Текст книги "Дым отечества(часть первая)"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Естественно, все эти люди достаточно умны, чтобы не спорить с Его Высочеством за внимание герцогини. Самые умные – и чуткие – из них, стремятся слиться с обстановкой, благо она на это отчасти рассчитана (ибо покинуть ставший негостеприимным зал – нанести тяжкое оскорбление хозяйке). Но с дороги успевают исчезнуть не все. Несколько раз змеиное тело натыкается на препятствия – тут некстати выставлен веер, там, совершенно не к месту, обнаруживается на чьем-то пути рука с бокалом, а дальше ручей взбаламучивается, резкий голос, еще более резкий ответ, звук оплеухи, приглашение прогуляться сей же час, дабы уладить дела. Стычка. Самое обычное в Орлеане дело. Гораздо более необычно, что некоторые позволяют себе затевать ссоры прямо во дворце, на пустом месте, не боясь ни Господа, ни черта, ни Его Величества. Вышедшие из приемной вернутся сегодня, еще не успеет отбить полночь. Но не все – своими ногами. Оставшиеся делают ставки, кто победит, и чья партия понесет наибольший ущерб. Шепот и шорох не исчезают, просто становятся тише. Умные и чуткие смотрят на прорехи в рядах гостей – и обмениваются взглядами. Веера, вино, отдавленные ноги, случайные толчки, конечно же. Дело только в этом и в дурном настроении Его Высочества… а что отсутствующие в большинстве своем смели вести себя слишком вольно и, скорее всего, успели надоесть хозяйке приемной, это не более чем случайное совпадение, не так ли? Откуда бы герцогу, который только что прибыл с севера, знать, кто именно успел досадить его любовнице? Разве что эти двое мысли друг друга читают – вот же мадам Шарлотта, едва взглянув на гостя, звонит в колокольчик и велит подавать ужин. Хотя герцог не успел пожаловаться на голод. Эти двое друг друга стоят, думают завсегдатаи приемной, разглядывая гобелены, портреты, чулки и перчатки друг друга, все, что угодно – только не пестрый ядовитый хвост и не высокого человека, за которым он следует. Его Высочество раскланивается перед хозяйкой, то же делает и свита. Красивая женщина в кружевном, расшитом золотыми и серебряными нитями чепце легко поднимается навстречу гостю, приседает в поклоне, приветствуя его, как надлежит приветствовать принца крови, наследника престола. Эти двое, отмечают завсегдатаи, на удивление церемонны, по крайней мере, при свидетелях. Оба чрезвычайно ценят этикет, формальности, освященный традицией порядок… когда им это удобно. Когда можно сыграть красивую сценку, а сорняки из гостиной уже выполоты.

– Ваше Высочество, мы не ожидали, что вы вернетесь до зимы, – высоким хрустальным голосом говорит госпожа герцогиня.

– Если я и был огорчен тем, что дела государства требовали моего присутствия в Орлеане, то радость от возможности видеть вас смыла это огорчение, словно воды Потопа.

О причинах возвращения – естественно, ни слова. О Его Величестве Людовике – тем более. Слушая этих двоих и не подумаешь, что в Аурелии есть король. Меж тем, король в Аурелии все-таки есть, а у короля есть супруга, Ее Величество Жанна Армориканская, и двум членам свиты Ее Величества был нанесен непоправимый ущерб – одного в стычке попросту убили, а другого опасно ранили, и королева Жанна, большая нелюбительница стычек, поединков и прочих кровопролитий вне войны, начинает свое утро с того, что оглашает приемную своего царственного супруга скорбной жалобой. А скорбная жалоба в исполнении королевы – зрелище весьма внушительное, ибо Ее Величество не обижена ни ростом, ни статью, ни полнозвучием голоса. Да и скорбь в этом голосе звучит скорее как боевая труба: «Доколе будешь ты,

Катилина, злоупотреблять нашим терпением?». Доколе подданные одного короля будут резать друг друга, словно в стране – война? Доколе молодые люди будут становиться жертвой скверных обычаев… это бессмысленное пристрастие столь широко распространилось и столь бесстыдным образом осуществляется – подумать только, стычка в четверти часа от королевской спальни! – что впору подумать, что лица, облеченные властью, поощряют это безумие. И правда, доколе? – вопрошает у двора Людовик. Стучит кулаком по подлокотнику. Хмурит брови, надувает щеки. Двор пристально следит за прочими признаками гнева на лице Его Величества, пытаясь понять, что их всех ждет – очередная недолгая и нестрашная гроза, которую нужно просто пережить, или быстрое, беспощадное, без особого шума решение неприятного затруднения.

