Текст книги "Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции"

Автор книги: Тамара Катаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

Свой первый арест и пребывание в лагере Ивинская объясняла тем, что она – жена гонимого поэта. Для меня эта версия звучала в новинку: накануне ареста 1949 года она рассказывала мне, что ее чуть ли не ежедневно тягают на допросы в милицию по делу заместителя главного редактора журнала «Огонек», некоего Осипова, с которым она была близка многие годы. Осипов, объясняла мне тогда Ольга, присвоил казенные деньги, попал под суд, и во время следствия выяснилось, что в махинациях с фальшивыми доверенностями принимала участие и она. (За истинность ее объяснения я, разумеется, не отвечаю, но рассказывала она – так.) После ареста – сначала в лагере, а потом и на воле – она сочла более эффектным (и выгодным) объяснить причины своего несчастья иначе: близостью с великим поэтом. «Муза поэта в заточении»… За подобную версию – очень смахивающую на правду – я, впрочем, тоже не отвечаю.

Мало того, что, вернувшись в Москву, Ивинская регулярно присваивала деньги, предназначавшиеся друзьями для поддержки Н.А. Адольф-Надеждиной. Когда в 1953 году, освобожденная, она уезжала в Москву, – она взяла у Надежды Августиновны «на несколько дней» плащ и другие носильные вещи, обещая срочно выслать их обратно, чуть только доберется до дому. Приехав домой, однако, она не вернула ни единой нитки. «<> Ивинская, освободившись по мартовской амнистии 1953 года, уезжала в Москву, – пишет Майя Ула-новская, – моя мать поручила ей для передачи своей дочери, моей сестре <> связанные ею шерстяные свитера и разные поделки, полученные ею в подарок за годы заключения от разных лагерных подруг. Месяцами моя мать и другие бывшие солагерницы Ивинской, поручения которых она взялась выполнить, ждали известий, подтверждений. Месяцы, годы шли, никаких известий не поступало ни для кого. Когда моя мать освободилась и вернулась в Москву, выяснилось, что ее посланница присвоила переданные через нее вещи. Будучи спрошена по телефону, призналась в этом, сославшись на потерянный адрес, просила прощения, откупилась деньгами». Таким образом, она крала у лагерниц не только то, что им посылали из Москвы, но и то, что они через нее посылали в Москву. Улановской она объяснила свой поступок потерей адреса, а Надежде Августиновне созналась, рыдая, что отправлять мои посылки препоручила будто бы одной своей подруге, а та, злодейка, не отправляла».

ЧУКОВСКАЯ Л.К. Записки об Анне Ахматовой. В 3 т. Т. 2 (1952—1962). Стр. 658—660.

«Дух шалого авантюризма и легкомыслия пропитывал весь уклад дома».

МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 318.

То уважение, которое Зинаида Николаевна оказывала мужу, в том же самом размере возвращалось к ней. Он уходил и жил там, где ему хотелось (не жил – ночевал), но когда ему грозили высылкой из страны (угроза, ужасающий смысл которой все-таки размазывался в двусмысленность, и глаза говорящих о ее тяжести предательски бегали: Ольга Ивинская с дочерью с восторгом были готовы бежать из этой страны с Пастернаком куда угодно – всюду, где примут Нобелевского лауреата) – он был согласен на худшее, но не готовился к отъезду, узнав, что Зинаида Николаевна эмигрировать не собирается.

Тип внешности Евгении Лурье и Ольги Ивинской (нечетные женщины) был немного близок: высококачественная, стандартизированная, бесспорная миловидность – чистый лист, о котором Пастернак мог писать все, что выпевалось, мы же не требуем от соловья точности в деталях закатного вечера, который он воспевает. Он мог писать и о робкой крутолобости (на самом деле Женя была вздорной, эгоистичной, мечтающей о лучшей участи: в момент, когда муж осознает это, черты лица жены болезненно искажаются) – и о том, что Ольга Ивинская была «недотрога, тихоня в быту». Ольга Всеволодовна гордилась своим – будем надеяться – не распутством, а темпераментом, разбитной, непугливой и пронырливой была уже самым видимым образом. Какой бы и ни была она в «быту», даже слово само это раньше чем за десять строчек до ее имени нельзя упоминать: это женщина-звезда, таким женщинам трудно жить во все времена без хорошего штата прислуги. За что их наказывают советским «бытом»? Может, в какой-то момент она при Пастернаке махнула легко на какую-то очередную трудность – не царицынское это дело ей о таком пустяке печалиться, а он и записал: непритязательна, тихоня. Если вообще о ней в тот момент думал, а не какой-то идеал той минуты описывал.

