равно произойдет рано или поздно. И возможно, мы еще пожалеем, что война не началась сейчас… Признаться, когда я увидел больного, я испытывал смешанные чувства.

– Гиппократ был мудр… и те, кто сохранил эту традицию, тоже были мудры. Хорошо, что клятва не позволяет нам выбирать – и мы можем только лечить.

– Естественно. Эту клятву для того и придумали, чтобы путь врача был прям.

Девять дней с момента покушения проходят в настороженной тишине. В Вечном Городе не происходит ничего примечательного, а это само по себе событие. Шаткий союз между Орсини и Корво пока еще держится – впрочем, и мальчик еще жив, да не просто жив, а быстро идет на поправку. Охраняют его теперь втрое тщательнее, чем в первые дни. В то крыло дворца, где устроили раненого, без сопровождающих, без разрешения герцога Беневентского могут войти лишь трое: сам герцог, капитан его охраны и Уго де Монкада. Выходить, помимо упомянутых, не дозволяется никому. Все записки и письма, все предметы, которые запертые с больным медики считают необходимыми, бдительно просматриваются. Отдельная кухня, отдельный стол. Ни единой щели, в которую может просочиться даже любопытная мышь, куда уж там человеку…

Выздоровеет ли Марио Орсини, нет ли – зависит лишь от него, врачей и Господа, в любой последовательности, ничья иная воля в это не вмешается. Сеньор Пере Пинтор, который вовсе не собирался переселиться в резиденцию герцога на две недели, высказал свое возмущение совершенно недвусмысленно – и тут же получил от капитана де Кореллы вежливое предложение покинуть дворец, каковое отверг не менее цветисто и выразительно. Синьор Бартоломео Петруччи, видимо, несколько лучше представлял себе политическую сторону дела, поэтому ограничился списком необходимых ему вещей… заранее предупредив, что назначение части предметов он не сможет объяснить, поскольку над ними и с ними еще ведется работа. Впрочем, первую инструкцию для армейских хирургов Его Светлость получил через три дня. Она умещалась на одном листке бумаги, была внятной и подробной и сопровождалась серией рисунков, которые не составили бы автору славы художника, зато были анатомически точны и – что еще более важно – легко воспроизводимы при печати. Полученные предписания быстро отправились к печатникам, и на этом достойные внимания события закончились. На жизнь юного Орсини никто не покушался, за исключением скуки, множества запретов и нравоучений медиков, но этих врагов не считали смертельно опасными.

– Его Светлость герцог Бисельи проводит все время с супругой и окружен своей свитой, – докладывал капитан де Корелла ежедневно. – Обедает с Его Святейшеством. В общем, устрица какая-то, так просто не доберешься. Писем и записок ему не передавали. Его Святейшество, узнав о происшествии, прервал поездку и вернулся в Город, справедливо полагая, что все прочие дела подождут, а вот выгоревшая дыра на месте столицы истинной веры – роскошь излишняя. Решение верное, но зато теперь с источником неприятностей не поговоришь. А поговорить хочется. Потому что чем дальше в лес, а вернее в город, тем интереснее выглядят причины, по которым зять Его Светлости забрался на крышу с арбалетом. Как только стало ясно, что война откладывается, капитан де Корелла тихо перетряхнул Рому, разыскивая близких приятелей счастливо убиенного во цвете лет Хуана Корво. И с удивлением обнаружил, что большая их часть покинула этот бренный мир в течение прошлого года. А меньшая сочла за благо покинуть город. Из большей, ныне упокоившейся части, с миром – по естественным причинам в виде болезней, ранений и военных обстоятельств, – выбыла примерно треть, каждый в свой срок. А вот две трети, девять молодых бездельников из не самых последних семей полуострова, скончались одновременно, если судить по дате похорон, при самых непонятных обстоятельствах – но так, что ни одна из семей не подняла даже крика, что уж там говорить об оружии. Никакой мести. Никаких слухов и сплетен, вернее – никаких, кроме обычного городского бреда о кровной мести, несчастных любвях и дьяволе, уносящем всех замешанных вперемешку.

– Хоронили тишком, без лишних свидетелей, как прокаженных, – докладывал капитан. – Кстати, за несколько дней до похорон на Его Светлость Альфонсо напали неведомые разбойники.

– А эти при каких обстоятельствах?

