Текст книги "Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции"

Автор книги: Тамара Катаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

Пусть зина вернется на свое место

Весной Женю все-таки собрали, уговорили сфотографироваться. Евгения Владимировна почти всегда тонка и изысканна в письмах, ускользающе-миловидна на фотографиях, никаких округляющихся улыбкой подбородков, никакой крутолобости, никакой улыбки взахлеб, холод и сексапил, Грета Гарбо. Свояк Пастернака ненавидел ее, такую милую, и видел ее самые безоговорочные и разоружающие очарования – видел и отмечал ее улыбку. Называл – широкой, ничего не выражающей. Как он мог тогда ее разглядеть? Отказывающий женщине в прелести, как правило, находит взамен одному ему видимые недостатки. Этот увидел то, что видели и чем восхищались все, – и ненавидел это в ней, видел пустоту, в которую не хотел, чтобы проваливался Пастернак.

Пастернак с Зинаидой Николаевной и ее детьми заняли комнату на Волхонке, и вслед Жене полетели письма.

Страшно представить, что творилось в душе Евгении Владимировны, когда ее губы выговаривали: «Зина». По своей тихости ядоизливания самое сильное, что она могла придумать, было – «свое место». Ей хотелось бы указать Зине ее место. Поставить каждого, а тем более Зину – на свое место – желание любого обиженного. К сожалению, свое место было у Зины не очень-то захудалым. Как место оно было и не хуже положения Евгении Владимировны – жена Генриха Нейгауза на своем месте смотрелась неплохо. Можно возразить, что акцент Евгении Владимировны был на «вернется» – пусть вернется назад, уйдет отсюда, но фраза была такой, какой была: «пусть Зина вернется на свое место». Может, и правда жалобный беспомощный крик – но все равно с максимально возможным оскорбительным смыслом: а вдруг Зина окажется еще слабее и ранится?

«Зачем ты меня любишь так ультимативно-цельно, как борец свою идею, зачем предъявляешь жизни свое горе, как положенье или требованье, вроде того, что ли, вот, дескать, мое слово, теперь пусть говорит жизнь, и я умру, если она скажет по-другому. Зачем ты не участвуешь в жизни, не доверяешься ей, зачем не знаешь, что она не противник в споре, а полна нежности к тебе и рвется тебе это доказать, лишь только от отщепенства предварительных с ней переговоров <> ты перейдешь в прямую близость к ней, к сотрудничеству с нею, к очередным запросам дня, к смиренному, вначале горькому, затем все более радостному их исполненью».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 357—358. Женя никогда не изменила своей позиции и ничему учиться не собиралась. Такую же твердокаменность проявил и сам Пастернак в своей семейной жизни. Зачем он не дал Жененку жить, зачем он как борец любил свою идею о том, что если он будто бы с позиции силы покорится Жене во всей внешней жизни, чтобы она не осталась ущемлена, то на его свободе не будет никакого пятна?

С отправленной за границу Женей – освободившей комнату на Волхонке (квартирный вопрос!) – Пастернак бурно переписывается. Фантазирует, верит счастью, что она останется там, со всеми проблемами, а ему останется только грусть. Женя за границей, в Париже, для работы, на деньги Пастернака, остаться не захотела – побоялась: бытового труда, независимости, необходимости хоть сколько-то рассчитывать на свои силы, немного верила и в возможность вернуть еще Пастернака назад. Чем она собиралась мериться с Зинаидой Николаевной? Евгения Владимировна пишет свои ответные письма в горечи, в забытьи, стонет, как горлица, – почти без позы, то есть почти не надеясь, что ей удастся заставить слушать свои ультиматумы. Только в санатории в Германии, почти в сумасшедшем доме, она отвлекается от своего безумного горя и рассказывает фантастические, высокомерные и вздорные небылицы тяжело больной соседке.

