Текст книги "Рабыня"

Автор книги: Тара Конклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

ЧАСТЬ 2
Лина
Джозефина
Доротея

Лина

Лотти

(Портер Скейлз)

Что мы читаем в ее глазах? Укор? Вопрос? Обвинение? Что, в конце концов, ей от нас надо? Глядя на Лотти, мастерски изображенную Лу Энн Белл, невозможно не задать себе этих вопросов. Нам известно, что Лотти была рабыней, принадлежавшей Роберту Беллу, мужу Лу Энн. Нам известно, что портрет Лотти был написан Лу Энн Белл в 1849 году, примерно за тринадцать лет до начала Гражданской войны. Сколько лет Лотти? Пятьдесят? Шестьдесят? По ее домотканому платью, по грубым, потрескавшимся пальцам видно, что Лотти была полевой работницей и трудилась на табачных, пшеничных и кукурузных полях плантации Белл-Крик. В руках у нее цветы – несколько колокольчиков, ветка магнолии, лилии – все, что растет в Вирджинии, родном штате Белл, – и краски здесь густые, полотно насыщено цветом.

Лицо Лотти неизбежно приковывает к себе взгляд зрителя; от него невозможно оторваться, потому что это необычное лицо. У нее полные щеки, толстые губы слегка приоткрыты, так что видна розовая полоска рта, как будто Лотти сейчас что-то скажет, как будто ей нужно чем-то с нами поделиться. Лоб пересекает горизонтальная морщина, глаза темно-карие, веки тяжелые, но взгляд выразительный. Она смотрит прямо на зрителя, и что-то в этом взгляде вызывает неловкость. На миг мы отворачиваемся и видим ветхое дерево хижины, перед которой стоит Лотти, расстилающееся за ней поле, которое кажется беспокойным и взвихренным, как будто кустики табака пляшут под сильным ветром. Мы рассматриваем детали, окружающие Лотти: паук на стене хижины, освещение, намекающее на скорый закат, не отбрасывающие тени облака на заднем плане.

И только после этого мы снова смотрим в глаза Лотти. Мы смотрим и видим, что в ней нет ни жалости, ни осуждения. Это не портрет работницы, в ней нет сексуальности, нет и материнской доброты. Она просто женщина из плоти и крови, все ее надежды и страхи – на лице, в глазах, в руках, которые держат цветы. Изобразив свою модель, рабыню, именно так, с нежностью и надеждой, Лу Энн Белл нарисовала портрет самой человечности.

Как всегда, когда мы видим прекрасный портрет, нам хочется больше узнать о модели и об обстоятельствах создания произведения. В годы супружества с Лу Энн Роберт Белл владел десятками рабов. Сейчас, спустя 150 лет после смерти Лу Энн Белл, мы уже не узнаем, почему она выбрала для столь яркого изображения именно Лотти. Может быть, Лу Энн была привязана к Лотти? Каким был характер их отношений? Точно так же мы можем только догадываться о том, как писалась картина. По памяти? Или она специально поставила Лотти перед хижиной рабов, вложила ей в руки цветы, установила мольберт в грязи?

Однако я утверждаю, что, в конце концов, совершенно неважно, как и почему. Ведь нам остается художественный опыт в его первозданном, самом высоком проявлении. Мы видим искусство, не замутненное никакими рассуждениями и теориями. У нас, зрителей, нет никаких догадок, теорий или стремлений. Ничего не надо преодолевать. Ничего не надо из себя изображать. Есть только Лотти, эта могучая гостья из времени и места, настолько далекого от нас, настолько чуждого нашему опыту, что мы никогда ее не поймем. И все же мы пытаемся. Мы встречаем ее взгляд – и современным мир уходит на задний план. Мы стоим рядом с ней в Линнхерсте, штат Вирджиния, в 1849 году, в солнечный день. Лотти излучает призыв к спокойной, чистой и ни с чем не сравнимой эмпатии, призыв, который невозможно не заметить или забыть. Ее взгляд держит нас. Мы не можем отвести глаз.

(* Эссе впервые опубликовано в «Артфоруме» 25 марта 2000 года.)

