Текст книги "Рабыня"

Автор книги: Тара Конклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Но почему, миссис? За что мне вас прощать? Вы всегда были так добры ко мне.

– Правда, Джозефина? Ты правда так думаешь? Ты ведь знаешь, вот это все… это не мое. Я даже не могу принести ребенка в этот мир. У меня никого не было, кроме тебя, и я знаю, что ты собираешься бежать. Я знаю, ты скоро меня покинешь. Я не скажу Роберту. Я не скажу ни одной живой душе. – Миссис резко повернула голову в сторону, подставив Джозефине покрасневшую опухоль. – Почеши, пожалуйста, ладно? Зудит невыносимо.

Джозефина вспомнила паренька в поле: доброе дело в память об умиравшем парнишке. Джозефина вытянула руку Миссис и направила ее.

– Видите, миссис, вы можете достать. Вот. – И ногти Миссис заскребли по опухоли.

– Джозефина. Спасибо. Спокойной ночи, дорогая. Иди. Теперь можешь идти. – Миссис закрыла глаза, ее дыхание выровнялось.

Глядя, как Миссис Лу засыпает, Джозефина вдруг почувствовала самую настоящую ярость: Миссис разрешила ей бежать, как будто это было в ее власти. Миссис будет руководить даже ее побегом? Как будто зрячий нищий крадет у слепого. Джозефина почувствовала, будто в ее груди образовался провал, бездна, которая становилась шире с каждым вздохом, и тьма этой бездны проникала в комнату. Глаза Миссис трепетали под тонкой кожей век, и Джозефина спрашивала себя, что ей снится, – наверное, воспоминания об обедах и богатом папаше, о Мистере, ухаживающем за ней с букетами, о проповедях Папы Бо и его обещании небесного искупления всем им, всем, кто покорится воле Господней. Джозефина занесла руку над ртом и носом Миссис, пальцы над самой кожей, так, что ладонь ощущала ее тепло и влажное дыхание. Задушить Миссис ничего бы не стоило. У нее нет сил сопротивляться, и никто ничего не услышит. Из груди Джозефины исходила тьма, и на мгновение она позволила духу мщения завладеть ею. Джозефина никогда раньше не чувствовала ничего подобного и теперь была захвачена этой волнующей силой ненависти.

Джозефина опустила руку. Ее остановило лицо Миссис, расстроенное даже во сне, бледное даже при свете ламп, с засыхающим порезом, как будто насекомое ползет по щеке. Ее лицо, уже не молодое и не красивое, ее опустошенное лицо. Сердце Джозефины колотилось как будто в такт беспорядочным движениям глаз Миссис, казалось, они обе лежат ниц перед одним и тем же жестоким Богом. В конце концов, они не такие уж разные, поняла Джозефина. Все это время, эти долгие, скудные годы каждая из них была одинока рядом с другой.

Лина

Понедельник

После встречи с Гаррисоном в тот день Лина почувствовала себя как будто очищенной, легкой и уверенной в себе. Именно это, думала она, ей и нужно: одеяло сброшено, занавес снят. Произошло что-то правдивое и необходимое, и теперь она ходила по коридорам «Клифтона», ехала на лифтах «Клифтона», поддерживала немудреную болтовню с Мередит у общей копировальной машины, поручала Шерри забронировать гостиницу в Ричмонде с ощущением простой решимости и ясной цели. Женщина, которая все это проделывала, казалась упрощенной версией прежней Лины. Исправленной и отредактированной.

И именно эта Лина с нетерпением ждала сегодняшнего вечера, открытия выставки Оскара «Портреты Грейс». Ее страхи и подозрения отступили, и у нее осталось только желание увидеть картины и покончить с этим. Ложь Оскара о Мари, эти случайные, бессмысленные заметки, написанные матерью, запутали мысли, смутили и расстроили Лину. Портреты Грейс были не более чем красками, холстом, деревом. И все. Никакой магии, никакой тайны. Ее отец был художником, и он черпал вдохновение в своей жизни, как и все художники. «Я хочу рассказать тебе кое-что о маме», – сказал Оскар в ту ночь в студии, и теперь Лина чувствовала, что может смотреть на его работы спокойно, с достойной выдержкой. Того, что она испытала дома, впервые увидев портрет «Хватит» и эти первые наброски Грейс, больше не произойдет. В этом Лина была уверена.

Люди теснились на тротуаре у галереи Натали и пытались заглянуть в окна. В руках у них были бумажные тарелочки с кусочками сыра и салями, бокалы с вином, сигареты. Торжество шло уже час, и настроение было праздничным, а голоса – громкими и беспечными. Лина вошла, прижимая сумку к боку, и пробилась сквозь толпу. Люди нависали над ней, на высоких каблуках, в приподнятом настроении.

Увидев первую картину, Лина похолодела; в животе екнуло, ноги подогнулись, ее новая решимость дрогнула. Это была не та картина, которую Оскар показал ей. Это была Грейс, обнаженная до пояса. Красивые груди, темные соски, волосы, спадающие на плечи, рот приоткрыт. Лина отвела взгляд.

Ее взгляд упал на триптих, и на каждой створке Грейс казалась другой женщиной. От этой картины Лина не отвернулась. На левой створке Грейс смотрела прямо, она была реалистично изображена в простом голубом платье, юбка едва доходила до колен, лицо равнодушное и сосредоточенное, руки свободно свисали по бокам. На правой – та же Грейс, но ее рот был широко открыт, шире, чем обычно открывают рот, глаза большие и дикие, как будто она пыталась пожрать все перед собой. На самой большой центральной панели Грейс была изображена в профиль, заполнивший все пространство – всего лишь половина носа, часть жестоко изогнутой губы и один черный глаз, как будто пойманный в ловушку и разъяренный.

«Я пытаюсь кое-что объяснить. Сказать правду», – говорил Оскар, и Лина с отрешенным сомнением спросила себя, что за правда здесь представлена. Она подумала о собственных воспоминаниях, Грейс расплывчатая и улыбающаяся, пахнущая перцем и сахаром. Мелодия, которую она напевала в моменты ленивой тишины. Игрушечный поезд в пухлой руке. Чувство довольства, мягкого и полного, тепло, которое обвивало Лину, пеленало ее руки, накрывало пальцы ног.

А тут эта злая женщина с настороженным взглядом. Лина понимала, что именно эта женщина (эти женщины) написала записи, которые она нашла в студии Оскара:

В чем смысл? Кто свободен?

О. не понимает, не может.

Все не так, как я вижу.

К ней приближался новый образ матери, не такой, в какой Лина всегда верила, и Лина не пыталась уклониться. Она посмотрела в глаза этой загнанной женщины, с белками, покрытыми тонкой красной паутиной сосудов. Как могла эта новая мать найти время для рисования? Как жена Оскара Спэрроу могла выкроить место для себя? Что нужно Грейс?

Сквозь шум прорвался голос Оскара, и Лина увидела его в углу, спиной к стене, в окружении толпы поклонников. На нем был гладкий черный пиджак поверх белой футболки и темно-синие джинсы, борода аккуратно подстрижена, волосы блестели от какого-то геля. Он производил впечатление светской уверенности и раскованности. Справа от него стояла Натали, ее светлые волосы были высоко зачесаны, несколько выбившихся локонов падали на плечи. На ней было серебристое платье, сверкавшее, открывавшее ее стройные ноги. Глаза и лицо, казалось, тоже искрились в результате некоторого косметического волшебства. Рука Натали легла на плечо Оскара, он наклонился к ней и быстро, небрежно прижал губы к голой коже ее шеи.

Лина поймала взгляд Оскара через всю комнату, и он моментальным плавным движением отошел от Натали. Он начал двигаться к Лине, но на каждом шагу его останавливали доброжелатели, друзья и, наконец, критик в очках. С ним Оскар задержался и начал серьезно что-то говорить, размахивая руками, время от времени извиняясь и глядя на Лину. Она увидела, как рука Оскара поднялась и провела пальцем в воздухе по линии щеки Грейс, нарисованной на холсте, и этот жест был холодным и аналитическим, не имевшим ничего общего с Грейс, женщиной, которую он стремился увековечить, женщиной, которую он любил.

Лина отвернулась и вслепую шагнула в глубь галереи, не зная, куда она идет или что хочет увидеть. Она остановилась и подняла глаза. На стене перед ней висела большая, яркая картина маслом, с почти гротескными округленными фигурами. Женщина, изображенная со спины: стройные ноги, длинные темные волосы, платье, облегающее мягкие округлости тела – спина Грейс. Она стояла на старомодной сцене, над ней – свернутый полог, по краям картины рябил длинный темно-красный занавес. По обе стороны от женщины, тоже на сцене, сидели два гротескно округлых младенца, каждый крупнее женщины, каждый с мужским лицом: одно – с темными густыми бровями, другое – с пробивающейся щетиной, и оба покрыты складками жира и морщинами. И эти двое переросших детей взывали и тянулись к женщине, которая не обращала на них внимания.

