Текст книги "В лесной чаще"

Автор книги: Тана Френч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

– Что ты имеешь в виду, – произнес я, – личность, внешность или что-либо другое?

Кэсси пожала плечами:

– Все, что хочешь.

– Они были примерно моего роста. То, что называют средним. Оба хрупкого телосложения. Джеми – блондинка с короткой стрижкой и вздернутым носом. Питер – зеленоглазый, со светло-каштановыми волосами, не очень хорошо подстриженными, потому что его стригла мать. Он был очень симпатичным.

– А как насчет характера?

Кэсси взглянула на меня, ветер прилепил к ее щеке глянцевую прядь волос. Иногда во время прогулки она брала меня под руку, но я знал, что сейчас этого не произойдет.

В первый год учебы в интернате я размышлял о них постоянно. Меня грызла тоска по дому – конечно, на моем месте любой ребенок чувствовал бы то же самое, но мое отчаяние переходило все пределы. Какая-то непрерывная агония, изнуряющая и неотступная, как зубная боль. После каждых каникул меня с воем и криками вытаскивали из машины и держали в школе, пока родители не уезжали домой. В принципе подобное поведение легко могло превратить меня в мишень для издевательств и насмешек, но меня просто оставили в покое, наверное, сообразив, что хуже, чем сейчас, уже не будет. Нет, моя школа не являлась «адом на земле» – теперь мне кажется, что это было довольно неплохое заведение, маленький интернат в сельской местности с традиционным диктатом старшеклассников и хорошо разработанной системой поощрений, – но тогда меня нестерпимо тянуло домой.

Разумеется, как и многие дети на моем месте, я искал выход в воображении. Сидя во время уроков на шатком стуле, я представлял, что рядом со мной вертится Джеми, и в подробностях воссоздавал ее фигуру, от формы коленных чашек до наклона головы. По ночам я не спал, слушая бормотание и сопение учеников, и каждой клеточкой тела верил в то, что вот сейчас, когда я открою глаза, на соседней кровати окажется Питер. Запечатывал послания в бутылки из-под минералки и бросал их в протекавшую за школой речку: «Питеру и Джеми. Пожалуйста, вернитесь. Люблю, Адам». Я понимал, что меня послали в интернат лишь потому, что они исчезли, и думал, что если как-нибудь вечером они вдруг выбегут из леса, нечесаные и исхлестанные ветками, и потребуют свой чай, то меня сразу вернут домой.

– Джеми была сорванцом, – проговорил я. – Сильно дичилась незнакомых, особенно взрослых, но не боялась ничего на свете. Вы бы друг другу понравились.

Кэсси улыбнулась краешком губ.

– В восемьдесят четвертом мне было десять, ты не забыл? Вы бы не стали общаться со мной.

Я привык думать, что восемьдесят четвертый – какой-то замкнутый, изолированный мир, и мысль, что Кэсси тоже там была, причем не так далеко от нас, повергла меня в шок. Когда исчезли Питер и Джеми, она тоже играла с друзьями, каталась на велосипеде или пила чай, понятия не имея ни об этих событиях, ни о тех сложных путях, которые в конце концов приведут ее ко мне и к Нокнари.

– Почему, мы бы с тобой поговорили, – возразил я. – Мы бы сказали: «Эй, малявка, гони деньги на завтрак!»

– Я догадывалась о твоих замашках. Но вернемся к Джеми.

– Мать у нее была кем-то вроде хиппи. Носила длинные волосы и цветастые юбки, давала Джеми йогурт с проростками пшеницы.

– Ух ты, – покачала головой Кэсси. – Я и не знала, что в восьмидесятые ели проростки пшеницы.

– По-моему, Джеми была незаконнорожденной. Отца ее я никогда не видел. Кто-то из детей пытался ее подкалывать на сей счет, но потом она одного поколотила и все примолкли. Однажды я спросил у мамы, где отец Джеми, и она заявила, что не надо лезть не в свои дела. Джеми я тоже об этом спросил. Она пожала плечами и ответила: «Кому какое дело?»

– А Питер?

– Питер был лидером. Всегда, сколько я его помню. Когда у нас возникали проблемы, он мог поговорить с кем угодно и все решить. Не потому, что был изворотливым, просто внушал доверие и любил людей. И вообще он был добрым.