Газоотводная трубка – приспособление для предупреждения перегрева агрегата, а в переносном смысле – ситуации.

«В спальне у нее стоял телефон, а в комнате у Иры находился еще один аппарат. Все важные разговоры матери, по ее желанию, Ира слушала. Однажды, когда я была у нее, позвонила Тагер, Ивинская непременно желала, чтобы я услышала этот разговор, и попросила пойти в Ирину комнату. Ира уже держала трубку у уха, а вплотную к ней сидели и прислушивались Инна и француз Жорж Нива, в то время аспирант МГУ».

МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 318.

«Мама подошла к телефону, а я взяла отводную трубку и, хотя это было с моей стороны неделикатно и подобного я себе никогда не позволяла, подключилась к разговору. В ответ на вопросы матери о самочувствии он сказал далеким и слабым голосом: „Ну нельзя же жить до ста лет!“ – и я, вдруг заплакав, закричала в эту отводную трубку: „Можно, можно!“»

ИВИНСКАЯ О.В., ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Годы с Борисом Пастернаком

и без него.. Судьбы скрещенья. Стр. 174.

Можно представить, какие разговоры ей доводилось подслушивать в эту – слово-то какое сточное – «отводную» трубку! Пастернак в стихах писал «ты так же сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья», некоторые считали, что этого можно стесняться, раз все знали, с кем и по какому адресу эти листопады происходят, – наверное, иногда не удерживался и что-то подобное и в трубку ей шептал. Но Ирочка вела себя при этом ДЕЛИКАТНО. Дух венецианского карнавала. Ирочка пишет свои воспоминания в 1993 году, ей сильно за пятьдесят, она живет в Париже конца соответственно двадцатого века, знакома, надо полагать, с европейскими, с начала уже как минимум девятнадцатого века принятыми правилами приличия, но понятия о чести у нее, как у пойманной на воровстве средневековой служанки: как могли про меня подумать, что я украла сто монет?! Я честная девушка, я взяла только двадцать! «Я никогда ничего подобного себе не позволяла, и это было бы с моей стороны неделикатно». А ПРОСТО ПОДСЛУШИВАТЬ, не объявляя о своем участии в разговоре, не выдавая себя и уж тем более и не встревая, – это и деликатно, и можно себе позволить.

Ивинская со своим именем для хорошей женской повести за неимением реальной подвижки в судьбе подбирала беллетристические штампы: любовника звала «классю-шей». Будто бы интимно снижая пафос его официального звания, но напоминая всем, даже не обеспеченным опекун-

ством, алиментами или еще чем-нибудь столь же вселяющим уверенность, собственным детям – о величине рыбки, попавшейся им в сети. При простом муже или любовнике ее имя (отчество-фамилия) не значило бы столько. При Пастернаке оно само будто бы просилось на страницы страстных и драматических любовных перипетий. И-вин-ская? Неужели он не раздумывал о сюжете с элегантной, роковой, очень своеобразной героиней? Все будут звать ее – «Ивинская»… Неужели она сама не мечтала о его мечтах? Пока все только знали, что «когда ты сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья», и что-то про плащ, который расстилают в лесу на землю в ширину, «под нами», – это о ней. Многие, возможно, предпочли бы, чтобы перед ними не распахивали одеяло.

