Текст книги "Дым отечества(часть первая)"

Автор книги: Татьяна Апраксина

Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Мерей, если бы не замечательный шанс так легко и просто обвалить все идеи о том, что нас в ближайшие три года можно будет съесть.

– Вряд ли это единственная вещь, по которой в Лондинуме будут составлять свое мнение. – Канцлер хлопает широкой квадратной ладонью по свиткам с крупной двуцветной, красной и лиловой, буквицей. На кошку смотрит как на крысу. Та тоже не в восторге, еще с начала разговора залезла под камзол и оттуда мурлычет еле слышно. Можно пожать плечами:

– Последней каплей может стать что угодно, но зачем наливать ее самим? Да и городу польза.

Проповедник Нокс считает всех, помимо католиков, своими единоверцами. Единоверцы делятся на внемлющих гласу истины и заблудших. Глас истины – проповеди Джона Нокса, некогда католического священника, обращенного к Господу волей Его, а подробности воли Божией услышавшего в Трире. Очень простая логика. Очень простой на свой лад человек. Искренне уверенный, что исконное островное пелагианство, не одобрившее ни ромских, ни константинопольских нововведений, и ересь франконского монаха Вильгельма – совершенно одно и то же. Потому что вера существует лишь одна, истинная, она же не католическая. Тоже очень простая логика. Богословие по Джону Ноксу мудреной наукой никак не назовешь – любому лорду по зубам: все то верно, что не католическое.

Даже обидно, что католики почитают того же самого Иисуса Христа. Это главная, наибольшая подлость с их стороны. Поклонялись бы уж честно – идолам. Так нет, сделали идола из Сына Божия. Как выглядят фанатики, сотрясающие царства? Преобычнейше они выглядят и преотличнейше. Платье носят строгое, но в честь Рождества Христова – красное, и покроя хорошего. И манжеты кружевные, и воротник рубашки – сегодняшний. Борода не хуже, чем у де Шательро. А вот глаза – лучше. Много лучше – ясные, острые, умные. А еще он добрый. Чужого горя не выносит. Половину своего времени на всякие несчастья тратит, просители к нему толпами ходят, проповеди писать некогда. И к жизни вкус имеет – недавно второй раз женился на девице втрое моложе… и она на него не жалуется. Всем был бы хорош, только вот Истина ему открылась, нашла, называется, время, место и человека. Кошка к нему не пошла. Предпочла остаться во дворе. Причем на крыше собачьей будки, так что хозяйский пес аж обмер от негодования. Из глубины дома тянет свежей пышной сдобой. Проповедники истины не пренебрегают домашними пирогами – судя по запаху, с требухой, а также с форелью, и с жирной кашей на шкварках, и с крольчатиной…

Гостя, не внемлющего гласу истины, но все же, все же единоверца, хотя и слугу еретички, соратника канцлера, в заблуждениях упорствующего, от коих даже сын родной отступился, такого гостя Джон Нокс не спустит с лестницы и больным не скажется, примет и выслушает, будет внимателен. Примет пожертвование на типографию, поблагодарит за сочувствие к его тяготам – на континенте препятствуют проповеди, королева Альбийская, хоть не идолопоклонница, но хуже того – негодяйка, предательница, запретила въезжать на Альбийские земли… а в

Каледонии дело не лучше – стыдно сказать, кто у нас на троне, женщина, да к тому ж католичка. Гладит обтянутую мягкой телячьей кожей доску. Под ней – книга, отпечатанная, должно быть, в Трире. Книгопечатание там еще не выродилось. Лучшие Библии происходят оттуда, но увы – нужно знать франконскую речь, чтобы насладиться чтением. Джон Нокс трудится над собственным переводом, который будет точнее старого пелагианского. На одни письма ученым богословам на континент у него уходит больше серебра, чем пожертвовал Хейлз.