У нас на улице жил один паренек, Крошка Уилли. Одно имя чего стоит – не знаю, о чем думали его родители. Но, кроме того, он носил толстые очки и круглый год ходил в вязаном свитере с мультяшными зверушками, потому что у него болела грудь. Когда он говорил, то всегда начинал с фразы: «Моя мама считает…» Мы над ним долго издевались – рисовали картинки на тетрадях; плевали на макушку, сидя на деревьях; подсовывали кроличий помет, объясняя, что это изюм в шоколаде… Но когда нам стукнуло двенадцать, Питер нас остановил. «Это нечестно, – сказал он. – Он же не виноват».

Мы с Джеми согласились, хотя поспорили насчет того, что Уилли вполне мог бы называть себя Билли и рассказывать всем встречным и поперечным, что думает его мама. Питер так нас пристыдил, что в следующий раз я предложил пареньку половинку «Марса», но он лишь вытаращил глаза и удрал. Что сейчас поделывает этот Уилли? В кино он играл бы какого-нибудь гения и нобелевского лауреата с женой-супермоделью, а в реальной жизни, видимо, работает подопытным кроликом в каком-нибудь исследовательском центре и все еще носит свой свитер.

– Редкий случай, – заметила Кэсси. – Обычно дети очень агрессивны. Я по крайней мере помню себя такой.

– Питер был необычным ребенком.

Она остановилась, подняла ярко-оранжевую раковину и стала разглядывать.

– Есть шанс, что они живы, верно? – Кэсси потерла раковину о рукав куртки и сдула с нее песок. – Где-нибудь.

– Не исключено, – буркнул я. Питер и Джеми, где-то далеко, молча движутся в густой толпе. В двенадцать лет я боялся этого больше всего – что они попросту сбежали, бросив меня одного. Я до сих пор иногда высматриваю их на вокзалах и в аэропортах. Сейчас уже поостыл, но раньше буквально впадал в панику, вертя головой во все стороны, как рисованный персонаж, в страхе, что пропущу хотя бы одно лицо и оно окажется именно тем, нужным. – Хотя сомневаюсь. Было много крови.

Кэсси убрала раковину в карман и взглянула на меня.

– Детали мне неизвестны.

– Я оставлю тебе материалы дела. – Произнести эту фразу было трудно, словно я предлагал ей личный дневник. – Расскажешь потом, что думаешь.

Начинался прилив. Пляж в Сэндимаунте такой пологий, что во время отлива моря почти не видно – это только серая полоска у горизонта. А затем оно вдруг надвигается на людей и застает их врасплох. Через несколько минут вода уже была нам по колено.

– Пора возвращаться, – вздохнула Кэсси. – Ты не забыл, что к ужину приедет Сэм?

– Помню, – кивнул я без энтузиазма. Сэм мне нравился – он нравился всем, кроме Купера, – но я не был уверен, что сейчас меня устроит чье-либо общество. – О чем ты с ним станешь говорить?

– О деле, – усмехнулась она. – О работе. Об убийстве.

Я поморщился.

Малыши в двойной коляске мутузили друг другу погремушками.

– Джастин! Бритни! – орала на них мать. – Заткнитесь, пока я вас не убила!

Я обнял Кэсси и отвел на безопасную дистанцию, после чего мы оба расхохотались.

В общем, я все-таки прижился в интернате. Когда меня привезли на второй учебный год (я рыдал, орал, хватался за дверцу машины, а старший воспитатель с гримасой отвращения на лице отрывал от нее мои пальцы и тащил меня к подъезду), я осознал, что, несмотря на протесты и мольбы, меня все равно оставят в школе. И я перестал мечтать о доме.

Выбора у меня не было. В первый год неутешная тоска почти довела меня до точки (у меня почти постоянно кружилась голова, я забывал фамилии преподавателей и номера корпусов). Выносливость даже у тринадцатилетних подростков небеспредельна, и в конце концов все закончилось бы нервным срывом. Но в последний момент меня спас инстинкт самосохранения. В первый день второго года я проплакал всю ночь, а утром встал с твердым убеждением, что никогда больше не буду скучать по дому.