Был ли один из этих детей Оскаром? Щетина, ясные, голубые, утонувшие в складках кожи глаза. Он пытался ухватить Грейс с выражением эгоистичного голода, хищно и жадно. И именно эта ужасная картина, в конце концов, уничтожила решимость Лины отнестись к новой Грейс спокойно и разумно. Вспышки гнева, которые Лина испытывала в детстве, теперь возвращались во всей красе. Почему все эти годы Оскар скрывал Грейс? Что случилось?

Опустив голову, Лина протолкнулась сквозь толпу и вышла за дверь галереи, возвращаясь на улицы, по которым она шла менее часа назад. В воздухе пахло сигаретами, мусором и вином, и живот Лины сжался в тугой узел, мешавший дышать.

В двух кварталах от метро ей показалось, что кто-то зовет ее по имени, но она не обернулась, и вдруг на ее плечо легла рука.

– Каролина Спэрроу?

Она обернулась. Это был критик, Портер Скейлз, тот, кто много лет назад написал об Оскаре резко отрицательный отзыв, тот, кто открывал своей лекцией выставку «Искусство и искусственность». Лина узнала его густые седые волосы, оплаченный круглогодичный загар, глубокую ямочку на подбородке.

– Каролина Спэрроу? – снова спросил Портер, пытаясь отдышаться, как будто он бежал. – Вы дочь Грейс Спэрроу?

– Да, – ответила Лина, удивленная, что ее так назвали. Она всегда была дочерью Оскара Спэрроу.

– Я так и думал. Вы очень похожи на нее. Меня зовут Портер, Портер Скейлз. Я хорошо знал вашу мать. Я восхищался ее искусством.

Лина оглядела его брюки, безупречную белую рубашку с открытым воротом, черный шнурок на шее, на котором висел маленький, изящно вырезанный кусок слоновой или чьей-то еще кости.

– Я знаю, кто вы, – кивнула Лина.

– Позвольте угостить вас кофе, – сказал Портер. – Или чем-нибудь покрепче.

Лина колебалась. Ее сердце все еще пульсировало сердитым адреналином, но остальная часть ее чувствовала себя израненной и уставшей, а одиночество могло только усилить это состояние. Рано утром она летит в Ричмонд, но до этого еще много часов. Лина кивнула.

– Покрепче, – сказала она.

Вслед за Портером она вошла в оказавшийся неподалеку небольшой ресторан с высокими потолками, почти пустой и освещенный мерцающими свечами-колоннами, стоявшими прямо на голых деревянных столах. Они заказали коктейли – ей «отвертку» с водкой, ему – «грязный мартини».

– Как вам выставка? – спросил Портер, ловко смахивая оливку с зубочистки в рот.

– Кошмар, – сказала Лина, удивляясь силе собственного голоса. – А вам?

– Ну, я вообще-то не обсуждаю выставки, на которые хожу. – Портер говорил быстро, как будто хотел поскорее сменить тему. – Но могу сказать вам, что эти картины заставили меня вспомнить вашу мать. – Он пристально посмотрел на Лину, вынуждая ее отвести взгляд. – Я был потрясен, увидев там вас, копию Грейс. Мне много лет ужасно ее не хватало. И сейчас тоже. – Лина вспомнила бумаги, которые она нашла в студии Оскара, набросок человека, который, как она поняла теперь, был Портером, только намного моложе, его волосы тогда были темнее и гуще, а лицо худее. «Портер, мой анти-O.», – написала Грейс. И эта картина: двое бородатых младенцев, вцепившихся в одну женщину. Тут Лина все поняла. Портер, Оскар, Грейс. От потрясения она ощутила мгновенную слабость и отвела взгляд, осознав, что Портер наблюдает за ней. Возможно, он думал, что она все знает, но нет, она не знала ничего. Расплавленный воск свечи внезапно пролился на стол, и Лина смотрела, как он стекает и начинает затвердевать. Эта фотография ее родителей в ресторане – единственная, на которой они были сняты вместе. Лина так хорошо знала эту фотографию, что она перестала быть для нее изображением и стала воспоминанием: обожающий взгляд матери, гордая улыбка отца. Тогда родители были так молоды, думала Лина; конечно же, были и другие. Портер, Мари, кто еще? Она удивляется, как ребенок – или как ханжа, или как кто-то еще, кем она не хотела быть. И все же это окончательное прощание с мыслью о прекрасном романе ее родителей заставило горло так сжаться, что Лина испугалась, что не сможет говорить. Она тяжело сглотнула. Она не думала, что сможет вот так сидеть и вести вежливый разговор с Портером – особенно с Портером. Лине хотелось уйти, но она осталась. Она никогда не знала никого из друзей Грейс, по крайней мере, никого, кто бы говорил с ней о матери, кого она могла бы расспросить. С освобождающей ясностью Лина понимала, что ей наконец представилась такая возможность.

– Откуда моя мама родом? – спросила Лина и схватила свой бокал, сдавив ладонью холодное стекло. Портер, казалось, удивился вопросу и наклонился вперед.

– Ваш отец мало рассказывал о ней?

– Ничего не рассказывал. Я ничего о ней не знаю, – сказала Лина прямо, не взывая к жалости; этого она хотела меньше всего.

– Что ж. Оскар был в отчаянии после ее смерти, это точно. И Грейс никогда не откровенничала о своем прошлом. Она мало об этом говорила. У нее было тяжелое детство, и она приехала в Нью-Йорк еще девочкой. Сбежала, скорее всего. Родом она, кажется, из Флориды. Откуда-то, где тепло. Простите, Каролина, не могу вспомнить.

– Пожалуйста, зовите меня Лина. Меня все так зовут. То есть все, кроме моего отца, – сказала она, оставляя Оскару эту небольшую привилегию.

Они разговаривали 1,6 часа, и вот что Портер рассказал Лине: Грейс любила яйца «бенедикт»; она обожала Аль Пачино; она готовила несъедобный мясной чили; глаза у нее были темно-карие, но, при определенном освещении или когда она улыбалась, они становились мшисто-зеленого оттенка; она слушала Ramones, The Velvet Underground, все крутые нью-йоркские группы семидесятых, а также, что нелогично, старых исполнителей в стиле кантри и вестерна, Пэтси Клайн и Джин Отри, песни которых всегда вызывали у нее слезы. Грейс умела вязать и сама мастерила себе свитера, вещи для малышки Лины, пару розовых пинеток, мягкое пушистое одеяло. Грейс любила Оскара, по-настоящему любила, но их отношения были непростыми, со ссорами и ревностью. У Грейс не было братьев и сестер, полагал Портер. Она никогда не говорила о своей семье или о месте, где она родилась. Грейс была, конечно, необычайно талантлива. Она писала в стиле гиперреализма, почти фотографическом, иногда искаженном, как могла исказить линза – рыбий глаз или широкий угол. Маленькие портреты, которые висели в комнате Лины, были задуманы как вопросы о природе семейных связей. Можете ли вы создать семью? Что такое кровь и что такое решение? Грейс работала над этим проектом перед самой смертью, сказал Портер. Она изобрела сложное генеалогическое древо, простирающееся далеко в прошлое, до «Мэйфлауэра», до воображаемых предков в Ирландии, Мексике, Кении.

– Вы знаете что-нибудь об аварии? – наконец спросила Лина после второго коктейля. Ресторан наполнялся; толпа вокруг них неуклонно росла в течение последнего часа и теперь гудела у Лины в ушах вместе с водкой.

Лина скрывала желание расспросить о смерти Грейс – слишком мрачно, слишком навязчиво, – но на самом деле именно это мучило ее больше всего.

– Авария? – переспросил Портер.

– В которой она погибла. Автокатастрофа.

– О… Я не знал, что это была автомобильная авария. Я думал, что у нее аневризма. Аневризма мозга, совершенно неожиданная.

У Лины перехватило горло, что-то тяжело вонзилось в ее живот, не давая дышать. Портер с беспокойством смотрел на нее, пока она глотала коктейль, и зря, от этого она начала кашлять. Наконец ее дыхание прорвалось, и она закашлялась до слез.

– Отец всегда говорил, что это была авария, – тихо произнесла Лина.

– Да-да, конечно, авария, – сказал Портер, тщательно подбирая слова. – Я и не помню, откуда я взял аневризму. Какая-то ошибка.

– Да, вы, должно быть, ошиблись.

– Знаете, ваш отец на самом деле ни с кем не разговаривал. Он не отвечал на телефонные звонки, ни с кем не виделся. Он не сказал ни слова о ее смерти – ну, до этой выставки.

