Текст книги "Рабыня"

Автор книги: Тара Конклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Но что случилось? Лина сверила даты: письмо Доротеи было датировано августом 1848 года, а фотография Джозефины и Лу Энн в Белл-Крике была сделана в 1852-м. Почему Джозефина вернулась? И куда делся ее ребенок?

Лина посмотрела на часы. Оставался всего час до того, как придет такси в аэропорт. Она снова начала читать, уже быстрее, с ручкой и блокнотом, отмечая важные даты и факты:

Прошлой ночью в дом пришла девушка.

У нее с собой почти ничего не было, ни узелка, ни свертка, только кукурузный початок в одном кармане и портрет женщины в другом, весьма искусно нарисованный. Я спросила ее, кто рисовал, но она не ответила, только посмотрела печальным взглядом. Она была молода, моложе меня, и отец, и я были глубоко тронуты. Я молча сидела с ней, поглаживая ее по голове, а отец взял еду из кладовой и оставил нас наедине. Возможно, он думал, что мы поговорим как подруги или как сестры, но это было трудно, мы были из разных миров. Как я ее ни уговаривала, она так и не рассказала, что привело ее к нашему сараю. Вместо этого она говорила о цвете неба и гор, о цыплятах, заболевших птичьей болезнью, о том, что дети играют и смеются, что корова перестала давать молоко, что простыни, развеваясь, сохнут на ветру. Это был странный рассказ, и не рассказ даже, скорее серия картинок, которые она нарисовала мне в воздухе.

Когда отец наконец вернулся, она спала на полу, положив голову мне на ногу. «Мы не можем отправить ее, – сказал отец. – У нее помрачение ума, и она может родить в любой момент. Она не выдержит путешествия». На самом деле я думала так же, но что нам было делать? Я решила, что ей нужно выспаться, а потом мы хорошо накормим ее, приведем в чувство и перевезем в фургоне на другую станцию «железной дороги», где будет не так опасно. Ответ отца удивил меня. «Мы не можем рисковать и везти ее в фургоне. Под досками тесно, она может закричать или начать рожать. После того как поймали Альфреда, патрулей стало больше, и я не могу подвергать нас риску».

Я осторожно повернула ее голову и встала, чтобы посмотреть отцу в глаза. «А что же нам делать? Не можем же мы бросить девушку, ведь она пришла к нам за помощью». Он ответил: «Мы не можем спасти всех. Если нас раскроют, что будет с нами, с Сэмюэлом, с мамой? Мы не можем поставить под угрозу все наши усилия». Так мы и стояли лицом к лицу, пока девушка спала. Я снова спросила, что нам делать. Я еще никогда не говорила с папой так холодно, но мной владели гнев и разочарование. Почему именно эта девушка? Почему сейчас нельзя рисковать? «Может быть, отвести ее к шерифу с просьбой о помиловании, – сказал отец. – Я же не предлагаю оставить ее на дороге. Что-нибудь придумаем».

Он продолжал говорить, но все его предложения казались мне невозможными, потому что это были просто разные пути к одному и тому же – вернуть девушку хозяевам, где ее почти наверняка ждет суровое наказание. И ее нерожденного ребенка мы обрекали на рабство. «Тогда я сама помогу ей. Одна», – сказала я отцу, полностью веря, что сумею. Кто бы заподозрил такую девушку, как я? Я придумал бы какую-нибудь легенду, загрузила бы фургон припасами для поездки, взяла бы маленький револьвер, который мама прятала в задней кладовой.

Но, Кейт, этому не суждено было случиться. Как я жалею, что мы говорили во весь голос! Потому что девушка Джозефина тем временем проснулась. Должно быть, она притворялась, будто спала, и слышала наш разговор, папины сомнения, его планы вернуть ее назад. В какой-то момент – не знаю, слышала ли она, что я намеревалась действовать в одиночку, – она выскользнула из сарая и выбежала в холодную ночь, под грозовые тучи. Я искала ее, звала в темноте так громко, как только осмеливалась, но она ушла.