Дело доктора живаго

Пастернак был не меньше Фельтринелли заинтересован в подписании контракта, в том, чтобы найти зарубежного издателя, такого, кто согласился бы выпустить роман в строго определенные сроки после выхода романа в СССР и заплатить Пастернаку деньги. Пастернаку нужно верить, что он хотел опубликовать «Доктора Живаго» в «Новом мире», получить за это замечательный советский гонорар, год на него погулять с Олюшей и успокоить Зину, потерять вконец нервы на реакции на него критики и знакомых – роман никому однозначно никогда не нравился – и не помышлять о большем. После этого он никогда не получил бы ни одной копейки за него от заграничных изданий, где бы и сколько его бы ни издавали.

«Русские писатели после первого издания в Советском Союзе не защищены Конвенцией об авторских правах. <> Если издатель <> публиковал „Доктора Живаго“ в течение тридцати дней после выхода его в СССР, он получал эксклюзивные права на это произведение на западном рынке. <> Если бы издатель не уложился в тридцать дней и опоздал хотя бы на один день, произведение стало бы „достоянием государства“, кто угодно мог бы опубликовать свое собственное издание, не нуждаясь в специальных правах на него и не выплачивая автору никакого гонорара с проданных экземпляров».

ФЕЛЬТРИНЕЛЛИ К. Senior Service. Стр. 104.

Если бы Пастернак заблаговременно не нашел издателя, не передал ему рукопись и не согласовал бы все, что надо, с ним – никто не смог бы за один месяц после публикации его в «Новом мире» (или где-нибудь еще) связаться с автором, договориться, ну а потом еще перевести, сделать верстку, отнюдь не компьютерную – набор! – и прочие мелочи…

Пастернак получил Нобелевскую премию не за «Доктора Живаго», в разговор об этом лучше не пускаться, его номинировали неоднократно и до романа, он получил бы ее и без него, у Нобелевского комитета было бы меньше проблем с СССР, роман запечатали бы с удесятеренным тиражом – но у него без Фельтринелли не было бы ни копейки от заграничных изданий. Он, правда, о лучшей доле не мечтал, но стоит ли удивляться, что Ольга была ему самой верной помощницей? Все совпало: «Сразу после создания нашего акционерного общества „Издательство Джанджакомо Фельтринелли“ со мной связался Серджо ДАнджело, в ту пору бывший директором книжного магазина ИКП в Риме и отправлявшийся в Москву в качестве партийного редактора для программы итало-советских совместных радиопередач. Он предложил мне свои услуги по поиску в Советском Союзе литературных талантов для моего миланского издательства» (Там же. Стр. 104). Даже Фельтринелли «с самого начала отдает себе отчет в том, что дело может оказаться щекотливым» (Там же. Стр. 105), что же говорить о Пастернаке с Ивинской? Ольга решает подстраховаться самым верным, по ее представлениям, способом – сотрудничает с КГБ. У Карло Фельтринелли сколько угодно доказательств об этом, включая ее собственные заявления, в письме Хрущеву, например, но он – «та сторона», и он патетически восклицает: «Но кто присутствовал в момент передачи романа? Кто мог знать о переписке Пастернака с его итальянским издателем?» Тут же несколькими строками ниже приводит письмо Ивинской Хрущеву: «Стоит ли говорить, что в свое время в ЦК мне подсказали имя Д'Анджело и с помощью ДАнд-жело мне удалось задержать публикацию романа в Италии на полтора года». Вот кто, оказывается. Впрочем, у Фель-тринелли-мл. есть и другие версии: «Вдруг какая-нибудь дородная домработница входила и выходила из комнаты как раз в те моменты, когда Пастернак и Д'Анджело обсуждали условия соглашения» (Там же. Стр. 110).