– Я вам сразу же скажу, где здесь мой интерес. Два. Во-первых, мои дела в последние три года пошли в гору, но и долгов осталось немало – и львиную долю этого долга держит гильдия каменщиков. Если я добуду этот заказ, я почти рассчитаюсь с ними. Ну и, случись война, город, у которого есть запас воды, легче оборонять. Акведук смогут перерезать далеко не сразу. Это мои выгоды. А теперь посмотрите на ваши. Нижний город задыхается без воды, не мне это вам объяснять. Строительство вотировали еще при покойном короле – и пошлину водяную в городе собирали десятилетиями. А последние годы часть этих денег шла… на воскресные школы, на типографии и на прочие богоугодные дела. В ваши руки. И теперь, если вы возвысите свой голос против строительства, скажут, повторяю, скажут, что дело вовсе не в том, кто у нас королева, а в том, что это серебро залило вам глаза, рот и уши.

Человеку в праздничном платье не впервой отбиваться от подобных обвинений – и первый укол он всегда воспринимает с царственным достоинством праведника; а он и правда совершенно невиновен и из денег, отданных на дело веры, не тратит на стороне ни монетки. Но от упорного повторения постыдных поклепов – да еще каких, кто же не помнит, кто из спутников Христа так паршиво распоряжался денежным ящиком, – звереет и начинает буянить. Но до этого пока не дошло. Разводит безупречно чистыми во всех отношениях руками.

– Перед Господом на мне нет вины… – говорит он. – Что мне людская клевета? Траты же на эту королевскую выдумку совершенно бессмысленны и нелепы, и право, лучше было бы отдать деньги на проповедь. Что толку грешнику от воды из акведука, разве она утолит его жажду в адском пламени?

– Сколько людей не услышит вашей проповеди, потому что решит, что вы обделили их водой? И потом… что толку грешникам в городской больнице, что толку грешнице, потерявшей мужа – простите, она очень громко говорила, слышно было даже через стену – в том, что вы дали ей возможность честно заработать на хлеб? Вы ведь могли потратить это время на проповедь. И что будет с людьми из магистрата, когда им скажут – просили вас малые сии, а вы не дали?

– Есть проповедь словом и проповедь делом, – терпеливо объясняет Нокс. – Так,

между прочим, вместо этой ромской причуды можно было бы открыть работный дом для городских вдов и сирот – и тогда не было бы нужды помогать каждой вдове персонально. Это просто замечательно, просто великолепно. Приятно иметь дело с человеком, который, понимая неизбежность отступления стремится получить хоть шерсти клок.

– Ее Величество, хоть и не склонилась пока к истинной вере, а все же не чужда милосердию и сердце ее чувствительно к страданиям вдов, да и, – и тут нужно придвинуться поближе, говорить потише, – тщеславие и женское, и монаршее ей ну совсем не чуждо. А работные дома в Аурелии очень в моде. Так что если королева не натолкнется на противостояние в одном деле, то с радостью откликнется на призыв к другому. А вот если натолкнется…

– Вы предлагаете мне потакать женскому тщеславию? – В высоком узком оконном проеме Нокс смотрится как сам себе витраж, алое платье на фоне желтого и голубого: небо, солнце, ясный морозный день.

– Если у нас есть в запасе только сильное… что нам мешает сделать из него сладкое?

– Все это следует… обдумать. И обсудить во всех подробностях, – недовольно хмурится проповедник. Хочет, чтобы его убедили со всех сторон. Пряник он уже увидел, а вот намек на кнут не уловил пока что – а напрасно…

– В сущности, дело даже не в тщеславии – понимаете, но это не для посторонних ушей, ни в коем случае… собственно, идею-то предложил Ее Величеству лорд протектор. И наша добрая государыня согласилась, и загорелась воодушевлением – а разве плохо, что королева следует советам старшего брата? Он хочет привить Ее Величеству вкус к делам милости и благоустройства. Сопротивление же может натолкнуть нашу королеву на мысли о том, что в соседних странах монархи обладают куда большей властью. Я не вижу доброго дела, которое могло бы выиграть от такого оборота событий. Не мне вам рассказывать, доктор, но некогда Понтий Пилат тоже хотел построить в Иерусалиме акведук… синедрион воспротивился. Сколько я помню, та история закончилась очень плохо. Для всех.

Зал побогаче, потолок пониже, людей больше, разговор проще. Опилки на полу погрязнее, деревом и сдобой не пахнет совершенно. Тут даже вина не предложат, что уж вспоминать пироги с форелью и истиной?..