Отец сказал только: «Прости меня», но его лицо говорило другое. Он заметил, что между нами пролегла трещина, и трещина эта затянулась, когда девушка исчезла во тьме.

Но трещина не затянулась. Я не могу забыть черствость отца по отношению к девушке, ведь из всех беглецов, которых мы видели на нашем пороге, она, безусловно, больше всех нуждалась в нашей помощи. И именно этой девушке мы не смогли помочь.

Твоя

Доротея

1 сентября 1848 г.

Дорогая Кейт,

Я не могу смотреть отцу в глаза. Конечно, мама это заметила, хотя не говорит ни слова и ведет себя как всегда, как будто ничего не изменилось. Я чувствую почти физический сдвиг, как будто небо изменило цвет или воздух стал плотнее, и мне все труднее дышать. Сэмюэл с его молчаливой наблюдательностью увидел, что со мной что-то не так, и не отходил от меня весь день. Вчера он ходил за мной с утра до вечера, и наконец я поведала ему печальную историю о девушке. Он давно уже должен был спать, но поднялся по лестнице и скользнул ко мне под одеяло, как всегда после ночного кошмара.

Наконец мы заснули, и мне приснилась она. Она бежала, и именно я преследовала ее, не патрульщик или ее хозяин, а я, она убегала, оглядываясь, и глаза ее были полны страха, а я изо всех сил старалась не отставать, и мне не хватало дыхания, чтобы объяснить, в чем дело. У девушки были необычные глаза, я не упоминала об этом? Зеленовато-синие, с желтыми крапинками, большие и ясные, несмотря на ее усталость.

Утром я сидела в церкви и почти не слышала, что говорит пастор Хоуди, мысли мои были далеко. Я смотрела на алтарь над головой пастора, на грубо вырезанный крест, потемневший за все эти годы, теперь он, кажется, светится темным огнем. Помнишь, как бывает, когда еще видны желтые волокна и каждая метка топора? Когда древесина еще новая и свежая? Я думала о том, что время вовсе не лечит все раны, что я и сегодня чувствую боль от смерти Перси так же, как в тот день на берегу реки, когда папа услышал мои крики и наконец вытащил его из воды. Время не лечит, Кейт, но облегчает боль. Моя боль уменьшилась. Теперь меня ранит память о том дне у реки, а не сама скорбь. Это звучит глупо, да? И, может быть, через год это будет память о памяти, и с каждым днем я все дальше от истинного источника моей скорби. Не знаю, хорошо это или плохо. Но думаю, я должна жить. Я бы не выжила, если бы это горе так и осталось новым и свежим. Сможет ли время облегчить тяжесть, которая давит на меня после неудачи с этой девушкой? Да, я слышу твой голос и верю тебе. Боль исчезнет, но наша ошибка останется. Этого нельзя отменить, а ведь именно по таким поступкам нас в конце концов судят, по ним мы все должны судить сами себя.

Вот о чем я думала сегодня утром в церкви. Я ничего не замечала вокруг, но тут мое внимание отвлеклось от креста, и я увидела, как один человек на скамье обернулся, – его бледное лицо выделялось на фоне моря темных затылков – и посмотрел на меня. Джек Харпер. Казалось, ему все равно, увидит ли пастор Хоуди, что он отвлекся. Джек улыбнулся, и я на мгновение встретилась с ним взглядом, но не выдержала и опустила глаза. Когда я снова подняла голову, его лицо исчезло. Я видела только ряды одинаковых безликих затылков, но потом легко различила Джека: блеск его темных кудрей и прямая осанка выделяли его так, будто он был в церкви один.

Твоя

Дот

10 сентября 1848 г.