– Да, я знаю. – Лина поболтала кубики на дне бокала, наблюдая, как они трескаются. – Вы были на похоронах? – наконец спросила она, поднимая глаза на Портера.

– Нет, – сказал он, и Лина услышала сожаление в его голосе. – Мы перестали общаться месяцев за шесть до ее смерти. Она все время сидела дома, не работала. Заботилась о вас, конечно. А потом она просто… ушла. Похороны были семейными. Я зашел к Оскару после того, как узнал, но он просто пожал мне руку на пороге. Он не хотел никаких посетителей. Только позже, намного позже, мы встретились профессионально. Я думаю, что он так и не простил мне ту первую рецензию, и мы вообще перестали общаться.

Просто ушла. В этих словах Лина узнала собственные переживания, детскую растерянность, смутную боль.

– Вы тоже художница? – спросил Портер.

– Нет. Юрист.

– А-а. – Портер улыбнулся. – Мудрая женщина.

– Вообще-то я занимаюсь делом Джозефины Белл. – Лина хотела сменить тему, скрыть свое разочарование от того, что он не может рассказать ей о смерти Грейс, и избавиться от ощущения, что здесь что-то не так. Аневризма мозга? Она просто ушла.

– Вы не представляете Фонд Стэнмора? – Голос Портера внезапно стал настороженным.

– Нет-нет. У меня корпоративный клиент. Совершенно не связанный с вопросом об авторстве.

– Слава Богу. Знаете, она была домашней прислугой, это все, что я могу рассказать. – Теперь он говорил как тот Портер, которого она слышала в галерее Калхоун: уверенно и как будто извиняясь, что вынужден высказывать трудную правду.

– Но почему Стэнморы угрожают подать в суд на Мари Калхоун?

– Речь идет, конечно, о деньгах и еще о чувствах, но в основном – о деньгах. Стэнморы превратили Лу Энн Белл в индустрию, а они могущественная семья – жертвуют много денег музеям, покупают много произведений искусства. Никто не хочет с ними ссориться. Но они не могут долго сдерживать весь художественный мир. Целая армия экспертов только и ждет, чтобы добраться до архива Стэнморов. Эксперты все поймут. Я просто критически посмотрел на работы и увидел два разных стиля, разные темы. А они найдут то, что окончательно подтвердит авторство Джозефины. Почерк, мазок. Или отпечатки пальцев. «Сотбис» нашел отпечаток да Винчи, вы слышали про это? Отпечаток пальца шестнадцатого века на какой-то картинке, купленной на распродаже. – Портер изумленно покачал головой, и Лина обнаружила, что потеплела к нему – в нем была непосредственность, противоречившая искусственному загару и сверкающим запонкам.

– Я вообще-то ищу потомков Джозефины Белл, – сказала Лина. – Мари рассказывала вам о Джаспере Баттле?

– Да, он и мне писал по электронной почте. Очень настойчивый молодой человек. Будьте осторожны, Лина. Такие люди появляются из ниоткуда. Как только что-то попадает в новости, как только начинает пахнуть деньгами.

– Думаете, он лжет?

– Вот уж не знаю. Я же не видел, что у него есть. Он говорит, что это семейные реликвии, но, конечно, у него нет документов. Будет практически невозможно установить происхождение. Нет никаких доказательств, что у Джозефины Белл были потомки, а поверьте мне, их искали.

Портер улыбнулся нежной, доброй улыбкой; Лина, у которой голова шла кругом от выпитого и от разговоров о матери, обрадовалась этому и улыбнулась в ответ.

Выйдя из ресторана, Портер положил руки на плечи Лины.

– Удачи вам, Лина Спэрроу, – сказал он; в бликах от неоновой вывески ресторана его лицо казалось моложе, чем на самом деле, и выглядело опечаленным, как будто он совершил дурной поступок, а теперь хочет загладить вину. Мгновение спустя Лина почувствовала тяжесть его рук на плечах и потянулась вперед, чтобы поцеловать его. Водка, от которой шумело в голове, теплая ночь, кошмарная выставка отца, рассказ Портера о Грейс, каждое событие было как подарок. В глубине души Лина хотела его, потому что Грейс хотела его, или он хотел Грейс; природа их отношений все еще была неясна, но предположение о давно минувшей любви взволновало Лину. Двое мужчин любили ее мать. Или больше, чем двое? Образ Грейс вырос в душе Лины, включил в себя эти сложности, захватывающие и скандальные, и Лине внезапно захотелось приобщиться к тому, что, должно быть, составляло очарование ее матери, ее талант, страсть и готовность принять свою сложную жизнь.

Портер был невысокого роста, но все же выше Лины, и ей пришлось тянуться вперед и вверх. Он не отступил, когда их губы соприкоснулись, и Лина приникла было к нему, но он отстранился, убрав руки с ее плеч.

– Лина, вы замечательная женщина. И меньше всего мне хочется, чтобы утром вы меня возненавидели, – сказал Портер, медленно притянул ее к себе и поцеловал в лоб. – Пожалуйста, давайте дружить. Звоните мне в любое время. Сообщайте, как обстоят ваши дела.

Он повернулся и ушел.

Лина вернулась домой и немедленно начала собирать вещи для поездки в Ричмонд. Два брючных костюма, две блузки, пара джинсов, пижама, ручки, блокнот, ноутбук. Она собиралась торопливо, машинально и как будто в тумане, заслонявшем все мысли о Портере, Оскаре или Грейс.

Лина взяла пальто, чемодан и сумочку и вышла; ей не хотелось быть дома, когда вернется Оскар, возбужденный успехом и впечатлениями от выставки. Щелкнул засов, и Лина сошла на тротуар. Уличные фонари нависали над ней, отбрасывая широкие желтые круги яркого света ей под ноги. Она прошла через круг света, потом снова шагнула в тень, свет – тень, свет – тень. Это напоминало кинематографическое мелькание, Лина шла все быстрее, быстрее, быстрее, чемодан на колесах вихлялся позади нее по неровному асфальту.

Двенадцать тридцать, ночь, понедельник. Ее самолет вылетал в семь часов утра, нужно было куда-то деть примерно пять часов, прежде чем отправиться в аэропорт. Мимо Лины, держась за руки, прошла пара. Мужчина тянул за собой маленькую собачку на красном кожаном поводке. Женщина приглушенно говорила что-то в мобильный телефон, прижатый к подбородку.

Лина остановилась на перекрестке. Она не знала, куда идти. Ей не хотелось ни есть, ни пить, ни говорить, ни курить. Она направилась в офис.

Лина зажгла верхний свет и увидела кабинет во всей красе: ее загроможденный стол, огромный компьютер, стул для посетителей, полки, забитые папками с делами и старыми университетскими учебниками по праву. На мгновение все это показалось одномерным, как будущий музейный экспонат офисной жизни начала XXI века: посмотрите, как жили эти люди! Почему, зачем? Не правда ли, все, что они думали и делали, ужасно смешно?

В лотке Лины лежал громоздкий пакет. Она открыла его, поняв, что пришли книги, которые она заказала на прошлой неделе, чтобы больше узнать о «подземной железной дороге» и семье Раундсов. Она просмотрела названия и выходные данные; большинство книг вышло за счет академических грантов в прошлые десятилетия. Одна обложка привлекла внимание Лины: черно-белая фотография белой женщины среднего возраста с некрасивым лицом, добрыми глазами, легкой улыбкой и вьющимися седыми волосами. «Забытая феминистка: биография Кейт Раундс Стерретт» – гласило название. Кейт была старшей из дочерей Раундсов, адресатом писем, которые Лина нашла в Интернете на прошлой неделе. Лина заказала книгу, надеясь, что Кейт написала о деятельности семьи на «подземной железной дороге». Стоило попробовать, у Лины было слишком мало путеводных ниточек.

На обороте книги было написано:

Кейт Раундс Стерретт, некогда известная аболиционистка, феминистка и писательница, была помещена в психиатрическую больницу в 1855 году после того, как угрожала развестись с мужем. Она все равно развелась с ним, сумев убедить сомневавшихся в ее здравом уме, и провела остаток жизни, активно провозглашая права женщин и афроамериканцев. Она была хорошо известна на заре суфражистского и аболиционистского движения, и ей посчастливилось увидеть, как в течение ее жизни изменилась та Америка, в которой она родилась. Кейт Раундс Стерретт умерла в возрасте 102 лет. Сегодня ее имя почти забыто. Эта биография призвана восстановить ее имя в пантеоне первых феминисток Америки наряду с Элизабет Кэди Стэнтон и Сьюзен Б. Энтони.

Лина сбросила туфли, открыла книгу и пролистала первые главы о молодости Кейт, ища информацию о «подземной железной дороге». Что-нибудь о конкретных беглецах, которым помогли, или о дальнейших маршрутах, по которым они уходили, все, что могло бы навести на Джозефину.