– Раньше можно было – и справедливо – сослаться на немирье в стране. Какое уж там строительство. Раньше можно было – и справедливо – сослаться на то, что и регентша, и парламент засунули руки в «водяные деньги» по локоть, а остаток идет на благоустройство и добрые дела. Но сейчас-то у нас мир. И лорд-протектор прекрасно знает, что он пока что у вас ничем не поживился. Что о нем ни говори, деньги в своем кошеле от денег в вашем он уж как-нибудь отличит. Магистрат гудит, вздыхает, переглядывается – улей в недоумении. Улей,

бесцеремонно разбуженный посреди зимы. Растолкали, вытряхнули на мороз, теребят. Заставляют выбираться из привычной колеи, в которой остатки денег так и будут потихоньку тратиться на то, на се – где на починку дороги, а где и на постройку каких-нибудь чрезвычайно необходимых амбаров и конюшен… во дворах домов членов магистрата, конечно же. Пришел злой и посторонний, растеребил, чего-то хочет – и пугает. Лордом протектором для начала. Потом нектаром подманивает: а ведь вода-то для города, чистая и сладкая, а ведь не только королеву хвалить будут,

нет, не только – если магистрат вовремя обозначит свое отношение, свое желание и ратование за нужды горожан.

– Это большое строительство… и по меньшей мере эти три года «водяные деньги» никто не посмеет тронуть. – Одна чаша весов. – Да и кто в здравом уме станет вредить делу, которое преподобный Джон Нокс назвал богоугодным. – Вторая. И гвоздь в крышку гроба. – Дун Эйдин не Фризия и не Альба, наших горожан так легко на бунт не раскачаешь, но я думаю, что если им объяснят, что королева, лорды и истинная церковь готовы дать им воду, парламент выделил деньги – а не согласен только городской магистрат…

– …и вот наконец-то я имею достойную возможность отплатить добром за добро, а щедростью за щедрость – потому что королевская благосклонность ведь, сами понимаете, для всякого верного подданного Ее Величества лучшая награда, а как нынче завоевать эту благосклонность? Совершенно несложно, и совершенно законным, честным, добропорядочным путем – всего лишь поддержать начинание королевы. Публично. Перед парламентом. Можно даже с определенным… ну, звоном, шумом – и предъявить парламенту прекрасную трехглавую гидру, где по краям лорды наши протектор и канцлер, а посредине – сами понимаете, и я буду не я, если парламент перед этим видением устоит. Герцог склоняет голову набок, видимо, пытается понять, почему сам собеседник не стремится оказаться средней головой гидры, прикидывает, хочет ли он делить с Мереем хотя бы и метафорическое тело, вспоминает, что за гидрами приходят герои… но королевская благосклонность не валяется на дороге.

– Дорогой друг, но гидры – животные мифические, а в нашем случае головы… могут вступить в спор, просто увидев друг друга. – У герцога де Шательро отличный аппетит, и стол в его доме завидный: все, от овсяных и ячменных лепешек и пикши, копченой на три разных манера, до кранахана с лучшим медом, сливками и всякой ягодой.

Кошка-чернуха, так и оставшаяся безымянной – ни одна кличка к ней не подошла,

– устроилась на коленях и даже из вежливости не требовала кусочков. И так хозяин вытаращился на нее, как на восьмое чудо света. Тоже, нашел диковину. Да, кошка. Черная.

– В этом нашем случае наблюдается всеобщее единство. Мерей, и Хантли, и даже такая фигура как Нокс, и менее значительные лица из городского магистрата все и одновременно горят желанием увидеть акведук. Совпадая в этом желании с Ее

Величеством. Нет, право, справки навести совершенно несложно – и я вас нисколько не тороплю, просто сами понимаете, у нас множество желающих снять сливки с чужого молока, и как бы вас не опередили.

– Но почему вы преподносите этот подарок мне? – де Шательро с удовольствием обсасывает косточки перепелок, тушеных с малиной.