– При неизвестных, – с удовольствием сообщил капитан. – Он ездил прогуляться один, и у старой городской стены на него – по его же словам – напали, так что дело дошло до свалки и ему крепко досталось. Как-то сумел выдраться и уехать. Вот с тех пор он по настоянию супруги всюду брал с собой охрану… каковой обычай нарушил только ради вас.

– Мигель, пригласи ко мне Уго. Он что-то говорил и об этом нападении – и как раз в связи с Петруччи. Приглашенный родич, которого не пришлось долго искать – он дневал и ночевал тут же, в палаццо Корво, – первые несколько минут смотрел на герцога, как на стену, украшенную особо заковыристой надписью: вспоминал. Де Монкада не страдал провалами в памяти, но в зависимости от настроения хозяина или его отношения к тем или иным персонам, события выстраивались в одни, другие и третьи ряды, как хорошо вымуштрованные аурелианские солдаты. Ромские и даже галльские так быстро перестраиваться не умели.

– Когда монна Лукреция и ее муж из-за этого Петруччи со мной поссорились, я решил, что это неспроста. Я – их родич, Петруччи им никто. И вообще вся эта история нехорошо пахла. И я пошел к отцам-доминиканцам. Выяснить, может ли тут быть недоброе, ну и сразу попросить посмотреть. Мне там сказали, что приворожить человека вообще нельзя, это бабушкины сказки. Ну и много чего другого сказали, я тебе пересказывал. А посмотреть – посмотрели, на обоих. И потом мне объяснили, что я не просто дурак, а какой-то особенный – все на свете перепутал. Никто из них Сатане не служит, а Альфонсо вообще чернокнижники в жертву принести пытались, только он им всю их черную обедню испортил, потому что ему умный человек объяснил – как…

– Раньше ты об этом не говорил, – наклоняет голову к плечу Корво.

– Раньше ты меня об этом не спрашивал, – разводит руками Уго, – да и это-то в общем ни при чем, я же на другое жаловался. Кстати, а зачем это тебе сейчас понадобилось?

– Интересно стало…

– Ка-а-ардинал! – стонет де Монкада. – Как есть кардинал. Да уже только слепой, глухой и немой от рождения идиот не догадался бы, кого ты подозреваешь. Нет же, надо крутить!

– Бывший кардинал, – улыбается Корво. Кажется, война помогла. Кардинальская мантия осталась в таком прошлом, что и упоминания о ней больше не беспокоят и не задевают. – Тут не в этом дело, Уго. Просто, кажется, нашего зятя в тот раз пытались убить люди, слишком часто гулявшие с Хуаном.

– А теперь подбросили его кинжал стрелку? Да я просто сразу не узнал, а теперь вспомнил, где уже видел, – улыбается Уго. – Интересные вещи тут у нас творятся. Присмотреть за Альфонсо на всякий случай?

– Не стоит. Он уже и так, кажется, думает нехорошее. И его сейчас охраняют люди отца.

– Ладно, ладно… – родич, обижаясь напоказ, откланивается и уходит.

– То есть, по мудрому совету синьора Петруччи, Его Светлость Альфонсо угробил девять чернокнижников зараз? – озадаченно трет лоб Мигель. – Полезный, должно быть, совет… любому арбалету форы даст.

– Да. И самое в нем интересное, что у Священного Трибунала не оказалось вопросов ни к жертве, ни к советчику. А доминиканцы нашему дому не друзья. В Роме, по крайней мере.

– Ну, Петруччи спросить несложно, он здесь. Вот только кинжал никто не подкидывал. Значит, герцог Бисельи сцепился с чернокнижниками, с которыми водился ваш покойный брат. Может быть, Тидрек на этом основании и состряпал свой подарочек – дескать, по какой бы причине им на Альфонсо еще нападать?

– Петруччи спросить несложно… но он не чернокнижник.

Де Корелла молча кивает. Герцог Беневентский может не обращаться к Священному

Трибуналу, чтобы получить заключение о том, продался ли кто-то нечистой силе или нет. Некоторые вещи он различает сам. Хотя не всегда сразу – да и вообще не всегда, как это вышло с его покойным братом.