Но ничего такого не было.

Лина пролистала главы о дальнейшей жизни Кейт в Нью-Йорке, о распространенном там расизме, о невозможности для женщин голосовать или участвовать в работе присяжных, о деятельности Кейт в качестве суфражистки и аболиционистки, о победах и неудачах, о том, почему репутация Кейт должна быть восстановлена, а ее сочинения вновь прочитаны.

В конце книги имелось приложение – письма к Кейт от ее младшей сестры Доротеи. Введение к письмам гласило:

В 1848 году Кейт покинула свой дом в Вирджинии, выйдя замуж за Гарета Стерретта, клерка из Банка Нью-Йорка, и стала нью-йоркской домохозяйкой. Ее младшая сестра, Доротея, начала регулярно писать Кейт, чтобы держать ее в курсе новостей семьи и общины, в частности, о деятельности семьи на «подземной железной дороге». К сожалению, письма Кейт Доротее со временем были утеряны, но колорит посланий Доротеи о жизни в маленьком городке Вирджинии и приверженности семьи делу аболиционистов стоит изучить. Подробный анализ выходит за рамки этой книги, но я помещаю здесь письма полностью как подходящий постскриптум к жизни Кейт Раундс Стерретт, позволяющий взглянуть со стороны на корни ее юношеского идеализма, семейную основу ее более поздних убеждений и намеки на разногласия с мужем, которые впоследствии оттолкнули ее от традиционной женской роли и привели к либеральным идеям и убеждениям, которые и являются ее непреходящим, хотя часто упускаемым из виду, наследием.

Лина пробежала первые строки:

Милая, дорогая Кейт,

Свадебные цветы только начали увядать, а я уже села писать тебе. Я уже так по тебе соскучилась!

С удивлением увидев знакомые строки, Лина подняла глаза от книги, и ее взгляд остановился на фотографии Лу Энн и Джозефины на крыльце Белл-Крика. Здесь полная переписка между Доротеей и Кейт Раундс, поняла Лина, те же письма, которые она прочитала на сайте Исторического общества Вирджинии, те же письма, что находятся в ричмондском центре Общества. И вот они в ее руках здесь, в Нью-Йорке.

За закрытой дверью офиса Лины оставался безлюдный и молчаливый «Клифтон». Алкогольный угар прошел, хотя память о Портере в неоновом свете была еще свежа. Зачем она пыталась поцеловать его? Теперь это казалось глупым, безрассудным поступком. Портер был красив красотой немолодого человека, успешен, слегка тщеславен и добр. Он был очень добр к Лине. Но здесь, в окружении стерильной пустоты, порыв, заставивший ее потянуться к нему, казался почти непонятным.

Однако от этой встречи осталась Грейс. Грейс, описанная Портером, мелькала на периферии зрения Лины, словно тень, галлюцинация или какой-то призрак. Женщина, изображенная в новых подробностях, понятных Лине: яйца «бенедикт», шарф ручной вязки, Пэтси Клайн, потребность сбежать. Завеса темных волос, тихий смех, запах перца и сахара. Теперь, в тихом, сером уединении кабинета Лина чувствовала себя ближе к матери, чем когда-либо раньше.

Лина вернулась к книге и начала читать.

11 апреля 1848 г.

Дорогая Кейт,

Я была так рада получить твое письмо сегодня утром! Я открыла его дрожащими пальцами и прочла за один присест. Мамы и папы нет дома – отец снова ушел к пастору Шоу, а мама с Сэмюэлом уехала в город к сапожнику, так как башмаки бедного мальчика разбиты и порваны по швам. Я так рада, что дела Гарета идут хорошо, хотя тебе, наверное, несладко от того, что он так много часов проводит в банке. Я верю, что со временем его нагрузка уменьшится, когда он докажет своим работодателям, что он умный и почтенный клерк. Вы вместе на всю жизнь, не забывай об этом, моя нетерпеливая Кейт!

Никак не решусь начать печальный рассказ о матери нашего бедного Сэмюэла. Исчезновение его отца не было таким невинным, как казалось. Шериф Рой пришел сюда, чтобы осмотреть тело женщины, которое папа положил в сарае. Оказалось, что ее душили. Я содрогаюсь, даже когда пишу об этом, так это ужасно. Бедный Сэмюэл не слышал худшей части, я поспешила вывести его из комнаты, как только вошел шериф, и отвела наверх поиграть с игрушечным паровозиком – помнишь его, Кейт? – пока шериф Рой внизу рассказывал о своем печальном заключении.

Кажется невозможным – женщина, так любимая мужчиной, с которым они вместе родили и вырастили ребенка, – и тот же мужчина доставил той же женщине такую жестокость и боль. Возможно, ты считаешь меня наивной. Но как Бог мог допустить такое? Сколь же многого я не понимаю.

Я знаю, папа ненавидит, когда я хоть как-то подвергаю сомнению его Веру, но после смерти Перси я не терплю этих детских сказок. Мысль о том, что все предопределено, что добродетельных ждет добро, а зло – только нечестивых, такая же правда, как лесная фея, которую мама предлагала нам выследить в лесу, когда мы были детьми. Ты помнишь, Кейт? Как я в нее верила, в эту фею с тонкими зелеными крыльями и бледно-голубой кожей. Я верила, что она присматривает за мной зимними ночами, когда в кустах завывает ветер. Со временем я переросла лесную фею, а со смертью Перси переросла и другие сказки.

Я очень хорошо помню маленькие ножки Перси на берегу реки. Он скакал за стрекозой, и я услышала, как он зовет меня, тихо, запыхавшись от бега. Я отвернулась лишь на мгновение – Кейт, на одно мгновение, – а потом всплеск. Во сне я все еще ищу его в темной воде. Мои руки хватают только корни кувшинок и стайку головастиков, их раздутые тела странно скользят у меня между пальцами. Я не должна себя винить, ты, мама и папа говорили мне это тысячу раз. Я слышу ваши слова, но ночью, когда я просыпаюсь от этих снов, я едва могу дышать от боли. Тяжело, горько. От того, что я не успела, что оставила его в этом холоде. Я не нашла его. Только я могла спасти его, и только я его не спасла. Где был Бог в тот день, скажи, где Он был?

Твоя

Дот

12 апреля 1848 г.

Дорогая Кейт,

Есть новости из города. Полевого работника вдовы Прайс еще не поймали, хотя кажется, что весь округ каждую ночь бросается в погоню, целая кавалькада наших землевладельцев скачет по залитым лунным светом дорогам. Они наслаждаются этой шумихой, радостные крики вчера ночью разбудили меня. Возможно, беглеца уже давно нет, возможно, он даже ходит по улицам вашего города, когда я пишу это. По правде говоря, я надеюсь, что это так. Вдова Прайс с каждым днем становится все мрачнее, ее хмурые глаза все глубже тонут в морщинах, словно каменея, чтобы никогда больше не подниматься.

Мама говорит, что вдова Прайс потеряла в прошлом месяце четырех рабов – они убежали, и разве это не опасно – женщина занимается сельским хозяйством одна, ее единственный сын ушел на запад и не подает вестей? Но все же ее бледность, черные одежды, которые она все носит после смерти мужа, ее глаза, черные, как и ее юбки, ее пронзительный и резкий голос, распекающий детей, бегающих после воскресной проповеди, – от этого мне не по себе. Кажется, для нее милосердие – слабость, а не добродетель, человеческие страдания и боль не имеют значения, и их просто нужно терпеть как есть, не пытаясь помочь страждущим. Хорошо бы все ее работники сбежали!

Твоя любящая сестра,

Доротея

15 апреля 1848 г.

Дорогая Кейт,

Итак, решено – Сэмюэл остается с нами. Я очень этому рада и вижу, что папа и мама тоже. Он будет спать внизу в запасной комнате, папа сделал для него низкую кровать и табуретку. Он прекрасный мальчик, серьезный и вдумчивый, не такой капризный и веселый, как наш маленький Перси. О, теперь я слышу твой голос – я не должна их сравнивать. Как может другой ребенок, вообще любой другой человек походить на нашего Перси? Но иногда я смотрю на Сэмюэла, когда он молчит после обеда, или утром, когда он ждет, что папа позовет его помочь в сарае или в поле, – и отворачиваюсь, потому что он так похож на Перси. Посадка его мальчишеской головы, прямая линия спины, когда он сидит. Это почти разбивает мне сердце.

Сэмюэл, я думаю, счастлив здесь, насколько может быть счастлив сирота. Мама присматривает за ним утром и ночью, а папа опекает его днем, показывает ему токарный станок и учит правильно строгать дерево. Ни папа, ни мама не говорят об этом со мной, но я вижу, что в них появилась легкость, которая исчезла на два долгих года после кончины Перси. Вчера я услышала, как мама напевает на кухне – представляешь! Я хотела обнять ее и захлопать в ладоши, но не стала этого делать. Я потихоньку ушла и оставила ее с руками в муке и с песней, эхом отлетавшей от противня. Да, Сэмюэл дал нам новую надежду, и за это я ему очень благодарна.

