Текст книги "Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции"

Автор книги: Тамара Катаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

Вот переписка 1932 года: Ахматова сожительствует с Пу-ниным на этих условиях («Новый быт!») десять лет, Анна Евгеньевна с Ирочкой, по пастернаковскому уложению, отдыхает в санатории. Пунин заботливо шлет ей письмо на полстраницы, два абзаца из четырех – про Анну Андреевну: «За молоком и хлебом хожу я (а ведь „Милый мой друг Галочка“ не спрашивает этих подробностей – те не молодожены, она не счастливая теща). А.А. делает обед и моет посуду; все это с большой охотой и вниманием, даже не очень медленно; не ожидал. Едим мы овощи да ягоды, что легче сварить: макароны, чечевицу. Ужинаем обыкновенно с Михаилом Матвеевичем».

ПУНИН Н.Н. Мир светел любовью. Дневники, письма. Стр. 316.

Как проводят время дальше, после ужина, оставляет догадываться Галочке. Такими милыми подробностями – что поделывает Зина, когда они не предаются «пленительной страсти» – полны и письма Пастернака к первой жене. Правда, это все только в первые года, да зато если страсть Бориса Леонидовича через десять лет остыла, то страдания Анны Евгеньевны – нет. Эта легкая в кулинарной обработке чечевица ее чуть не убила. Вот ее ответ:

«Милый мой друг Ни!

Прошло три дня, как получила Ваше письмо, дождя все нет (про дождь – это к делу не относится, но зато в тон писем и записочек Анны Андреевны – так что Анна Евгеньевна не может не показать, как умеет и она сама), а получив его, я плакала, хотела писать сразу, но разболелась голова, нервы дрожали во всем теле (раз это пишет врач – наверное, как-то действительно было плохо), и решила ждать успокоения (Евгения Владимировна, конечно, гораздо более стильная – у нее никаких «Ни» («Бо»), никаких «Вы», никаких «шумят деревья»).

Сейчас жутко и грустно, темная ночь, ураган, скрипят ворота, окна, двери. Черные тучи уносит стороной, и звезды особенно светят. В доме впечатление моря на улице, радостно несет и человека и деревья. Бодрость всеобщего движения. Ира пока носится с Сашей, сегодня решила строить шалаш, очевидно, сильное впечатление произвел шалаш на берегу реки, в котором мы сегодня сидели. Возились на пляже, я делала гимнастики, кувыркалась через голову (ну, это понятно, для чего пишется), вообще Ира любит, когда я бываю молодой (и у Евгении Владимировны, и у Анны Евгеньевны обидчицы старше на четыре года, так что, собственно, этот аргумент можно было бы и не приводить, раз им уже не молодость предпочли), и находит, что, несмотря на самый солидный мой возраст, я моложе всех. Часто скучает и вспоминает Вас, говорит, что за прошлое лето привыкла быть с Вами. (Евгения Владимировна просто послала фотографию, изображающую, как сын грустит и вспоминает: «К этому письму она приложила фотографическую карточку – вот уж подлинно, „каким еще оружьем вас добить?“) (БЫКОВ Д.Л. Борис Пастернак. Стр. 400). Пастернак все понимает, все заглатывает, со всем соглашается и с готовностью отвечает: „Как ты хорошела! Но какие вы грустные-грустные!“ Пастернак очень счастлив. Пунин – не очень, но и на него такие заходы не действуют. „Странно, сейчас я читаю письмо совершенно спокойно, но когда получила, не знала, как удержать слезы, чтобы никто не видел. Где мне взять величие духа!“ Ах да – письмо от „Ни“ было не только об их семейных буднях с АА, но содержало также и абзац более общего характера: „Целую Вас нежно (такого по Пастернаку мы знаем из письма в письмо – видно, что он готов расцеловать весь мир. Пунин более избирателен), надеюсь, что Вы уже отошли от зимы, и хочу верить, что такой зимы больше не повторится. Гуляйте, веселитесь (вот на что отчет о проделанных гимнастиках) и набирайте спокойствия и величия духа. Немного осталось жить, не снижайте жизни и помогите мне ее не снижать. Крепко и дружески Вас обнимаю. Ваш Ника“

ПУНИН Н.Н. Мир светел любовью. Дневники, письма. Стр. 316.