«Она призналась также, что никогда не видела настоящих мужчин. Что их на свете нет. Если бы она могла опереться на руку человека, который бы ее вел, она стала бы спокойнее и нашла себя. Она говорила, что ей незачем сохранять верность своему мужу, потому что она ему не верит».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 312.

Женя, находясь в санатории, смотрит на себя со стороны, глазами пусть даже и умирающей, но все-таки слушательницы. Предназначенная выжить была бы предпочтительнее: живая, с живыми советами, с живым завистливым взглядом на все-таки неоспоримые Женины жизненные завоевания. А таковые были: крепкий (развалившийся в одночасье, но не трещавший по швам каждую былую минуту) брак, удачный, любимый отцом, любимый настолько, что крепко усаживался на чаше весов напротив пусть и перевешивающей, но не сметающей, как пушинку, Зинаиды Николаевны, сын. Ну и уникальное положение Пастернака – это труднее всего объяснить, учитывая раздраженные жалобы на безденежье, на тяжесть жизни, как этому поверить, но Женя не молчит, рассказывает… Со стороны ей самой лучше видно, что до Пастернака ей нет особенного дела. Оскорбление быть брошенной, быть брошенной ради другой – это да, но Пастернак здесь только название. Нужен ей – мужчина, который бы ее ВЕЛ (так называет это она, так переводит угасающая фрау, какой еще уж лучше Пастернака ВЕДУЩИЙ ее бы устроил?), – в Париж ли, в работу – весь словарь ее фантазий. О сохранении верности – это она проигрывает сцену перед незнакомкой – о верности в ее семье речь давно не идет, муж давно подбивает ее на создание «интересной» биографии, ее любая связь была бы для него счастьем – он не любит быть виноватым.

Виноватому надо страдать, и вина проходит только тогда, когда его перестает винить другой – зависимая и безвыходная ситуация. Он будет рад через несколько лет пристроить ее за дачного сторожа. Женя поджимает губки: ее решение – «верности не хранить». Мужу она «не верит». Не верит его письмам о Зине? Это она дует на обожженную руку: говорит, лишь бы произносить звуки. Откровения попутчиков в поезде: «Навру с три короба, пусть удивляются… » – здесь приобретают более однозначное толкование: эти попутчики уже точно не увидятся в этой жизни.

Собеседница умирает, Женя пишет ее ремесленнически-тщательный, лишенный от неумения руководить своей кистью даже приличной комплиментарной миловидности портрет на заказ родственникам. Женя пытается себя разогреть, вдохнуть силы и надежды, как пять лет назад она сама зажглась, воодушевилась и даже предприняла практические шаги – вернулась к мужу, поверив в собственные фантазии о бароне или графе, о Фейхтвангере.

«Зачем ты Жене пишешь такие письма, которые она принимает не так, как ты хотел бы, а так, как ей хочется, то есть письма твои носят характер настоящей влюбленности, действительность же и факты говорят противное. <> имей мужество не быть двойственным перед нею. Это ее убивает. Ах, томы надо писать – сил уж нет!Ведь ясно, что ты предлагаешь ей дружбу – так делай и говори более определенно, ибо в письмах твоих все неопределенно, туманно, и она – опять-таки – истолковывает это в свою пользу».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 520.

Родне Пастернака несимпатична Зинаида Николаевна, с двумя детьми оставившая мужа (весьма статусного мужа – это ведь и жене титул статской советницы пожизненный – или до первого повторного брака). К чести старых Пастернаков, они никогда эти несомненные и весомые – во все времена так было – титулы не поставили на одну доску с тягостными обязательствами Пастернака по отношению к сочинившей саму себя Жене. Женя одна тем не менее была им никто. Раз муж сказал ей: «Свободна!» – она должна была и не притираться к ним. Альтруизм Пастернака за их счет их всех раздражил ужасно.