…Пастернак лично, сам, любил дородных женщин, и Зинаида Николаевна в дом подбирала работниц: худенькая, некрасивая – уверена, она не унижалась до сознательного антивыбора – просто не набивать же дом одними красавицами? Тут же сообщает и смягчающее обстоятельство: «Ольга Ивинская к тому времени уже отсидела три года» (Там же. Стр. 110), и заслугу, которая, разумеется, только ухудшала картину: «С помощью Д'Анджело мне (Ивинской – это она пишет Хрущеву) удалось задержать публикацию романа в Италии на полтора года» (Там же. Стр. 109). Тогда как Пастернак был ее словами, восклицаниями, шепотом уверен в том, что Ольга – его верный и неподкупный солиситор. Ну а для Советской власти что полтора года, что два – абсолютно все равно, ведь она же не уговорила его сжечь роман в печке. Заключение, как водится, беспроигрышное: «Родные и близкие поэта, судя по их многочисленным намекам, проистекающим, вероятно, из ревности, всегда разделяли убеждение, что информацию органам госбезопасности поставляла Ольга Ивинская» (Там же. Стр. 109). Для Ольги это был вопрос жизни и смерти: Зинаиде Николаевне ничего было не надо, и она могла себе позволить разделять участь Пастернака, а Ольга могла его использовать только живого и только здесь. «ДАнджело не боится, что скандал с публикацией будет иметь для Пастернака какие-то серьезные последствия: в крайнем случае его вышлют из СССР, что его нисколько не опечалит» (Там же. Стр. 117). Не опечалит при одном условии: если с ним поедут Зинаида Николаевна с Леней. Для Ольги этот вариант – нулевой, и она старается вовсю. Единственная зацепка, и наследники Ивинской (о тяжбе есть материалы и в XXI веке) намеревались пустить в ход свое самое сильное, «почему-то» все время скрываемое оружие – «рассказать о каком-то документе», очевидно, о «завещании Бориса в пользу Ольги». Завещание, естественно, было «потеряно», «во время сильного ливня» (Там же. Стр. 180).

Здесь два момента. Первое: вступая с Фельтринелли в деловые отношения и написав ему первое письмо, фактически подписывая контракт, «перед тем как отправить письмо, он показывает его сыновьям, Леониду и Евгению». <> А написав «завещание в пользу Ольги», отнимая «пользу» от сыновей, – не показал? Завещание не могло быть в пользу одной только Ольги, и это главное возражение: точно такое же завещание он мог написать у себя дома, не вставая с постели, и никуда его не передавать, оно имело бы точно такую же силу и, захоти он проявить свою волю, в пользу Ольге могла быть простая бумага, подписанная у переделкинского нотариуса.

Фельтринелли же отстоял интересы Ольги (которые не захотел признать Пастернак) в Инъюрколлегии в 1969 году. Как пишет Емельянова, на эти деньги ее мать купила маленькую квартирку на Савеловской.

Быть женщиной и сводить с ума – это действительно и великий шаг, и геройство, но чаще всего женщине хочется быть еще и женой, и вдовой, и законной наследницей. Когда это смешивается, то великий шаг кажется просто хорошо продуманным и просчитанным pas.

Ивинской подвернулся шанс. Она сама организовать его бы себе не смогла, но она его и не упустила – до той точки, до которой давал собой манипулировать Пастернак.

История с передачей «Доктора Живаго» на Запад – плохо, что в Италию, в КПИ, какой-то появился налет опе-реточности, жуликоватости с самого начала – тоже очень плоха. По сути своей все ясно: Пастернак не был уверен, что его напечатают в Советском Союзе (не «был уверен, что не напечатают» – могло быть все), и имел право страстно хотеть опубликовать его во что бы то ни стало и где угодно (так устроены авторы, особенно искренне считающие, что закончен главный труд жизни). И он вполне бы удовлетворился российскими журнальными гонорарами. Видя, что здесь тормозят, – передал. Они напечатали. Здесь все ясно. Не ясно и, как всегда, когда появляется Ивинская, видно, что неясность нужна для прикрытия нечистоты, появляются многочисленные объяснения, в которых не разобрался, наверное, ни один читатель ее воспоминаний: через слово, кто бы что бы ни говорил, ей надо возразить, противореча самой себе, Пастернаку, здравому смыслу. Рукопись он не передал, а «отдал», «просто так». «Ну, почитают; я сказал, что я не против, если он им понравится – пожалуйста, пусть используют его, как хотят». Почитают, понравится – не понравится. Не всеобщие западные читатели почитают, а один или два человека, неизвестных Пастернаку, незнакомые ему; он ничего не знал, ни их вкусов, ни направления – и вот если им понравится, то Борис Пастернак будет публиковать труд своей жизни, нет – порвет его, как мальчишка черновик. Пусть используют его, как хотят. Какие есть варианты использования? «Ну, Лелюша, делай какзнаешь, конечно, ты можешь даже позвонить этому итальянцу, потому что я ничего без тебя не собираюсь предпринимать. Так вот, ты можешь позвонить этому итальянцу и сказать, чтобы он вернул роман, раз тебя так волнует это. Но давай тогда хоть дурака сваляем, скажем: вот знаете, какой Пастернак, мол, вот отдал роман – как вы к этому относитесь?» (ИВИНСКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 234). Вы что-нибудь поняли?