Что-то напишет дальше на это Галочка? «Величие это приходит или перед смертью, или у людей немощных плотью и свободных от житейской суеты». Далее на полстраницы мало связанные друг с другом жалобы и вскрики, все с оттенком гордого отчаяния, надежды и психологизма: «чуть проснется какое воспоминание, все начинает кипеть» (это наука всем брошенным, но не оставленным женщинам: ЭТО не излечится по определению, не желайте этого), «бессилие, гордость, слишком униженной чувствую себя», даже залихватское «будь я мужчиной, я бы его убила» (кто-то сказал что-то о ее «деспотизме», она это вспоминает, потому что более лестно получить упрек в деспотизме, чем в растоп-танности). «Я решилась не писать психологических писем и вообще не писать больших писем, чтобы не задумываться, но Ваше письмо меня разбудило. Простите, жизнь свою я снизила и продолжаю снижать своею ревностью, своею бессмысленной лошадиной работой, притупляющей мозг и духовную жизнь». (В доме у Пуниных за столом громко говорили о «дармоедах», – Анна Андреевна не работала – и она с сыном Левой «замирали в гордых и обиженных позах». Сразу оговорюсь, что по малолетству Лева здесь ни при чем.) « Знаете, мне уже даже не любовь нужна и не ласка. Вы ведь хорошо знаете меня, я не сентиментальный человек, хотя плачу часто („плачу и плачу, как проклятая“, – просто пишет Женя) (я себя ненавижу за это, ведь это тоже унижение), мне нужна вера в Вас, что Вы мне не измените (под изменой понимаются уже чрезвычайно изощренные моменты, учитывая, что Пунин ночует в комнате у Ахматовой и Пунина берет себе ночные дежурства, чтобы не находиться ночью в той же квартире, или что она называет изменой?) и не предадите. О (без О трудно обойтись), тогда хватило бы у меня мужества на все. Мне нужно Ваше уважение, и мне кажется, я его заслужила, так говорят люди (у Жени все по-прежнему элегантнее: „Боже, боже, я не могу понять, как, почему этот кошмар въехал в мою жизнь, ни зеркало, ни люди не дают мне ответа“), я даже забыла об этом, и казалось, что все брезгуют мною».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 345.

(Вот чем это заканчивается!) «Я не могу понять, как я себя выношу и как еще считаю себя правой, доброй, честной и т.д., живя в таких условиях, и что Вы можете думать обо мне и кем считать?»

ПУНИН Н.Н. Мир светел любовью. Дневники, письма. Стр. 317—318.

Лиля Брик, сама бывшая любовница Пунина, – вернее, это Пунин был у нее в любовниках, здесь все уже расставлено по местам, – спустя много лет писала ему милое деловое письмо (Ахматова числится у него «в женах» уже почти десять лет). «18 мая 1931 года. Милый Николай Николаевич, очень прошу Вас разобраться с тов. Катаняном в Володиных матерьялах и дать их ему <>. Я совсем было собралась за этим в Питер, но не вышло, и Катанян едет вместо меня. Целую Вас и Анну Евгеньевну. Лиля Брик».

Там же. Стр. 312.

То есть и Евгения Владимировна, и, к ее радости, Зинаида Николаевна назывались бы женами только по благорасположению третьего лица, того, кто к ним обращался – Лили Брик, например. Кто бы как хотел, так бы их и звал. У Жени в реальности тем не менее выбора не было – ведь и эта двусмысленная ситуация могла быть только плодом услышанной мольбы. Но вот Зинаиду Николаевну это не устроило бы точно, она даже не догадалась бы о такой возможности, она была человеком не мольбы, а жеста. Нелогично, но не сомневаясь, она заявляла: «Брошенной женой Пастернака я не буду. Я буду только его вдовой».