Лу Энн Белл. «Дети № 2» *

(Портер Скейлз)

Сами дети, в общем-то, ничем не примечательны. Их шестеро, самое крупное изображение расположено на переднем плане, и еще пять лиц поменьше – на заднем; никто не смотрит прямо на зрителя; каждый дан в профиль или в полупрофиль; глаза у самого крупного закрыты. Похоже, что они нарисованы быстрыми и уверенными штрихами древесного угля. Бумага грубая, самодельная; края, если бы их можно было увидеть под древесиной рамы, наверняка потерты и неровны. Головы детей как будто свободно плавают в пространстве и времени, но в остальном они не выходят за рамки ординарного, типичного; они могли бы появиться, к примеру, в очень хорошо иллюстрированной книжке рассказов для детей или в портфолио талантливого коммерческого портретиста. Но, присмотревшись, вы видите тени под глазами самого крупного детского лица, изысканный завиток уха третьего, плавную линию изгиба шеи самого маленького. Детали взывают к зрителю тихо, шепотом простоты и естественной техники. Поистине, рука мастера; здесь есть на что посмотреть.

Но что именно мы видим? А вот здесь уже не помешал бы контекст. Эти дети – они черные или белые? Невозможно сказать. Приметы расы – которые должны пронизывать работы Лу Энн Белл и которые нельзя игнорировать, учитывая, где, когда и как она жила, – полностью отсутствуют. Конечно, критики и историки пытаются наклеивать ярлыки. Хокинс и Джефферс утверждают, что ребенок на переднем плане – афроамериканец, остальные – европеоидной расы. Более позднее исследование французского историка Мартина Клауссо утверждает, что они все европеоиды – изображения многочисленных детей, которых потеряла Лу Энн Белл в период 1840–1850 гг.

Я бы предложил другую интерпретацию: это размышление Лу Энн Белл о детях, которые так часто рождаются у чернокожих женщин от их белых хозяев. По закону статус таких детей соответствовал статусу их матерей: они тоже становились рабами. И ребенок, произведенный от следующего союза хозяина с рабыней, оставался порабощенным. И так далее, и так далее, и так далее. С годами, поколение за поколением, физические признаки расовой идентичности переставали играть какую-либо роль. Кто раб? Кто свободный? В этом контексте картина становится иллюстрацией более крупного явления, имевшего место в предвоенные годы и не только: феномена перехода. Есть много исторических примеров того, как бывшие рабы переходили в мир белых, отказываясь от своей афроамериканской идентичности – неважно, была ли эта идентичность навязана извне или глубоко ощущалась ими. Насколько распространены были такие случаи? Сколько людей сегодня сталкиваются с пробелами в своей родословной, недостающими предками, неизвестными историями?

Интерес Лу Энн Белл к этому вопросу мог быть связан с обстоятельствами ее брака. Мы знаем, что Роберт Белл, муж Лу Энн, после ее смерти женился вторично и имел детей не только от своей второй жены, Мелли Клейтон Белл, но и, по меньшей мере, от двух женщин, которые были в числе его рабынь в Луизиане. Мы не знаем, вел ли он себя так же в Белл-Крике; конечно, возможно, нет, или, возможно, Лу Энн Белл ничего не знала о похождениях своего мужа. Но в равной степени возможно, – и, я бы сказал, вероятно – именно эта горькая правда навеяла образы этих повисших в воздухе, бестелесных детских голов.

Таким образом, заслуга Белл в том, что ее произведения полностью выходят за рамки личного, становясь мощным художественным достижением и социальным комментарием. «Дети № 2» с ясностью и состраданием говорят о сущности расового разделения в эпоху, когда это разделение имело такой решающий вес. Называться белым или черным – это был буквально вопрос жизни и смерти. Лу Энн Белл показывает нам, насколько зыбкой была линия разграничения, и, я бы сказал, ставит вопрос о широких последствиях этого для белых поработителей. Кто раб, кто свободный?

Белые рабовладельцы лишили рабов возможности самоидентификации, самореализации. Но, пользуясь этой безраздельной властью, они оказались в другой тюрьме – тюрьме, которую создали сами, но из которой точно так же не было выхода, – экономическую, социальную, духовную, моральную.