– Потому, что Ее Величество вряд ли успела забыть, кому она в очень решительной форме высказала свои пожелания. А я желаю дать ей весомые доказательства единства… между ее верными слугами. А когда верные слуги Ее Величества встречаются, вступают в соглашения и лелеют тайные планы, то делают они это исключительно ради блага страны и короны. Как уже было неоднократно доказано.

Смертный – опорный камень, смертный, не пошедший в ловушку, – сам мастер ловушек. Заплетает пути других смертных, расставляет силки. Связывает то, что само не свяжется. У него есть сила, но отличная от силы настоящих-подобных. У других смертных тоже такая есть, редко, меньше. Новое, новое… Такого не сделать, не повторить. Ловушка нет-есть. Есть игла – он сам, длинная узкая, светлого железа. Нитки нет. Совсем нет. Нитка – взгляды тех, кто следит за иглой. От камня к ветке боярышника, от ветки к стволу ивы, от ствола вверх к сорочьему гнезду, а потом взгляды встречаются и все, кто следил за иглой, видят. Друг друга. Паутина. Они не в ловушке – они ловушка. Нити и узлы. Видят – и не могут выйти, потому что видят. О таком мастерстве говорят слова-память, бывшее до начала пути, увиденное теми, чье начало раньше. Много раз раньше. Давно. Время силы. Смертные пришли потом. Мастера из настоящих-подобных теперь скачут за ветром, охраняют живое и мертвое от жадного небытия.

Этот делает – не понимая. И того, что паутина не хочет видеть, не хочет быть, не понимает тоже.

Джеймс Гамильтон, граф Арранский, герцог де Шательро, возвышался над собранием аки кедр рыкающий и лев ливанский – и любой, прислушавшийся к нему хоть на мгновение, должен был осознать, насколько странным, немыслимым, невыносимым и горестным является то обстоятельство, что благородная столица Каледонии вынуждена возить воду бочками… а бедный люд так и просто черпает ее откуда попало, навлекая болезни на свою голову и позор на головы всех остальных.

Парламент внимал. Господа представители уже все поняли про гидру, прикинули, откуда станут брать камни, глину, лес, людей, кто будет кормить строителей… и теперь наслаждались ораторским искусством. Переменчивый ветер то забивал окна мелким липким снегом, то растапливал снег до воды, а влагу обращал в лед при следующем дуновении. Полуденное солнце через все эти капризы неба даже и не пыталось пробиться, сидело себе за тучами и не заглядывало в палаты каледонского парламента. Напрасно: такое зрелище не каждый день бывает. Гамильтон ораторствовал, наслаждаясь сам собой – игрой голоса между стен, солидными жестами, фигурами заранее заученной, умело написанной речи, достоинством и основательностью формулировок, и тем, что слушали его внимательно, любовались, кивали, в нужных местах хмурились, в других – смеялись. Такое единение в стенах каледонского парламента само по себе примечательно,

учитывая предмет обсуждения. Это заседающим тоже очень по душе. Все за, никто не против. В Дун Эйдине? При дворе? В парламенте и в магистрате? У нас, в Каледонии? Невероятно!.. Аррана слушали бы и пару часов, но он столько выдержать не мог, конечно.

Отговорил – и сошел с возвышения, перекинув тяжелый шлейф одобрения через локоть вместе с расшитым парчовым плащом. Дальше стали разбирать жалобы. На третьей или четвертой Джеймс понял, что уже несколько минут разглядывает тень от оконного переплета и не думает вообще ни о чем. А думать было нужно, потому что на ажурную сетку легла сверху еще одна тень, плотная и длинная – и принадлежала она лорду-протектору.

– Сестра сказала мне кому мы обязаны сегодняшним праздником, граф, и я спешу передать вам ее благодарность. Моя блекнет в ее тени и сама собой подразумевается. Тут не брякнешь какое-нибудь «не стоит упоминания» – не тот случай: как скажешь, так и запомнят. Отвечать надо, памятуя, что каждое слово будет не только передано королеве, но и искрами разнесется по зале парламента. То есть, встать и возрадоваться, громко и витиевато, монаршьей благодарности, каковая является лучшей наградой для доброго слуги Ее Величества и так далее, и так далее, и не забыть упомянуть о том, что собрать воедино сию головоломку стоило немалых усилий. Это – для окружающих. Пусть знают, кто все провернул.