Пастернак – муж, который страстно желает, чтобы жена не вернулась к нему из поездки, в которую он ее отправил, чтобы избавиться от нее, сильно скучающий по сыну и по ней самой, абсолютно уверенный в том, что он ничего не сделал для того, чтобы склонить ее к мысли о невозвра-щенстве. Об этом письма. При страшном советском неустройстве он имеет легальную возможность отговаривать ее от СКОРОГО возвращения.

«Раньше весны сюда не собирайся. Но только из соображений здоровья».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 349.

Пастернак много пишет о том, как Зина любит его, – это еще хуже, чем писать о своей любви к Зине, ведь Зине не возбраняется любить его, Зина может его любить, ее любовь будет с благодарностью и восторгом принята, а ее, Женина, ненужная – отвергнута. Никто не спрашивает ее, любит ли она Бориса или нет. Это никого не интересует. О Зининой любви – с почтением, о Жениной – с пренебрежением. Лучше бы влюбился только он, в этом потом можно покаяться, и это в конце концов можно простить – это дело двоих. Простить то, что была еще и Зинина любовь, что Зина раздавала награды и ей целовали за это край платья, – это все равно что самой Жене припадать к ее стопам.

Письмо горлицы.

«Я звонила тебе сегодня по телефону. <> Молю Бога, чтобы расстояние и телефон были причиной того чужого и холодного голоса, который я слышала. Неужели непонятная дикая потребность во что бы то ни стало убить нашу близость принесла уже такие результаты? В том состоянии, в котором я сейчас нахожусь, я не знаю, зачем мне ехать в Париж, зачем таскать за собой Женю. <> Пробыв месяц, два в Париже (ты скажешь, зачем два, больше, до весны, – а что там делать, можно посмотреть, поучиться – но работать, жить можно только дома, а потому должен, должен существовать дом <> (Ни в каком доме с ней уже не хотел быть Пастернак.) Боже, Боже, я не могу понять, как, почему этот кошмар въехал в мою жизнь, ни зеркало, ни люди не дают мне ответа. Я жду и дико боюсь того момента, когда утрачу совсем рассудок (утрата рассудка – дело самодисциплины), и отвернувшись от испуганных Жениных глаз и его беспризорности (при матери – все-таки ребенок не беспризорен? Евгения Владимировна и сыну предъявляет свои высокие требования: раз уж он стал таким неудачником, что лишился (отец его себя не лишил) отца – то пусть и будет беспризорником. А тут уж и родня этого мужа тоже не хочет искупать рода своего грехи и забрать внука или племянника (или племянника жены) к себе – ну, беспризорник он и есть беспризорник. Женя во всей истории жалеет только себя), прикончу свою боль (естественнее желание прикончить себя, потому что на это нужно меньше сил физических и организационных, говорить, правда, об этом заранее, а не в найденной посмертной записке – безвкусно. Действует не на многих. Вернее – на многих, почти на всех, но в обратную сторону). Больно, больно, не хватает воздуху (этому веришь, за это ее действительно до слез жаль, даже не нуждающаяся в кислороде Русалочка, героиня мультфильма, в похожей ситуации – спортсменка, озорница, девушка действия и подвига, и при этом ПРИНЦ ЭРИК держит за руку другую, – беспомощно трепещет ручкой в запястье, оседая вдоль стенки и ловя ртом ненужный ей воздух). Я не героиня, я не могу ею быть, у меня нет сил. Помоги. Спаси меня и Женю. Пусть Зина вернется на свое место».