– Дворянам королевства нашего, верным нашим слугам, издревле даровано было право решать свои споры и взыскивать с оскорбителя перед нашим лицом. Перед нашим лицом, – мерзостно скрипит Людовик. – С нашего позволения. В присутствии герольдов. Именно таков древний обычай, на который имеют нахальство ссылаться наши неверные слуги, подменяющие благородный поединок дракой под кустом при случайных свидетелях, которые и сами почти всякий раз втягиваются в беззаконную драку! Вы что, господа, желаете, чтобы мы и вовсе запретили вам решать вопросы чести в поединках? Мы можем, – еще более мерзостным голосом объясняет король.

– Мы имеем такое право от Господа нашего. Как вы полагаете, кузен, послужит эта мера к исправлению нравов?

Кузен, лет этак с четырнадцати использовавший поединки как средство устранить неугодных или просто неприятных ему людей, почтительно склоняет голову: формально Людовик все-таки помазанник Божий, а формальности мы блюдем свято. Вот с существом дело обстоит много хуже – а потому все, кто имеет счастье присутствовать в королевской приемной, ждут яростной речи в защиту дворянской чести… и очередной ссоры между королем и его наследником.

– Отчего же нет, Ваше Величество? Эта мера не из тех, что невозможно осуществить. Чтобы вернуть этот обычай к доброй старине достаточно, я полагаю, на протяжении, скажем, поколения, неизменно, без исключений и оговорок, казнить обоих участников таких поединков и строго карать свидетелей. Хотя тут лишение жизни будет уже мерой слишком на мой вкус суровой. – Валуа-Ангулем задумывается, – Конечно, стычки не прекратятся вовсе, поначалу их число даже возрастет, ибо молодые люди примутся доказать, что честь им дороже жизни – и будут надеяться, что у Вашего Величества не хватит духу поступить со всеми так, как потребует новый закон. Но если этот закон будет исполняться неукоснительно, со временем они научатся уважать вашу волю. Двор – и дамы, и господа – ошеломленно молчит. Молчат пажи, молчат слуги, даже поздние осенние мухи изумленно распластались по стеклам, потирая лапками уши. Молчат портреты королей династии Меровингов. Молчат щиты и штандарты покоренных армий. Кто успел выдохнуть, или вовсе не нуждается в дыхании, тому повезло. Остальные застыли, выпучив глаза, смотрят на герцога Ангулемского так, словно пытаются подавить икоту, а не выходит же…

– Да вы, – выдыхает Ее Величество, откинув голову, словно пытаясь разглядеть наследника издалека, – да вы… людоед! Герцог Ангулемский и не думает оскорбляться.

– Я мирно обедал в Шампани, Ваше Величество. Вы вызвали меня в столицу… и я, как верный слуга, не мог этим вызовом пренебречь. Продолжения «и твердо намерен обедать и ужинать тем, кого Бог пошлет» он все же не произносит. Королева возмущенно трещит пластинками веера, отделанного перламутром. Оглядывается на стоящую у нее за плечом сестру. Двор безмолвно, но вполне четко читает написанное у Жанны на лице «и как ты ухитряешься… с этим вот… уму непостижимо!». Шарлотта Корво, в гостиной которой вчера и состоялись злополучные ссоры, выглядит непоколебимой, словно мраморная статуя Афины. Что она думает о поединках, двор не узнает. Премного довольный скандалом – что прекрасно видно по выражению лица, по движениям, – герцог Ангулемский торжествующе раскланивается. Кажется, новое прозвище пришлось ему по душе. И даже те, кто сразу понял – или к вечеру поймет – что предложение герцога убило королевский замысел на корню, преисполнятся не только благодарности. Ибо у них не будет ни малейших сомнений в том, что, сочти Его Высочество эту меру необходимой, он осуществил бы ее именно так, как описал.