Дорогая Кейт,

Кто-то нас выдал. Я не знаю кто. Прошлой ночью я проснулась от воплей и зловещего грохота, как будто мимо дома проходил локомотив. Послышался звон разбитого стекла и мамин голос, громкий и истерический. Отец крикнул: «Стой!» Я вскочила с постели и спустилась по лестнице. Кухню освещало зарево, я подбежала к двери и, распахнув ее, увидела, что горит наш сарай. Мать и отец метались перед ним, их лица были в черных потеках от пепла и слез, они рвались внутрь, чтобы спасти скотину, чей рев звучал ужасно, заглушая шум пламени. Но жар оказался невыносимым. Входа не было. Отец указал на колодец, и мы втроем начали безнадежный труд, выливая в огонь ведро за ведром воды. Нами двигало отчаяние, но пламя поднималось все выше и вскоре рев несчастных животных стих.

Наконец мы остановились и стали просто наблюдать за пожаром. Мы стояли достаточно далеко, чтобы дышать, хотя мои легкие все еще горели при каждом вдохе. Волосы вокруг моего лица теперь опалены, голос охрип от того, что я вопила от ярости в эту ужасную бурю. Огонь бушевал всю ночь, и даже когда рассвело, пламя все еще лизало последние угловые балки и выгоревшую дотла внутренность сарая.

Сэмюэл не помогал нам у колодца, всю ночь напролет он наблюдал за могучей стихией, стоя на крыше курятника. Я была рада, что он остался в стороне от опасности. Утром я увидела, что он черен с головы до пят, глаза его были красными и лихорадочными. Я взяла его на руки, но он остался неподвижным, его тело не ответило, и я отпустила его.

Теперь сарая больше нет, животные мертвы, склады зерна и семян для весенней посадки уничтожены, мастерская отца и все его инструменты сгорели. Отец, проснувшись, видел, как из сарая выезжали всадники. Конечно, нас подожгли нарочно, и мы должны завтра же на рассвете уехать, иначе рискуем жизнью.

Сегодня у нас был только один посетитель, хотя дым наверняка сообщил всем соседям о нашей беде. Неспроста никто не предложил помощь, как по-твоему, Кейт?

А наш единственный гость – ты уже догадалась? Это был Джек, наш дорогой друг. Он рассказал нам, о чем судачат в городе. Он проснулся от запаха дыма и первым делом позвонил шерифу Рою, чтобы сообщить об этом, но шериф не удивился, не выразил сочувствия неизвестным жертвам и не вызвал ни одного наряда, чтобы разузнать, что случилось. Вместо этого он отправил Джека домой, сообщив ему, что все вопросы решены и ничего больше не поделаешь. Выйдя от шерифа, Джек увидел на дороге человека из поместья Гилкесона и еще двоих, и они рассказали ему о предательстве отца, о том, что отец укрывал беглецов и это не сойдет ему с рук. По словам Джека, у них были ружья, и они были пьяны, между ними в пыли стояла бутылка виски. Они говорили об Альфреде и других побегах из округа Шарлотта, о гневе мистера Гилкесона, о спокойной уверенности вдовы Прайс в том, что мы получим должное возмездие.

Джек боится за нас и призывает отца быстрее собрать вещи и уехать немедленно. Мне было неожиданно больно слышать, как Джек побуждает нас покинуть эти место и, таким образом, лишиться его доброго соседства. Я никогда больше не увижу Джека Харпера? Это конец нашей новой дружбы? И куда мы поедем? Папа считает, что мы должны отправиться на запад, в Орегон, где, как говорят, много незаселенных земель. Мы сможем заниматься сельским хозяйством, отец вернется к работе столяра, а со временем и гробовщика. Мама заплакала, когда отец говорил о предстоящем отъезде, но ее слезы высохли, едва она увидела потрясенное лицо Сэмюэла. Со времени пожара он не говорил, хотя мы с мамой то и дело обращались к нему. Похоже, он страдает от какого-то недуга, но я не пойму, от чего.

Твоя любящая сестра,

Дот

11 сентября 1848 г.