Понимала ли это Лу Энн Белл? Понимала ли она, насколько неустойчив ее образ жизни? Чувствовала ли она, что ему приходит конец?

Подозреваю, да.

(* Эссе впервые опубликовано в «Нью-Йоркере» 15 ноября 1997.)

Понедельник

Лина приехала в «Клифтон» рано утром, чтобы позаниматься поисками Джозефины Белл до того, как зазвонили телефоны, до того, как пришли секретарши. Без людей офис казался почти спокойным, пустым нейтральным пространством, похожим на самолетный ангар или луг. Лина просматривала поверхностный, но достаточно серьезный веб-сайт Портера Скейлза: то же фото, которое она видела в галерее Калхоун, а еще каталог эссе и обзоров, ранее напечатанных в периодике: «Артфорум», «Искусство в Америке», «Нью-Йорк таймс мэгэзин», «Нью-Йоркер», «Вэнити-Фэйр». Кроме того, отдельные лекции, которые он читал в Колумбийском университете, где заведовал кафедрой, в Йеле, в Кембридже, в Музее современного искусства и в Музее Гуггенхайма. Портер Скейлз определенно специализировался на американском искусстве девятнадцатого столетия, хотя писал и о работах двадцатого века. Многостаночник американской высокой культуры последних двухсот лет.

Цифровые часы показали 9:00, и Лина закрыла сайт Портера. Теперь в коридоре и в кабинете гремели шаги прибывающих секретарш, слышались звуки лифта, хлопанье шлепанцев, запахло кофе и сдобой. Заявилась Шерри и тут же начала телефонный разговор, состоявший из долгих пауз, во время которых она хрипло дышала, и внезапных взрывов смеха. Лина встала из-за стола и тихо закрыла дверь кабинета.

В выходные Лина составила список компаний и специалистов по генеалогии, которые занимались отслеживанием корней афроамериканцев. Она начала с «АфриПоиска», крупнейшей и, казалось бы, самой профессиональной из платных фирм, сайт которой обещал «воссоединить афроамериканские семьи, отыскать исторические корни, познакомить вас с предками, которых вы никогда не знали».

Сотрудница, ответившая на звонок Лины, сообщила, что работает на полную ставку и будет рада поговорить с Линой о ее поисках.

– Я уже нашла кое-что об одной… родственнице, – импровизировала Лина. – Она была рабыней на табачной ферме в Южной Вирджинии, но после 1852 года ее следы потерялись. Я пытаюсь подтвердить родство, проследить его оттуда. Но у меня мало времени.

Любых результатов придется ждать от шести до восьми недель, возможно, даже дольше, сказала генеалог. Быстрее будет, если Лина проведет исследование самостоятельно. Она может проверить личные документы с фермы, где была рабыней далекая родственница. Рабовладельцы часто вели подробные записи о своих владениях, возможно, из них можно узнать, умерла ли женщина, была ли продана или сбежала. Если она пережила Гражданскую войну, то ее имя может оказаться в материалах национальной переписи, хотя афроамериканцы не указывались по фамилии до переписи 1870 года, и даже последнее проблематично, потому что освобожденные рабы часто брали новые фамилии.

– Записи с ферм очень трудно найти, – пояснила женщина. – Они разбросаны по всему штату в местных исторических обществах, общинных центрах и прочих местах или остались на самих бывших плантациях. Вот почему поиск занимает так много времени.

Лина молчала. От шести до восьми недель. Разбросаны по всей Вирджинии.

– Как, вы говорите, называется округ? – спросила женщина.

– Шарлотта, на юге Вирджинии.

– И она исчезла в 1852 году?

– Да. У нас есть фотография 1852 года, где она снята на ферме, но после этой даты ничего.

– В то время в городе Линнхерсте, округ Шарлотта, очень активно работала станция «подземной железной дороги». На ферме Раундсов, это белая семья, что было необычно. На железной дороге работали в основном свободные чернокожие, а большинство перебирались ближе к северу. Но от Раундсов осталось довольно много документов. Вполне возможно, что ваша родственница воспользовалась железной дорогой, чтобы сбежать.