Пастернак был каким-то старомодным человеком, человек не зря рождается в девятнадцатом веке, когда он пишет «варьяция», когда он наполняет ванны водой из ведра, когда он катает сына в «мальпосте», – в год присуждения ему Нобелевской премии двадцатиоднолетняя Франсуаза Саган уже пять лет как опубликовала «Здравствуй, грусть», ездит в Сен-Тропе на «ягуаре», снимает трехэтажный особняк в Париже, подписала еще три контракта – их просматривают юристы ее семьи и ее никто не обманывает. А Пастернак пишет десятистраничные письма Жаклин де Пруайар, случайно попавшейся в этот клубок Фельтринел-ли и д'Анджело. Итальянские джентльмены разгневаны вмешательством рационального французского элемента в их заварушку, Пастернак урезонивает их: «Генералы, не ссорьтесь», пишет деловое письмо д'Анджело: «Общей доверенности на все средства я Вам дать не могу, потому что дал ее уже гораздо раньше Mme de Proyart. Да вам такой доверенности и не надо. Обратитесь к ней за советом. Если она одобрит Вашу меру <>, она выделит для Вашей доброй цели сумму достаточно большую, скажем, до ста тысяч долларов. Черпайте тогда отсюда безотчетно <>, с некоторой пользой и для себя… » (С. Д'АНДЖЕЛО. Дело Пастернака: воспоминания очевидца. Стр. 96). И еще более деловое – Жаклин: о цвете обложки. Жаклин в ужасе, что может попасть под суд и что дело ее помощи находящемуся в положении интеллектуальной и политической несвободы гению ХХ века имеет на его родине не только политический, но и – а это всегда перечеркивает любые высокие порывы – уголовный оттенок. Строгим и изобретательным французам можно не объяснять, что хоть в Монтре, хоть в Лионе, хоть в Москве писатель, имеющий автомобиль с шофером, небольшой штат прислуги, загородный дом и две (две с половиной? три?) семьи, может иметь финансовые затруднения, а тот, кто берется помогать ему в делах, должен быть уверенным, что его помощь не сведется к проведению финансовой схемы, осуществимой лишь при нарушении – досадного и грабительского! – закона. И она просит Пастернака освободить ее от его доверенности, да еще и объявить об этом, дать ей в руки документ.

Пастернак не хочет найти доверенного юриста, очень доверенного здесь, или просто перепоручить вести свои дела кому-то за границей по рекомендации сестер. Родные сестры, вполне обустроенные и обжившиеся, живут в Англии. Все услуги можно было оплачивать из этих же гонораров, вместо того чтобы давать своим уважаемым издателям невнятное поручение сделать подарки тем, кто принимал участие в подготовке издания «Доктора Живаго», – в результате больше половины гонорара ушло одним переводчикам. В Советском Союзе процессом руководит человек, который «всегда все берет на себя», и Пастернак подписывает контракты с легкостью пугачевского же министра. Получать причитающееся по столь тщательно подготовленным документам предполагается в чемоданах. Фельтринелли, прослышав про близящуюся реформу, скупает рубли (тут уж так счастливо проворачивалось дельце – близилась реформа денег в СССР) по дешевке на черной бирже в Германии. Для таких операций лондонские юристы ни к чему – здесь вполне достаточно финансового темперамента Ольги Ивинской. «Мать вошла во вкус и начала засыпать Серджио просьбами – туфли, кремы для лица…» (ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 211). (Лицо – на фотографиях – остается миловидным, дряблым и испитым.)