11 октября, день Мэтр Оноре Гори смотрит на кружку пива так, будто из нее сейчас выпрыгнет лягушка. Лягушка не выпрыгнет, сидит на крышке как приклеенная. Наверное, ее просто вылепили вместе с крышкой. Странный фризский обычай: закрывать пиво крышкой. Хотя, возможно, у них это и разумно – вода кругом, в том числе и сверху. А в Орлеане большинству крышки нужны только для красоты.

– Это соленые уши, мой господин, – говорит мэтр Оноре. – Я почти уверен.

– Соленые уши? – Это прозвище северян, вернее, жителей Лютеции и округи, вот с тех пор, как к ним норманны пытались наведываться и при первом визите для правильного счета убитым уши им рубили. Считалось, что в живых там остались только те, кто мертвыми притворился и лежал тихонечко.

– У нас переписчиков четверо разных в городе есть, не пойманных пока. По манерам характерным различаем. Двое – те просто срисовывают. Один дотошно, каждый завиток повторит, письмо от своего не отличишь. Другой – дурной, может букву зеркально вывернуть, цифры местами переставить. А есть и такой, который это делал, – мэтр Онорэ, правая рука прево, гладит широкой сухой ладонью грамоту. – Откуда-то оттуда, видеть я его не видел и не знаю, кто видел, а есть. Осторожный. Оно неглупо, поймаю на таком деле, долго грести придется. Но с севера точно. Это их манера «т» как «тав» писать. И не только. Он еще порой в именах ошибается, особо в южных, под «ойль» переделывает…

– Грамотный, значит, с севера. Сам за работой не ходит, – говорит фицОсборн. Ему крышка в самый раз. Не видно, сколько в кружке осталось, и никто ничего лишнего не дольет.

– Не ходит. Ему носят. Лука-бакалейщик, Овнец и особенно Пьеркин-маленький. Мы было думали, что он Пьеркинов человек и есть, да нету там никого такого мало-мальски похожего. Пьеркин – четырем шлюхам «кот», с того в основном и кормится. Кормился. Пропал он на прошлой неделе, девок его уж другие прибрали.

Говорят, в тайную службу взяли – и если он вот этим занялся, – хлопает Гори по грамоте, – то наверняка так и есть…

13-16 октября Конопатому Дона отдельное прозвище на дне было не нужно. Черт его знает, с чего монахи решили так назвать подкидыша, едва не замерзшего в дырявой корзинке у монастырских ворот. Какой из него Донатус, сиречь, подарок? Отброс человеческий, да и только, мусор, хлам, обуза неблагодарная… Мусор, хлам и обуза, конечно, само собой, а как же иначе? Зато привычный отброс, для всего дна – свой, на воровской лад надежный, без явной выгоды не предаст, в доносчики по трусости не пойдет, побоится на перо надеться. Словом, если нужны еще одни руки, если нужен еще один нож – отчего ж не позвать конопатого Дона? А иногда он и сам приходит с мыслишкой – знаю, мол, дом, но одному его не взять. Или – нужно пощипать купчика за бока, вчетвером бы в самый раз управились. Или – если вот этот футляр, да с пергаментом, что у него внутри, да через третьи руки предложить доверенным людям господина коннетабля,

тем, что к нам сюда по картежным делам захаживают… нашел я этот футляр, нашел. Там, где плохо лежал. Так вот, други мои, тут в этом пергаменте с каракулями – добрая тысяча золотых. Не верите? А давайте Жака-грамотея позовем, он нам прочитает. Самому любопытно же, из-за чего столько шороху. Позвали, прочли. Ахнули. Пристали – где взял? А где-где, там больше нету. Нету? Тут уже и железки наружу пошли – ах нету? А ребята серьезные, им что зарезать, что чихнуть, сердить их – себе дороже. Ладно, был в одной заречной компании за подай-принеси, позвали, деньгу большую обещали, да и не обманули, платили ничего так. А торговали копиями с этого дела, если в цене сходились. Если не сходились, концы в воду. А недавно, слышали же, не то конец великоват вышел, не то вода мелка, так что пошли ребята святого Петра искать. А Дона с ними не было, не брали его на серьезное. Сидел, норку стерег. Потом понял, что один остался, и все лежки, где только был с этими, обыскал, да вчера и нашел. Но одному же не продать.