Женщина замолчала, не вешая трубку. Лина услышала стук клавиатуры, шелест бумаг.

– В архивах Исторического общества Вирджинии есть несколько подходящих документов, – снова заговорила женщина. – Хотя, похоже, в Интернете не так много информации. Историческое общество находится в Ричмонде. Может быть, вам стоит съездить туда и посмотреть, что там есть.

Семья Раундсов. Лина спросила их имена: Гораций Раундс; его жена Эви; их дочери, Кейт и Доротея; сын Сэмюэл. По словам женщины, Гораций был плотником и неофициальным городским гробовщиком – профессия гробовщика тогда была совсем новой. Семья небогатая, но образованная, включая дочерей, которые получили домашнее образование.

В течение следующих 4,8 оплачиваемого часа Лина искала в Интернете Горация Раундса. То, что она отыскала, показалось ей многообещающим, но малоубедительным. Согласно подсчетам, через ферму Раундсов в 1846 году прошли тридцать два беглеца, более пятидесяти – в 1847 году и восемьдесят три – в 1848 году. Принятие Закона о беглых рабах в 1850 году с его новыми суровыми наказаниями за помощь беглецам, по данным одного из сайтов, заставило многих проводников глубже засекретить свою деятельность, после чего цифры стало невозможно проверить. Так что о том, что делали Раундсы в 1849-м и после 1850 года, Лина не узнала, хотя старшая дочь, Кейт Раундс Стерретт, постоянно фигурировала на сайтах, посвященных движениям суфражисток и аболиционистов в конце девятнадцатого века.

Ферма Раундсов находилась всего в двенадцати милях от Белл-Крика. Затем Лина открыла сайт Исторического общества Вирджинии. Она отсканировала указатель онлайн-документов и среди списка газетных статей и выступлений аболиционистов нашла то, что заставило ее остановиться: «Раундс, Доротея: переписка 1848 года».

Доротея Раундс, младшая дочь.

Лина открыла ссылку, и на экране появилась расплывчатая сканированная копия. Письмо, почерк мелкий и четкий. Прищурившись, чтобы лучше видеть, Лина начала читать.

9 апреля 1848 г.

Милая, дорогая Кейт,

Свадебные цветы только начали увядать, а я уже села писать тебе. Я так по тебе соскучилась! Дом теперь совсем не тот. В последние дни я ловлю себя на том, что подхожу к двери в нашу комнату, почти уверенная, что открою ее и увижу тебя, как ты сидишь за столом в своей привычной позе, с ручкой в руке, и смотришь на яблони. Надеюсь, ты продолжишь писать в своем новом доме. Охоч ли Гарет до чтения? Прикусывает ли он губу и щелкает ли языком, как и я, из-за твоих ошибок в правописании?

А как тебе нравится Нью-Йорк? Там правда такие широкие улицы, как мы видели в книжке с картинками? И женщины завивают локоны и курят в обществе?

И расскажи мне о своем доме! Где я буду спать, когда приеду к вам в гости? Я так и лопаюсь от вопросов и проклинаю почту за то, что лишь через много недель она принесет мне твой ответ.

А теперь я расскажу тебе о маме и папе. Они оба здоровы, хотя каждый по-своему молчаливо печалится о твоем отъезде. Когда мы едим, мама смотрит на твой пустой стул так пристально, как будто надеется взглядом вызвать тебя из воздуха. Дружба папы с пастором Шоу продолжается, и я рада, что у папы есть человек, так благотворно воздействующий на него, духовный советчик и доверенное лицо. Отец часто навещает его, и пастор тоже проводит многие вечера у нас за столом. Ты уже знаешь, как я отношусь к пресвитерианскому учению, но папина вера поддерживала его в самое мрачное для нашей семьи время, когда моя вера пошатнулась, и я рада, что он продолжает находить в ней утешение. Хотела бы я иметь такое счастье. Но мне по-прежнему тяжело, Кейт, хотя прошло уже два года. Я думаю о Перси каждый день.