ЧУКОВСКАЯ Л.К. Записки об Анне Ахматовой. В 3-х томах. Т. 2 (1963—1966 гг.). Стр. 261. Она была решительной женщиной. Пастернак не только уважал, но и любил ее за это. Кстати, понято заявление Зинаиды Николаевны может быть и в трагедийном (он же криминальный) смысле. Пастернак трусливым не был – и остается признать, что уважение и любовь были тогда все же чрезвычайно сильны. Ольге Всеволодовне приходилось довольствоваться плодами запахов своей пряной женственности и пр.

«Если цель обеда – питание тела, то тот, кто съест вдруг два обеда, достигнет, может быть, большего удовольствия, но не достигнет цели, ибо оба обеда не переварятся желудком. Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жен и мужей, может быть, получит много удовольствия, но ни в коем случае не будет иметь семьи» (Толстой. Война и мир). На самом деле, как показала практика, которой Толстому показалось слишком пошлым заниматься, все как раз наоборот: результат будет получен – жизнь будет прожита, но удовольствия в таком ее образе мало.

Выразительный портрет Евгении Пастернак остался в воспоминаниях певицы Галины Лонгиновны Козловской: «Она никогда не скрывала своих симпатий и антипатий, относилась непримиримо к людям и явлениям, которые считала дурными. …Но удивительно, что резкость ее характера исчезала в живописи. …Кисть ее была лирична и полна удивительной нежности к самим моделям. …Природа наделила ее редкой силой – силой женской притягательности, и поклонение многих, увлекавшихся ею, казалось, не оставляло места для тоски и одиночества. …Две комнаты, выходившие окнами на Тверской бульвар. …Мольберты и подрамники стояли у стен, здесь было удивительно чисто, несколько предметов старинной мебели придавали комнате вид легкого, ненавязчивого изящества – ни следа богемного неряшества и беспорядка. А сама хозяйка, стройная и красивая, с особым разрезом казавшихся узкими глаз, с той же белозубой улыбкой „взахлеб“, была прелестна и в полной гармонии со своим жилищем. Чтение стихов Пастернака было какой-то особой потребностью ее души. …Он в ее отзывах получал для себя нечто важное и нужное».

КОЗЛОВСКАЯ ГЛ.

А вот внешность и убранство дома у Зинаиды Николаевны:

«…навстречу вышла плотная пожилая женщина с черными крашеными волосами. Лицо ее говорило о том, что когда-то она была красива».

МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 24.

«…коренастая плотная женщина в черном платье с белым воротничком (она вообще носила только черные платья) (и с только белыми воротничками). Темные, очень густые волосы были уложены по довоенной моде фестонами. Щеки подрумянены, лицо квадратное, со слегка отвисшими щеками, оно выглядело бы резким и мужским, если бы не прекрасные темно-карие глаза. Крупные, яркие, благородной формы, с чистыми голубыми белками, они были на редкость молоды и выразительны. <> Хозяйкой Зинаида Николаевна была отличной. Трудилась наравне с домработницей и очень умело. У нее не было вкуса к изящному в быту, но зато любовь к чистоте, к порядку и очень определенные, почти по-немецки пунктуальные навыки в домашней работе».

Там же. Стр. 275—276.

«Второе» ели из тех же тарелок, что и суп – после супа. Так делали почти во всех семьях – правда, по большей части из тех, где не было домработницы. Вчерашние обеды разогревались и подавались на завтрак (с картошкой, котлетами), к обеду глава семейства призывался стуком вилки по батарее. А ведь им хотелось видеть запотевший хрусталь, розы, фарфор и серебро, а ему хотелось (иногда почти всем хочется) об этом писать. Почему советский строй – в аспекте его повседневной жизни – не родил какого-то невиданного фантазийного поворота в искусстве? Ведь быт был до такой степени однообразен и убог – при той же неисчерпаемости многообразия человеческих характеров (а людей было много, современные средства коммуникации развиты, возможности перемещаться по жизни велики, со столькими характерами можно было знакомиться), природа оставалась неисчерпаемой – ее тоже можно было хотя бы на поездах осматривать чаще и больше, чем в девятнадцатом, например, веке (сколько бы там Пушкин на лошадях обскакал?); железный занавес то эхом о каких-то событиях информировал, то книжонку откуда-то какую-то привозили, то вещицу – можно было каждый шов разглядывать, оттенок цвета определять: по одной детали можно все было реконструировать.

