Текст книги "Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции"

Автор книги: Тамара Катаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 38 страниц)

Сначала Пастернаку дали другой дом – больше, зеленее, темнее, там точно не посадишь ни клубники, ни картошки, – мало что вообще возьмется на лесной почве: овощи боятся лесного суглинка, замирают, не растут, как домашние животные в присутствии дикого зверя, будь он хоть за семью замками. Переделкино – сильно смешанный лес, почти исключительно еловый, под елями не до веселья, еловый лес – это не Ясная Поляна, это Шварцвальд.

Пастернак любил все, что сделано не руками. Но страна, в которой он жил, – по счастью, не дожил до эпохи массового строительства и садовых товариществ, – становилась все некрасивее. Поступь индустриализации и демографической тектоники размывала топографические контуры и городов и природных ландшафтов, затирала их заскорузлыми глыбами нечищеного, неотделанного железобетона и трущобными заплатами домиков и наборных – тоже из заплаток – заборчиков.

Борис Пастернак не хотел приукрашать родную страну. Облитую кислотой невесту он хотел поддержать тем, что остался ей предан и изо всех сил работал на нее. Его участок в Переделкине – действительно самый некрасивый, облеплен солнцем, как усадьба пристанционного смотрителя. Дрова, картошка, крашенная суриком будка. Он все это выбрал сам.

Только что не запах креозота. Как Андрея Платонова, его тянуло к поездам, к железной дороге – к самому временному, артельному, не зависящему от воли человека, ужасающему и возбуждающему его, готовящему к прощаниям, к случайным, плохим, на всю жизнь запоминающимся встречам.

«По-своему, на свой манер, лицо у него, вопреки загару и здоровью, не менее страшное теперь, чем у Зощенко. Но, глядя на него, сразу замечаешь болезнь. Михаил Михайлович худ, неуверен в движениях, у него впалые виски и жалкая улыбка. Он – „полуразрушенный, полужилец могилы“. А Борис Леонидович красив, моложав, возбужден, голосист – и гибель на лице».

Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 426 (воспоминания Л. Чуковской).

У Пастернака могли отнять дачу – во время нобелевского кризиса. Таких случаев прежде не было: отнимали, как правило, жизни, но и дачи тоже раздавались и могли соответственно быть отняты – не массово. Собственно, пользование дачей приравнивалось к долгосрочной путевке в дом творчества. И никаких основных инстинктов.

«Он был поразительно красив: с выдающимися скулами и темными глазами и в меховой шапке он выглядел как какой-то персонаж русской сказки». Ольга Карлайл, внучка Леонида Андреева, дочь Вадима, племянница Даниила (Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак,

М.И. Фейнберг. Стр. 647).

На даче спят…

Ревет фагот, гудит набат. На даче спят под шум без плоти, Под ровный шум на ровной ноте, Под ветра яростный надсад.

Я просыпаюсь. Я объят Открывшимся. Я на учете. Я на земле, где вы живете, И ваши тополя кипят…

Баллада. Ирпень, лето 1930 года.

Земляничные поляны имени лили брик

«В том же самом крематории, где огню был предан Маяковский, состоялась и кремация Лили. <> К тому времени Василий Васильевич Катанян уже нашел укрытое среди ее бумаг письмо-завещание Лили, написанное десятью годами раньше, когда она всерьез помышляла о самоубийстве. Лиля просила развеять ее прах где-нибудь в Подмосковье. Вероятнее всего, ей хотелось быть погребенной рядом с Владимиром Маяковским, но она знала, что эта просьба обрекла бы близких на мучительные хождения по инстанциям, а ее саму на посмертные унижения».

ВАКСБЕРГА. Загадка и магия Лили Брик. Стр. 458—459.