Конечно, работа гробовщика отнимает у папы много времени и сил. Я была бы рада помочь ему, но он непреклонен в своей уверенности, что это не женское дело. Вчера в дом пришел мальчик, у которого скончалась мать. Его отца нет в городе уже три дня, и он до сих пор не вернулся. Мальчику было не к кому обратиться. Ему всего 7 лет, он еще ходит в коротких штанишках. И он использовал все яйца, муку и масло, которые нашел дома, пока его бедная мать лежала в спальне наверху.

Наша мама впустила бедного мальчика в дом – а как еще она могла поступить? – и дала ему овсяных лепешек и молока. Он не сказал ни слова, но плакал, когда ел. Это и есть самое трудное в папиной работе, и поэтому я одновременно восхищаюсь папой и презираю те страдания, которые его работа приносит нам, особенно маме, каждый день. Почему он не мог остаться просто плотником? Я знаю, что он помогает тем, кто находится в крайней нужде, и он часто говорит об удовлетворении, которое приносят ему его старания, но я не могу не опасаться, что когда-нибудь чаша переполнится, и мы просто не сможем пережить постоянного столкновения со смертью, слезами и нуждой.

Не хочу заканчивать на такой мрачной ноте. Следующее письмо, обещаю, будет полным веселья.

Твоя самая любящая сестра,

Доротея

10 апреля 1848 г.

Дорогая Кейт,

Вряд ли ты успела получить мое последнее письмо, а я уже шлю еще одно – свидетельство того, как сильно я скучаю. Еще я чувствую, что должна отвлечь твой разум от тех слов, что я написала прежде, пожалуйста, прости унылый тон. Только что пришел мальчик (его зовут Сэмюэл), и его нежные беленькие щечки и темные кудри напомнили мне о нашем дорогом брате. Я уверена, что и мама, взглянув на него, увидела нашего Перси. Схожи они не только ростом и мальчишеским характером: есть и другие сходные черты – вздернутый, как у эльфа, нос, голос, высокий фальцет, звонкий, как водопад. Сэмюэл все еще с нами, спит в гостевой комнате внизу. Мама перенесла свое рукоделие и кресло в гостиную и смастерила кровать из разных подушек на полу. Сэмюэл говорит, что ему удобно, и хорошо ест.

Было много разговоров о побеге полевого работника с фермы Прайсов и его поисках. Хотя вдова Прайс живет в 20 милях от нас, патрульщики приходили и к нам, расспрашивали и осматривали сарай. Отец вызвался помочь патрулю, но там уже хватало горожан. По правде говоря, я была рада, что он не искал. В последние недели эти процессии проходят мимо с такой регулярностью, что даже самое жестокое сердце не может не дрогнуть, глядя, как негры в цепях бредут по этим длинным пыльным дорогам.

Джастин Бродмур прекратил свои визиты. Я удивлена, но не расстроена. Эти его жесткие темные волосы, торчащие во все стороны, как у ежа, и оглушительный голос – помнишь, как у нас болели головы после его визитов? Мама говорит, что он достойный юноша и мог бы стать хорошим мужем, но я бы охрипла в два счета, если бы пыталась заглушить его голос своим. Мама говорит, что мне уже 17 лет и я должна интересоваться такими вопросам, но я нахожу это таким скучным.

Ты помнишь Джека Харпера? Я встретила его вчера в городе, и он передает тебе привет. Я не видела его с тех пор, как он и его брат Калеб окончили школу. Внешне он очень изменился, но к лучшему – я едва его узнала.

Отец зовет меня, поэтому заканчиваю. Я надеюсь, что вы все здоровы, и желаю всего хорошего тебе и Гарету,

Твоя сестра,

Дот.

Другие документы, касающиеся семьи Раундсов, «подземной железной дороги» и Линнхерста, штат Вирджиния, доступны в Историческом обществе Вирджинии, Ричмонд. Позвоните или запишитесь на прием.

Лина чувствовала, как колотится ее сердце, нога выстукивала под столом беспокойное стаккато, отчасти благодаря литрам кофеина, употребленным утром, а отчасти из-за этих едва различимых, паутинных слов, все еще светящихся на ее экране. Доротея Раундс написала в 1848 году о сбежавшем полевом работнике. Если она писала и о том, как позже ее семья участвовала в «железной дороге», там могло быть что-то и о Джозефине Белл. А вдруг ее отец, Гораций Раундс, сам вел записи?