«Нас начали преследовать почти сразу после опубликования романа в Милане в ноябре 1957 года…» (ИВИН-СКАЯ О.В. Годы с Борисом Пастернаком. В плену времени. Стр. 174). Ольга пишет «нас», несомненно, машинально.

Две книги русских авторов выходят на Западе почти одновременно, и обе имеют огромный, в том числе коммерческий, успех.

«Если голландские предложения содержат что-либо материально выгодное, пусть вся прибыль будет отдана в Ваше распоряжение, пользуйтесь ею по своему усмотрению, денежные вопросы меня не касаются». Это – Пастернак.

ПАСТЕРНАК БЛ. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 302.

Набоков: «Вера без устали твердила требовавшим встречи лично с Набоковым, что это невозможно, она говорила, что если бы пришлось принимать всех, ему потребовались бы гонорары раз в десять больше предлагаемых».

ШИФФ С. Вера. Миссис Владимир Набоков. Стр. 420.

Какая здесь связь? Что бы он стал делать на эти удесятеренные гонорары? Выдавать посетителю по доллару за каждую сокращенную минуту визита? Просто он свои социальные контакты, кроме как в цифрах, не представлял. Пастернак же привык ничего в цифрах не планировать. Назовет его Бухарин на съезде – ему дадут перевод, выйдет Постановление партии – заморозят все договора. Если он в силе – Олюша будет переводить тоже, не хуже его. Нет – съедет и с дачи, Зина шубу продаст, Ленечка в автомеханики пойдет, не пропадем.

«Это не моя заслуга, что денежная сторона дела для меня незначительна или вторична».

ФЕЛЬТРИНЕЛЛИ К. Senior Service. Стр. 107.

«"Олюша, ну куда же мы положим такие деньги?" – горестно советовался он с матерью. „А вот в этот чемодан“, – отвечала еще менее искушенная мать, и они успокоились. (Деньги, немалые, почти сумма Нобелевской премии – все воздается, – начали в обговоренном виде поступать в Москву, по спискам Ольги Всеволодовны.) Там фигурируют и „галстуки с курами“, и кофты, и знаменитая нейлоновая шуба для меня. Были и деньги. Однажды весной, в 1960 го-ду<> Джузеппе передал нам чемоданчик. <> Мы принесли чемоданчик домой, открыли – там было 150 тысяч (старыми) деньгами. Б.Л. им чрезвычайно обрадовался. Дал на хозяйство Зинаиде Николаевне, Леня купил себе машину… »

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 211.

«Как смешно приходил Б.Л. в отчаянье, когда представители вынимали из портфелей новые и новые проекты контрактов, каждый раз страниц по 15 убористого машинописного текста! Ведь все эти контракты, цифры были тогда пустым, абстрактным звуком. <> Мы не предполагали, что они могут обернуться весьма реальной решеткой».

Там же. Стр. 160.

Вот сцена, запомнившаяся Емельяновой на всю жизнь: «Мы садились у освещенного подъезда в такси – респектабельная семья, мать – в новой, присланной уже „оттуда“ нейлоновой шубе, я, провожаемая несколькими знакомыми корреспондентами, Б.Л., сияющий, раздарив автографы счастливым немцам, – и это всего спустя год после переделкинской канавы, ночного похода к Федину, оскорбительных писем. Но ощущение какой-то ирреальности происходящего, мимолетности, чувства, что судьба ошиблась, одарив нас внезапным благополучием, что это – миг, миг, вдруг остро охватило меня тогда».

Там же. Стр. 151.