Поговорить с синьором Петруччи и правда оказалось легко. Сиенец был из тех, кто много работает, но не возражает, когда их отрывают от работы. Выслушал вопрос. Спокойно объяснил, что да, интересуется магией, так же как инженерным делом или медициной и даже пишет книгу, которую, увы, не сможет показать, даже не потому что работа не закончена, а потому что он просто-напросто пообещал местному куратору Трибунала, что первую копию получат они и что без их одобрения рукопись света не увидит. Быть может, в Трибунале сочтут, что не все из написанного может распространяться свободно – или что-нибудь попросту не соответствует действительности… Впрочем, на ознакомлении с ученым трудом никто и не настаивал. Гостя в этих покоях – и хозяина дворца – куда более интересовали другие обстоятельства. Ответы он получил в полной мере, подробные и без утайки. С Его Светлостью герцогом Бисельи синьор Петруччи сошелся после приезда Альфонсо в Рому. Сказано было именно так – без всяких там «герцог Бисельи был столь милостив». Еще непонятно, кто кому милость оказал, звучало между фраз. В отсутствие герцога Беневентского его зять попал в пренеприятное положение, и, вопреки советам синьора Петруччи, решил идти навстречу опасности – но при этом он, как относительно благоразумный молодой человек, не желал огласки, сплетен и шумихи, которые могли бы повредить репутации семьи. Так что отправился на сомнительную встречу в одиночку, вооружившись лишь данным ему советом. Совет, впрочем, не назовешь полезным – но зато и душой рисковать не пришлось; даже Трибунал оценил изящество и безопасность решения. Собственно, доминиканцы сейчас знают больше подробностей, чем все прочие участники дела, потому что поговорили со всеми – а вдобавок еще и осмотрели место действия… И не пожелали делиться результатами осмотра, представьте. А что до людей, с которыми водил компанию покойный Хуан Корво… то задолго до этого случая синьор Петруччи попытался намекнуть Его Святейшеству, что следовало бы обратить на них внимание – например, через папского секретаря, синьора Бурхарда, он должен помнить этот разговор. Безрезультатно. Ну а потом и предмет разговора исчез. Герцог Беневентский слушал все эти предельно спокойные, подробные – как все,

что исходило из уст синьора Петруччи, – объяснения, кивал и прекрасно слышал то, что не звучало вслух: «Ваш брат водился с отборной ромской швалью. Кто из них кого соблазнил на чернокнижные забавы – не ведаю, но до сих пор был уверен, что вы-то полностью осведомлены обо всем и со всем согласны. Вот насчет Папы – сомневался. А почему дружки покойного взялись за Альфонсо – не знаю, а если и знаю, то своими подозрениями по доброй воле не поделюсь, но причина эта скорее прискорбна для вашего брата, чем для вашего зятя». Синьор Петруччи, насколько о том можно было судить, говорил правду и ничего кроме правды – к тому же он был совершенно уверен, что правда не угрожает ни ему, ни Альфонсо Бисельи.

– Почему, – вдруг вступил де Корелла, – вы не посоветовали ему сразу обратиться в Священный Трибунал? Если уж они так мирно настроены.

– Потому, – пожал плечами сиенец, – что я не думал, что Трибунал мог не заметить то, что с легкостью – и, поверьте, совершенно не желая того – обнаружил я.

– Что именно, синьор Петруччи?

– То, чем занимались эти молодые люди. У меня нет ни малейшего таланта к магии. Там, где дело касается сил, я глух и слеп. Я понял, что у них за развлечения, по их поведению – задолго до того, как спустил одного из друзей покойного герцога с лестницы. А среди доминиканцев есть мастера, которые просто читают такие вещи по лицу… или как-то еще, они мне не объясняли.

– Простите, – низко склоняет голову капитан, извиняется за глупость и непросвещенность, – вы предполагали, что у Трибунала возникнут какие-то претензии к Его Светлости в связи с делами его уже покойного родича?

– Нет, я боялся, что они не вмешаются. Просто закроют глаза, как закрывали их на все предыдущее.

– Благодарю вас за искренность и откровенность, синьор Петруччи, – благосклонно улыбается герцог Беневентский. – Следующий раз не раздумывая сообщайте мне обо всех подобных делах.

– Я крайне признателен вам за это предложение, – отзывается сиенец. – Я буду иметь его в виду.