Лина ехала в пустом лифте в кабинет Дэна. Она репетировала, что сейчас ему скажет, перед собственным отражением в полированной двери. Два дня в Ричмонде – и она быстро и эффективно продвинется в поиске ведущего истца. Дорожные расходы минимальны. А потомок Джозефины Белл мог бы рассказать фантастическую историю.

– Я почти нашла ведущего истца, идеального истца с очень убедительной предысторией, – сказала Лина, встав в дверях кабинета Дэна. – Но мне нужно провести дополнительное исследование в Вирджинии. В Историческом обществе Вирджинии в Ричмонде. Может быть, еще в нескольких старых плантаторских домах.

Дэн поднял взгляд от стола. Он держал в руке ручку; перед ним лежала стопка бумаг с красными чернильными пометками на полях. Он был в костюме, но без галстука, ворот рубашки расстегнут. Кожа у него на шее была бледной, как зубная паста. В кабинете пахло кофе и немного потом.

– Послушай, я не просил искать идеального истца. Я попросил найти нескольких потенциальных ведущих истцов, несколько человек, которые отвечают нашим требованиям в судебном процессе.

– Знаю. – Лину несло, в ней все еще бурлили волны кофеинового возбуждения. Конечно, Дэн это заметил. – Но это мощная перпектива. Я занялась женщиной по имени Джозефин Белл, это афроамериканская художница, она была в рабстве в Вирджинии в середине девятнадцатого века. Она исчезла в 1852 году, похоже, ей удалось бежать по «подземной железной дороге». – Лина замолчала, ожидая от Дэна хоть какого-нибудь проявления интереса к ее блестящей идее, но его лицо оставалось непроницаемым. Из-под стола безошибочно донеслось недовольное постукивание ноги. Лина ринулась дальше. – И даже если я не найду потомков Джозефины Белл, государственные архивы подскажут мне истца. Что-нибудь невероятное, беглец, который двигался по «подземной железной дороге» и обрел свободу. Поднявшись из праха… – Она снова умолкла.

– Лина, ты правда кого-то имеешь в виду, в смысле, ныне живущего? – Голос Дэна был острым, как бритва.

– Не совсем. Но…

– Курам на смех. Отправить тебя в Вирджинию. Можешь вести свое исследование здесь, в Нью-Йорке.

– Дэн, я…

– Мы не можем тратить денежки мистера Дрессера на журавлей в небе.

– Но я бы…

– Почему бы тебе не остыть и не включить мозги? – Дэн вытянул руку и посмотрел на часы. – У меня полно работы. – Он снова взял ручку и принялся читать. Нахмурился и отчеркнул что-то на странице прямой чертой.

Прежде Дэн никогда не говорил с ней так; с другими – сколько угодно, но не с ней. Лина чувствовала смесь возмущения и стыда. Эйфория прошла и сменилась подступающей тошнотой. Лина не двигалась, ожидая, что Дэн снова поднимет глаза, и тогда она… что? Будет защищаться? Спорить с ним? Нет, на это она не пойдет. Такие разговоры не были приняты в «Клифтоне», по крайней мере, между начальником и подчиненным. Она удивлялась самонадеянности Дэна. Конечно, он имеет полное право на тупость, но зачем отстаивать это право именно сейчас?

– Хорошо, Дэн. Я все поняла, – сказала Лина, ненавидя себя за то, что так быстро сдалась. Она повернулась и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь с тихим щелчком, похожим на клацанье зубов. Устланный ковром коридор тянулся тихо и долго впереди и сзади. Он был пуст, за исключением какого-то человека, маячившего на стремянке, верхняя часть его торса была скрыта в темной щели в потолочной плитке. На человеке был вытянутый на коленях синий комбинезон и тяжелые рабочие ботинки из желтой кожи, с виду новые; он, изогнувшись, стоял на цыпочках, поглощенный какой-то сложной работой в недрах потолка. Лина обошла лестницу, борясь с желанием окликнуть рабочего, и продолжила свой путь к сияющей табличке лифта со всеми ее пинбольными кнопками. Где-то захлопнулась дверь, закашлялась женщина. Лина нажала кнопку вниз. Она ждала. Стены вокруг так и дышали рабочим шумом: приглушенным стуком клавиш, бормотанием тайного совещания. Оглушительный шум и таинственное назначение серых ковров и бежевых стен.