Поворачиваются головы в шелковых отделанных мехом шапках. Где шелк новый, где и протершийся, мех то пушистый, то облезлый, какого только нет – волк и лиса, бобер и белка… Бывшие бобры и лисы аж дыбом встали в попытках расслышать, о чем там говорят лорд адмирал и лорд протектор.

– Признаюсь вам, – улыбается новоявленный Меркурий, посланник богов, – что следить за вашими перемещениями было немалым удовольствием.

«Как будто я не знал, – думает Джеймс. – Как будто я не знал, что с меня глаз не сводят с той минуты, что я въехал в город. Почему ж ты думаешь, я к тебе, единственному, не пошел вообще? Понял ведь. Умный.»

– Еще большим удовольствием было обнаружить, что все верные подданные Ее Величества пребывают в добром согласии и не хватает только сущих мелочей, чтобы из этого согласия образовалось единство.

– Аминь… – смеется Мерей, чья власть стоит только на том, что у нас никто, ни с кем и никогда не может договориться надолго, на том, что он сам – незаконный сын, которому не стать ни королем, ни мужем королевы… и за это его до поры можно терпеть. Он хочет, чтобы не до поры. Он хочет – навсегда. Джеймс начал обдумывать, какие именно выводы сделал лорд протектор из увиденного и услышанного – и сбился: с ораторского места прозвучало что-то знакомое. Обернулся, прислушался. Так и есть. Явление неупокоенных дураков. Огилви, королевский конюший, с очередной жалобой на Джона Гордона. Это же какой по счету раз, задумался Джеймс. И какой уже подряд год? Из окон полился яркий любопытный свет. Даже солнце не выдержало,

проковырялось через тучи, растопило наледь и жадно приникло к решетчатым высоким окнам. Немудрено: на бородатую бабу или особо гнусного карлу всегда поглазеть спешат на зависть ученому философу или знатному оратору.

– И я прошу и требую, чтобы земли и достоинство, положенные мне по праву крови и старшинства, были возвращены мне, чтобы сэр Джон Гордон, обманом и мошенничеством получивший мое наследство, потерял право носить имя Огилви и вернул ключи от захваченных им замков и чтобы честь нашего рода была восстановлена! Потолочные своды некогда были расписаны нравоучительными картинами вершащегося правосудия. Теперь из-под копоти на ораторов с жадным интересом глазела эринния, оттесненная товарками от Ореста, торчали крыло и кончик обнаженного меча архангела, а ярче остальных росписей проступала невесть чья плохо задрапированная упитанная задница, расположенная на удалении от свечей. Такой ответ от высшего правосудия королевскому конюшему Огилви.

– Одного не понимаю, – пожимает плечами Мерей, – почему он до сих пор жив? На лице у Мерея – только искренний интерес, даже сочувствие; а вот если Огилви встретится в каком-нибудь переулке со смертью, или на охоте из седла вылетит, или еще с ним какая беда случится – Мерей же первым обвинит Гордонов и в убийстве соперника и в незаконном захвате титула и имущества. Хотя законность в суде подтверждалась уже раза три. Или четыре. В общем, кому угодно хватит. Так что жив Огилви ровно потому, чтобы никто его смертью не смог воспользоваться против лорда канцлера. А история вышла даже для Гордонов веселая – поссорился старый барон Огилви с единственным сыном… и не тишком-ладком, как Хантли с Джорджем, а на всю страну, с проклятиями, стрельбой вслед и собственноручно снесенной заготовкой могилы на родовом кладбище. Ссора была не первой, Огилви из Дескфорда слыли народом горячим, но отходчивым, продолжения никто не ждал. И сколько ж сплетен пошло, когда старик Огилви блудного сына звать обратно не стал, а вместо того поехал в гости к близкой родне и союзнику – Большому Гордону, графу Хантли, и… попросил у него одного из сыновей в наследники, благо сыновей у Хантли было что песку морского.