Переполох вспыхивает в замке Святого Ангела быстрее пожара. Резиденция Его Святейшества Папы разгоралась бы не один час – все же каменный замок, солидный, надежный; даже если утварь и отделка выгорят, стенам огонь не страшен, а деревянных перекрытий тут почти что нет. Выстроено на совесть. А вот крикам, воплям, суете и панике камень не преграда и не помеха – звук заглушает недостаточно, взгляду препятствует, но воображение от этого только разыгрывается. Источником огня на сей раз служит внутренний дворик, а еще точнее – молодой парень, катающийся по земле с громкими криками. Он держится за живот и умоляет Господа о пощаде, а также клянется никогда, никогда, никогда больше не воровать еду, предназначенную для Его Святейшества. Господь, кажется, не склонен быть милостивым сегодня. Исповедь – а молодой человек отменно приложился к холодному вареному мясу, приготовленному для папского стола: хотел понять, что ж в этой говядине такого, что и сам Папа и его старший сын предпочитают ее всем прочим блюдам… исповедь, возможно, облегчила его судьбу в мире горнем, но в мире дольнем не помогла. Как и промывание желудка. Высказанная младшим конюхом еще при жизни идея, что Господь покарал его, несчастного грешника, за воровство со стола понтифика, была весьма популярна в замке ровно до тех пор, пока не дошла до ушей самого понтифика. Его Святейшество выслушал капитана замковой стражи. Его Святейшество озадаченно хмыкнул. Потом саркастически фыркнул. Одобрительно кивнул на сообщение капитана, что кухню тот велел закрыть и оцепить, во избежание повторения кары Господней. После чего велел найти остатки говядины, а также собаку, какую поплоше, но здоровую – и скормить ей ту говядину, за собакой же наблюдать сутки пяти придворным медикам. Потому что, сказал Его Святейшество, если бы Господь карал смертью за малейшее воровство или, скажем, чревоугодие, то быть бы сему месту пусту. И не ему одному. А поскольку Господь наш милосерд безмерно, и весь род людской неопровержимое тому доказательство, то значит либо мясо протухло, либо тут уж чья-то куда менее совершенная воля подмешалась. От тухлятины уличная шавка не помрет – если бы она от такого болела, давно бы уж померла, а вот яд, он на всех одинаково действует. До истечения срока наблюдения мост, ведущий в замок, на всякий случай подняли, а ворота закрыли. Тоже для наблюдения, но уже не за шавками, а за насельниками замка. Может быть, кого-нибудь так замучает совесть, что он не сможет больше находиться в доме, который предал. А может быть, страх заставит искать укрытия. Всякое бывает. Доброму невинному человеку все равно опасаться нечего, и все, кто служит Его Святейшеству, прекрасно о том осведомлены. Ну, обыщут – и покои, и имущество, и самих – так честным гостям и верным слугам прятать нечего. Обыскали, конечно, когда дворняжка сдохла – а сдохла она через час после сытного обеда, нехорошо – скуля, извиваясь и пытаясь укусить себя за живот. Тут уж Господь-вседержитель был вне подозрений. Зато под подозрением оказались все, кто хотя бы глядел на мясо. В том, что касалось еды, вкусы у Его Святейшества были простыми и, можно сказать, аскетическими. Свежую говядину для него варили в чистой воде с головкой белого лука, несколькими щепотками соли и одной – черного перца. А потом вынимали и сразу несли на ледник, чтоб остыла. Подавали с простым темным хлебом, который бедные люди использовали как тарелку. А готовили, конечно, отдельно. Чтобы тень вкуса от чужого соуса на мясо не попала.