Приходил Джек Харпер, чтобы поговорить с отцом о столярных работах. Его мать очень плоха, говорит отец. Джек кивнул мне, но мы с мамой были заняты консервированием ранних овощей, и мама велела мне не отвлекаться.

Твоя нежная и послушная сестра,

Доротея

17 апреля 1848 г.

Дорогая Кейт,

Жара сегодня невыносима, трудно дышать. Для такой духоты еще рано, она сулит беду на предстоящее лето. Утром мы похоронили дорогую матушку Сэмюэла, все мы плакали, стоя у могилы. Людей было мало, только мы сами, бедный Сэмюэл и пастор. Пастор Шоу произнес несколько слов, и его голос был низким, пастор говорил тихо, а его лицо казалось обеспокоенным, но, похоже, чем-то другим. Сэмюэл держался мужественно, он не плакал. Я крепко держала его за руку, и мы вместе бросили землю на гроб. Я ненавижу этот звук, глухой стук земли о дерево.

Отец весь день был занят в сарае, и теперь, даже ночью, я вижу его фонарь, все еще горящий в окне мастерской. Он слишком много работает. Его здоровье пока крепкое, но он работает так, словно сам желает побыстрее его подорвать. Мама ничего не говорит, но тоже смотрит ночью на окна, надеясь увидеть, как он идет к дому, чтобы лечь спать и отдохнуть. Но он трудится. Похоже, в последнее время он сделал больше гробов, чем людей в общине, будто готовится к великой чуме.

Глаза у меня закрываются, пока я пишу. Сон приходит; спокойной ночи, дорогая Кейт.

Твоя сестра,

Дот

25 апреля 1848 г.

Дорогая Кейт,

В нашей маленькой часовне до сих пор звучит эхо проповеди пастора Шоу, произнесенной в это воскресенье. Кейт, это была очень вдохновляющая речь, которую я продолжаю обдумывать даже сейчас, три дня спустя. Он говорил о всеобщей святости жизни, о том, что отнять жизнь, неважно у кого, – всегда грех перед Богом, что все люди жаждут жизни и ее естественного следствия, свободы. Я никогда еще не слышала, чтобы его слова так звучали. Пастор сказал, что Иисус умер за всех нас, и люди не имеют права выбирать и решать, чья жизнь может считаться священной перед Господом.

Во время проповеди я слышала ропот и кашель среди паствы, и чем дольше говорил пастор, тем громче становился шум. И вдруг вдова Прайс встала и вышла из церкви, прямо посреди проповеди. Сначала я подумала, что ей вдруг стало плохо, но у нее было мрачное лицо и ясные глаза. Она громко протопала по центральному проходу и хлопнула дверью церкви. Пастор Шоу продолжил, не прервавшись, но не разговаривал с прихожанами на улице, как обычно.

Мы тоже не задержались у церкви. Отец поспешил усадить нас в экапаж и погнал лошадей вперед. У мамы было странное выражение лица, но она отмахнулась, когда я спросила ее, в чем дело. Я сидела сзади рядом с Сэмюэлом, обнимая его за тонкие плечи, и всю дорогу к дому мы молчали. И вдруг я поняла, что боль от ухода Перси и мое чувство вины ослабевают. Не все время. Не каждый день. Это все благодаря Сэмюэлу. Я все лучше узнаю его, да, я полюбила его, не так, как я любила Перси, так не бывает, но любовью другого рода. Искупительной, как говорит пастор Шоу. Это похоже на искупление. Будто я все-таки не провалюсь сквозь землю, раздавленная горем. Это похоже на рассвет.

Твоя самая любящая и преданная сестра,

Доротея

2 мая 1848 г.

Дорогая Кейт,

У нас шокирующие новости. Пастор Шоу нас покинул, уехал ночью. Услышав об этом, я тут же связала его исчезновение с последней проповедью, которую он произнес с такой страстью. Вчера я спросила об этом у папы, и он был очень растерян. Папа сказал мне, что за последние недели троих полевых работников забили до смерти, двоих – надсмотрщик Прайсов, а третьего – сам мистер Стэнмор, и именно эти события так огорчили пастора Шоу. Папа считает, что пастор говорил о равной ценности жизни, имея в виду рабов, и что прихожане сочли это кощунственным. Такая жестокость, сказал папа, позорит человека. Я давно знаю папины взгляды, но еще не слышала, чтобы он говорил так открыто. Рабство не порождает ничего, кроме лени и деградации среди землевладельцев, сказал он мне, и только величайшее лицемерие позволяет ему существовать в пределах нашей страны.

Папа сказал, что многие наши соседи-рабовладельцы давно считали взгляды пастора слишком вольными для нашей общины, что он должен был вступить в Новую пресвитерианскую школу на Севере. В конце концов отец замолчал и извинился, сказав, что такие темы – не женское дело. Но, Кейт, я очень хотела, чтобы он продолжил. Такие вопросы касаются всех нас, ведь правда?

Возможно, пастора Шоу попросили уйти, а может быть, он ушел сам. Но я боюсь за него. И не рискуем ли мы вызвать неодобрение соседей, учитывая папину дружбу с пастором? Может ли это повредить папиной деловой репутации и отношениям? На людях папа ведет себя как ни в чем не бывало. Утром в городе он громко сказал мистеру Стэнмору, что с нетерпением ждет прибытия нашего нового священника. Хотя, когда это будет, никто не знает.

Надеюсь, пастор Шоу скоро даст о себе знать. Простая записка, что он жив и здоров, успокоит нас всех.

Твоя

Дот

15 мая 1848 г.

Милая сестрица,

Случилось такое, что у меня нет слов. У меня дрожит рука, когда я пишу эти строки, все еще дрожит из-за того, что я видела сегодня вечером в сарае, после ужина, после того как мы с мамой почитали маленькому Сэмюэлу и уложили его в кровать. Я постараюсь рассказать, чему стала свидетелем, ничего не пропуская.

Для начала: Сэмюэл мирно спал внизу, отец работал в сарае во дворе. Мама удалилась в спальню. Я сидела за кухонным столом и читала новый выпуск «Годиз», и вдруг крик. Я подняла голову и услышала еще один. Звук был приглушенным, но, похоже, исходил из нашего сарая. Я вышла во двор и увидела в окне сарая свет от папиного фонарика. Я поспешила через двор и, когда мои ноги погрузились в мягкую землю сада, услышала еще один крик. Я позвала отца и, не получив ответа, распахнула дверь в мастерскую. То, что оказалось перед моими глазами, потрясло меня до глубины души. Там стоял наш отец с молотком в руке. Недавно законченный гроб стоял на подпорках, дерево было все еще желтым и сырым. Его крышка была сдвинута – нижняя половина закрыта, а верхняя открыта, а внутри был человек, живой человек. Его голова и торс поднялись из гроба, он открыл рот и снова закричал, обращаясь ко мне, когда его глаза встретились с моими, наверняка полными ужаса. Отец повернулся и увидел, что я стою в дверях. «Дурак ты», – сказал он человеку в гробу. Он бросил эти слова с разочарованием и сожалением, каких я никогда раньше не слышала в его голосе. «Закрой дверь, Дот, – сказал мне отец. – Пожалуйста, Дот, заходи и закрой дверь».

На трясущихся ногах я вошла. Человек в гробу молчал, но не сводил с меня глаз, и, честно говоря, дорогая сестрица, я не могла смотреть на него спокойно. Это был негр, его кожа была черной, как ночь, волосы коротко острижены, вместо одежды – жалкие отрепья. Я подошла, а он смотрел с подозрением и испугом. «Кто этот человек?» – шепнула я отцу. Он покачал головой. «Тебе лучше вернуться в дом. Забудь, что ты видела. И ни слова маме». Я не ответила. Как я могу забыть эту сцену, забыть ужас в глазах этого человека, его руки, которые, как я теперь видела, были покрыты шрамами и струпьями? А отец – был он защитником этого человека или его мучителем?

«Доротея, – сказал папа. – Иди в дом, иди спать». Его голос звучал успокаивающе, как всегда, когда я расстроена, скучаю по тебе или ссорюсь с мамой. Я ведь так люблю папу, и тут я посмотрела на него и увидела, что его глаза омрачены тревогой, рот сжался, лоб пересекли глубокие морщины. Как я могла не послушаться? Я вернулась в дом, поднялась по ступенькам и теперь сижу в ночной рубашке за маленьким письменным столом, который ты когда-то соорудила из ящика и табуретки, передо мной перья и чернила, сбоку пресс-папье. Я только что услышала, как папа вернулся в дом, теперь в сарае темно и тихо. Я не знаю, что случилось с этим человеком, но не могу забыть его лицо. Линию челюсти, разрез глаз. Это было лицо, непривычное к доброте. Что папа делает по ночам, когда мама, Сэмюэл и я спим в неведении и видим сны?