Вскоре, к своему удивлению, я довольно быстро адаптировался к обстановке. Мне не составило труда усвоить школьный сленг (младшие – «кроты», старшие – «акулы»), и уже через неделю я переделал свой дублинский акцент в классический британский. Подружился с Чарли, сидевший рядом со мной на уроке географии, пареньком с круглым серьезным лицом и обаятельной улыбкой. Позже, повзрослев, мы часто вместе делали уроки, баловались самокрутками, которыми снабжал нас его старший брат, студент Кембриджа, и вели бесконечные стыдливые и увлекательные разговоры о девчонках. Мои успехи в учебе были средними: интернат представлялся вечным неизбежным злом, за пределами его ничего не существует, и порой я переставал понимать, зачем мне вообще нужно учиться. Но зато я стал неплохо плавать и попал в школьную команду, что повысило мой авторитет в глазах преподавателей и учеников гораздо больше, чем любые успехи на экзаменах. На пятый год меня даже сделали старостой – я приписывал это своему хорошему имиджу, так же как и назначение в отдел по расследованию убийств.

Почти все каникулы я проводил у Чарли в Херефордшире, где учился ездить на старом «мерседесе» его отца (автомобиль подпрыгивает на ухабах, стекла опущены, в колонках ревет Бон Джови, и мы подпеваем во всю силу своих легких) и влюблялся в его сестер. Скоро я обнаружил, что вообще не хочу возвращаться домой. Наше новое жилье в Лейкслипе было мрачным и неуютным, там вечно пахло сыростью. Мама кое-как расставила вещи в моей спальне, и я всегда чувствовал себя там так, будто приехал не домой, а в лагерь для беженцев. Жившие по соседству дети носили короткие стрижки, косо смотрели в мою сторону и отпускали шуточки насчет моего акцента.

Родители заметили, что я изменился, но вместо того чтобы обрадоваться моим успехам в школе, занервничали и стали сокрушаться по поводу того, что я непривычно сдержан и уверен в себе. Мать ходила по дому на цыпочках и робко спрашивала, что я хочу к чаю. Отец, откашливаясь и теребя газету, старался вести со мной «мужские» разговоры, которые чаще всего разбивались о мое пассивное молчание. Умом я понимал: они отослали меня в интернат, желая защитить от назойливости журналистов, визитов полиции и любопытства сверстников, – и даже признавал, что решение было вполне разумным, но в глубине души засело ощущение – наверное, содержавшее в себе крупицу истины, – что родители отправили меня из дому, поскольку начали меня бояться. Словно чудовищный младенец без мозгов или сиамский близнец, у которого отрезали вторую половину, одним фактом своим выживания я превратился в жуткого уродца.

8

Сэм приехал вовремя, одетый с иголочки, как подросток на первое свидание, даже шевелюру пригладил, правда, оставив на затылке хохолок, – и привез бутылку вина.

– Держи! – Он вручил ее Кэсси. – Не знаю, что ты готовишь, но парень в магазине сказал, что оно подойдет к чему угодно.

– Отлично, – кивнула Кэсси, убавив музыку (Рики Мартин на испанском; она часто включала его подборку, когда делала что-нибудь по дому или возилась в кухне), и полезла за бокалами в сервант. – Вообще-то я готовлю пасту. Штопор вон в том ящике. Роб, милый, надо встряхивать сковородку, а не водить по ней ложкой.

– Вот что, Марта Стюарт,[12]12
  Продюсер и телеведущая, автор книг и телепередач для домохозяек.


[Закрыть] кто этим занимается: я или ты?

– Похоже, никто. Сэм, ты пьешь вино или за рулем?

– Знаешь, Мэддокс, консервированные томаты с базиликом… это не бог весть что.

– Тебе что, при рождении удалили вкусовые рецепторы или ты просто прикидываешься? Сэм, вина?