Лиля Брик и Ольга Ивинская. «Эту параллель не надо затягивать, как всякую параллель, но время от времени ею для удобства можно пользоваться» (Бродский). Про них нельзя сказать, что ни одна из них не была ЖЕНОЙ, – Лиля не была женой, но большей женой, чем она, никто не был. Романы и Маяковского с Лилей Брик и Пастернака с Ольгой Ивинской длились приблизительно по пятнадцать лет,

для Пастернака комфортная форма доживания, для Маяковского – вся жизнь. Имя Лили Брик даже не стало нарицательным, потому что слишком неповторимо. Ольга Ивинская, наоборот, слишком расхожий тип – и женщины, и отношений.

«Лиля Юрьевна никогда не была красива, зато неизменно была желанна. Ее греховность была ей к лицу, ее несомненная авантюрность сообщала ей терпкое обаяние; добавьте острый и цепкий ум, вряд ли глубокий, но звонкий, блестящий, ум современной мадам Рекамье, делавший ее центром беседы естественной королевы салона добавьте ее агрессивную женственность. Властную тигриную хватку <> все это вместе с широтою натуры, с демонстративным антимещанством, – нетрудно понять ее привлекательность» (Леонид Зорин. Цит. по: ВАКСБЕРГ А. Загадка и магия Лили Брик. Стр. 460). Характеристика, к каждому пункту которой легко дать параллель из характера и обихода Ольги Всеволодовны, – параллель со знаком минус.

Женщины разные бывают нужны, и интересны нежные, жертвенные, недополучающие – но и тогда уже не ропщущие и уважающие свою жизнь, все эпизоды жертвенности и недополучения с легкостью радостного бытия проживающие один за одним. Те же, которые, разнежившись, или прикинувшись чересчур нежными, свое упустили – или не смогли ухватить, и вместо новых ошибок и радости пытающиеся создать более респектабельную ретроканву своей женской биографии – в чьих головах создавать? для чего? – они образуют тип Ольги Всеволодовны. Некрасивы неоцененные, нереализовавшиеся. Не всем удается попасть в нужное место в нужное время. Ольга Всеволодовна могла бы посетовать, что ей не попался «красивый, двадцатидвухлетний» и соответственно неженатый, – тогда бы она тоже не обиделась бы, если б ее прах развеяли в поле. Но разница в том, что Лиле Юрьевне тоже попадались женатые – у нее были разные случаи, и Маяковский не был мужчиной ее жизни, – и она себя ставила с ними так, что эти объяснения оставались между ними: оправдываться перед публикой надобности не возникало.

Да и Пастернак без вставных зубов (стоматологическая проблема существовала всегда, поэты в России только-только стали ее замечать, при помощи подруг (не матерей), и некоторые, как наши герои, – решать), готовый взвалить на себя несколько семей, твердо разбиравшийся сам в своих финансах (поскольку никому не был должен), всех, в том числе и кредиторов, считал за людей и потому не запутывался, – такой, в поисках сестры и жизни, он тоже не заинтересовался бы Ольгой.

Раскрываю книгу, изданную наследниками Лили Брик. Все, что было личного у Маяковского, осталось у Лили Брик. Все, что не бумаги, доставшиеся, как архив самого лучшего, талантливейшего, жалователю таких титулов – государству, и что не взяли сестры, – все было у Лили, потом досталось ее четвертому мужу, тишайшему Васику, Василию (Абгаровичу) Катаняну, после него – его сыну от первой жены Васику-младшему, преданному рыцарю Лили Брик (степень родства – как если б Пастернак не разлюбил Зину, а Жененок сделался бы ее сторонником и душеприказчиком, при этом оставаясь любящим сыном матери). Умер и Васик. Лиля и все вокруг нее уходило бездетным, как будто жизнь лепила их как символы и не находила нужным давать им продолжение: если они какую-то идею представляли, то она в них уже была окончательно воплощена. Эльза Триоле с Арагоном тоже свое поместье-мельницу под Парижем хотели оставить каким-то собирательным духовным чадам, которым приятно было бы над чем-то литературным потрудиться в прелестном месте, но и у пережившего Эльзу Арагона завелся жесткий и алчный «друг его старости», – и судьба мельницы интересна только тем, кто хочет именно ее конкретно судьбу знать.