А сама по себе убогость внешнего мира – трамваев и сковородок, и возможности в немытую тарелку новое блюдо положить – это могло развивать какую-то невиданную фантазию. Для того детям и дают играть в кубики – только кубики сделают из ребенка повелителя вселенной. При электрической железной дороге он останется в своих мечтах разве что начальником станции.

Как они читали «Анну Каренину» – сцену обеда в имении Вронского? Пусть у Вронского целый штат – да ведь и хозяйство не то. У Пастернака были шофер, истопник и домработница. Для проживающей домработницы там вообще не было работы на «полную ставку» – учитывая, что хозяйка, чуть что, бралась по дому за самую черную работу. Может, хотела отвлечься, может, как Анна примеряла последние парижские модели для прельщения охлаждающегося Вронского, так и Зинаида Николаевна свои чары в ход пускала – раз на кастрюли в Ирпене клюнул, можно и сейчас. Но это вряд ли. В любом случае по дому работала гораздо больше, чем обычная хозяйка, имеющая помощницу, и, наверное, теперь Пастернака это уже охлаждало (насколько это возможно – или имеет значение – после прохождения нулевой отметки).

Кроме того, стандарты домоведения были низковаты, даже слишком низки, все-таки лишняя перемена приборов – это всего-навсего одна (для семьи Пастернака – максимум пять по числу обедающих без гостей) тарелка. В уборке после обеда – это капля в море, главное там – кухонная и сервировочная посуда, скатерть, салфетки, хлеб, напитки, соусы или хотя бы соль на столе, ее тоже надо подать, и убрать, и проследить, чтобы склянка (или серебро) были чистые. Что тут одна тарелка? Дом в Переделкине, несмотря на свой крейсерский вид, совсем небольшой внутри, неудобный, непоместительный, – но площадь в любом случае маленькая, и работнице там не перетрудиться. Это Зинаида Николаевна завела там неаппетитные порядки, но уже похоже, что Пастернак других и не знал.

Вот дача Любови Орловой. Точнее – Григория Александрова и Любови Орловой, храм хорошего вкуса (и роскоши). Определение взято из книги биографа Орловой и Фаины Раневской (обе дамы – подруги бабушки и матери автора, те в доме бывали, в один из визитов мать шепнула: смотри и запоминай, все, что ты здесь видишь, – самого высокого вкуса).

Посмотрим и мы. Диван, самолично простеганный по шелковой обивке Любовью Петровной. Она сама пришивала пуговки, клала стежки – из тех же соображений и с тем же эффектом, что и другая роскошная дама готовила мексиканского тушкана. Лестница, изготовленная краснодеревщиком; видно, что театральным, человек не был обучен монотонно изготовить лестницу для употребления в жилом доме, – в разном масштабе и с разными стилями, она как бы взята из декораций к разным спектаклям: вся неровная, из дорогого материала, полированная, красная, нелепая и – самодельная. Грубо положенный кафель с серыми швами в палец толщиной над некачественной ванной, с претензией помещенной на некий подиум – как для Клеопатры; единственный санузел, три комнаты… Возможно, здесь в грязных тарелках блюда не подавали – в доме было меньше суеты, но вкус, стиль и роскошь были на те времена эталонными, это – все, что было.

Пастернак ничего не придумал оригинального в устройстве семейной жизни и медленно и банально дал проявиться самой предсказуемой ситуации: единственный ребенок, с которым были достаточно близкие отношения (немного экзальтированные, но все-таки и естественные для отца с сыном), и чтимая бывшая жена, а с другой стороны – становящаяся нелюбимой и мало что дающая взамен новая жена со своими собственными детьми. И ничего посередине, ничто не самовоспроизводится: не рождается любовь, не родятся дети. На первый взгляд так и кажется: ну что бы не вернуться к первой семье? Почудил немного и хватит. Дело к тому и клонится: Пастернак дает себе урок – обеспечить Зину материально (забрать ее из состоятельной семьи и выбросить практически на улицу, без образования, без работы – это чересчур даже для солнечного эгоиста), и все.