Сэм выглядел ошарашенным. Порой мы с Кэсси забывали, что производим на людей странное впечатление, особенно когда не заняты делом и находимся в хорошем настроении, как сейчас. Конечно, все это звучало довольно нелепо, учитывая, чем мы занимались целый день, но в отделах с высоким уровнем кошмарных впечатлений – по расследованию убийств, сексуальных преступлений, домашнего насилия – надо уметь переключаться или переводиться в розыск похищенных картин. Если ты позволишь себе много думать о жертвах (что они чувствовали в последнюю минуту, как бы дальше сложилась их жизнь, насколько сильно страдают их близкие), то кончишь нераскрытым делом и нервным срывом. Видимо, то, что я пережил сегодня, требовало больше обычной «переключки», но все равно мне нравилось дурачиться, готовя ужин и поддразнивая Кэсси.

– М-м, в общем, да, – ответил Сэм и огляделся, пытаясь пристроить куда-нибудь пальто. Кэсси взяла его и бросила на диван. – У моего дяди есть дом в Болсбридже… да-да, я знаю, – добавил он, увидев, что мы уставились на него с насмешливой почтительностью, – и я ношу с собой ключи. Иногда я остаюсь там на ночь, если пропущу пару кружек пива. – Он взглянул на нас, ожидая комментариев.

– Хорошо, – произнесла Кэсси, открыв сервант и достав стеклянный фужер с надписью «Нутелла». – Не люблю, когда за столом одни пьют, а другие нет. Разговор становится каким-то нервным. Кстати, чем ты не угодил Куперу?

Сэм рассмеялся и, расслабившись, стал искать штопор.

– Клянусь, я не виноват. Три моих первых дела подоспели аккурат к пяти вечера. Я позвонил ему, когда он уже шел домой.

– Ой-ой, – хмыкнула Кэсси. – Бедный Сэм.

– Тебе повезло, что он вообще ответил, – заметил я.

– Не думаю, – возразил Сэм. – Он до сих пор делает вид, будто не помнит, как меня зовут. Называет меня детективом Нири или детективом О'Ноланом, даже в суде. Однажды несколько раз назвал меня по-разному, и судья так сконфузился, что чуть не закрыл процесс. Слава Богу, вы у него в фаворе.

– Все благодаря пышному бюсту Райана, – вставила Кэсси, бесцеремонно оттолкнув меня с дороги и бросив в сковородку горсть соли.

– Да, – отозвался Сэм. Он легко открыл бутылку, разлил вино и вручил нам по бокалу. – Ваше здоровье, ребята! Спасибо за приглашение. Пусть это расследование завершится быстро и без неприятных сюрпризов.

После ужина мы занялись делами. Я приготовил кофе, Сэм вызвался помыть посуду. Кэсси разложила фотографии и результаты вскрытия на старом, натертом до блеска деревянном столике, села на пол и начала смотреть, покачиваясь взад-вперед и поедая из чашки свежую вишню. Я люблю смотреть на Кэсси, когда она сосредоточена. Погрузившись в себя, она не замечала ничего вокруг и вела себя как ребенок: чесала пальцем в затылке, складывала ноги в невероятных позах, грызла авторучку и вдруг выдергивала ее изо рта, что-то бормоча под нос.

– Пока мы ждем откровений от нашего медиума, – сказал я Сэму (Кэсси не глядя показала мне палец), – расскажи, как прошел твой день.

Сэм мыл тарелки с ловкостью старого холостяка.

– День прошел длинно. Звонок, потом разговор с кем-нибудь из служащих, которые все как один утверждали, что я должен побеседовать с кем-то еще, а затем переключали на голосовую почту. Не так-то просто выяснить, кто владеет землей. Я поинтересовался у своего дяди, имеется ли какой-то смысл в протестах против строительства шоссе.

– И?.. – спросил я, стараясь скрыть в голосе скептические нотки. Против Релмонда О'Нила я ничего не имел – для меня это был толстый красный джентльмен с копной седых волос, – но политики всегда вызывали у меня недоверие.

– Он сказал – нет. Точнее, он назвал их шилом в заднице… – Кэсси подняла брови. – Я только цитирую. Они несколько раз обращались в суд, требуя остановить строительство; я еще не установил точные даты, но Ред говорит, что слушания состоялись в конце апреля, начале июня и середине июля. Это совпадает с телефонными звонками Девлину.

– Очевидно, кто-то решил, что они не просто шило в заднице, – заметил я.