У Лили случилась судьба символа, живущего дольше, чем живут генетические наследники. В любом случае вдова Васи (Васильевича) Катаняна по какому-то рукоположительному праву имеет прав на архив Маяковского больше, чем что-то (кто-то, естественно), зародившееся без ведома и желания Маяковского (его биологические дети). Это как в священстве: личные качества иереев – их личные трудности, вернее, трудности их личного спасения, а благодать у законно рукоположенного самого пьяного батюшки, – такая же, как у самого жертвенного подвижника, – апостольская, переданная беспрерывно по прямой.

Архив Маяковского передавался строго по любви. И прислушивающиеся к доводам крупной круглоглазой феминистки из Америки, очень действительно похожей на недалеких, дремучих сестер Владимира Владимировича, больше чем к профессиональным – добросовестно профессиональным, – не состоящим в неоспоримом кровном родстве наследникам Лили Брик, которая единственная что-то значила для САМОГО Маяковского, демонстрируют зоологический подход к правам личности. А ведь Маяковский должен что-то значить сам по себе, полагать у своей воли наличие прав не меньших, чем у продукта жизнедеятельности своих тестикул, разве не так?

Вот разворот дневников Лили Брик: «Реф революционный фронт искусств> был переполнен. Володя вступил эффектно. Осю слушали очень внимательно. Володя зря прерывал слишком громкими и остроумными вставками – мешал. Он зря сделал второй и третий доклады, зря так длинно крыл Сельвинского. Оппонентам не дал говорить, кроме Инбер. Ответил Ося очень складно… Володя стал совсем профессионал-выступатель перед платной публикой».

БРИК Л. Пристрастные рассказы. Стр. 191. Это не кто-то сказал, чтобы указать на гибельную роль Лили Брик, это она в нем заметила сама. Все это можно объяснять как угодно, вплоть до того, что он хотел быть как можно более полезным СВОЕЙ РЕСПУБЛИКЕ, что он хотел поэтически СРАБОТАТЬ побольше, поударнее, – сущность поэтического поприща утеряла для него истинное значение. Он хотел хорошо трудиться и на это хорошо жить – просто для того, чтобы знать, что это ему под силу.

Ну и Лилечке нравится. «На улице встретили Полонскую с Володей и Яншиным по бокам под ручку – тусклое зрелище» (Там же. Стр. 190). Письмо от Эли про Татьяну: «она конечно выходит замуж за францnote 30Note30
  узского


[Закрыть] виконта. <> Представляю себе Володину ярость и как ему стыдно» (Там же.

Стр. 191).

Это были платные женщины, по которым он тоже хотел стать профессионалом. Оговоримся сразу: платные – только для него, это он не хотел ничего дармового, и Нора Полонская была платной только для Маяковского он сам хотел за всех платить и за Полонской видел назначенную цену: муж, карьера, родители. Бросит все – значит, у него хватило чем заплатить. Даже самая отпетая авантюристка вряд ли клюнула бы на такие перспективы: было видно, что он ни капли не влюблен и даже не азартен, просто раздражен и эгоистичен: будет по-моему или… что? Для себя – застрелился, для нее – ославил в предсмертной записке. Тут же он страдает по Татьяне – Полонской даже этого объяснять не стал, и Лиля ходит стороной, как лесник: погонит – не погонит? Норе не было ни одной зацепочки, чтобы уважаемого Владимира Владимировича всерьез воспринимать. И он этого не знать не мог, за что ж было обижаться? И Татьяна Яковлева тоже подсластила пилюлю: ну как тягаться с виконтами! Даже слово-то какое, титул какой не бог весть какой высокий, но звонкий, и тем не менее для него – вот ОНА не захотела. Что бы было «товарища правительство» и ей не попросить что-то отстегнуть из гонораров?

Зинаиду Николаевну тоже кремировали. Она была готова к повторению участи Лили Брик. Рядом с ее мужем Пастернаком его сын уже положил свою мать, Евгению Владимировну.