Сразу не поверили – тут дураков нет, слову верить, здешним словам цена грош. Фальшивый и ломаный. Проверили. Все выяснили – и какие концы в воде не уместились, и кто дело делал, и почем копии торговали. Сошлось – до имени, до угла. Дона, говорят, гадина, ты что ж нам приволок? Подарочек от Подарочка, вот те на. Это же… Это – как в древности говорили, со щитом или на щите, умничает

Жак-грамотей. Либо до конца года будем гулять и горя не знать, и все девки наши,

и ходить в шелке – либо порежут нас и прикопают, никто не вспомнит. Но лучше уж попытаться продать. Пусть эти угли кому другому руки жгут. Продать… трудно, но можно. Дворяне – тоже люди, и вино пьют, и в карты не прочь, и девицы им нужны. Значит, первым делом найти такого, чтобы на него заход и крючок был. А то может и сдать или зарыть даже. И предложить, за живую денежку. А уж как его за такую службу отблагодарят, мы считать не будем. И в карман ему смотреть. Свою цену взял – и гуляй. Вон, те, прежние, большего хотели, так кто лежит, кто висит. Сговорились, срок назначили, цену, место – а вместо того нормандского дворянчика пожаловала городская стража, да не просто абы кто, а тот отряд, что известно кому служит. Тайной службе Его Ненастоящего Самозваного Величества. И при отряде два хмыря из благородных – смотрят, чтоб никого не упустили. Выволокли из дома наружу, не отличая Дона от подельников, спиной да ребрами его все ступеньки пересчитали, а домишко добротный, каменный, в два этажа, уже,

считай, и не вдоль реки, а почти что в чистом квартале. Снаружи уже толпа – вся с той, с чистой стороны улицы, даром что зовется эта улица Кривой. И конечно – только глазеть. Нечего делать честным обывателям, за всякую сволочь вступаться. Да они, кто попроще, и сами бы, дай им случай, добавили… Только не для того мама конопатого Дона родила да подкинула, чтобы так пропадать. Дернулся, носками за желтую брусчатку уцепился…

– Лю-у-ди! Чего стоите? Войны дождались, пожара дождались, чумы дождетесь! Король у нас ненастоящий, все беды от того! А стража, видно, сама не знала, за чем пришла – да кто ж им, простым-то, о таком деле скажет? Так что сначала заткнуть не поторопились, а потом сами столбами встали, кричи – не хочу.

– На то грамота есть! У них она! Отобрали! Возьмите! За правду убивают!

Тут и подельники подтянулись – может, случится счастье, может, отобьет толпа ради интереса послушать. Тоже упираются да орут напропалую:

– Ненастоящий король! Младший! Узурпатор!

– Незаконный! От многоженства!

– Сами читали! – вопит Жак-грамотей. – От незаконного брака при живой жене их линия пошла! У нас истинное свидетельство есть! Брачное!..

Хрусть! Были у Жака зубы, даже через один не гнилые – все посыпались. Теперь очередь Дона.

– У них доказательство! Отдадут Луи-самозванцу и сожгут! Сокроют! Чего стоите? Нет, не судьба. Толпа не та, не тот квартал, не готовы. Вот через часок прокипят, тогда бы… да поздно будет. А тут еще и грохот с двух сторон, конные.

– Лю-у-у-ди! Гореть же нам и детям нашим!.. – С кулаком в брюхе не поговоришь, тут только на мостовой корчиться и воздух глотать, а как рот раскрыл… так опять добавили, башмаком уже. И поволокли всех в тюрьму, и закинули там в одну камеру – избитых, злых,

притихших. Хорошо еще, что приковали всех по углам, не дотянешься друг до друга, а то Дона бы за такое загрызли бы и руками на части порвали. Подвел все-таки всех под виселицу. Теперь допрашивать примутся, жилы тянуть, шкуру жечь. Скоро и повесят всех, зачитав приговор, назвав имена. Только вместо конопатого Дона найдут еще кого-нибудь конопатого, а он свою службу сослужил. Теперь можно из

Орлеана в Лимож или Кан перебираться. Для верного человека всегда дело найдется.