Что здесь не миг? Вот так, респектабельной семьей, они ходили в театр по очереди с Зинаидой Николаевной. Зинаида Николаевна выглядела барыней. Ольга – напарницей карманника из незабвенного сериала про Жеглова и Шарапова. «Респектабельный» – это, как часто у случайно, наспех, «как пришлось», употребляющей слова лит-институтской выпускницы и сорбоннской профессорши Емельяновой, – не то слово. Для просто респектабельности вроде и многовато – «иностранные корреспонденты», «автографы». Для респектабельности вполне было бы достаточно и одной новой шубы. Но Ивинским-Емельяно-вым ничего не дано в единоличное и всамделишное пользование – ни «семьи», ни «респектабельности», ни славы, – она и сваливает все в кучу: если кому-то недосуг разбираться, проглотит все.

А счастья – они ведь все-таки были на самом деле очень довольны в этот вечер – им действительно было отпущено на миг. Пастернак умер рано, прожив на двадцать лет меньше среднего члена своей семьи, для того, чтобы в русской литературе не случилось эпизода, когда солнечный жизнерадостный поэт, труженик-поденщик, аскет, семейственник и хороший друг многих друзей и обездоленных людей, оказался бы разоблаченным сам; не только Лиса-Алиса с круглыми коленками и улыбочками, Ольга, а сам он, великий поэт Борис Пастернак, был бы пойман с чемоданами полуфальшивых и уже достоверно контрабандных денег. Поднявший жизнь толстым тяжелым пластом и весь его полюбивший, рассмотревший, принявший, об этом написавший прекрасные, запутанные, как жизненные пути, стихи, он – и попасться с чемоданами.

Она представляла себе, какие «щедрые», бесстыдные пиры закатывались бы на «большой» пастернаковской даче, будь она ее хозяйкой.

«Мама колдовала над столом, превзойдя даже свою всегдашнюю щедрость – на каждого приходилось чуть ли не по три курицы!»

ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Легенды Потаповского переулка. Стр. 169.

«Щедрость» здесь тоже весьма неуместное слово. Ольга Ивинская жила не на свои деньги и поэтому не могла быть щедрой. Непонимающе, неуважительно относилась к чужим деньгам – да; была щедрой – это как? Такси и шубы – это не щедрость, как не противоположность щедрости единоличное присваивание чужого чемодана (это – воровство,) и гипертрофированное отсутствие щедрости в эпизоде с Нобелевкой: здесь она пожертвовала тем, что несомненно перепало бы ее семье, но перед лицом так же неизбежного дележа с другими семьями (здесь все равно – более или менее законными).

Ну а даже если б все было чисто, на свои «по три курицы на человека» говорит тоже не о ЩЕДРОСТИ просто мотовствующей хозяйки.

Она хотела понадкусывать эти курицы, чтобы меньше досталось Зинаиде Николаевне.

«Та note 37Note37
  Нина Табидзе


[Закрыть] поступила по отношению к маме, прямо скажем, не очень благородно. Она потребовала у главного редактора Гослитиздата, чтобы он выбросил из книги стихов Тициана Табидзе <> принятые переводы мамы (надо сказать, очень талантливые)».

Там же. Стр. 153.

Приписка о талантливости – имеет полное право – очень важна. Возможно, Ивинская была очень талантлива, но со стихов или переводов не жила. Она потребовала, чтобы Пастернак обменял Нобелевскую премию на ее переводы, – он обменял. На те же переводы менять вдову друга не стал. Ирочка перебарщивает в очернительстве: ничего неблагородного в поступке Нины Александровны не было, наоборот, он весь был – благородство. Пусть даже по отношению к Зинаиде Николаевне и семье Пастернаков. Это было таким высоким благородством (она рисковала дружбой и гостеприимством Б.Л.), что уже по одному этому не могло быть НЕБЛАГОРОДНЫМ ни в каком другом отношении. Недружественным и даже агрессивно недружественным по отношению к Ольге Ивинской – да, но именно благородство запрещало ей делать какие-либо другие шаги, кроме этого.