Ольга Ивинская умерла в 1996 году. Самые были времена, чтобы и ее к Пастернаку в могилу доложить. А что? Заброшенное переделкинское кладбище переживало те же трудные времена, что и вся страна.

Почему Мария Вениаминовна Юдина хоронила Зинаиду Пастернак? Почетность попастернаковского вдовства уже перешагнула необходимый приличиями срок – после смерти Пастернака прошло шесть лет, да и какие приличия нужно было соблюдать Юдиной, уже и к его смерти едва передвигавшей ногами? Что еще могло привезти ее к чужому катафалку? Общего у Юдиной и петербургской консерваторки Зинаиды Еремеевой была только музыка. Только положение достойной почитательницы (надо было быть не меньше чем достойной) могло вызвать у Юдиной ответное чувство долга.

«Когда в 1966 году в похоронном автобусе на пути в крематорий я сидел у гроба вместе с Марией Вениаминовной Юдиной, то заметил, как она шевелит губами и крестится».

ОЗЕРОВ Л. Сестра моя – жизнь //Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 446.

Ничто не может приучить человека к мысли о скоротечности жизни. На сколько хватает воображения, человек играет со своим временем и с прожитым временем доступных его полю зрения людей – и все забывается. Самые наглядные и азартные игры, грубые и простые – как в шашки на щел-баны, «в Чапаева» – это перезахоронения и подзахоронения. Давно надо бы забыть, а родственники делят. Дележ (под него надо подводить базы оправданий и бывших реальных событий) приобретает абсурдный постельный оттенок.

Молодой сильный мужчина Евгений Пастернак против воли смертельно больной и старой – она не снизила темпы своего старения, взятые с пятнадцатилетнего возраста, и к середине шестидесятых была мужественной (мужеподобной и окаменелой) развалиной – вдовы похоронил свою мать в могиле своего отца. При здравствующей вдове в могилу ее покойного супруга похоронили чужую женщину. Чужой для вдовы молодой мужчина решил, что его мать этого заслуживала. Евгений Борисович был моложе Ольги Всеволодовны и борьбу развернул над ложем смерти.

Анна Саед-Шах: «<…> дело было <…> в признании статуса. Помните, как Сталин пригрозил Крупской, что, если она будет себя неправильно вести, он назначит Ленину другую вдову. А Ольга Ивинская очень активно претендовала на роль вдовы гения. И, если я не ошибаюсь, старший сын Пастернака Евгений готовил на эту же роль свою мать, первую жену Бориса Леонидовича».

Наталья Анисимовна Пастернак: «При живой еще Зинаиде Николаевне Женя захотел похоронить свою мать вместе с отцом. Но в конечном итоге не получилось, и он захоронил ее рядом, прямо у дороги. Зинаида Николаевна категорически не хотела устраивать из могилы поэта общежитие жен и просила не хоронить ее там. Урна с ее прахом простояла больше десяти лет в кабинете. И, когда отняли дом, волю вдовы все-таки нарушили. Теперь она лежит рядом со своим мужем».

http://2004.novayagazeta.ru/nomer/2004/38n/n38n-s28.shtml .

Евгения Владимировна похоронена не над дорогой, как сказано в интервью, и не в могиле Пастернака, как запальчиво заявлено в предшествующем пассаже, но, несомненно, на общей семейной площади, вниз от тропинки, по которой проходят туристы, вполне однозначно для изучающих литературный обиход: Евгения Владимировна Пастернак – в семейной усыпальнице Пастернаков, наглядно и правомочно, никому не придет в голову спрашивать, если бы в момент захоронения не была еще жива Зинаида Николаевна?..

Жить семьей, быть женой – во времена, когда титулы «жены» и «не жены Бориса Пастернака» раздавал сам Пастернак. Когда он был жив, он сделал свой выбор в пользу Зинаиды Николаевны. Наверное, заступился бы и за нее, если б в контору кладбища явился молодой мужчина с его фамилией и потрясал бы документами умершей однофамилицы, своей матери.