Писательская карьера Пастернака в литфондовских терминах идет на взлет, до позорного шага остается совсем немного – и поскольку Пастернак не находит в себе внутренних ресурсов, судьба указывает ему путь прямо. Случайно (забеременеть не удавалось почти семь лет), непредсказуемо Зина рождает их общего ребенка и дает ему (мужу, Пастернаку) шанс сделать свою судьбу, пользуясь пастернаковским словом, «настоящей»: не любить, писать роман и стихи, отходить бог знает как далеко, но за маленький огонечек их короткой истории, который только он мог назвать своим – никогда не бросить ее.

«<> если из-за разделенности с Женичкой <> и непокладистости Жени я никогда не буду и не могу быть счастлив, ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать счастьем, я сейчас владею. Оно в той, потрясающе медленно накапливающейся рукописи… »

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 694.

Рецензент на биографию Пастернака пишет о биографе: «Видно, что Евгения Владимировна нравится Дмитрию Быкову больше, чем Зинаида Николаевна». Да она и есть получше. Например, литературные способности: сравните письма Зинаиды к Нейгаузу: «А ты-то он и был», и безупречную тонкую жалобу Евгении: «А мы совсем простые» – которая выхватывается самым равнодушным взглядом. Эта строчка ранила и тех, кому особого дела не было до судьбы Евгении Владимировны, которые не о ней читали в переписке с ней Пастернака. Но безупречность тона жалобы – она всего только безупречность и есть.

Евгения Владимировна не была литератором – не пробовала ничего писать. Но письма ее складны, оригинальны, напеты в одной тональности – как это в любом из искусств может быть сделано только профессионально, только присутствие стиля выдает руку мастера. Строки из писем Жени, из той поры, когда жанр их назывался «плач», хороши, будто это действительно строки из песни. «Плачу и плачу, как проклятая», «За что это въехало в мою жизнь?», «А мы совсем простые». Даже «Пусть Зина вернется на свое место» – ведь это тоже она придумала, кто еще так говорил? Так просто, не грубо, так страшно обиженно?

«Дорогие мои!Горячо и от всего сердца благодарю вас за чудные письма, которые вы пишете Жене и Жененку, за нежные заботы о них, за чудесное ваше, сверхчеловеческое чутье».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 696.

Евгения Владимировна – подросшая Суок. Безбытная, очаровательная. Профессиональная писательская жена. Грустная маленькая женщина с еще более грустным мальчиком на руках. Биограф Дмитрий Быков заложил в описание их совместной фотографии конкретное толкование ситуации: «с выражением тягостного недоумения на лице». Бросить нас? «Мы его не пустим. Надо просто запереть двери». Не Боре же решать нашу с мамочкой судьбу…

Кто-то выбирал себе самых красивых, кто-то отдавался в руки самых ловких – и был счастливее. Евгения Владимировна справедливо полагала себя вне обычной иерархии – все-таки ей достался Пастернак! Но, выпав из обоймы, она получила место даже худшее, чем могла бы: при эвакуации из Москвы на ее претензии первостатейной жены ей ответили, что таких жен у Бориса Пастернака нет. Кто? Евгения Пастернак? Нет, таких нет. Фамилия не помогла.

Разведенные жены у нас часто оставляют за собой «фамилии своих детей». Французский жестокий обычай отъ-ятия у оставленной супруги всего у нас не прижился бы. Самостийная матриархальная степная женщина не отдаст ничего. Однако объяснение берется именно это – когда не особенно берут замуж второй раз, когда фамилия бывшего супруга благозвучна или полезна. У Жени, естественно, никто ничего не отнимал, но во второй половине жизни фамилия висела на ней уже как-то демонстративно, как отданная недобровольно. Как счастливо, что Елена – Аленушка – Пастернак оказалась образованной женщиной, занялась благородным делом поддержания памяти своего – только по свойству, к сожалению, только по свойству – родственника. Как бы то ни было, не пропавшего бы и без нее.