«Имея кормление от толмачного дела… »

Переводческая деятельность Пастернака обширна и благодарна. Дочь Ингрид Бергман Изабелла Росселини в одном интервью рассказывала о своем опыте приемной мамы. Она, имея и родных и приемных детей, живя с ними одной семьей, не в теории, а в практике знает, что ее жизнь обогащена совершенно особым знанием: родные дети объединяют ее с ее родом, с ее прямыми предками, а приемные – со всем человечеством. Свои стихи – это родные дети Пастернака, переводы – приемные. Дети (приемные) попались удачные (пять томов). Поднимая их, он много чего пережил. Это было какое-то благословение, за что-то награда. Как благородно, как нужно ему, и столько людей кормилось! Как и в семье – дети выросли, у родителей начинается своя, новая жизнь. В каждом периоде есть что-то свое, и очень часто самое радостное (не только спокойное и безбедное, о чем тоже, конечно, нужно попечься) – в старости. У Пастернака все сошлось, и родные и приемные на ногах, и тут – Нобелевская премия! Ах, если б бес не в ребро, если б не Ольга Всеволодовна…

«…Когда Пастернаку пригрозили высылкой, Ивинскую охватила паника. Грозивший отъезд Пастернака за границу превращал ее в ничто. Этого она не могла допустить, пусть ценой сотрудничества с гонителями поэта. <> Ивин-ская <>рассудила, что лучше униженный Пастернак здесь, чем опальный нобелевский лауреат где-то там».

ЛИВАНОВ В.Б. Невыдуманный Борис Пастернак. Стр. 99.

Одной славой сыт не будешь, снижать уровень жизни она не собиралась – с какой стати, она и так всем пожертвовала, деньги нужны. И вот «…Ольга Всеволодовна хлопотала о новых заказах для него на переводы, самая мысль о которых вызывала тогда у отца ужас» (Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак. Переписка… Стр. 548). Он все это прошел, он хотел бы все оставить в прошлом. Но она понесла ему библейских детей его старости (правда, непрошеных).

Как в апокрифических рассказах Хармса: «Лев Толстой очень любил детей. Когда к нему приходили гости, он наберет детей, и давай их раздавать. Тургенев очень этого не любил, ему всегда доставались то вшивые, то кусачие». После Нобелевки, замаячившей возможности прокормить всех только собой, переводы (пусть «совершенно особый мир, очень высоко разработанный, гениальный и глубокий») КАЛЬДЕРОНА покажутся и вшивыми, и кусачими.

Ольга Ивинская всегда очень хорошо одета на фотографиях: все новое, качественное, импортное, очень новые сумки, хорошие часы, короткие рукава. А что пальтецо – так и Жаклин Кеннеди все рукава 3/4 носила, и пальто – 7/8, косынки. Такая была мода, и если Зинаида Николаевна не переменила фасонов за 30 лет, так на то она и была цельной натурой. Высеченной из одного куска мироздания. Насчет Ивинской все как-то попроще.

«И это пальтецо» – Пастернак изъясняется как иностранец. Ну да, пальто не с каракулем, но у кого же в Советском Союзе было не пальтецо?

«Он <> побежал на телеграф, где дал две телеграммы. Одну в Стокгольм с отказом, а другую в ЦК: „Дайте Ивин-ской работу в Гослитиздате, я отказался от премии“». Что Ивинской было до этой работы?

«…она в ответ на папины успокоительные слова резко сказала: „Да, конечно, тебе ничего не сделают, а от меня костей не соберешь“».

Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.

Переписка… Стр. 538.

Тогда ей еще возможность такой комбинации с чемоданами не приходила в голову, потом – пришла, но пострадавшей она себя считала за Пастернака.

Первый чемодан привезли при жизни Пастернака. Он отдал часть Зинаиде Николаевне, как презрительно пишет Ирочка – «на хозяйство» (и больше ей ни на что не надо, не то что мамины «кремы для лица…», это ведь для большего женского геройства), да и просто ставя ее на место экономки при писательском доме; далее, со сдержанным возмущением – «Леня купил себе машину», Леня еще тут кто такой, чтобы машины покупать на деньги Пастернака, когда ни у Ирочки нет, ни у ее жениха, маме приходится на такси ездить в деревню.