Дорогая Кейт,

Пишу тебе, а руки у меня дрожат. Это Сэмюэл рассказал, Сэмюэл навлек на нас гнев города и нарушил нашу строжайшую тайну. Я изо всех сил пытаюсь понять его. Нам об этом сообщил пастор Хоуди, появившийся у нас сегодня утром. Наши фургоны были уже наполовину загружены, разрушенный сарай по-прежнему дымился и тлел. И тут на дороге появился пастор, как привидение, в черном плаще, верхом на своем высоком вороном коне. Меньше всего он был похож на Божьего посланца, которым себя считает, – скорее на всадника из преисподней. Отец, мать и я стояли во дворе, занятые подготовкой к путешествию, но отец тут же махнул нам, чтобы мы шли в дом. «Запритесь», – сказал он; на его лицо было страшно смотреть. Не успели мы с мамой войти, как в дверях появился Сэмюэл, его глаза округлились от страха, но завороженно смотрели на пастора, и он шагнул во двор. Тут я все и узнала.

Пастор посмотрел на Сэмюэла. Он даже не спешился. Он сказал: «Именно этот мальчик первым сказал мне о вашем предательстве, – и посмотрел на отца. – Едва я взял этот приход, я почувствовал, что здесь таится зло. Я знал о ереси мистера Шоу и подозревал, что он не один такой. Это рука Божья сокрушила ваш сарай, не сомневайтесь». «Зачем вы пришли? – спросил отец. – Мы уезжаем, вы же видите, что мы собираемся в путь». «Я здесь ради Сэмюэла, – сказал пастор и кивнул на мальчика. – Он знает, что ваш путь – это путь зла. Я пришел, чтобы забрать мальчика».

«Нет. – Мать, которая все это время молчала, которая почти не произнесла ни слова со времени пожара, кроме слов утешения Сэмюэлу, теперь заговорила так громко и решительно, что мы все повернулись к ней. – Нет, вы не заберете его». Она подошла к Сэмюэлу и обняла его, нагнувшись, как будто хотела заслонить его от солнца, сиявшего в небе. Сэмюэл остался неподвижным, как камень. Он не обнял маму в ответ.

Пастор улыбнулся. «Вы поняли, что я сказал вам? Это Сэмюэл рассказал мне о беглецах, которых вы прятали, о беременной девушке, которую отослали. Он пришел ко мне. – Конь пастора внезапно взбрыкнул, и тот едва удержался в седле. – Сэмюэл?» Пастор протянул руку к мальчику и поманил его к себе. Мать наклонилась и опустилась перед Сэмюэлом на колени. Она смотрела ему в глаза, снова и снова целовала его в щеки и что-то шептала ему. Я не слышала слов. Она обняла его, и его детские руки обвились вокруг ее шеи, его лицо было мокрым от слез. Он отрицательно покачал головой пастору и взял маму за руку.

«Прочь отсюда, – сказал отец пастору. – Сэмюэл останется с нами». «Сэмюэл», – позвал пастор, удерживая коня, который загарцевал от беспокойства. Мама и Сэмюэл, казалось, не слышали пастора и ушли в дом, мама, низко наклонив голову, что-то тихо говорила. Сэмюэл жался к ее юбкам. Дверь за ними закрылась. «Не думайте, что больше никто не придет, – сказал пастор отцу, поняв, что потерял мальчика, что материнское прощение неколебимо. – Не думайте, что сможете остаться здесь. Не думайте, что можете спастись». Он наконец отпустил поводья и ускакал прочь.

«Мы должны уехать сегодня же, – сказал мне отец. – Другие придут за нами, по крайней мере, в этом пастор прав».

Все утро после этого мы трудились слаженно и молча. Папа ни о чем не спрашивал, но, должно быть, понимал, что это я рассказала все Сэмюэлу и, следовательно, выдала всех. Кейт, в душе у меня сменялись разные чувства. Злость на Сэмюэла, вина за собственный проступок, печаль из-за отъезда, страх перед будущим. Как защитить себя от гнева этих людей? От их ружей? Если они не пощадили пастора Шоу, то не пощадят и нас. От страха я все быстрее сновала от дома к фургонам и обратно, бесчисленное количество раз. Мама и Сэмюэл сидели рядом на диване, который мы не могли взять с собой, он был слишком тяжелым для фургона. Сэмюэл спал, положив голову ей на колени. Мамины глаза тоже были закрыты, но ее лицо было напряженным и обеспокоенным.