Так ему когда-то объяснили в приюте – и не обманули.

17 октября, день Его Величество Людовика называют отцом отечества, называют вслух, pater patriae, почтенный латинский титул, как ничто иное отвечающий природе королевской власти. Ибо монарху и следует править по-отечески, быть мудрым и милостивым – и заполнять своею попечительной волей все щели, куда не проникает закон… давнее правило Меровингов. А если «отец» своих детей, а особенно дочек,

любит больше, чем следует, так это большая удача, потому что мужская сила короля питает землю. И во все это обязательно почти верить. Верить – потому что в какой стране посол живет, на том языке и воет. Понимать всегда лучше изнутри. А «почти» – потому что, уверовав полностью, обязательно упустишь тот момент, когда аурелианцы развернутся и не менее страстно уверуют во что-нибудь другое.

Королевский выход – главное событие придворного дня. Его Величество, восстав от трапезного стола, готов склонить слух к чаяниям подданных. Никто из малых сих не останется не услышанным, всякий голос да достигнет королевского сердца… Господин посол, граф Вьеннский, будучи представителем соседней державы,

обязан присутствовать на больших королевских выходах, выражая тем свое почтение, а также уважение, которое оказывает арелатский монарх царственному брату, невзирая на то, что между братьями уже который год тянется свара. Таков обычай. Все пребывающие в Орлеане послы сейчас тут, в этом зале – и не только послы: господин коннетабль, он же наследник престола, со своей свитой также здесь,

приветствует сюзерена. Ему, как и гофмаршалам двора, генеральному судье, главным коронным чинам, губернаторам и наместникам городов и провинций, и многим другим, в отличие от аурелианской знати, не занимающей должностей, при выходах присутствовать обязательно. Господин посол развлекается: стоит, коробочку на поясе большим пальцем поглаживает, смотрит на двор то через гнутое стекло аурелианского мифа, то собственным любопытным взглядом. А посмотреть будет на что, не сегодня – так завтра, но скорее сегодня.

Потому что весь Орлеан уже гудит, что посреди столицы жулье какое-то арестовали, а у них пергамент, что король-то ненастоящий – и арестовывала жулье это не стража, а вовсе королевская тайная служба, а, значит, дело серьезное. Это событие не обойдется без доклада, конечно. Господин коннетабль, герцог Ангулемский, об этом прекрасно осведомлен – и является ко двору, не боясь, что будет здесь же и взят под стражу, не нашел себе срочного дела, требующего покинуть Орлеан. Чего ему бояться, господину коннетаблю, если из зевак, глазевших на арест жулья, добрую треть составляли совершенно не случайные свидетели события. Не случайные. Люди графа де ла Валле, начальника тайной стражи господина д'Анже… и самого господина коннетабля. Если бы в непривычном месте были замечены только две из трех голов гидры – можно было бы подумать, что готовится либо убийство, либо – уж скорее – переворот. Но раз об аресте заранее знали все три, значит, Его Величество с кузеном как-то договорились. А как, это мы сейчас и узнаем. Грустная и безрадостная картина, хотя нельзя сказать, что неожиданная. Господин Гийом д'Анже, младший брат графа д'Анже, бывшего начальника артиллерии, угодившего к герцогу Ангулемскому в опалу, коннетаблю не друг, не единомышленник, а откровенный враг, насколько этот мягкий молодой человек вообще умеет враждовать. Это общеизвестно. Это неправда, известно господину послу – отношение Гийома д'Анже к коннетаблю зависит лишь от лояльности коннетабля к королю. Но двор об этом не осведомлен, поэтому когда начальник тайной стражи с поклоном докладывает Его Величеству о вчерашнем происшествии, в зале устанавливается давящая предгрозовая тишина. Это интрига – ясно всем, это атака – ясно многим. Нападение. Ибо Валуа-Ангулемы никогда и не скрывали, что считают свою ветвь – старшей. Не скрывали, но и вслух не произносили. А теперь придется выбирать. Солнечный зайчик бьет в угол глаза, заставляя на мгновение ослепнуть, потом исчезает. Альбийский посол – маленький остролицый человек в тяжелой, яркой броне из шитья и камней, уже опускает руку. Зеркальце, наверное, вшито в манжет. Очень удобно, если нужно быстро осмотреться, а голову поворачивать нельзя. Альбиец улыбается, быстро и половиной лица – сейчас мы увидим главное блюдо во всей красе. Свита Валуа-Ангулема, должно быть, ни о чем не предупрежденная, щетинится испуганным ежом, пытается собраться вокруг своего герцога, а тот имеет вид вполне обычный – презрительный, скучающий. Слова начальника тайной стражи его словно бы и не затронули, а сгустившиеся тучи не привлекли внимания. Высокий ярко-красивый человек – есть в нем что-то такое, что не только женщин, но и мужчин смутно тревожит, – стоит выпрямившись как обычно, смотрит на д'Анже, как на блоху. Притягивает взгляды, как кусочек магнитной руды – железные опилки. Король молчит. Ее Величество, пока еще бесстрастная, но вот-вот готовая выразить высочайший гнев, тоже молчит. Голос подает генеральный судья.