«Неужели же я как-то по-другому устроена. <> Неужели думать и чувствовать так с кровью и плотью неправильно. Неужели мир устроен совсем наоборот и как я могу тогда в нем существовать. <> что может этому помочь? – Мое здоровье (здоровая, она возьмется за вселяющий в Пастернака радость труд – и воздействует неестественностью своего завоевывающего труда, как эстетически воздействует трансвестит на хорошего здорового натурала?), мое присутствие (от которого едва избавились), улыбка (она была использована творчески, Жене в долготу дней был выдан титул „женщины с улыбкой взахлеб“, для интимного пользования эта улыбка не пригождалась), мольба (ну разве что это – пусть читает, если сил хватит – клин клином – Марину Цветаеву: „Мой милый, что тебе я сделала?“ – и прочее)».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 344– 345. Кстати, этому письму предпослан комментарий (сына, естественно, Евгении Владимировны): «Обещанного письма от папы, которое он собирался написать сразу по приезде <> мы не получили (МЫ – или он что-то важное хотел написать ТОЛЬКО ЖЕНЕ?). По-видимому, на нем мама строила свои расчеты на будущее. Не дождавшись, она 1 ноября позвонила в Москву. Разговор шел о поездке в Париж, куда маму тянуло. Там в то время жил Роберт Рафаилович Фальк, ее любимый учитель по Вхутемасу».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 344.

Кажется, здесь все-таки было не до тяги в Париж.

Пастернак пишет за границу поверх барьеров. Поверх непреодолимого барьера Зины, которая не пропустит на старое место Женю, и поверх непоколебимого возмущения благополучных и любящих заграничных родственников, которым запальчивым и восторженным – нереальным и несерьезным, поэтическим, пастернаковским – образом пытаются навязать навсегда, на полное содержание, на деликатное, не дай Бог обидеть или что-то ДАТЬ ПОНЯТЬ, обхождение – семью Бориса, которая, по его полному убеждению, заслуживала всего самого наилучшего.

«Папочка все еще надеялся, что родители и сестры возьмут на себя заботу обо мне и освободят от этого маму».

Там же. Стр. 344.

«Сдержанно-измученный и скрытно-отстраняющий тон» письма Жони – Пастернак все видит. Сначала он писал им так: «Я знаю, что дико, безбожно, неслыханно стеснил вас и – и. Ах, что тут сказать!»

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 517. Они тоже посчитали, что – стеснил. Пусть не «дико», «безбожно» и «неслыханно», но они пожелали, чтобы обошлось без «и – (беспомощно-виноватый вздох и разведение руками) – и». Женю с Жененком отправили назад.

«Что я себе представляю в дальнейшем? Свободу, свободу, полнейшую свободу для Жени; свободу, которая будет впервые истинной большою связью моей с нею. Мне будет грустно без них обоих. <> Но с грустью разлуки я справлюсь».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 512.

Придумано не им: «свободна» – это формулировка признания свершившегося развода. Вершитель, как всегда, – мужчина. Пастернак пишет с чистотой и восторженным доверьем, но сути дела это не меняет.

Пастернак фантазирует на разные темы, в том числе о том, что Женя, может, и вернется (в Россию) – и все это тоже будет прекрасно. «Спустя какой-то промежуток, большой, вероятно, мы встретимся и, если Бог даст, полная (т.е. с Зиной) совместная жизнь потечет у нас по-новому».

Там же. Стр. 512.

«Зина спит (это декабрь 1931-го, письмо бедной Жене, Зина спит на кровати Пастернака – бывшей и Жениной – в комнате квартиросъемщиков Пастернаков на Волхонке). Она встала сегодня очень рано и отвела своих ребят в первый раз в детский сад (Бог с тем, что не нанято няни для ее „ребят“, Женю это не утешит) , потом, вернувшись, легла досыпать недоспанное».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 357.

Что Жене думать? Может, недоспанного набралось так критически много не только из-за ребят? Женя ведь не может об этом не думать?

И это была она, Женя, которая относилась к Пастернаку как к «тому несчастному, уступчивому уроду и полуживотному, которое ты из меня делаешь, подчиняя своим собственническим инстинктам».

Там же. Стр. 190. Куда теперь ей деть свою принципиальность?