От пастора Шоу все еще нет известий.

Твоя

Доротея

17 мая 1848 г.

Дражайшая Кейт,

Вчера ночью я подошла к отцу. Я подождала, пока мама и Сэмюэл спокойно заснут. Я не хотела, чтобы кто-то из них вмешивался, потому что сама не знала, о чем буду спрашивать. Мой желудок сжался, когда я подошла к отцу, – он сидел в кресле у огня и читал. (Отец все еще каждый день читает своего Торо – я полагаю, что он так чувствует себя ближе к тебе.) Он поднял голову, отсвет огня озарил его лицо, и оно показалось мне испуганным. Я чуть не остановилась и не пожелала ему спокойной ночи, но все же подошла и опустилась перед ним на колени, положив руку ему на бедро – точно так же, как я приседала в детстве, чтобы послушать сказку. Я сказала: «Пожалуйста, папа, расскажи мне». Он сразу понял, о чем я спрашиваю. Он ответил тихо, но его голос был торжественным и твердым. «Доротея, – начал он, – то, что я собираюсь сказать, должно остаться между нами. Это очень важно. Наше благополучие и безопасность зависят от твоего благоразумия и умения хранить тайны». Я согласилась, конечно, и, моя дорогая Кейт, стоит ли говорить, что ты тоже должна молчать. Я запечатаю это письмо воском и буду так делать впредь.

Вот что отец сказал мне: этот негр из сарая сбежал с фермы Монро примерно в 30 милях к югу от нас. Ты помнишь мисс Джанет Монро, ты еще так восхищалась ее красивыми светлыми волосами? Именно на ферме ее отца негр встретился с самым жестоким обращением, пока, наконец, его страдания не достигли предела и он выбрал неопределенность и риск побега. Папа уже много месяцев работает на «подземной железной дороге». Ты ведь слышала о таком, Кейт? До меня доходили какие-то слухи, хотя, по правде говоря, я всегда считала, что это придумали аболиционисты, чтобы хоть как-то намекнуть на успех их усилий. Как неправа я была. «Железная дорога» существует, она действует в округах Шарлотта, Огаста, Франклин и Борнмут и тянется на север до Филадельфии, штат Нью-Йорк, и дальше в Канаду. Это похоже на растение без корней, которое растягивается под землей, выпуская свои цветы в свежий северный воздух. Пастор Шоу тоже служил проводником на «железной дороге», и отец очень беспокоится, что его раскрыли, что и вызвало его поспешный отъезд из Линнхерста.

Сейчас уже поздно, Кейт. Я напишу больше завтра, обещаю. Ты уже могла догадаться о методе, который использовал отец, чтобы помочь беглецам. Это довольно изобретательно и до сих пор работало безотказно. Я попытаюсь рассказать подробности в следующем письме.

Твоя верная и обожающая сестра,

Дот

18 мая 1848 г.

Дорогая Кейт,

Снова сижу с пером в руке при мерцающей свечке, чтобы продолжить свой рассказ. Весь день я думала о том, что рассказал мне папа, о 34 неграх-рабах, которым он уже помог. Все они избавлены от кошмара, который я едва могу себе представить, отправлены на север, где их ждет свобода и доброе отношение. Я все думаю о жизни, которой они сейчас живут, о радости, которую могут теперь испытать.

Отец говорит, что сотни, а то и тысячи людей служат проводниками на этих маршрутах. Большинство из них – свободные чернокожие, живущие к северу от Огайо, они когда-то сами сбежали, но теперь решили вернуться, чтобы вести других на север. Им помогают семьи, вроде нашей, в домах которых беглецы могут найти еду, одежду, услышать доброе слово и получить помощь, чтобы следовать дальше. Отец не знает имен других единомышленников, только несколько паролей и адресов – в основном это мелкие фермеры, как и он сам.

Удивительно, Кейт, какой способ использует папа. Вот почему он стоял перед этим человеком с молотком, вот почему тот, казалось, вставал из открытого гроба, как призрак: папа прячет беглецов в гробы, которые поставляет покупателям на Севере. Дорога длится три дня, сначала в фургоне, потом на поезде, их встречают на вокзале в Филадельфии и доставляют в безопасное место, выгружают гробы, и негры возвращаются в мир. Это дерзкий обман. Но кто заподозрит отца, который уже много лет посылает товар северным покупателям? Мистер Тейлор по-прежнему переправляет в гробах сушеные бобы, но теперь папа прячет в один или два беглецов, и по весу их не отличить.

Папа говорит, что, насколько ему известно, ни один из его беглецов не был пойман. Он даже помог одному рабу сбежать от вдовы Прайс! И подумать только, сколько поисковых отрядов проходит мимо нашей двери, а отец знает, что негр, которого ищут, уже благополучно уехал в своем гробу. И как беглецы только переживают эти три дня пути? Так и слышу, как ты об этом спрашиваешь. Отец дает им овсяную лепешку, и больше ничего, и сверлит дырочки по бокам гроба, чтобы впускать воздух. Ты представляешь, Кейт: молоток прибивает деревянную крышку прямо над твоим лицом, теснота такая, что и не повернуться. Темнота, спертый воздух, воды нет, лишь немного еды, чтобы не умереть с голоду.

Это все беглецы терпят ради свободы.

Теперь я думаю о наших соседях, особенно о Берчах и Стэнморах, о том, что творится в их домах и амбарах, на их полях и лугах, где рабы трудятся с утра до ночи. Я всегда избегала разговоров о политике – мои интересы доныне были скорее детскими. Но сейчас я чувствую, как во мне рождаются политические убеждения. Не знаю, к чему это приведет, но пока это немного похоже на пробуждение от сна или на то, как ты впервые смотришь на мир, надев очки. Все кажется ярким, но чужим. Я привыкаю к деталям и сложностям этого нового мира.

Твоя самая любящая и нежная сестра,

Дот

27 мая 1848 г.

Дорогая Кейт,

Пастор Шоу был найден мертвым, с вылезшими из орбит глазами. Он лежал в лесу у Можжевелового холма. Его нашел Хайрам Берч, когда охотился на белок. Неужели кто-то из соседей способен на такой мерзкий, кощунственный поступок? Убить Божьего посланца? Говорят, пастор Шоу благоволил к квакерам и неграм, ему не место было в округе Шарлотта, и его покарал сам Бог. Об этом вчера в городе нашептывала у Тейлоров Лиза Бродмур. Вокруг нее собралась целая стайка девиц. Я не смогла долго выносить их компанию и убежала к маме за стойку. Я не рассказала ей о том, что слышала.

Шериф Рой с гневом говорил об этом и сказал прихожанам, что приложит все усилия, чтобы выяснить, что случилось с пастором. Но на самом деле он, похоже, не склонен искать правду. Папа вчера видел, как он навеселе выходил из таверны, а ведь еще не было и трех часов.

Это ужасное событие заставляет меня еще больше бояться за отца и за безопасность нашей семьи. Если папины дела раскроются, что с нами будет?

Твоя, как всегда,

Доротея

12 июня 1848 г.

Миллая Кейт,

Миссис Бродмур нездорова, вчера мы с мамой отнесли ей горячий ужин и банку клубники. Джастина и этой ужасной Элизы не было дома, чему я очень обрадовалась. Нас впустил домашний работник, совсем мальчик, у бедняги были скованы лодыжки, и он едва мог ходить. Миссис Бродмур заметила наше возмущение и объяснила, что этот мальчишка, Луис, однажды пытался сбежать и с тех пор работает в доме в кандалах, чтобы она могла присматривать за ним. Только когда она убедится, что он уже не думает о побеге, она снимет с него цепь – будь то одна неделя или десять лет, сказала она, ей все равно Мы с мамой стали ухаживать за миссис Бродмур, но я не могла сосредоточиться – снова и снова я представляла себе жизнь, которую вынужден вести этот мальчик. Что, если бы я оказалась на его месте? Ходила бы в железных кандалах? А что бы стало с моими занятиями? Если бы мне не разрешали брать даже самые основные уроки, даже читать, Кейт, представляешь, какой невыносимой стала бы повседневная жизнь? Я хотела сказать ему, что спасение рядом, что в округе Шарлотта есть добрые и благородные люди, которые могут отправить его в безопасное место. Но, конечно, пришлось держать язык за зубами.