– Имеет ли Ваше Высочество какие-то разумные объяснения происшествию? – квакает он. Вопрос глуп. Вопрос абсурден. Вопрос мог бы стать сигналом «Ату его!» – но не станет, потому что вчера у дома… По пестрой группе вокруг герцога Ангулемского проходит легкая волна, так южный морской анемон сжимается, прежде чем выбросить ядовитые щупальца…

– Господин де Лэг хочет услышать соображения Его Высочества о мотивах орлеанских разбойников? – Барон де Вильдьё, конюший принца, такой большой спокойный человек, а гляди ты, успел первым… и, кажется, зря успел. Потому что его господин улыбается, как птица Рух, углядевшая сверху особо аппетитного слона.

– Отчего же нет? Господин де Лэг, я запомню, что вы первым при этом дворе предложили мне задуматься о чем-то новом и для меня неизвестном. – Генеральный судья синеет, он достаточно умен, чтобы понять, что главные слова в этой тираде «я запомню».

– Господин д'Анже, – смотрит мимо принц, – вы же, наверное, сохранили этот выдающийся документ?

– Да, – говорит начальник тайной службы, – конечно же…

И с поклоном подает вперед свернутую трубочкой пергаментную грамоту, подает с таким видом, словно уверен: преступный принц-заговорщик немедленно бросится уничтожать улику. Например, разорвет и запихнет клочки в рот. Он хорошо умеет играть лицом, этот д'Анже. Искренний такой молодой человек,

слишком молодой для своего поста, для своей роли. Мягкий, гладкий, утонченный – словно белая перчаточная замша, и так же благоухает духами, и так же безопасен в обращении. Говорят, есть яд, которым можно отравить перчатки. Разок надел, а дня через три можно заказывать заупокойную мессу. Андехсу, впрочем, этот яд попадался только в виде слухов. Принц берет из рук ближайшего свитского брачный контракт, разворачивает, читает фыркает, останавливается, фыркает еще раз.

– Признаю свое бессилие, – говорит он, – ума не приложу, зачем бы это могло кому-нибудь понадобиться. Это подделка, конечно… вернее, копия. Очень хорошая, точная и верная копия настоящего брачного контракта нашего с вами предка, Ваше Величество, и Марии д'Ангерран. Она совершенно бесполезна.

– Объяснитесь, герцог, – негромко, властно требует королева. Говорит совершенно сама, не по подсказке, не по уговору. Жанна Армориканская здесь – одна из неосведомленных, она естественна в каждом слове и жесте. Разгневана, слегка напугана, но чувствует за собой силу… хотя при слове «настоящий» изменилась в лице, как и большая часть присутствующих.