Дальше было еще забавней. Отдали ему Джона, третьего сына, которому до титула графа Хантли – два старших брата, и оба здоровьем не обижены, а Джон мальчишка славный, где надо горяч, а где надо – и послушен, в общем, с приемным сыном Огилви повезло куда больше, чем с родным, да и приемная мать, вторая жена Огилви-старшего, на него не жаловалась. Жаловалась она на Огилви-младшего-неприемного, и, судя по всему, основания для жалоб у нее были. Обделенный титулом и владением бывший наследник тоже в долгу не оставался. Так все это себе немирно и вертелось, пока старый Огилви не помер, отписав все, что мог, Джону. Его похоронили, выдержали траур – и Хантли настоял, чтобы приемный сын женился на приемной матушке… чтобы и приданое из семьи не ушло. Тут на дыбы поднялись оба предполагаемых супруга – дело как-то уж слишком пахло инцестом, да и Елизавета Огилви и правда Джону в матери годилась. Только для того, чтобы спорить с Хантли и при своих остаться, нужно быть все-таки Джорджем – в крови весенняя вода, а в голове – зубчатые колеса. Покричали жених с невестой… и сдались. Не сдался только обделенный изгнанник. Пытался решить дело силой – но куда ему тягаться против Гордонов. Пошел законным путем, подавая жалобу за жалобой. Еще при покойной регентше начал, и тогда же получил первый отказ, но не утихомирился. Десять лет так и прыгает, пытается отнять то, в чем ему отец раз и навсегда отказал. И не понимает, бедняга, что ничего ему не получить, даже если Мерей с Гордонами публично поссорится. Потому что себе дороже порядок менять. Земли-то, может, и отберут – а вот чтобы ему отдали, это вряд ли. Когда у нас хоть что-нибудь отдавали обиженному? Это нарушение традиции, даже кощунство, можно сказать. Можно. Но вслух в этой компании такого не скажет даже Джеймс. Если он трезв, конечно. Незаконный старший сын короля понимающе кивает.

– Чудо что за страна. Ни в одном доме нельзя говорить о веревке.

– Что-то вы подзадержались, любезный мой братец, – вместо подобающих приветствий говорит дражайшая сестрица, и немедленно поясняет, вслух, на весь замковый двор: – Ваша слава интригана, коварного пройдохи и, не побоюсь этого слова, сводника, прибыла на неделю раньше вас!

– Кого-о?

– Кого слышали. И не отрицайте. Кто еще мог бы сосватать лорду нашему канцлеру дело, за которое ратует духовный наш наставник? – Двор сер, снег бел,

небо под стать камням, у сестры зеленый плащ с золотыми шнурами, рыжеватые косы, румяные щеки, вся она – отрада взгляду.

– Это клевета, позорная и гнусная клевета, порочащая честь нашего рода! – а сестру следует неподобающим образом обнять, подхватить, провернуть на вытянутых руках и поставить на место. – На земли мир, во человецах благоволение – и это дела Господа Нашего, а я не имею к этому ни малейшего отношения.

– Врете, – приговаривает сестрица, припечатывает каблучком снег. Тень ее танцует по белому камню, по белому снегу двора, – Вы всегда врете и интригуете, интригуете и отпираетесь, отпираетесь и прикидываетесь, что и рядом не стояли.

Так вот можно подумать, что вы не родились, как все смертные, от матери с отцом, а от нашего батюшки отпочковались, как побег!

– Я и есть побег древнего и благородного… древа. И я должен был как-то отплатить Господу Богу за свершенное ради меня чудо.

– Какое чудо? – щурится Джейн. Не доверяет чудесам, совершенным во имя родного брата. Умница. Поземка танцует вокруг ее башмачков – и сама сестрица приплясывает от нетерпения. Снег не успевает заметать следы, ветер сдувает его с чисто выметенного ровного двора.

– Де Шательро. Подарил. Мне. Библиотеку. Кто бы мог подумать, что достойная благородная дама, жена лорда и хозяйка замка может так… громко и пронзительно выражать свое ликование. Вполне корыстного свойства, надо заметить: вместе с прошлой библиотекой сгорели и обожаемые сестрицей длинные брехливые истории о путешествиях в загадочные земли. И еще более длинные толедские рыцарские романы, со всеми их скрупулезными перечислениями подпруг и застежек, тоже сгорели… не жалко ни того, ни другого; но какая обуза для всякого человека иметь ученую сестру! Ученую, алчную и решительную. Лучше уж Вилкинсоны, право слово. С сестрой-то ничего не сделаешь, даже если поймаешь на грабеже…

– Вы ее оставили в городе? – спрашивает, и упирает руки в бока так, словно уже готова послать обратно в Дун Эйдин за книгами.