– В последний раз, несколько недель назад, они получили полный отказ. Но Ред не сомневается, что дело подадут на апелляцию. Его это не беспокоит.

– Еще бы, – усмехнулась Кэсси.

– Шоссе принесет много пользы, Кэсси, – мягко произнес Сэм. – Новые дома, новые рабочие места…

– Разумеется. А все-таки интересно, почему нельзя перенести все это «добро» на сотню ярдов в сторону?

Сэм покачал головой:

– Честно говоря, не знаю. Но Ред считает, что это необходимо.

Кэсси хотела что-то сказать, но промолчала.

– Перестань болтать и расскажи, что ты там нарыла, – вмешался я.

– Ладно, – вздохнула она и взяла чашку кофе. – Больше всего меня удивляет, что этот парень действовал словно нехотя.

– Что? – удивился я. – Мэддокс, да он два раза ударил ее по голове и задушил. Если он не хотел причинять ей вред…

– Нет, постой! – перебил Сэм. – Я хочу послушать.

Обычно во время профессиональных обсуждений я выступал в роли адвоката дьявола, и Кэсси легко затыкала мне рот, если я хватал через край. Но в Сэме была какая-то врожденная солидность и степенность, которая меня столько же восхищала, сколько и раздражала. Кэсси лукаво покосилась на меня и улыбнулась Сэму.

– Спасибо, Сэм. Так вот, посмотрим на первый удар: это был скорее толчок, который сбил ее с ног, не более. Она стояла к нему спиной и не двигалась; он вполне мог бы ударить ее по голове, но не сделал этого.

– Видимо, он просто не знал, с какой силой бить, – заметил Сэм. – Неопытный.

Вид у него был невеселый. Странно, но обычно мы предпочитаем замашки серийного убийцы. Тогда проще найти другие случаи, провести сравнение и получить больше доказательств. А если преступник новичок, все надо начинать с нуля.

– Кэсс, – спросил я, – ты думаешь, он «девственник»?

Задавая вопрос, я не знал, какой ответ хочу услышать.

Она рассеяно потянулась к вишне, продолжая смотреть записи, и я заметил, как дрогнули ее ресницы: она поняла, о чем я спрашиваю.

– Не знаю. Ясно, что он делал это нечасто, иначе не действовал бы так неуверенно. Но он мог совершить это давно, много лет назад. Нельзя исключать связи со старым делом.

– Серийные убийцы редко ждут двадцать лет, – произнес я.

– Ну, – пожала плечами Кэсси, – он и на сей раз не особенно старался. Девочка боролась, парень зажал ей рот, потом опять ударил – например, она пыталась вырваться, – и уже как следует. Но вместо того чтобы продолжать колотить ее по голове – после борьбы преступники обычно входят в раж, – убийца бросил булыжник и задушил жертву. И ладно бы задушил, это было бы проще: нет, он использовал полиэтиленовый пакет, причем сзади, чтобы не видеть ее лицо. Будто хотел отстраниться от содеянного, сделать его не столь жестоким.

Сэм поморщился.

– Или не любит пачкаться, – вставил я.

– Тогда зачем он вообще ее бил? Мог бы наброситься сзади и накинуть на голову пакет. Полагаю, он намеревался «отключить» ее, чтобы не видеть страданий девочки.

– И не был уверен, что сумеет подчинить ее себе, если она будет в сознании, – возразил я. – Вероятно, он слаб физически либо это действительно у него впервые и он не знал, как действовать.

– Пусть так. Я согласна, что необходимо искать человека, не склонного к насилию, – из тех, кто никогда не дрался во дворе и не проявлял агрессию, в том числе и сексуальную. Сомневаюсь, что в нашем случае изнасилование было сексуальным преступлением.

– Потому что он использовал предмет? – уточнил я. – Знаешь, некоторые из них вообще не могу возбудиться.

Сэм заморгал и отхлебнул кофе, чтобы скрыть замешательство.

– Да, но тогда он проник бы немного… глубже. Судя по словам Купера, это было скорее символическое действо: ни ран, ни буйства, ни садизма, лишь два дюйма ссадин и порванная плева. Да еще после смерти.

– Может, ему так нравится. Некрофил.

– О Господи, – вздохнул Сэм и оставил кофе.