Я наклонилась к миссис Бродмур и стала кормить ее супом, а Луис передвигался по комнате, подметал, что-то делал. Именно этот звук в конце концов оказался для меня невыносимым – царапанье метлы и громкий, отвратительный звон его цепей. Мне казалось, что стены сдвигаются, что комната стала меньше, и звук в этом замкнутом пространстве стал оглушительным. Я вскочила, едва миссис Бродмур проглотила последнюю ложку, и выбежала прочь. Мама странно посмотрела на меня, но не пошла следом. Я постояла снаружи, отдышалась и стала прогуливаться по берегу реки, пока мое сердце не успокоилось. Мама нашла меня там, она сама попрощалась с миссис Бродмур и по дороге домой не сказала ни слова о моем поведении.

Меня очень беспокоит то, что я вижу каждый день, и я чувствую, Кейт, что делаюсь истинной аболиционисткой. Папа не хочет вовлекать меня в свои дела, но я все больше стремлюсь к этому сердцем и разумом. Он думает, что я еще ребенок, и мой пыл – это детская страсть к чему-то непонятному, но он недооценивает меня. Я только жажду помочь ему, чтобы достичь самой достойной цели.

Твоя любящая сестра,

Дот

22 июня 1848 г.

Дорогая Кейт,

Сегодня была первая проповедь нашего нового пастора Престона Хоуди. Он проповедовал о воле Божьей и порядке всех вещей, и в его словах явственно слышалось недовольство последней проповедью, произнесенной пастором Шоу. Голос у него звучный и пламенный, а его фигура за кафедрой вдохновляет паству. Оглянувшись на собравшихся, я увидела их потрясенные лица. Никто не шумел и не чихал, дети не плакали, все внимание было приковано к раскачивающейся фигуре пастора Хоуди. Даже Сэмюэл сидел молча и открыв рот, и даже чудесным образом перестал стучать каблуками в заднюю скамью во время проповеди. Кажется, я одна не была особенно тронута. Да, манера пастора располагает к себе, я внимательно слушала его слова. Сейчас, когда я пишу это, я с тревогой вспоминаю, как наши соседи кивали и восклицали «Аллилуйя». Кажется, он считает себя своего рода противоядием пастору Шоу, будто мы все заражены и теперь он нас исцелит.

Папа так и не позволил мне помогать ему. Боюсь, он видит, насколько возросла опасность, ведь пастор Хоуди разжигает в соседях возмущение и праведный гнев. Я слышала, что аболиционисты бегут из городов даже к северу от Огайо, что людей избивают, мажут дегтем и вываливают в перьях, даже вешают. Отец, должно быть, чувствует тяжесть ответственности из-за той двойной жизни, которую он ведет.

Твоя

Доротея

28 июня 1848 г.

Дорогая Кейт,

Наконец отец разрешил мне присоединиться к нему. Прошлой ночью я уже ушла спать, но лежала без сна, как теперь часто бывает, и думала о будущем и о том, что оно нам сулит. Я услышала приглушенные звуки: тихо закрылась входная дверь, зазвучали тихие голоса, скрипнула дверь сарая, и бедная потревоженная Молли возмущенно замычала. Я натянула пальто и ботинки и выбежала на улицу. Все было неподвижно, небо в тучах и без звезд, совы молчали. В мастерской отца вспыхнул свет, и я медленно открыла дверь, ожидая, что папа рассердится на меня за непослушание. Но он повернулся ко мне, как будто только меня и ждал. На кого я была похожа – волосы взлохмачены, пуговицы расстегнуты, ботинки в грязи. «Дот, – сказал он, – войди и закрой дверь».

Я вошла и только тогда заметила жалкую фигуру человека, который пришел за помощью и теперь сидел на полу среди опилок и стружек, привалившись затылком к стене и закрыв глаза, как будто был слишком изможден, чтобы вынести свет от моей лампы. «Принеси одеяло из дома, – сказал папа. – Его нужно получше укрыть». Я не могу сказать тебе, Кейт, как я обрадовалась! Он говорил почти шепотом, но как будто выкрикнул мне все, на что я надеялась.

Я поспешила выполнить просьбу отца и, честно скажу тебе, Кейт, остаток ночи ходила как во сне. Мы мало говорили, при слабом освещении приходилось напрягать глаза. Мы готовили отправку беглеца, мистера Альфреда Джойнера, который почти все время молчал, но я поняла, что он сбежал от Гилкесонов. Он был в домотканых штанах, без рубашки, без башмаков, и его ноги распухли так, что чуть не лопались. Отец отправил меня за сарай, где в поленнице был тщательно спрятан ящик с чистой одеждой, одеялами и прочим. Я собрала для мистера Джойнера одежду, и он с улыбкой принял ее. Он вел себя настороженно, не трусливо и не смело, как будто был готов ко всему, что могло произойти, так что, я полагаю, на самом деле это была смелость или, по крайней мере, мудрость. «Пусть мир поступает по-своему, – сказал он мне. – А я поступаю, как могу».

Когда в окне мастерской забрезжил рассвет, отец прибил крышку гроба над человеком, лежавшим с закрытыми глазами. Мы дали ему овсяную лепешку и несколько мешков, чтобы ему было теплее и мягче. Указания мистеру Джойнеру были просты: не издавать ни звука во время поездки, выгрузка будет на вокзале в Филадельфии, оттуда его доставят в безопасный дом, объяснят, как пробраться дальше на север, и окажут необходимую помощь. Когда мы опустили его в гроб, беглец пожал папе руку.

Кейт, я сижу сейчас за своим столом, все еще в ночной рубашке, и пишу это как в бреду. Человек лежит в сарае, его гроб стоит рядом с остальными, пока его не погрузят в фургон, который должен прибыть через несколько часов. Отец ушел спать, и я не знаю, доволен он или сердит из-за моего участия в ночных делах. Он почти не сказал мне ни слова, кроме указаний, что принести. Я могу только верить и надеяться, что он счастлив, зная, что его дочь очень счастлива и что мы вместе помогли мистеру Джойнеру обрести свободу. Пусть мир отныне будет добр к нему.

Твоя

Доротея

2 июля 1848 г.

Дорогая Кейт,

Мать Джека Харпера скончалась. Джек пришел к нам и попросил отца приготовить гроб и забрать ее тело для похорон. Было утро, Сэмюэл и я все еще занимались уроками с мамой. Она послала Сэмюэла в мастерскую за отцом и позвала Джека зайти и подождать в доме, но он отказался. Он ждал за дверью со шляпой в руке, хотя день уже был жарким. Я принесла ему стакан лимонада, который мама так прекрасно готовит, и Джек достаточно тепло поблагодарил, но при этом едва взглянул на меня и не вступил в разговор. Я хотела спросить о его брате Калебе. Помнишь Калеба Харпера, который несколько лет назад уехал в Филадельфию? Его родители были потрясены, когда старший сын покинул ферму, и, насколько я помню, там были какие-то обиды. Я слышала, что он изучает современную медицину в колледже, но это все, что мне известно.

Кейт, возможно, по-твоему, это нехорошо, но меня что-то привлекает в Джеке, и я должна признаться, что не ушла даже после того, как он вернул мне пустой стакан. Отец наконец пришел из мастерской и пожал Джеку руку. Он пробормотал соболезнование, и они ушли. Я смотрела им вслед, и знаешь, Кейт, мне стало так жаль Джека – брат его бросил, отец не в своем уме (так говорит мама), а теперь он еще и мать хоронит. Я рада, что Джек пришел к папе – здесь он получит и помощь, и сочувствие.

Твоя

Доротея

6 июля 1848 г.

Дорогая Кейт,

Сегодня мы похоронили добрую мать Джека Харпера. Я ее плохо знаю, она редко бывала в городе и ни разу не приходила в гости к маме и не просила помощи у папы. Но, без сомнения, она была хорошей, добросердечной женщиной, я уверена в этом, потому что Джек кажется таким достойным человеком. Присутствовали все члены общины, кроме бедной миссис Бродмур. Пастор Хоуди говорил о благочестии миссис Харпер, о ее бережливости, ее служении в качестве доброй матери и жены, ее стремлении выполнять волю Божью в жизни и труде. Я украдкой смотрела на Джека, который с каменным выражением лица сидел рядом с отцом. Казалось, ничто его не трогало, ни слова пастора, ни соболезнования соседей, подходивших к нему после проповеди. Его отец тоже не проявлял никаких эмоций, кроме крайней усталости, и только опирался на плечо Джека, когда к ним подходили доброжелатели. В отличие от пастора Шоу, пастор Хоуди не пригласил прихожан в приходской дом, но призвал всех нас разойтись по домам и в одиночестве поразмышлять о благословенном пути усопших.

Джек и его отец быстро сели в экипаж и уехали, но несколько человек задержалось, в том числе и мы. Выйдя из церкви, все много говорили, хотя, подозреваю, разговоры были не так благочестивы, как хотел бы пастор Хоуди. Мистер Гилкесон рассказывал другим землевладельцам о потере своего раба Альфреда Джойнера, гадал, куда он мог уйти, ему, должно быть, помог кто-то с соседних ферм, уж он бы разделался с негодяем, который укрывает чужое имущество.