Замковая стража обыскала всех, кого можно было подозревать, а потом принялась за тех, кого подозревать было себе дороже – за гостей замка Святого Ангела, и не тех гостей, что в башне или в подвальной тюрьме, с этих какой спрос, а с тех, что пожаловали добровольно. И хотя делалось все с многократными извинениями, возмущений и возражений хватало. Нашлись даже двое, возражавших при помощи оружия. Так что одного во время обыска убили, а второго сволокли вниз, в тюрьму замка. Поскольку обнаружили у мертвеца в набалдашнике посоха хитро скрытое углубление, в нем – серебряный флакон поменьше и поуже дорожной чернильницы, а во флаконе – какой-то порошок, ровно до середины. Еще до первого допроса выяснилось, что были эти двое людьми Катарины Сфорца, посланными в Неаполь, а оттуда – в Рому с приветом герцогу Бисельи, его супруге и сыну от неаполитанской родни. А больше ничего узнать и не удалось, потому что внизу молодой человек стал много разговорчивее, но вся его разговорчивость была не к месту – знать не знаю, ведать не ведаю, посох не мой, а товарища, порошок – земля, собранная рядом с Гробом Господним, никому, кроме нечисти не страшна, хотите – сам съем, даже водой запивать не стану, и ничего мне не будет, а что Его Святейшество беспокоится, так зря, благочестивому человеку от святыни плохо стать не может. Так настаивал на том, что попробует порошок из посоха, что порошка ему не дали – зато щепоть скормили щенку, родившемуся хромым, и то ли щенок был нечистью, то ли святыня таковой не являлась. Сдох, в общем, и хромой щенок с белым пятном на груди. Неудачный для собак день выдался, что ни говори. Его Светлость герцог Бисельи, узнав об аресте его гостей, которых он лично в замок Святого Ангела впустил и в покоях согласно положению разместить велел, схватился за сердце, за голову и за меч, а, может, и в другой последовательности, а где-то в промежутке – за супругу свою Лукрецию, возлюбленную дочь Его Святейшества Папы. Супруга возопила к отцу. Папа успокоил дочь и зятя, сказав, что уж на кого, а на Альфонсо-то думать не собирается, в отличие от хозяйки двух подлецов, Катарины Сфорца, с которой, кажется, все более чем ясно. А поскольку Его Святейшество был, как уже понятно, человеком откровенным и большим любителем логики, то добавил он, что даже поглупей он Божьим попущеньем до такого, чтобы заподозрить кого в семье, он не смог бы так опростоволоситься, чтобы решить, что кто гостей позвал, тот им и приказ отдал. А вот Катарина, кошка треклятая, до такой дурацкой хитрости додуматься могла вполне, потому что у нее дома все промеж собой грызутся – и под замок друг дружку сажают, и травят за милую душу, и вообще, не дом у них, а сплошное взаимное преступление со взломом, не то, что наш. Да и союз между старшим у Сфорца, Джангалеаццо, и домом Корво Катарине – что нож под ребра, поскольку Джангалеаццо правит во Флоренции как независимый князь и сам Роме никакой дани не платит, а вот Катарине настоятельно советует отдавать папскому престолу положенное. И даже поддержки не обещает, дескать, неправы вы, дражайшая Катарина, а на неправое дело ни войск, ни денег мы вам не ссудим. Покоритесь воле понтифика – и да храни вас Господь. Катарина бы и Джангалеаццо с удовольствием отравила, лишь бы не вспоминать,

что все ее владения лишь отданы ей в управление за плату, каковую плату и она, и другие такие же тираны, не отправляли в Рому годами, если не десятилетиями. В общем, помимо скверного нрава и дурных манер у Катарины были еще и очень серьезные причины: войско папского сына, что стояло неподалеку от Города, собираясь в течение месяца отправиться в поход по незаконным владениям тиранов. Земли, удерживаемые Катариной, могли рассчитывать на визит в числе первых. И, конечно, она немало бы выиграла, если бы и Его Святейшество, и Его Светлость в одночасье покинули сей бренный мир. А прочих, кто попробует мяса с папского стола, не жалко. А если отравить не удастся… так ссору в доме врага затеять – тоже неплохое дело. Кстати, у нас тут давеча стреляли – а не по этому ли случаю? Так что, когда один гость-обманщик был надежно заперт в тюрьме, а тело другого бросили валяться у ворот, в назидание прочим, и мост наконец-то опустили, а по мосту помчались курьеры с письмами и записками, всем в замке Святого Ангела было решительно ясно, что произошло. Слухи вырвались по тому же мосту, как пламя через прогоревшую дверь, и с треском, грохотом и завыванием понеслись по Роме. Через три часа городу было доподлинно известно, что в резиденции Его Святейшества поймали наемных убийц со смазанными ядом кинжалами, а еще эти негодяи отравили колодцы чумной собачатиной; что Сатана явился в резиденцию, чтобы собственноручно, с шумом и запахом серы уволочь убийц под землю; что отравлен целый десяток невинных слуг – о подробностях и цифрах шли жаркие споры, и только в одном Рома не сомневалась: все это дело рук Катарины Сфорца. Как и предыдущее покушение – тут слухи опять расходились. Одни говорили, что стрелявший хотел убить герцога Беневентского, чтобы сорвать поход, а если Его