Зинаиде Николаевне, очевидно, предлагалось завещать развеять свой прах над полем за Тучковым… Все свои дни и вечера один с мамочкой – здесь нет ничего для насмешки, все эти разбитые семьи представляют собой две стороны одной трагедии (больше сторон – меньше осколки трагедии, пастернаковская жизнь треснула пополам в тридцатых, а под конец пятидесятых жизнь, как старческий зуб, стала стачиваться энергичной жизнерадостностью Ольги Всеволодовны, но больше не треснула) – он мечтал об этом часе: когда мамочка ляжет с папой снова в одну постель (наверное, Зинаиде Николаевне полагалось бы провалиться в тартарары заранее), – но он хотел видеть триумф Евгении Лурье при своей жизни.

Величие не значит ничего. Софья Андреевна Толстая слышать ничего не хотела о пожеланиях Льва Николаевича. Она лично, Софья Андреевна, произвела на свет некоторое количество детей и желала, чтобы ЕЕ ДЕТИ были материально обеспечены в жизни так, как она полагала достойным звания сыновей мужчины, которого удалось заполучить ЕЙ.

Мы – не современники и не потомки – еще менее ее приглашаемся оценивать вздорность или не вздорность взглядов вышеупомянутого Льва Николаевича. Толстой не значил ничего, никаких пожеланий высказывать не мог (мог сотрясать воздух или марать бумагу). В свое время называя ее женой, представлял себе достаточно ясно, о чем идет речь, даже расцвечивал особыми красками сцену перехода в зависимое, мужнее состояние при этой Софье – беллетризи-рованно, с художественными обобщениями, – но все это было его решение.

Величие мертвых значит еще меньше – к гробу Маяковского явилась совсем уж посторонняя женщина, его дочь от сексуальной партнерши на короткое время, очень на него – и его печально активных сестер – похожая: крупная, мясистая, длиннорукая, с большим лицом и крупными, его, чертами; американка, ни слова не знающая по-русски, совершенно, естественно, некрасивая, феминистка, считающая большим своим достоинством то, что попросту знала, кто такой Владимир Маяковский, – и прикопала в его могилу на Новодевичьем кладбище горсть праха своей матери.

Лиля Брик («На цепь нацарапаю имя Лилино… » и пр.) была развеяна над полем под Звенигородом – за нее некому было вступиться. Все, что говорили и писали о ней злопыхатели, мог бы повторить – многократно повторял в стихах – сам Маяковский (узурпировала, захватила, присвоила), но таков был его выбор, а лежа в могиле, он был бессилен.

«Ты пишешь мне: мы с тобой одной крови, папочка. На чор-та мне кровь, твоя или моя. Фауст мне ближе…»

Пастернак тоже мог анализировать – Зинаида Николаевна была по крови все же ближе всех. Жить с ней было невесело как не весело или весело самому с собой. «Глубину одиночества, которая уменьшается, если приходится ее с кем-то делить…» Она была слишком близка, пусть некрасива (для всех скажем: внутренне, и для читавших ее мемуары о том, как поражала своей прекрасной внешностью, скажем: внешне), как может быть некрасив нос или руки – и человек не обязан заставлять себя их полюбить, как бы ни понуждали его современные теории гигиены психологического здоровья, гораздо легче признать просто-напросто некрасивость носа и отказаться от услуг ринопластических Моцартов – и Пастернаку остаться при неукрашающей его поздние фотографии неотделимой Зинаиде Николаевне. Но она была единственной, при которой его одиночество не увеличивалось и его глубина оставалась на удовлетворявшей Пастернака отметке. Ничего другого искать не приходилось. Разве что посмотреть в сторону более веселой, блондинистой, компанейской, пусть похоронившей двух мужей, но не державшей урны с прахом на буфете (урны ведь не только стоят – они иногда и притягивают взгляд).