Лина вошла в дом и в темноте позвала Оскара, но ответом была тишина. Она прошла прихожую с ее застоявшимся воздухом, включила настольную лампу, проверила почту, затем пошла вверх по лестнице, шаги приглушала красная дорожка. Этот разговор с Дэном, то, как он небрежно отделался от нее, и собственное отсутствие сопротивления вызвали в Лине беспокойство и безнадежность. Мысленно она снова и снова прокручивала сцену. Почему она не рассказала ему больше о Джозефине Белл? Почему не осталась, чтобы доказать свою правоту?

По тусклому коридору Лина дошла до своей комнаты. Затормозила и снова сбежала по лестнице на второй этаж. У нее начала формироваться идея, похоже, под воздействием как отказа Дэна, так и согласия Оскара поговорить о Грейс. В обоих случаях Лина будто впадала в ступор, чувствовала беспомощность и злость на себя и на них. Чего она так боялась? Разве так трудно было выдержать высокомерие Дэна, странную новоиспеченную откровенность Оскара? Заставь их открыться и возьми то, что нужно.

Идея обрела форму, и Лине хотелось воплотить ее в жизнь побыстрее, пока не вернулся домой Оскар, пока она не потеряла самообладание. Лина остановилась перед закрытой дверью студии. Постучала раз, другой, хотя знала, что отца там нет. Сейчас она будет смотреть на портреты Грейс без стоящего над душой Оскара. Она осмотрит их внимательно, без спешки. Возможно, если она не будет стремиться оправдать ожидания отца, картины откроют ей свой смысл.

Весь дом скрипел и стонал, как ночью, будто какой-то таинственный народец включал и выключал свои приспособления, позволявшие ему благоденствовать. В коридоре было холодно и голо, его освещала только лампа без абажура, свисавшая с потолка. Лина впервые заметила некрашеный плинтус, грубую дверную раму, пятна красок на полу, какие-то недоделанные детали, оставшиеся от ремонта студии, который, без сомнения, Оскар никогда не закончит. И Лине внезапно показалось, что это не обычное разгильдяйство: нет, просто он совершенно не заботится о том, чем владеет.

Лина открыла дверь. В комнате было больше беспорядка, чем на прошлой неделе, но меньше вещей. Почти все стены теперь были свободны – большинство крупных работ, должно быть, уже отвезли в галерею. Бродя по студии, Лина нашла чистый холст, потом еще один; куча набросков на столе изображала только Душку в его трехногой грации. Портретов Грейс не было и следа, и Лина озиралась вокруг с растущим разочарованием от того, что сразу не использовала свой шанс – узнать, что эти картины могут сказать ей, что они могут значить, – а теперь время упущено.

В дальнем конце стола лежала высокая стопка книг, которых Лина раньше не видела в студии. Она взяла верхнюю: «Влюбленные женщины» Д. Г. Лоуренса, на обложке изображены два женских силуэта, похожие на головы без лиц в брошках-камеях. Лина читала роман, когда училась в колледже, хотя не помнила этой обложки на книжных полках Оскара или на своих. Откуда она взялась? Укол предвкушения прогнал разочарование, и Лина открыла книгу. На первой странице аккуратным женским почерком было написано имя матери: Грейс Дженни Спэрроу, их адрес на Парк-Слоуп и номер домашнего телефона. В книгу были вложены листки бумаги, и Лина взяла первый из них. На нем почерком матери было написано: «Почему Гудрун любит? Что нужно Гудрун?»

Лина провела пальцами по углублению, которое ручка сделала в бумаге. С отчаянно бьющимся сердцем она перелистнула страницы: снова пометы. На пустом месте после окончания главы Грейс написала:

Искусство – творчество – достаточно ли этого?

Разум?

Желание?

В чем смысл?

Кто свободен?