Пастернак женственен в истории с Женей – Зиной. Так ведут себя только женщины, когда они попадают в историю, где они могут выбирать. Как правило, это бывает с замужними, где и муж влюблен, и другой – гораздо более силен и к тому же хочет жениться. Различие женской и мужской ролей (в треугольниках с лишним мужчиной или с лишней женщиной) в том, что «второй» мужчина может расхотеть жениться, а «вторая» женщина может перестать быть такой любимой. Женщине страшно оказаться без второго брака, уже пожертвовав ему первым, а мужчине жалко лишиться такой сладкой игрушки – возможности страстно, самозабвенно любить. Желание сохранить и того, и другого – это самая характерная женская черта поведения в треугольнике. Пытаться сохранить обоих пробует почти каждая. Какое счастье, если это можно пытаться делать долго, оттягивая, погружаясь в сладостные подробности, очень тонко объяснять, почему все должны остаться вместе, как обогатится их внутренний мир и отношения в результате параллельного проживания двух линий супружеской жизни (это так и есть, но этого не бывает). И главное – непрерывно пощипывать упоминанием о сопернике: или нейтральным тоном (где, правда, невозможно поверить в простодушие – вот и у Пастернака Зина непрестанно то спит, то лежит, то только встала…), или – высший пилотаж – наивно-страстным.

Пастернак настойчиво пытается заставить Женю поверить именно в эту наивность, когда, письмо за письмом, пишет: «Зина удивительная», «Я так люблю Зину» и пр. Жене ясно и без этого, что Зину он любит, но ему важно писать – подробно, со сладостной точностью подобранными словами, – как именно. Это очень женская черта, женщины делают так, пока их не оборвут. Отец Пастернака обрывает его, Женя не может. Она надеется, что ласка его слога убаюкает его самого и он не сможет оторваться и от нее, Жени.

«…Раньше весны сюда не собирайся».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 349.

А ей негде было жить. Родители (его) – боялись, Жо-ничкин муж Федя решительно заявил, что его семье надо дать отдохнуть от наезда чужой семьи, в которой муж посчитал очень для себя благородным предоставить бросаемой жене самые комфортабельные условия – но в чужих, пусть и довольно богатых, семьях. В Париж она могла поехать только одна – ведь начинать новую жизнь для нее было представимо только без ребенка. Ребенок для нее отнюдь не был ее личным богатством и наградой, он был ее взносом в семейный капитал, физиологическим взносом, а все, что вокруг, – воспитание, содержание, ответственность, – это дело тех, кому ею предоставлен наследник. Ее ребенка никто не хотел брать: ни Борис, пока она не сказала ему об этом с простотой, с какой брат Сеня предложил ему жениться, ни его родня, подталкиваемая, правда, не прямыми просьбами, а восторженными и путаными намеками и предположениями пастернаковских писем.

Пастернаку с Зиной тоже негде было жить в Москве, он занял свою бывшую комнату, – это называлось «привел», «привел с ребенком», – и пишет о соображениях здоровья, которые должны бы задержать Женю за границей, даже если не было надежды пристроить ее там к кому-нибудь навсегда. Для него с Зиной здесь важен каждый день. Ахматова называет Пастернака великолепным лицемером, – он не был лицемером, он действительно допускал возможность, что страдание опустошит Женю и пустая ее восхитительно женственная оболочка наполнится новой жизнью.

Ему не верилось, что такую никто не подберет… «Тоненькую, стройную, с прекрасным лбом, нежным, узким овалом лица, черными, откинутыми назад, в прическу, густыми волосами. В ней была замедленная грация – и в движениях, и в интонациях мелодического голоса, скорее меццо-сопранового тембра».

КУНИНА Е. О встречах с Борисом Пастернаком // ПАСТЕРНАК Б.Л. Полн. собр. соч. Т. 11. Стр. 113.

Почему у Женюры не случилось еще одного Фейхтвангера? Не было ли у писателя третьего брата? Двоюродного?

Насколько фантастическим был шикарный пятилетней давности роман!