Кэсси поискала сигарету, не нашла и взяла мою, покрепче. Когда она наклонилась к зажигалке, ее лицо на мгновение стало усталым и беззащитным. Я подумал, что ей приснится сегодня ночью, – может, Кэти Девлин с раскрытым в беззвучном крике ртом.

– Тогда бы он не отпустил ее так быстро. Опять же остались бы более явные следы насилия. Нет, ему не хотелось это делать. Но пришлось.

– Думаешь, убийца инсценировал половое преступление, желая сбить нас с толку?

Кэсси покачала головой:

– Не знаю. Будь это так, он бы сделал это как-то очевиднее: снял одежду, раздвинул ноги, – а он опять натянул на нее джинсы, даже застегнул… Тут больше похоже на психическое расстройство. Шизофреники редко бывают агрессивны, но если оставить их без таблеток в фазе обострения… Может, он считал, что ее надо обязательно убить и изнасиловать. Тогда понятно, почему он не собирался причинять ей боль, зачем использовал предмет и не стал имитировать половое преступление – не желал ее обнажать, не хотел, чтобы его считали насильником. И про алтарь тоже становится ясно.

– Что именно? – Я взял у нее сигареты и предложил Сэму, который, судя по его виду, в этом нуждался, но тот покачал головой.

– То, что убийца мог бы бросить девочку где-нибудь в лесу или в такой глуши, где ее не отыскал бы даже через сто лет, или просто оставить на земле. А он тащил ее до алтаря. Конечно, это мог быть эффектный жест, но я сомневаюсь: преступник не придал ей никакой особой позы, оставил лежать на левом боку, чтобы не была видна рана на голове, – опять же из отвращения к насилию. Думаю, он хотел проявить о ней заботу, уважение – защитить от зверей в лесу, убедиться, что девочку быстро обнаружат. – Кэсси потянулась к пепельнице. – Положительный момент в том, что шизофреника легко найти.

– А как насчет наемного убийцы? – произнес я. – Это тоже многое объясняет. Кто-то, например человек, звонивший по телефону, заплатил парню за работу, которая ему не нравилась.

– Вообще-то наемный убийца подходит нам еще больше. Кэти Девлин была очень благоразумной девочкой, как ты думаешь, Роб?

– Да, самой адекватной во всей семейке.

– Умная, собранная, с сильной волей…

– Такие не ходят по ночам на свидания с незнакомцами.

– Верно. Особенно если это не местный житель. Шизофреник вряд ли сумел бы вести себя достаточно нормально, чтобы выманить ее из дома. Видимо, это был вполне приличный и приятный человек, умевший обращаться с детьми. Кэти знала его и доверяла ему. Она не чувствовала в нем угрозу.

– Или в ней, – добавил я. – Сколько весила Кэти?

Кэсси пролистала записи.

– Семьдесят восемь фунтов. Если ее несли недалеко, это могла сделать и женщина, но очень сильная. Софи не заметила, чтобы тело тащили по земле. Так что, если опираться на статистику, я за парня.

– А родители ни при чем? – с надеждой спросил Сэм.

Кэсси скорчила гримасу.

– При чем. Если кто-нибудь из них надругался над ней, Кэти могла пригрозить, что обо всем расскажет. Тогда сам насильник или второй родитель решил: ее надо убить, чтобы спасти семью. Может, они пытались инсценировать половое преступление, но у них не хватило духу сделать все как надо… В общем, я более или менее уверена лишь в одном – мы ищем не психопата и не садиста. Наш парень не собирался унижать девочку и наслаждаться ее страданиями. Мы ищем того, кому это было неприятно, кто пошел на это по необходимости. Вряд ли он станет еще как-то заявлять о себе, привлекать внимание. И он не повторит что-нибудь подобное в ближайшее время – разве что почувствует какую-то угрозу. Кстати, я полагаю, что преступник местный. Конечно, судебный психолог мог бы составить портрет получше, но…

– Ты изучала психологию в Тринити-колледже? – поинтересовался Сэм.

Кэсси кивнула и взялась за вишню.

– Бросила на четвертом курсе.

– Почему?

Она сплюнула в ладонь вишневую косточку и одарила Сэма улыбкой, которую я хорошо знал: преувеличенно приятная, расплывавшаяся во все лицо, так что становилось не видно глаз.