– Принц Филипп опасался, что если его заставят все же вступить в новый брак, детей от первого могут попытаться вытеснить из линии наследования. А потому в договор был включен следующий пункт. – Валуа-Ангулем не смотрит в документ, он очень непочтительно разглядывает королеву: – «Потомство же от этого брака не теряет никаких прав наследования и старшинства, о чем бы ни шла речь, если только сами, войдя в возраст совершеннолетия, не отрекутся от этих прав». Я полагаю, что в стране нет людей, настолько невнимательных, что они не заметили косой полосы на гербе моего семейства – и настолько невежественных, чтобы они не знали, кто и когда ее туда поместил. Мой предок не отрекся от рода и крови, но от полагавшегося ему по рождению старшинства он отказался. Да и что может значить для потомков Меровея законность брака? То, что происходит в зале… граф Вьеннский не слишком долго ловит пригодное сравнение, оно под рукой: мальчишка надувал бычий пузырь, надувал, надувал – и тот наконец лопнул с громким щелчком, и выпустил воздух со свистом. Вот с тем же присвистом и выдыхает замершая толпа. Или – так могла бы выдохнуть рота солдат, увидев, что один смельчак обрубил запальный шнур в четверти локтя от мины. Коннетабль роняет пергамент в чьи-то ладони, словно отряхивает с рук прах и пепел. Грамота немедленно идет по залу, и каждый норовит заглянуть, понюхать, рассмотреть на просвет. «А ведь у них тоже нет подлинника, – думает Андехс. – Иначе бы они не мистерию площадную на всю страну разыгрывали, а просто объявили бы мой документ подделкой, каковой он, в общем, и был. И разрази меня Господь здесь и сейчас… если они не сняли свою копию с моей. Хотел бы я знать, кто придумал. И снять шляпу перед этим человеком, потому что он еще наглее меня…» Больше ничего интересного в зале не произойдет. Больше ничего интересного в Орлеане в этом году не произойдет. А игра – игра была проиграна еще вчера на улице Кривой. А поскольку главное дело тоже сделано, можно уезжать. Не сегодня, конечно – но до конца недели, тем более, что Людовик назначил аудиенцию на послезавтра, и, конечно же, ответит отказом на очередное предложение Его Величества Филиппа Арелатского. Выслушать отказ – и возвращаться домой, в Лион. Проиграв вчистую. Всего лишь по одной линии из трех, естественно, и не по самой важной, но, увы, чем дольше ты живешь, тем старше твое честолюбие. А впрочем… а впрочем, еще неизвестно, как понравился спектакль его главному герою. Его предок отрекся от первородства, но не от самого права… и Его Высочество весьма недвусмысленно дал это понять. Возможно, если его спросить, он захочет сказать что-нибудь еще. Но это не сейчас и не здесь – нам ведь совершенно не нужен Валуа-Ангулем, арестованный по подозрению в измене. Хотя… хотя красиво могло бы получиться.

Всего лишь задать герцогу вопрос, один вопрос – тот, что уже был задан, – так, чтобы услышали. Ответ уже будет неважен. Нет, не стоит. Если рыба сорвалась с крючка, нет нужды сыпать в пруд известь.

– Блаженны, – говорят справа с легким островным акцентом, – миротворцы, ибо жнут они, где не сеяли.

18 октября, утро Колета, живя в плену у господина Вороны Арелатской, не то чтобы обленилась и страх потеряла – потеряешь его с таким господином, как же, – но выспалась и отъелась на три года вперед, так ей казалось. Делать, когда последнюю копию закончила, стало нечего, книг в нанятом на время господском доме, кроме Библии,

отродясь не водилось, всякое женское ремесло вроде тканья и вышивки Колета еще с монастыря видала там, куда солнце не заглядывает, болтать с чужаками не собиралась. Как еще время тратить? Спи да ешь, благо, кормят в три горла, мясо каждый день на столе, кроме пятницы, конечно, и хлеб белый из самой тонкой муки, и сахара вволю, прямо головы в серебряной посудине, и никто не считает, сколько ты кусков через себя перекинула. Одно плохо – старое платье у Колеты отняли, да в печку бросили, и юбку нижнюю, и рубашку, и чулки. Грязь, сказали, обноски. Купили все новехонькое. Нарочно, не иначе – как в таком бежать, сразу приметят же. А бежать придется. Если уж сам господин ворона рассказал, каким прахом все его упования пошли – значит, все.