Святейшество не переживет смерти второго сына, так и замечательно, а другие, что стреляли в Орсини, чтобы вызвать резню, и стреляли, для верности, отравив наконечник, да не подумали, что травить кого-то под крышей Корво – все равно что мавру на базаре пытаться клячу всучить… конечно, там сразу все поняли, да и противоядие в хозяйстве нашлось. Приходит Франческо Орсини, думает хоть тело отобрать, а ему – через две недели встанет. Вот Катарина со злости и попыталась достать, кого попало, и, конечно, опять ничего у нее не вышло. Когда вести – не на языках сплетников, а чин по чину, с гонцом, да еще и первым, – достигли ушей сына Его Святейшества, оный сын впал в тихое негодование, которое ему заменяло буйный гнев. Поспешив в замок любящего отца, герцог Беневентский увидел сперва труп у ворот, а потом полутруп в подвальной тюрьме. Допрашивать тот полутруп было бесполезно – допросили уже так, что у пленного ум за разум зашел, в глазах помутилось, а язык едва шевелился. В довершение всех бед Чезаре обнаружил отца, до глубины души уверившегося в том, как все было – и окружающих убедившего.

– Что их теперь расспрашивать? – печально вздыхает капитан де Корелла, выходя во двор вслед за господином. – Они уже все знают…

Его Светлость обреченно кивает – свидетели, которые знают, что произошло, это уже не свидетели – просит пажа принести оружие, зовет своих обычных партнеров – и не уходит со двора, пока они, все трое, не начинают делать ошибки от усталости.

– Это глупость, – говорит он Мигелю потом. – Глупость и абсурд. Эти отравители выехали из Неаполя до всех наших событий. Если бы не стрельба, если бы Альфонсо не переехал – кто бы их впустил в замок Святого Ангела? Кто бы им позволил тут жить?

– Вы думаете… – осторожно начинает де Корелла, и не оглядывается лишь потому, что знает: двор пуст. Всех распугали.

– Это он, Мигель. Все сходится. – Долгая пауза. Решение пришло в первые же минуты, не изменилось после расспросов, не изменится и теперь, когда двор от усталости кажется кривым и тесным. – Избавьтесь от него.

Капитан коротко кивает. Смотрит на светлые каменные плиты двора. Герцог прав. Какими бы ни были причины, а у Альфонсо Бисельи, судя по всему, были очень серьезные причины, терпеть такое нельзя. Засада на дороге или где-нибудь на виньо за городом, арбалетная стрела с крыши, да пусть даже и яд – но яд, который попадет в пищу только к одному человеку – это все терпимо. Отбить удар, выждать время, поймать, прижать к стене, выслушать резоны – а там поступить в соответствии с услышанным. Может быть даже отпустить, предварительно накрепко объяснив, почему так не следует поступать с родней. Но попытка, которая бьет по кому попало – и в том числе по Его Святейшеству? Хватит с нас пожаров на артиллерийском складе. Высокая молодая женщина с волосами цвета меда спускается во двор, приветливо улыбается, подходит близко. Кладет руки на плечи обоим мужчинам.

– Чезаре, Микелетто… наконец-то к вам можно подойти, а то раньше было страшновато. Все это такой ужас, правда? – вздыхает Лукреция. – Щенка жалко…

– Да, – соглашается герцог. – Он ни с кем не ссорился и ничего не брал в аренду, он просто был хром. Что ж, теперь отцу придется проверять еду заранее. Ему все равно следует это делать… по крайней мере еще лет пять.

– Альфонсо так рассердился, что едва второго не убил… А я хотела сразу за тобой послать, – Лукреция берет брата под руку, – но мост подняли и пажей не пропускали.

– Не убил? Как это?

– Да представь… очень на тебя был похож. «Он воспользовался моим словом.» К счастью, он успокаивается быстрее, чем ты, – смеется Лукреция.

– Ты можешь укрощать и голодных хищников, не то что Альфонсо или меня, потому что ты прекрасна и добродетельна. Сестра Его Светлости герцога Беневентского заливисто хохочет на весь двор:

– Братец, никогда не говори женщине, что она добродетельна. Это не комплимент даже для монахини!

– Но ты воистину добродетельна, – отбивает выпад герцог, – потому что делаешь добро. Это подтвердит всякий. И это можно сказать не о каждой монахине.