– А что бы вы тут без меня делали?

Я понимал, что она не скажет правды. Сам я не раз задавал Кэсси этот вопрос и получал самые разные ответы, от «потому что там я не могла прикалываться над тобой» до «меня тошнило от тамошней еды». В Кэсси всегда было что-то загадочное. Отчасти поэтому она мне нравилась, и мое восхищение возрастало от того, что ее загадочность не бросалась в глаза, точно достигла высокой степени, после которой стала практически невидимой. Наоборот, Кэсси всегда выглядела простой и открытой, как ребенок, и в определенной степени так оно и было: что вы видели, то и получали. Но многого вы не видели, даже не догадывались, и данная сторона в жизни Кэсси привлекала меня больше всего. Мы дружили давно, но я знал, что в ней есть какие-то потайные «комнаты», куда она меня не только не пустит, но даже не намекнет на их существование. Были вопросы, на которые она не отвечала, темы, какие Кэсси затрагивала лишь в общих чертах, а когда ее пытались прижать к стенке, она смеялась и ускользала с ловкостью профессиональной фигуристки.

– Хорошая работа, – произнес Сэм. – Не важно, с дипломом или без.

Кэсси подняла брови.

– Сначала посмотрим, окажусь ли я права.

– Почему он держал ее целые сутки? – вздохнул я.

Вопрос мучил меня с самого начала – он невольно наводил на скверные мысли, напрашивался неприятный вывод, что если преступник не отпускал жертву, то мог оставить ее и дольше, она могла просто исчезнуть без следа, так же как Питер и Джеми.

– Если я права насчет того, что убийца старался дистанцироваться от преступления, тогда дело не в том, что он не хотел. Наоборот, он предпочел бы скорее избавиться от девочки. Раз он ее держал, значит, у него не было выбора.

– Он живет не один, и ему пришлось ждать, когда все уйдут?

– Не исключено. Но я вот думаю, а случайно ли преступник выбрал именно раскопки? Вдруг ему надо было оставить ее там? Например, потому что таков был его великий план или у него просто нет машины, а это место самое удобное. Версия совпадает с показаниями Марка, что он не видел ночью автомобилей, – значит, убийство произошло где-то недалеко, скажем, в одном из домов в конце поселка. Может, он собирался избавиться от трупа еще в понедельник, но заметил Марка и его костер. Убийца испугался и спрятал труп на сутки.

– Если только убийца не сам Марк, – заметил я.

– У него есть алиби на ночь вторника.

– От девушки, которая от него без ума.

– Мел не какая-то безвольная дурочка. У нее есть мозги, и она понимает, как все серьезно. Если бы Марк прямо посреди любовных игр выскочил из постели и пошел прогуляться часа на два, она бы нам об этом рассказала.

– У него мог быть сообщник. Та же Мел или кто-нибудь другой.

– И что, они прятали тело за ближайшим холмиком?

– А какой мотив у Марка? – спросил меня Сэм. Он ел вишню и с интересом наблюдал за нами.

– Мотив? У него не все дома, – ответил я. – Ты бы его послушал. С виду нормальный человек – достаточно нормальный, чтобы внушить доверие ребенку, – но стоит ему заговорить о раскопках, и он начинает нести бред про служение и богохульство… Сейчас раскопки под угрозой из-за строительства шоссе; может, Марк решил, что человеческая жертва умилостивит богов и они, как в старину, сойдут небес и все уладят.

– Если это окажется языческим жертвоприношением, – проговорил Сэм, – не хотел бы я быть тем, кто сообщит о нем О'Келли.

– Пусть он лучше сам ему расскажет. А мы возьмем билеты в первый ряд.

– Марк не чокнутый, – заявила Кэсси.

– Неужели?

– Нет. Работа заполняет всю его жизнь.

– Жаль, ты их не видел, – обратился я к Сэму. – Это больше напоминало свидание, чем допрос. Мэддокс постоянно кивала и хлопала ресницами, говорила, что прекрасно понимает его чувства…

– Так оно и есть! – перебила Кэсси. Она бросила записи Купера и вернулась на диван. – И я не хлопала ресницами. Когда это случится, ты сразу заметишь.