Не нужна больше. А раз не нужна, значит, в реку. Или еще куда. Потому что шум вышел большой и до Пьеркина наверняка добрались уже, а он не такой умный, чтобы сбежать сразу – и не такой крепкий, чтобы молчать, если всерьез спрашивают… даже если поймет, что не о галерах уже речь. Запоет как миленький и все про Колету выложит. Так что нельзя вороне ее отпускать, она ведь тоже молчать не сможет. Вот дело-то, а? Лежак удобный, перина мягкая, все чистое, валяешься, оконные стеклышки считаешь, настоящие цветные, не слюдяные, а думаешь о чем?

– Я скоро уезжаю, – говорит арелатский господин.

Его свои господином графом величают и «Его Светлостью», а по имени – никогда промеж собой, но Колета все равно по словечку да по полсловечка составила – когда гонцы прибывали, королевские посланцы и прочие: посол арелатского короля, граф Вьеннский, сенешаль Его Величества Филиппа. Смешно, думала Колета. Не замуж, не за принца, но у самого сенешаля на перинах валяюсь да капризничаю: того не хочу, этого не буду, и пергамент мне не тот, и перо не по руке. Вроде бы подфартило так подфартило – только лучше бы в погоревшей Лютеции побираться, чем такой фарт.

– Поедешь со мной, девочка? – спрашивает.

– А как же, добрый господин, куда же мне еще деваться-то…

– Тут ты права, – кашляет ворона, – они тебя ищут и могут найти, и я не думаю, что им вся эта история так же смешна, как и мне, хотя, казалось бы… Так что у меня за пазухой тебе теплей будет. А рука у тебя хорошая и работаешь ты быстро. «Не быстрее прочих, – огрызнулась про себя Колета. – Не быстрее тех, кто про тебя ничего не знает и про дела твои…».

Зубы заговаривает, нашел дурочку, ясно как Божий день. Корову тоже улещивают,

уговаривают, гладят, пока примеряются, как половчее зарезать. Чтоб не дергалась, не мешала. И не в позор человеку корову гладить, даром, что она животное. Ну сами посудите, чтобы благородный господин так с уличной грязью разговаривал… Но пусть господин сенешаль думает, что Колета его слова как тот сахар ест. Сам себя заговорит, сам себе поверит. Ноги отсюда делать надо, и как можно быстрее. Теперь пригляда меньше будет, зачем ее караулить, если не она уже вороне нужна, а ворона ей?

– Вы меня не бросайте, пожалуйста! – просит переписчица. – Куда я теперь…

Другой бы обиделся, обещал же, а слову не верят – этот только плечами пожал.

Мол, что ж тебя бросать, ты еще пригодишься. Прижился бы он на улице, да что там прижился, королем бы был надо всеми, никто не помнит, когда в нижнем городе свой король был, а этот бы стал, не чихнул. Да незачем, у него настоящее королевство есть. Колета всю ночь после того, как ворона из дворца вернулась, не спала – прислушивалась, а поутру, когда забегали слуги, начали растапливать очаг, торговать воду, болтать с молочницей и зеленщицей, взяла да смылась потихоньку. Знала, что в запасе у нее никак не больше часа. Под звон колокола убежала, пробьет следующий раз – и господин ворона весь Орлеан на уши поставит, пустит по следу убийц. Куда бежать, поняла еще вчера, пока цветные стекляшки считала. При большом везении из города выцарапаться можно, вещи – продать и обменять, до занорыша добраться, где часть денег хранится… да ремесла у нее, кроме чернильного, нет, не озаботилась, а новому обучиться денег не хватит. А искать будут – женщину-переписчика, с приметами. Значит, даже если уйти удастся, прощай свободная жизнь, так ли, этак ли. Или не прощай, если правильно сыграть. Камни под новыми подошвами цокают, солнце сверху весело смотрит – ах, спасибо господин ворона, что на новое платье не поскупились, раньше бы мне и к службам не пройти, а сейчас ни одна живая душа не оглянется, бежит служанка из хорошего дома за каким-то делом. И в дом можно было бы войти – но нет, перед дверью ухватили за бок, взяли под руку, как бы и любезно, а попробуй шелохнись – на крик изойдешь, а попробуй завопи, без руки останешься. Опытные. Приметили. На то и расчет…