Все действительно случившиеся в реальности истории таковы, что окажись один из несостоявшихся супругов свободен, разведясь, овдовев или просто переменив какие-то взгляды, – всегда можно обратиться к тому, кто был когда-то отвергнут. Если история, конечно, была настоящей и серьезной.

Впрочем, если история была попроще, то это даже лучше в случае Жени. Серьезная и «настоящая» история, любовь, может случиться с кем угодно, с самой простенькой женщиной, а вот НЕОЖИДАННОЕ предложение от преуспевающего банкира, брата знаменитого писателя, говорит о том, что она была хороша как просто подходящая партия для такого завидного жениха.

Почему не повторились предложения от других? Потому что не было того первого, не было и последующих. Женя с «довеском» – амбициями художницы, очень легко возникающими в России, пережившей лихорадку начала века сильнее прочих участников христианского летоисчисления, поддавшейся прессингу округляющихся цифр и даже пострадавшей интенсивнее многих, как одни дети болеют какой-то болезнью интенсивнее других, – вот с этим довеском полная холодом и эгоизмом Женя, никчемная и эффектная, как колба с жидким азотом, напускающим туману на сценическую площадку, никому не была нужна на рынке ходовых невест.

Тогда, в 1926 году, Женюра манипулировала Пастернаком, вызывая ревность к своим тщеславным фантазиям. Он же был в восторге от того, что ничто не придумывается, что все случающееся в жизни случается в реальности – в том числе и материализация фантазий.

«Когда все узнали, что около тебя есть другой человек, то все сразу испугались. <> За три месяца у меня note 6Note6
  в Sanatorium


[Закрыть] ни разу никто не был, Жоня бы приехала, но <> Федя не позволит <> реальную помощь, о которой и я, конечно, могла мечтать, чтобы мы остались, пока суд да дело, в Мипсквп'е. Женичка бы ходил в школу, потом был бы на воздухе, в саду или с детьми, я бы понемногу работала.<> но в итоге я умоляла оставить нас <> на 4 дня <> мне не хотелось, чтобы нас, как багаж опасный, поскорее увозили, я только вернулась из Sanatorium, и Федя в истерике почти что мне сказал – это мой дом и моя жена, и я хочу, наконец, чтоб у меня дома был покой. <> Я ведь не могу огорчать папу, маму твоих и ссорить Федю с Жоней. Ведь они все, папа, мама, Федя, в конце концов правы – «я или не должна была уезжать – или осенью должна была быть в Москве» – это их слова, – и тогда, вероятно, ты бы расстался с Зиной. <> <> проездом Эренбург, увидав мое одиночество и страх перед всем <> стал уговаривать меня поехать в Париж. <> Я позвонила – и тут случилось – как же мне было собираться в Париж, когда все тянуло домой, и ты говорил с Волхонки <> я просыпалась с диким страхом, понимая, что ты на Волхонке и не один <> я умоляла папу и маму взять нас на время к себе, что мне очень больно, очень страшно <> С трудом для себя взяли Женичку, а меня врач отправил в Sanatorium, где мне что-то вспрыскивали, массировали, давали пилюли от страха <>».

Письмо близится к концу. Пастернак ничего не просит, но Женя дает ответ на могущую возникнуть просьбу – вдруг он одумается?..

«Как же я могу с тобой когда-нибудь увидеться, когда ты, как что-то очень счастливое, преподносишь – остаться с Зиной, взять Женичку, что Ирина с Шурой не понимали, как это ты хотел к нам вернуться. В состоянии тоски и отчаяния я писала тебе письма об осени, о том, что все возвращаются домой, – что ж ты значит решил, что наш дом с тобой уже не наш, что можно и без меня. Зачем же, зачем же мне тогда с тобою видеться, ведь ты уже решил, что у нас дома нет. Ну хватит. Твоим родителям письма кажутся чудными… »

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 353—354.