– Я немножко привез сюда. То, что вам понравится. Э… то, про что я уверен, что понравится. Сестрицын супруг возвращается только к вечеру: объезжал владения, немного поохотился, немного задержался в гостях у одного из арендаторов, так что был вдвойне благодушен – хотя, казалось бы, куда ж еще? Замечательный муж для Джейн: добрый, щедрый, обходительный, ни во что не встревает – и совершенно негодный родич. Потому что добрый и никуда не встревает. Надеяться на его помощь не приходится. Сомневаться в том, что, случись беда, он сестру убережет – тоже. Хоть тут все хорошо. Ужинали по-домашнему, то есть, досыта и еще немножко с запасом. По-зимнему: вдоволь мяса и хлеба, а рыбы, ягоды и овощей меньше. Зато похлебки из копченой пикши – вдоволь, да такой, что не везде сварить сумеют. Так и чувствуешь, как каждый глоток золотит изнутри глотку и нутро!

А суп из баранины? С морковью, репой, сельдереем и всякими другими кореньями? Ароматный, наваристый, настоявшийся в горшке. Покрытый прозрачными каплями жирка, подвижными, как ртуть. Тут мало знать секрет, надо еще иметь особенную удачу, чтоб за этот суп можно было душу Сатане продать и не жалеть о сделке. А пудинг с сухими фруктами и имбирем?..

Пили мало из уважения к сестрице… бедняжке еще долго разбавлять вино водой. Зато много пели. Удачный и уютный зять, как оказалось, очень лихо играл в «лису и гусей», причем за лису, в нападении. Потом будущая мать семейства и настоящая его глава снизошла – и раскатала их обоих. И за лису, и за гусей. За гусей даже быстрее. Потом они потеряли фигурку. Гусь был зеленым, обивка тоже. Искали долго, смеялись дольше. Устав смеяться, перешли к главному вечернему развлечению: новостям и сплетням. Этого добра у Джеймса хватало, учитывая, что Джейн с супругом в Дун Эйдине не были с начала осени, гостей принимали мало, сами выезжали тоже не слишком часто. Теплая размеренная жизнь даже не текла, стояла ровной зеркальной водой в пруду… и ряби на этой воде не хватало обоим. Новости товар скоропортящийся, а вот байки, сплетни и страшные истории замок будет с удовольствием повторять до самой весны. Джеймс помнил этот ритуал с детства. Стряпухи на кухне ловили матушкиного грума, прокравшегося за лепешкой, и начинали:

– А расскажи-ка нам как в прошлом году леди выезжала в столицу?

– Так я же на прошлой неделе!..

– А все равно расскажи, не ленись, послушать-то приятно… И Джеймс не стал лениться и рассказал, как де Шательро произносил речь в парламенте – и как после него словно черт из зеркала вылез обездоленный Огилви со своей жалобой.

– Сестра благоволит ему, – заметил Джон Стюарт. – И не зря. Он привел в порядок не только конюшенные службы, но и часть дворцового хозяйства. В наследники я себе такого тоже не пожелал бы, а вот в управляющие взял бы, не глядя.

– Да неужели, мой лорд супруг? – Джейн приподняла бровь. – Сердечно вас благодарю! Неужели вы забыли, за что отец изгнал его из дома и рода?