Евгения Владимировна не научила сына жить настоящей жизнью; разумеется, Пастернак угадал, что ужас сыновнего бытия разожжен тем фактом, что тот делил его с оставленной отцом матерью. Жаловался на свою судьбу – мать подбивала его на то, чтобы он пытался разжалобить всесильного отца. Здесь чувствуется не желание додать что-то сыну, а отнять – у Зины. Пусть Зине достанется меньше.

Некоторых женщин материнство не украшает – тех, кто не очень хотел этого материнства. Оно же их не защищает.

Щитовидная железа жени

Нина Берберова очень красива – стильна, с восточинкой, стройна, прожила долгую жизнь, писала на пикантные темы (масонство – в ее исследовании на пикантности все и закончилось, баронесса Будберг, Мура – женщина похотливого, лживого, знаменитого, несчастного, многосильного Горького – магнита для дамского внимания), была замужем за персонажем Серебряного века Ходасевичем, имела личные истории с Горьким и Буниным, а легенды из нее не получилось. Несомненное ее замужество дает твердое основание не сомневаться в ее недевственности. Ей – право гордиться тем же. Где она видела столько презираемых девственниц, или многолетне прекративших сексуальную жизнь особей, или даже гермафродитов? «На мгновение я отчетливо представляю себе, как у нее (Симоны де Бовуар) все обстоит внутри:расширенные вены, перебои сердца, раздутые органы, ленивые железы… » (БЕРБЕРОВА Н.Н. Курсив мой. Стр. 597.) «Яс отвращением смотрю на слюдяные глаза девственников, на слишком белые руки монахинь, мне неприятно думать о щитовидной железе старых дев и внутренней секреции аскетов».

Щитовидная железа, имеющая, как все железы, влияние на половую сферу (более опосредованное, конечно, чем некоторые другие), ничуть не менее аппетитна, чем подвергшаяся естественным возрастным изменениям любая другая при всяком другом, сексуально активном, допустим, образе жизни. Здоровые физиологические отправления сами по себе малопривлекательны все – ничуть не более, чем когда их здоровый характер разрушается болезнью, возрастом или эксцентричным образом жизни. Мода, ориентированная на молодость, красоту и здоровье, диктует нам, что старость отвратительна. Под конец жизни вхолостую работать щитовидной железе (повторим, что только И ЕЙ ТОЖЕ) пришлось даже, например, у Коко Шанель. «Любовь? К кому? К старому человеку – какой ужас. К молодому – какой стыд».

ЭДРИХ М. Загадочная Коко Шанель. Стр. 222.

В год расставания с Пастернаком Жене было тридцать два года. Даже не сосредотачиваясь чрезмерно на ее щитовидной железе, можно понять, что у нее был в жизни период, когда устроить женскую жизнь не было бы ни стыдом, ни ужасом. Общественно приемлемые нормы в отношении сексуального поведения были в те времена, как сказали бы сейчас, репрессивными – секса не было, и жаловаться по этому поводу не полагалось. Но имеющие аппетит справлялись с дефицитом в явочном порядке. Женя обошлась. Верни она Зину на свое место вовремя, добрая и веселая женщина Ольга Всеволодовна Ивинская все равно показала бы Пастернаку, чего он был лишен в боттичеллиевском браке.

«Пильняк сватался к маме, но она ему отказала».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 388. Почему Женя не вышла замуж за Пильняка? Простейший психологический закон говорит о том, что в таких ситуациях первейшее средство, за которое инстинктом ухватится каждый, – новый брак. От этого не отказывается никто. Даже те, кто не ждет, что боль пройдет, если на нее подуть, все равно первым движением – пробуют. Так женился Николай Заболоцкий, когда его бросила жена.