«К этому письму она приложила фотографическую карточку – вот уж подлинно: „каким еще оружьем вас добить?“. Здесь выражения их лиц трудно описать, карточка воспроизводилась многократно – Евгения Владимировна с торжественно-скорбным лицом обнимает и словно предъявляет зрителю сына Женю, глядящего на мир с выражением тягостного недоумения и незаслуженной обиды».

БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 400.

Призрак будущей жизни, одной без Бори с ребенком, встал перед Женей сразу в прекрасной обстановке заграницы. Вернее, призрак труда и одиночества, еще вернее – не одиночества, а предоставленности самой себе, без привычного исполнителя ее воли и безволия.

«По приезде в Берлин, подсознательно желая нам блага – то есть отправить нас поскорее к тебе, нас оставили одних, чтоб я на деле убедилась, что мне одной с Женичкой не справиться – что мне нужно только думать о том, как бы поскорее вернуть тебя к нам».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 353.

Это тот ракурс, в котором всегда рассматриваются отношение и обязанности Пастернака к оставляемой семье. Весьма неожиданный – Жене надо было ОТКРЫТЬ ГЛАЗА на то, что и так составляло ее главную цель. Будто труд по воспитанию ребенка был ей хоть когда-нибудь в радость: она не только растила, но даже баловала его чужими руками, будто она рвалась показывать «гордость» и опрометчиво делала жесты по бросанию супруга – и будто не взваливают (не имея возможности даже рассуждать о посиль-ности) на себя этот труд миллионы бросаемых женщин. Жене – не справиться. Пелена с глаз спадает – остается только вернуть Пастернака.

«Маму пригласили к себе папины друзья <>, которые жили недалеко от Берлина. Меня восхищала самостоятельность их сына Марка (по-домашнему Маки), который был на год младше меня и один ездил в Берлин на поезде. В нем воспитывали мужественность и независимость».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 355.

Женичку воспитывали по-другому. Вообще-то это было бы справедливо, если бы за плоды такого воспитания – за «последствия», как Пастернак называл позже старшего сына – Пастернак разделил бы ответственность. Но с другой стороны, это было его поддавками Жене. Не любовь к жене – а разделенный «непосильный труд по уходу за ребенком».

Человеческое дитя создается по мерке человеческих сил. Место человека в этом мире было задумано таким ничтожным, что человек запросто может быть выброшен из жизни, но род человеческий от таких регулярных случайностей не выводится – другой зачавший докормит дитя. Если Жене вдвоем с Борисом (плюс штат) было еще возможно осуществлять уход за ребенком, а одной стало абсолютно невозможно – значит, отнюдь не половина трудов была на ней. Так, что-то номинальное, показушное, необязательное.

«Я хочу, чтобы ты восстановил семью. Я не могу одна растить Женю. Если вопреки всей правде ты не хочешь быть с нами вместе, возьми, но не в будущем, а сейчас, Женю. Учи его понимать мир и жизнь».

Там же. Стр. 344—345.

Речь идет не о «правде», «мире» и «жизни», а о пеленках.

«Папа твой тоже, видя <> что деньги у меня пока есть, тоже мне сказал, что если я и правда о работе мечтаю, то место мне только в Париже».

Там же. Стр. 354.

«…денег, которых у тебя будет, надеюсь, всегда больше, чем ты захочешь принять».

Знаменитые стремление к самостоятельности и вера в свои силы на таких условиях были, казалось бы, максимально близки наконец-то к реализации.

«В том положеньи раздавленной несчастьем женщины, в каком она явилась бы обузой даже для своих собственных родных, вы сделали для нее больше, чем мог бы кто-нибудь на свете».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 535.

«Обуза» и «родные» – это слова, которые в непосредственной близости могут стоять только («только» сказано в виде художественного преувеличения; имеется в виду, что тип Пастернака в этом отношении – довольно редок) в пас-тернаковском тексте или кружиться в ЕГО голове. Обуза – сын для матери, сестра для брата…

После всего было еще последнее время подумать, принять решение, – от Бориса пришел ответ еще более неутешительный, и Женя вступает в новую жизнь, определившуюся до конца ее дней. Они возвращаются в Москву, к БОРЕ.