Лина прочитала эти слова раз, другой, третий. И придвинула стул. Она не спрашивала себя, почему эти предметы оказались сегодня вечером здесь, в мастерской Оскара, почему она никогда не видела их раньше, хотя знала каждый дюйм этого дома, каждый уголок и шкаф, содержимое каждого ящика. Она чувствовала только азарт обладания, чувствовала, что должна дотронуться до этих бумаг и книг, положить руки туда, где когда-то лежали руки ее матери. Лина поднесла книгу к лицу и вдохнула запах плесени и пыли – потаенный дух старины и разложения.

В течение следующих 1,7 часа она разбирала стопку, обращаясь к каждой странице с закладками, читая заметки, сделанные матерью.

Вот что она нашла:

• Из ежедневника 1979 года, за год до рождения Лины:

7 июня, галерея; 19 июня – выставка у Лиз; 28 июня – вечеринка Л.; 4 июля – чей это день рождения?!; 13 июля – встреча с Портером; 26 июля – врач 10:45; 31 июля – жара жара жара; 7 августа – Портер в 7:00.

• В книге «Поль Сезанн. Биография», на внутренней стороне обложки – маленький рисунок: нахмуренное лицо, под ним карандашом:

Мне так жаль. Люблю, Г.

• Открытка на день рождения, черно-белая фотография маленькой забавной собачки и ног женщины в старомодных ботинках на шнуровке. Открытка гласила:

Мой дорогой О.

Люблю тебя тебя тебя, только тебя.

• В зеленой тетради с белой линованной бумагой:

O. больше, чем кто-либо заслуживает этого. Конечно же.

…

Слушайте голубей, они болтают, сплетничают и плюются.

Не могу работать, не могу думать, не могу дышать.

…

Прошу слишком много? Слишком много? O. не понимает, не может. Всегда что-то давит на меня, всегда этот шум, или страх перед шумом. Будь осторожной, тихой, спокойной. Что делать, если я хочу кричать? Что делать, если мои руки слишком тяжелы, чтобы удержать малейший вес, кисть или ребенка?

…

Она прелестнее всего на свете.

• Записная книжка с твердой черной обложкой и кремовыми листами из плотной бумаги. Внутри – маленькие карандашные наброски лиц, выполненные в том же стиле и с теми же семейными надписями, что и висящие в комнате Лины.

Джой, любимый человек, любимое имя – кузина сестры

Портер, мой анти-О. – кузен, брат, близнец

Ларк, красотка – троюродная тетя

Тиша, слишком похожа на меня – дочь племянника племянницы

И серия черновых набросков ребенка всего нескольких месяцев от роду, расплывчатые черты, как у всех младенцев, но Лина узнала себя, и у нее перехватило дыхание. Грейс под каждым написала просто:

Дочь дочь дочь дочь.

На последней странице никаких картинок, только слова:

Все не такое, как я вижу. Что я вижу?

• Четыре отдельных листка, без дат, все исписаны аккуратным витиеватым почерком Грейс. На первом:

Оскар,

Если хочешь держать чертовых лягушек, держи их в пластиковом тазу, а не в МОЕЙ ванне. Мне не нравится их гребаная склизкость.

На втором:

19 недель, так мне сказали. Мой живот растет.

О. счастлив, как никогда, возможно, этого достаточно.

На третьем:

Лидия

Лаура

Аурелия

Зефир?

Катерина

* Каролина

И еще обрывок более длинного документа, последнее предложение не закончено:

Я не могу оставить ее. Я не могу остаться. Я…

Лина услышала звук, скрежет замка внизу, хлопанье входной двери и шаги отца в прихожей, движение грузного тела через гостиную на кухню. Лина поднялась со стула. Она не хотела, чтобы Оскар нашел ее здесь; это показалось бы вторжением. Она не должна была читать эти записки, они были написаны не для нее. Она быстро положила отдельные листки в альбом, привела в порядок книги на столе и вышла из студии. Шум внизу прекратился, и Лина молча, на цыпочках прошла в свою комнату. Там она прислонилась к двери; ей казалось, что у нее на голове чаша с водой и нужно двигаться осторожно, дышать медленно, иначе чаша съедет и рухнет на пол. «Все не такое, как я вижу. Что я вижу?»