«Нужно жениться. Немедленно. И так, чтобы об этом знали все. Он позвонил одной женщине, которую знал мало и поверхностно, и по телефону предложил ей выйти за него замуж. Она сразу согласилась».

ЧУКОВСКИЙ Н.К. Литературные воспоминания. Стр. 310.

Писательские будни. По всему миру писателям разъезжать не давали, по крайней мере с сознанием, что: «вот я разъезжаю по миру, я – в путешествии. И еще один раз в этом году буду, удалось и в прошлом». Разъезжали они чаще только по одной шестой части суши, странное дело – стараясь и здесь по мере сил и административных возможностей оказаться в группе, на совещании молодых писателей, на семинаре. Только это было сладостно. (Корнею Ивановичу Чуковскому – нет, но вот Женечка Пастернак, которую бросивший муж хотел лишить этих знаков состоявшейся жизни, – она знает, чего может лишиться)… «…сказали, между прочим, что в Тифлисе – Пильняк. Было уже 4 часа. Я до этой минуты не ел, не спал, не нашел пристанища. Все гостиницы были заняты, я истратил на носильщиков и извозчиков около 50 рублей <> – и надежд на номер почти никаких не было. От отчаяния пошел я в гостиницу „Ориант“ („Orient“) и спросил, не тут ли остановился Пильняк. „Тут, в правительственных комнатах“. Я пошел туда – и в обширной столовой увидел стол, накрытый яствами, – и за столом сидит сияющий улыбками Пильняк. <> – и Евгения Влад. ПАСТЕРНАК, б/ывшая/ жена Пастернака и др. (Пильняк ухаживал за Евгенией Владимировной, и в эту поездку взял ее с собой он – включил в состав делегации как ХУДОЖНИЦУ. „Женичка Пастернак“ радостно ассистировала на рабочих встречах, как секретарь комитета комсомола на партийных обкомовских конференциях.) Во главе стола сидел тамада Тициан ТАБИДЗЕ, осоловелый тучный человек, созданный природой для тамадантства.

Он тотчас же произнес тост за М.Б., за меня (причем помянул даже мою статью о Шевченко, даже мою книгу «От Чехова до наших дней»), и сейчас же Женичка побежала куда-то и устроила нас в своем номере «Орианта», а сама получила другой… »

ЧУКОВСКИЙК.И. Дневник. В 2-х томах. Т. 2 (1930—1969 гг.). Стр. 81.

«"Вы предлагаете мне стать вашей женой?" Он <>расхохотался <>. „Дорогая, – сказал он мягко, – отдавая должное вашему уму и потому не пытаясь предварительно соблазнить вас, я предлагаю вам стать моей любовницей!“»

МИТЧЕЛЛ М. Унесенные ветром.

Писатели будут, как в старом анекдоте про однолюбку, единственной любовью Евгении Владимировны, но – любовью платонической. В ней все социальные амбиции (разбитые слишком жестоко и слишком рано) и никакой физиологии. Чувственна в ней только ревность, и это другая, тяжкая песня.

Пастернак хлопочет о писательском санатории для Евгении Владимировны, лавируя между «для тебя неприемлема по отдаленности срока и длительности ожидания» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 368) и «обречь себя, в смысле труда, на каторгу», естественно, на все лето, с Женей и его гувернанткой. Путевки добился только Жене, на месяц, Женю маленького пристроили уже на месте в какой-то детский сад. «Кормили там впроголодь, манными котлетами, в которых попадались щепки. Мы снимали какую-то комнату, выходившую в грязный двор с огромной открытой выгребной ямой. С утра мы торопились поскорее уйти в парк, где сидели на лавочке и читали…» (Там же. Стр. 372).