«Носильщик, такси. Вещи втащили в нашу квартиру на Волхонке. Было холодно и неуютно, из разбитых и заклеенных бумагой окон дуло. Ощущение чужого дома, никакой радостной встречи всей квартиры. <> Страшнее всего был вид из окон, куда меня подвел папочка. В лунном и фонарном свете громоздились груды каменных глыб и битого кирпича от недавно взорванного Храма Христа Спасителя. В соседней комнате я увидел две полузастеленные кроватки. Вскоре должна была прийти Зинаида Николаевна с детьми. Может быть, папа думал, что мы будем жить в освободившейся Шуриной комнате, но это было совершенно нереально. Мамочка рвалась уйти. Нас повезли к дяде Сене в Арсеньев-ский переулок».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 363.

«Мамочка рвалась уйти» – оказавшись в своей бывшей квартире не по мановению волшебной палочки. Она оказалась там после встречи с Борисом на вокзале, где была возможность спросить: «Куда мы едем? Ты живешь тоже там? С кем ты там живешь, Боря? В моей квартире живешь с другой женщиной и ее двумя детьми?» Вопросы ужасные, такие лучше не задавать никогда – на них всегда все знают ответы заранее, но тем тяжелее, когда этих вопросов не задают, а совершенно очевидные ответы хотят лично увидеть.

Женя вошла в комнату, в которой сиживала на стульях и леживала на кроватях Зинаида Николаевна, где ели и баловались ее дети. Про детские кроватки все понял и ее сын – увидел, где в его квартире спали другие два мальчика, очевидно, гораздо лучшие, чем он, – раз его родной папа хотел жить с ними, а не с ним, – и с ИХ гораздо соответственно лучшей мамой, чем его. Все это Женя захотела показать Жененку, вместо того чтобы догадаться, какой будет ответ, если она спросит Бориса прямо. Да он и писал. Восторг его писем, сводивший ее в Германии с ума (и сведший), относился к его радости о том, что в непосредственной близости от него, где бы это ни случилось, в будущем – в том светлом и радостном будущем, которое он взахлеб описывал Жене – будет спать Зинаида Николаевна.

Да хоть с кем еще – с кем захочет – хоть со своими мальчиками, хоть с самим Нейгаузом. Принял же яд (йод в пузырьке) Борис в их доме, чтобы там начали за ним ухаживать, звать врача, откачивать – и уложили спать в одной комнате с Зиной (Генрих Густавович, взбешенный, лег в другой комнате. Взбешенный, правда, по неминуемости их взаимоотношений – из-за бессердечности Зинаиды Николаевны к Пастернаку). А уж Женю с Жененком в соседней комнате поселить! Это совсем пустяки – раз они не хотят принимать других решений. Это их желание – жить рядом с ним и Зинушей, зачем препятствовать, так даже лучше. По Жененку не будет болеть сердце, Женя тоже со временем должна будет окунуться в радость его любви, понять и простить его – да не простить, быть счастливой его счастьем! И так далее…

Оказавшись в реальных декорациях, Женя представила себе, как она начнет распаковываться, а Боря предупредительно будет подсказывать ей, чем теперь она может пользоваться, чем – нет, что теперь будет ее, что – Зинино, он ведь любил порядок. И возможно, она успеет рассказать Боре немного о «папе с мамой», о Жоне, о своих успехах в живописи (когда б не житейские неурядицы, работалось бы совсем не так!) – но тут придет Зинаида Николаевна с черными глазами и подвижным большим телом, решительная и грозная, как полки со знаменами, и Боря будет думать только о том, как чуть-чуть развеселить ее. Возможно, в этот момент все-таки решится и скажет, чтобы Женя уехала. Ей некуда, и она не обязана, это все так, но здесь главное было бы, что – скажет. Не ради нее, ради Зины.