За спиной – цоканье, впереди – цоканье, прошли те времена, когда Альфонсо Бисельи мог отправиться в гости к другу один. И давно прошли те времена, когда записка, приглашающая приехать в любое время после заката, если выдастся свободный часок, не значила ничего, кроме желания увидеться – или показать нечто особенно интересное. Прошли. Остались в прошлом. Далеко, на дне. Как обломки корабля. Как ракушки в известняке… необратимо. Альфонсо Бисельи видит время как море. Или как камень. Синьор Петруччи – совсем иначе. То, что для других «Господи, помилуй», для него – одна двадцатая часа. Три минуты. Минуты делятся на секунды. Шестьдесят на шестьдесят. Все отрезки одинаковы. Где-то там, наверху, качается небесный маятник, отмеряя единое делимое время. И прошлое отлично от настоящего только тем, что уже произошло – и не может быть изменено людьми. Оно не тянет вниз, холодной водой. Не лежит камнем. Оно порождает события, но не меняет тебя самого… разве что ты заметишь что-то и захочешь измениться. Альфонсо часто завидует своему старшему другу. Синьор Петруччи живет тесно и скромно, и свите придется дожидаться господина в узком внутреннем дворе, но пара кувшинов вина скрасит досадное неудобство, а погода стоит замечательная: дневная жара сменилась прохладой, по небу вокруг луны кто-то рассыпал пару мешков крупной каменной соли, ночные птицы, почуяв свежесть, запели втрое громче привычного, даром, что город вокруг. Гость поднимается наверх. Его ждут. Поднимается медленно, нехотя, как приговоренный преступник к колоде, в которую палач уже воткнул топор. Он знает, что гостеприимством его не обделят, но слишком тяжкий груз приходится тащить вверх по ступеням.

Знакомый стол, знакомое кресло, подсвечник в виде совы, ягодный запах вина… хозяин дома не изменился. Выглядит немного уставшим, но если хотя бы половина слухов и докладов не врет, он сотворил за эти две недели не одно чудо, а три. Спас умирающего, придумал способ быстрее заживлять раны… и покорил если не сердце, то хотя бы тот орган герцога Беневентского, который заведует соображениями выгоды и пользы. Я смертельно ошибся, говорит герцог Бисельи и не слышит своего голоса, я и метил не в того, и переоценил свои силы. Я, в сущности, даже не понимаю, почему я еще жив – убегая, я потерял кинжал, он приметный. Думаю, нам с вами лучше не видеться впредь, синьор Петруччи – я боюсь, что мое неизбежное в ближайшем времени падение сможет увлечь и вас. Корво мстительны и не прощают обид, и если я еще говорю и дышу, то лишь потому, что герцогу Беневентскому доставляет удовольствие держать меня в ожидании смерти, или потому, что он хочет узнать, кто мне дорог. Собственно, я не должен был принимать ваше приглашение, говорит Альфонсо. Его молча слушают, и он, наконец, берет себя в руки:

– Должен признаться, синьор Бартоломео, что не понимаю происходящего.

– Вот с этого, – качает головой хозяин, – следовало начинать. Но вам, в общем и целом, простительно. А вот каким дураком оказался я… я вам этого даже объяснить не смогу. Вы не поймете, просто потому, что не интересовались предметом. Я умудрился перепутать противоположности… Вы живы, дорогой друг, в первую очередь потому, что герцог Беневентский не знает, что с вами делать. Я небольшой физиогномист. Но я немного разбираюсь в людях и особенно – в вопросах, которые задают люди. Чезаре Корво не знал, чем занимается его брат. И не знал,

чем продолжали заниматься его друзья. И, кажется, на вашем месте сделал бы точно то же, что и вы.

– Даже если это правда, – говорит гость, когда первое ошеломление отпускает его и он осознает, что пребывает на этом свете и по-прежнему сидит в кресле, – мне он не простит. Семейное дело… Так он расспрашивал вас? И удовлетворился ответами?

– Он расспрашивал меня. Я ведь говорил с Бурхардом об этом деле. Еще до того, как эти молодые люди взялись за вас. Мне казалось опасным оставлять их на свободе – и я пытался намекнуть Его Святейшеству на то, что у него рядом с домом выросла слишком дурная трава. Так что я рассказал Его Светлости и о друзьях его брата, и о том, как они пытались убить вас. И вот тогда и понял, что все время ошибался. Он не знал. Зато он много лучше вас понял, о чем идет речь. Его кто-то познакомил хотя бы с азами черной магии. И вызвал в нем… жесточайшее отвращение. У меня сложилось впечатление, что этим людям стоит порадоваться, что они мертвы. Даже с учетом того, какой смертью они умерли.

– Как можно было не знать?! – Альфонсо резко встает, бьет ладонью по подголовнику. – Он, кажется, знает все и про всех – как мог не знать тут? Компания герцога Гандийского не слишком-то скрывалась!