– Ты понимаешь его чувства? Тоже молишься богу археологии?

– Нет, дуралей. Замолчи и слушай. Насчет Марка у меня есть версия. – Она сбросила туфли и подобрала под себя ноги.

– О Боже! – воскликнул я. – Сэм, надеюсь, ты не торопишься?

– У меня всегда найдется время для хорошей версии, – улыбнулся Сэм. – Может, я заодно выпью, раз мы уже закончили работу?

– Мудрая мысль, – одобрил я.

Кэсси пихнула меня ногой.

– Найди виски или что-нибудь еще.

– Так вот, – сказала она. – Мы должны во что-то верить…

– Зачем? – усмехнулся я.

Такое вступление показалось мне интригующим и неожиданным. Сам я не религиозен, и Кэсси, насколько мне известно, тоже.

– Потому что должны. В каждом обществе была своя система верований. Но сейчас… много ли ты знаешь настоящих христиан? Не тех, кто просто ходит в церковь, а настоящих – людей, которые пытаются идти по стопам Иисуса? Я уже не говорю про веру в какие-то политические идеалы. У нашего правительства вообще нет идеалов, насколько я могу судить…

– Большие откаты для друзей! – бросил я через плечо. – Чем не идеалы?

– Эй! – с упреком сказал Сэм.

– Извини, – отозвался я. – Я не имел в виду кого-то конкретно.

– И я тоже, Сэм, – добавила Кэсси. – У государства нет никакой идеологии, поэтому каждому приходится создавать свою веру.

Я нашел виски, кока-колу, лед и три стакана и перетащил все это на кофейный столик.

– Ты говоришь о суррогатных религиях? Всех этих яппи, которые увлекаются нью-эйджем, практикуют тантрический секс и «фэншуют» свои внедорожники?

– Их тоже, но я больше думаю о людях, выстраивающих свои религиозные воззрения на иных основаниях. Например на деньгах – чем не идеология для государства? Я не про откаты. Сэм. Сегодня, если ты мало получаешь, это уже не просто твоя личная проблема, а безответственность. Раз у тебя нет большого дома и дорогой машины – значит, ты несостоятельный член общества.

– Зато когда просишь прибавки, – вставил я, вытаскивая лед из холодильника, – ты тоже несостоятельный член общества, поскольку пытаешься урвать часть прибыли у шефа, работающего на благо экономики.

– Верно. Если ты не богат, то сиди и помалкивай, как ничтожество, и нечего рассчитывать, что приличные люди станут за тебя трудиться.

– Ну, – сказал Сэм, – не думаю, что все так уж плохо.

Мы вежливо промолчали. Я собрал со столика рассыпавшиеся льдинки. Сэм от природы был неисправимым оптимистом, и, что еще важнее, его семья владела несколькими домами в Болсбридже. В общем, не стоило ждать от него объективности в социально-экономических вопросах.

– Существует еще одна важная религия в наши дни, – продолжила Кэсси, – культ тела. Вся эта нравоучительная реклама и лавина информации о вреде курения и алкоголя, о фитнесе…

Я стал наливать виски, поглядывая на Сэма, чтобы вовремя остановиться. Он поднял руку, улыбнулся и взял стакан.

– После этого мне всегда хочется проверить, сколько сигарет я смогу выкурить за раз, – заметил я.

Кэсси вытянула ноги на диване; я приподнял их, чтобы усесться рядом, положил себе на колени и стал смешивать ей напиток – много льда и много колы.

– Мне тоже. Но речь идет не только о вреде для здоровья – нам стараются внушить, будто это плохо и с моральной точки зрения. Словно, занимаясь физзарядкой по утрам и потребляя меньше жира, ты становишься совершенной личностью. Я уже не говорю про кошмарную рекламу, где курение не просто глупость, а прямо мировое зло. Людям нужны хоть какие-то правила для принятия решений. А все эти йогуртовые добродетели и финансовое фарисейство лишь заполняют вакуум. Но главная проблема в том, что у нас все шиворот-навыворот. Мы не совершаем правильные поступки, надеясь, что нас за это вознаградят; само по себе вознаграждение и есть правильная штука.