Мама, Сэмюэл и я стояли на некотором отдалении от мужчин, но все же я слышала слова Гилкесона, он говорил очень громко. Наконец папа распрощался с соседями и присоединился к нам, и мы отправились домой под полуденным солнцем. Мы ехали молча, и у отца, и у матери были решительные, мрачные лица.

Твоя

Дот

21 июля 1848 г.

Дорогая Кейт,

Извини, что так долго не отвечала на твое письмо. В последнее время у нас было много дел, и ночами я была занята. Я не решаюсь подробно описать всех тех несчастных, что, подобно призракам из темноты, появлялись у двери сарая. С тех пор, как я писала в последний раз, их было пять – четверо мужчин и одна женщина. Отец, похоже, принял меня как помощницу, и у нас установился своего рода порядок. Он прячет беглеца в сарае и решает, какое средство будет лучшим для побега, а я готовлю еду и питье, собираю одежду, одеяла, лекарства и другие необходимые вещи. Я сижу с беглецом, пока он ест, и именно за это время многое узнаю. Прошлой ночью бежал пожилой джентльмен 58 лет, его звали Лэнгстон Крокетт, он родился и вырос на хлопковой плантации в Алабаме, за всю свою долгую жизнь никогда не выходил за пределы поместья, пока не ступил на путь, ведущий на Север, и теперь соседний проводник привез его к нам. На правой руке вместо большого пальца у него был обрубок, результат наказания тридцатилетней давности за то, что он, будучи больным, потерял сознание в ряду других сборщиков.

У нас с папой возникла проблема. Мы не можем отправлять всех в гробах, так как беглецы появляются у наших дверей чаще, чем у отца бывают поставки. Вчера отец глубокой ночью перевез мистера Крокетта в фургоне, оснащенном теперь тайником в днище, так что беглецы могут укрываться под полом незаметно для тех, кто мог бы обыскать фургон. Уходя, папа велел мне закрыть дверь, запереть ставни и оставаться внутри до его возвращения. Ночь была долгой. Я глаз не могла сомкнуть, представляя, что нашего отца остановил какой-нибудь патрульщик или шериф, но на рассвете отец вернулся целым и невредимым, выполнив свою задачу. Однако он не может переправлять так многих. Ночная деятельность только вызовет подозрения у наших соседей, а усталость отца может оставить нас без средств к существованию.

В скором времени я намерена привлечь Сэмюэла к нашей работе, чтобы и он получил удовольствие от участия в добрых делах семьи. В последнее время он весьма увлечен проповедями пастора Хоуди – и вправду, их воздействия трудно избежать. Пастор руководит песнопениями в церкви, и порой эмоции достигают такого накала, что люди вдруг принимаются плакать или падают в конвульсиях на пол. Это ужасное и завораживающее зрелище, и больше всего оно впечатляет младших членов общины. Я думаю, что Сэмюэл все еще переживает внезапную потерю матери и тяжесть тех пустых часов, что он провел один над ее телом, ожидая возвращения отца-убийцы. Но благодаря любви и руководству наших родителей Сэмюэл со временем разгадает коварные чары таких людей, как Престон Хоуди.

Я еще не говорила с папой о своем намерении, но, уверена, он согласится, что Сэмюэл годится для такой работы и что нам действительно необходима еще одна пара рук.

Твоя

Доротея

13 августа 1848 г.

Дорогая Кейт,

События развиваются самым прискорбным образом. Я узнала, что беглец с плантации мистера Гилкесона – помнишь, я писала о нем – Альфред Джойнер, который пришел к нам много недель назад? – пойман и теперь снова направляется в округ Шарлотта. Ловец рабов обнаружил его в Ричмонде и теперь наверняка с радостью ждет вознаграждения, предложенного мистером Гилкесоном за возвращение Альфреда. Мне безмерно больно думать, как плохо кончился его побег.

Эту новость сообщил нам Джек Харпер. Он пришел сегодня днем и принес маме корзину прекрасных яблок из их сада. Он сказал нам, что его дорогой отец умер, мирно умер во сне и присоединился к своей любимой жене на небесах. Джек сам вырыл простую могилу, его отец не хотел ни церемоний, ни суеты.

Мы все пятеро решили посетить могилу и выразить наши соболезнования. Тем временем Джек рассказал нам о бедном Альфреде и о том, что мистер Гилкесон поклялся сечь его, пока он не назовет всех, кто помогал ему бежать. Джек не знает, где сейчас находятся Альфред и ловец рабов, но, скорее всего, они вернутся в Линнхерст в течение недели.

Этого я больше всего и боялась – конечно, мы будем раскрыты. А что тогда? Поверит ли Гилкесон Альфреду? Нужно ли просить Гилкесона не верить в такое признание, ведь избитый человек может наговорить сколько угодно лжи? Должны ли мы покинуть город сейчас, пока они не вернулись, и бросить дом? Бедный Джек так и не заметил, какой ужас вызвали его слова. Я сидела, вцепившись в ручки кресла, а папа побелел как полотно. Джек сказал, что Гилкесон непреклонен и всерьез намеревается узнать правду.

Что станет с мамой и Сэмюэлом? Поверят ли соседи, что только мы с папой действовали вопреки закону? Что они сделают с папой? И как мы сможем продолжать помогать беглецам? Только подумать, скольким мы еще могли бы помочь, мужчинам или женщинам, которые, может быть, в этот самый момент собирают узелок, считая минуты до наступления темноты, и ждут, когда придет спасение.

Твоя

Доротея

14 августа 1848 г.

Дорогая Кейт,

Прошло почти 24 часа с тех пор, как я написала свое последнее письмо, а у нас уже все изменилось. Вчера, когда я высказывала тебе свои страхи, строки, Альфред и ловец рабов уже вернулись на ферму Гилкесона, и Альфреда забили до смерти. Он не сказал ни слова до самой смерти, молчал, как могила, и даже не кричал под ударами. Отец узнал это от надсмотрщика Гилкесонов, который сам руководил поркой. Мы не раскрыты, мы можем продолжать действовать, это наше единственное утешение. Все остальное – просто трагедия, истинная и беспощадная. Конечно, Гилкесон не верит, что этот пример ослабит стремление негров к свободе. Наказание, назначенное бедному Альфреду, не поможет отвадить других от побегов. Это только укрепит их решимость. Такие люди, как мистер Гилкесон или мистер Стэнмор, не догадываются, как сильно рабы стремятся сбросить кандалы и иго. Конечно, живя так, как они, владыки своих личных королевств, где ни один голос им не перечит, невозможно представить, что такое жизнь без свободы. Мы-то с тобой можем это представить, не так ли, Кейт?

Сегодня я рассказала Сэмюэлу о нашей работе. Я не спрашивала у отца разрешения, и даже сейчас он не знает, что известно Сэмюэлу. Возможно, это было глупо с моей стороны, возможно, потом папа будет ругать меня за это, но нам отчаянно нужен еще один помощник. Сэмюэл может бежать вперед и предупреждать владельцев следующего безопасного жилья, он может приносить припасы, нужные беглецам в пути, он может делать множество полезных дел, ради которых мы с папой бегаем туда-сюда всю ночь напролет. Сэмюэл вытаращил глаза, когда я рассказала ему, как впервые увидела человека в сарае и отца с молотком, и еще о недавних ужасных событиях и нашем благословенном освобождении от подозрений. Он не задал мне ни единого вопроса, только серьезно кивнул. Возможно, это было слишком для него, услышать столько за один раз, да еще я была в таком состоянии, плакала и прочее. Сэмюэл хороший мальчик, я очень верю в него, в то, что он поддержит нас. Мы должны продолжать действовать в еще большей тайне, чем раньше.

Твоя обожающая сестра,

Дот

28 августа 1848 г.

Милая Кейт,

Что за времена у нас настали, Кейт! Прошлой ночью в дом пришла девушка. Она была на сносях, хотя сама, казалось, этого не понимала, хотела только одного – бежать. Она не сказала нам, откуда она бежит. По-видимому, не издалека, ноги у нее были сбиты, но не кровоточили, хотя она была почти в бреду от усталости. Я боялась за ее ребенка и за себя, она выглядела полубезумной. После долгих расспросов она сказала, что ее зовут Джозефиной.

Лина перестала читать. Джозефина. На сносях. Потомок. Лина посмотрела на фотографию Лу Энн и Джозефины на крыльце и улыбнулась: это много значило для дела о компенсации. Это много значило для Джозефины: девушка бежит ночью, ищет сарай, и вот наконец он перед ней, фонарь освещает путь, и Доротея наготове с едой, одеялом и транспортом.