Я пишу это в спешке и отошлю письмо при первой возможности. Сейчас мы приступаем к последней трапезе в нашем любимом доме. Солнце уже низко, но папа говорит, что нам нельзя оставаться на ночь. Мы не поедем через город, сначала мы отправимся к югу по менее людным дорогам. Отец говорит, что мы будем в пути всю ночь, а на рассвете остановимся и поспим где-нибудь подальше от дороги. О, скольких вещей мне будет не хватать, сосчитать не могу! Свежих яблок из нашего сада, сладостей у Тейлора, форели из реки, моих дорогих подруг – и Джека Харпера, чье лицо я буду помнить каждую минуту нашего путешествия. Его лицо я буду помнить каждую минуту своей жизни.

Твоя любящая сестра,

Дот

12 сентября 1848 г.

Дорогая Кейт,

Я покинула наш дом, наших добрых отца и мать. Я пустилась в великое приключение, в то же, что и ты много месяцев назад, и теперь вожу пером по бумаге, замирая от страха и счастья. Мы с Джеком поженились, отец сам провел церемонию вчера вечером, в последние часы ужасного дня, когда мы готовились покинуть дом (неужели это было только вчера? Уже похоже на давний сон).

Едва мы упаковали последние вещи в фургон, прискакал Джек, бока его лошади были взмылены от трудного пути. Джек спешился, его лицо было серьезным как никогда, и он сразу же подошел к отцу. Я стояла с мамой возле лошадей, помогала впрягать их в повозки, наполняла мешок для корма и, как ни прислушивалась, не могла разобрать, о чем Джек говорит с папой. Честно говоря, сердце мое затрепетало при виде Джека, и меня охватила грусть. Я люблю его, я впервые осознала это, когда поняла, что мы расстаемся.

Я и представить не смела, что Джек пришел просить моей руки. Но отец улыбнулся и пожал ему руку, и Джек повернулся ко мне, его взгляд все еще был серьезным, но в глазах читались облегчение и волнение; он подошел ко мне, опустился на колено в грязь и черный пепел и взял меня за руку. Я чуть не упала в обморок. Страх и напряжение последних дней, пожар, водоворот чувств, расставание с нашим милым домом, то, что произошло с Сэмюэлом, а теперь величайшая радость. Но я не упала в обморок, я сжала руку Джека и кивнула: да. В моем сердце не было ни малейшего сомнения, и Джек встал и обнял меня. Мама подошла к нам со слезами на глазах, я обняла ее и тоже заплакала, папа, как обычно, расцеловал меня в щеки и обхватил за плечи.

Поскольку времени было мало, отец быстро решил, что сейчас же проведет своего рода церемонию, и брак состоялся, благословленный нашими родителями, дорогим Перси на небесах и Сэмюэлом, маминым подменышем. Он снова начал говорить, и слава Богу. Мама не отходит от него, обнимает за плечи, держит за руку. Она потеряла одного мальчика и не хочет потерять другого.

Джек и я попрощались с ними, они все трое сидели рядом на скамейке, Сэмюэл сидел между матерью и отцом, его темная головка по-прежнему напоминает Перси, но теперь я понимаю, что он совсем другой. Фургон двинулся навстречу слепящим лучам закатного солнца. Небо было ясным, так что звезды могли указывать им путь. Я изо всех сил пыталась улыбаться, когда они уезжали, пыталась сохранять бодрость и надеяться на лучшее, но слезы стекали по моим щекам прямо в рот, и я до сих пор чувствую на губах их соленый вкус. Я боюсь, что родителей могут задержать по дороге. Я боюсь, что Сэмюэл опять что-нибудь натворит и причинит им вред. Я боюсь обычных воров, волков, индейцев, которые, говорят, охотятся на поселенцев, чтобы отомстить за потерю западной границы. Каждую секунду мне кажется, что маме и папе грозит новая опасность, и в своем воображении я беспомощна и ничего не могу сделать для них.