– Видите ли, леди моя супруга, я не его отец. И если бы мой управляющий обеспокоил мою жену, я не прогнал бы его, а повесил. Джон Стюарт – добродушнейший из зверей полевых, но тут веришь каждому слову. И драться не стал бы. Потому что не с кем. Перешли к вещам более приятным – как праздновали в Холируде Рождество, как мирились, как была одета королева, как принимала – и каким вовсе нестрашным украшением оказался ее новый музыкант. Джейн слегка скривилась – словно разбавленное вино ей кислило, и чем дольше слушала, тем хуже и хуже делалось вино. На прямое уже «да что там, совершенно невинные картины», наконец фыркнула и сказала, что все лето при дворе имела сомнительное удовольствие любоваться этими невинными картинами. И не в том беда, что они не так уж невинны – какое там, проще представить, что Мария сделала любовником свою кудлатую завитую собачку, чем это ничтожество, но не пробовал ли дражайший братец взглянуть на происходящее не своим ко всему привычным и затупившимся в Орлеане взором… а вот, скажем, как смотрит на это обычный горожанин. Или – лучше того – как бы смотрел бы, скажем, лорд Рутвен на такое поведение своей супруги с каким-то заезжим лютнистом. А?

– Рутвен? Этот в лучшем случае присоединится, – буркнул Джеймс. – В худшем отберет лютниста. Простите – но что ж это вы после еды и о Рутвенах… И я не орлеанским взглядом смотрю. Случись там Нокс он бы тоже ничего не углядел, кроме достойной всяческого осуждения любви к развлечениям и удобству. Сестрица призадумалась, покачала головой и торжествующе заключила:

– Значит, это он при вас притих. Потому что то, что видела я, было весьма неблагоразумно.

– Тогда давайте иначе, мудрая сестрица. Расскажите мне, что видели вы. – Поздравь себя, Джеймс, ты стал пугалом.

– Этот мальчишка позволяет себе лишнее по любым меркам, – отрезала сестрица.

– Например, летом во время выезда он уснул у ног Ее Величества. И как бы не на две трети под юбками, – добавила Джейн, уже поймав удивленный взгляд, мол, ну и что ж здесь такого. – Без позволения приходил в королевский кабинет. Мог спрятаться где-нибудь и высунуться в любой момент. Болтал, что никто, кроме него, не умеет ухаживать за Марией, когда у нее голова болит. Представь себе вот это все… Джеймс представил. Потом представил еще раз. Потом спросил:

– А лорд протектор поздно заметил – а теперь не рискует вмешаться?

– Лорд протектор так дорожит установившимся взаимопониманием, что и не будет вмешиваться.

– Тем более, – добавил брат лорда протектора, – что вмешательство равно признанию, что случилось нечто неподобающее. Джеймс вздохнул. Мария, которая готова – с легкостью, с воодушевлением! – поступиться значительным, как согласилась она с тем, что католические храмы в Дун Эйдине останутся закрытыми, за исключением часовни в ее замке, ни за что не согласится пожертвовать такой пустяковиной, как аурелианский лютнист. Скорее войну устроит. И лорд протектор, который вынужден при любом раскладе делать вид, что все хорошо, так и нужно. Сера и селитра.

– Ладно. В крайнем случае я с ним в пьяном виде поссорюсь и что-нибудь ему сломаю.

Так, потихоньку, завертелось колесо недели – разбор прошений и жалоб, охота и обед, послеобеденный сон до самого ужина и долгие, за полночь кончавшиеся беседы. Утром ты благодушен настолько, что даже очередной спор о прирезанных землях, очередная поножовщина внутри семьи, очередная свалка деревня на деревню из-за косого взгляда, очередное обвинение в детоубийстве или колдовстве отзывается металлическим вкусом во рту только до обеда. Даже если спор не удается уладить, а детоубийство, наоборот, удается доказать. Да и драгоценная сестрица поможет, в случае чего. Со своим грузом она расправляется не в пример быстрее – да он у нее и не накапливается так. Одна беда, пора возвращаться назад, в столицу: Ее драгоценнейшее Величество не желает, видите ли, надолго расставаться с угодившим ей графом. Впору задуматься, когда теперь выберешься на Границу – а, впрочем, до весны можно и подождать, да и пока там Джордж женится, пока проведет с женой время, приличествующее, чтобы не обидеть благородную даму. Хотя у невесты на лице никакого воодушевления не видно, так что авось и не обидится – ну да она, впрочем, тихая, может, скромничает… Пора уезжать. Да и то хорошо, что пора – как поживешь в гостях у сестрицы с зятем, так и хочется тоже жениться, осесть, объезжать земли, торговать и охотиться, жить как все.