Но Евгении Владимировне в санатории нравится, она снова просит Пастернака: ей хочется пользоваться его заботой – она реальна, а реального между ними осталось уже не так много, ну и, кроме того, невозможно было бы не воспользоваться крохами барства, какие только можно было добыть в этой стране. Пастернак отчитывается перед сыном: «Мама телеграммою попросила меня похлопотать по телефону, чтобы вам продлили срок пребывания в санатории. Я мог только телеграфировать человеку, указанному мамой, потому что я не в городе… <> Не знаю, что получится из моей телеграфной просьбы, и не верю в ее удачу» (Там же. Стр. 375). Евгения Владимировна живет своими заботами – в писательском санатории ей хорошо – Жене-нок продолжает воспоминания: «Мы с трудом дождались конца санаторного срока. Возвращались в Москву кружным путем, поезда объезжали области, вымиравшие от голода и холеры… » (Там же. Стр. 375)

У Жени всегда так: то Пастернак, то брат Фейхтвангера, то Пильняк – все не то. Потом появляется дачный сторож, делает предложение, легко женится. Получив от завода комнату, исчезает бесследно.

Женя не давала Пастернаку права жить по своему усмотрению, поймала его за руку и не отпускала. Но режет по сердцу. За дело бьют собаку или для разгулки времени – смотреть не в удовольствие.

«Дожил я, можно сказать, и доработался, что о возможности жизни для себя и сына моя жена в моем присутствии должна говорить с посторонним… »

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 461—462. Скорее всего у Жени не вызвало сильного сочувствия описание страданий Зинаиды Николаевны, когда за свою жену заступается Пастернак. О ком-то другом, о другой женщине, Борис пишет Жене: «жена», и у нее нет права протестовать. Наверное, она до конца жизни не отдала своего права называться женой. То есть другая женщина спокойно взяла титул и пользовалась им законно – но Жене каждый раз приходилось делать страшное усилие, чтобы совместить это в голове: жена – это не она, это кто-то другой. Женя несколько раз в своей жизни лечилась в психиатрических клиниках, но не совсем понятно, как ей удавалось добиваться ремиссий.

Описывает Пастернак и организационную сторону жизни в Чистополе: «Я снимаю комнату на той же улице, где <> детдом Литфонда, место Зининой службы и Леничкина жительства. Стасик живет в другом месте. Мы его не видим почти никогда. Зину вижу почти ежедневно, она у меня иногда ночует».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 433.

С момента первой ночевки Пастернака у Зины прошло почти десять лет – она и Борис Леонидович помнят дату, Евгения Владимировна ее точно не знает, хотя жестокие письма его к родителям зачитывались ими вслух при «гостившей» (отправленной в надежде, что навсегда, из Москвы, где ей при квартирном кризисе буквально не было места), и в одном из них было: «note 12Note12
  Нейгауз


[Закрыть]уехал первого января в концертное турне по Сибири. Я боялся этой поездки и отговаривал его от нее. В его отсутствие на то, что было неотвратимо и случилось бы и при нем, легла тень нечестности. Я показал себя недостойным Нейгауза, которого продолжаю любить и никогда не разлюблю».

БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 511.

Может, на это было ответом: «Сегодня твой папа читал мне кусками твои письма к ним <> у меня от них волоса становятся дыбом».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 352.

Зинаида Николаевна тоже страдала: «С Пастернаком мы встречались редко, главным образом у Асмусов, где он продолжал бывать. <> Я чувствовала, что у меня пробуждается грандиозное чувство к нему и что все это жестоко по отношению к моей семье, Асмусам (из тех в Пастернака была влюблена жена – помните „союз шестисердый?“) и к его семье. В декабре Нейгауз поехал в большое турне в Сибирь. Борис Леонидович стал по три раза в день приходить ко мне. В конце декабря он пришел как-то ко мне очень поздно. <> Он остался в ту ночь у меня. Когда наутро он ушел, я тут же села написала письмо Генриху Густавовичу о том, что я ему изменила. <> Я была уверена, что он все это переживет, и написала письмо, считая это более порядочным. Он получил мое письмо в день концерта. Как рассказывал мне потом его импресарио, во время исполнения Нейгауз закрыл крышку рояля и заплакал при публике. Концерт пришлось отменить. <> Нейгауз отменил все последующие концерты этой гастроли и приехал в Москву. Увидев его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что написала, но и в том, что сделала».