И все же во мне жива истинная надежда. Утром мы с Джеком вдвоем сидели за столом, и я не отпускала его руку. Он продаст свою семейную ферму, и мы найдем другую с большим наделом земли, лучшей земли. Заведем коров, цыплят, будем выращивать пшеницу, овощи для себя. Мне немного нужно для счастья, сейчас я это понимаю. И счастье не в высокопарных церковных проповедях, не в политике государства. Я буду по-своему бороться за дело аболиционистов. Я буду, как смогу, помогать другим на «железной дороге». И это действительно все, чего я хочу: быть Джеку хорошей женой, работать вместе с ним, находить утешение, где могу, чтобы утешать других, насколько могу. Не слишком ли это много? И не слишком ли мало?

Я желаю тебе и Гарету всего счастья, какое возможно в этом мире. Когда-нибудь мы увидимся в вашем большом городе, когда-нибудь мы снова обнимемся, сестрица Кейт.

Навеки твоя,

Доротея

Лина закрыла биографию. Какое-то время Доротея как будто присутствовала рядом, в кабинете, в своих верхних и нижних юбках, со своими убеждениями и решимостью, как будто разговаривала с Линой. Не слишком ли это много – желать такой жизни? Не слишком ли мало? Лина засмеялась со слезами на глазах, потому что слова, написанные 150 лет назад молодой женщиной, с которой она никогда не встретится, казались более настоящими, чем то, что она читала в своих учебниках, чем все, что ей рассказывали преподаватели права или Дэн. Оплот закона – разум. Там нет места для чувств. Мы рассуждаем, мы наблюдаем, мы анализируем. Это не эмоции, это абсолютная справедливость.

Справедливость.

Лина снова посмотрела на фотографию Джозефины и Лу Энн.

Глаза Джозефины были беспокойными, они искали дорогу впереди.

Девушка на сносях… Искусно нарисованный портрет… Она сказала, что ее зовут Джозефиной…

Той ночью Джозефина была беременна и расстроена, а Гораций Раундс отказался ей помочь. К 1852 году, когда умерла Лу Энн Белл и исчезла Джозефина, семья Раундсов уехала из Линнхерста, штат Вирджиния, изгнанная соседями-рабовладельцами. Джозефина не могла воспользоваться «подземной железной дорогой», чтобы сбежать в 1852 году. В окрестностях Белл-Крика не было других «станций»; Лина проверяла. Возможно, Джозефина снова убежала, но без помощи «железной дороги»? Или ее продали после смерти Лу Энн? Или Джозефина умерла, а смерть осталась незаписанной, забытой?

Но, конечно, нужно искать уже не Джозефину Белл, а ее ребенка. Эта новая реальность поразила Лину как громом.

Что ей сказала женщина из «АфриПоиска»? Лина быстро просмотрела свои записи. По словам женщины, учет собственности часто вели сами рабовладельцы. В Белл-Центре содержалось больше всего документов, касавшихся Лу Энн Белл, Белл-Крика и округа Шарлотта. Лина посмотрела на часы. Она вылетает в Ричмонд через девяносто минут, но скажут ли ей что-нибудь записи в Историческом обществе Вирджинии? Это казалось маловероятным. Правда, там могли быть сведения, пока не известные Лине, – упоминания о «станции подземной железной дороги» в округе Шарлотта, которая еще работала в 1852 году, списки имущества, из которых бы следовало, что Джозефину продали или передали родственнику семьи Белл. Да, она поедет в Ричмонд, как и планировалось, решила Лина и сунула в чемодан биографию Кейт Раундс Стерретт. Она начнет с Исторического общества, а потом предпримет незапланированные действия. Ей нужно будет попасть в маленький городок Линнхерст, штат Вирджиния. И еще в Белл-Крик.