В любом случае относительно того, на чьих руках умирать и подле кого упокоиться, Пастернак никаких дополнительных – сверх вытекающих из его общеизвестного семейного статуса – волеизъявлений не регистрировал.

Надо отметить, что и сама Зинаида Николаевна была безмятежна, как камни, – очевидно, стоит задуматься, почему бы это: при том, что ангелоподобная бойкая девочка-студентка, сожительствующая с иностранцем, живущая с матерью, сожительствующей с писателем, которого без иронизирования над потугами вселять уверенность в себе и чувство тыла можно называть «классюшей», и с бабушкой, в семьдесят лет вступившей в брак – уже законный, – эта девочка часто выражала неотличимое от искреннего недоумение: с чего это в ее институте кто-то распускает слухи, что она – дочь Бориса Пастернака: то ли внебрачная, то ли приемная, то ли просто дочь. Кто бы это мог быть?

Дети были бесспорно слабым местом в отношениях Зинаиды Николаевны и Пастернака.

У детей легче чем у пташек крылья. Они вспархивают легче, чем воробышек любви – они могут появиться и без любви, и немного после любви, а то и припорхнуть из чужого гнезда.

У Зинаиды Николаевны были Нейгауз и Пастернак – слишком много, по московским меркам, для одной, даже самой самоуверенной дамы. Они выпали ей, как два туза, – может быть, и незаслуженно. Заслуги на каких-то непредставимо нами точных весах вымеряются, и что туда кладут – тоже не сразу и заметишь. Мы можем бесконечно только воротнички ее обсуждать и плечи. Жестокость наказания, как известно из юриспруденции, на уменьшение преступности не влияет, а закона, который бы только и действовал – неотвратимости – конечно, нет никакого и в помине, как нет его нигде в ведомой нам жизни. Зине помучить завистниц безнаказанной удачей не довелось. Она ответила за «пользование не по чину» сполна: за Нейгауза – Адиком, за Пастернака – изуверством ситуации с Ивинской.

За Пастернака пришлось ответить дважды: ведь она увела его не только у сонма безымянных, пусть в высшей степени достойных балерин и обитательниц переделкинского Дома творчества, подыскивающих себе утонченного и способного их понимать – это так непросто! – мужа (можно писателя, можно генерала) – за это платила при жизни, но отняла его и у случайно (эта первая причина, первопричина – Женя – была в жизни Пастернака случайна) захватившей Пастернака Жени – за это был посмертный счет.

После случайной Жени Зинаида приближалась к Пастернаку, как неумолимая, рассчитанная учеными и нострадамусами комета. Но кометы в семейном кодексе не прописаны, на небо взглядывать никто не обязан. За животные, раздирающие страдания Жени Зине отомстили не в отвлеченном, фигуральном виде, не трагической случайностью, которую можно истолковать как БОЖЬЮ кару (хотелось-то бы лично разорвать ее на куски), а совершенно человеческой оплеухой, чем-то, перечеркивающим ее жизнь. Как бы, например, она подошла с кем-то из «своих», своего лагеря – не дождавшимися справедливости «поклонниками Жени», они же – враги Пастернака, свободы его воли и его ошибок, – к могиле Пастернака, навестить ее, как показала бы соседнее надгробие: а это кто, мадам Пастернак? – так, положим, спросил бы какой-то иностранец. Отомстили чем-то нецеломудренным: Пастернак оставил Жене быть другом рядом с ним, а сын своднически стал УКЛАДЫВАТЬ их рядом, надсмеялся над отцом – тот ложе хотел и делил не с Зиной, но и не с Евгенией Владимировной ведь, сражался на «поле сраженья» – за Зинаиду Николаевну, защищая то, что у нее и до Евгения Борисовича хотели отобрать – пусть даже самая милая его сердцу и чреслам блондинка, – но не уберегся от удара с тылу. Первенец взял на себя какие-то совершенно фантастические, никакими законами не предусмотренные функции. «При живой еще Зинаиде Николаевне Женя захотел похоронить свою мать вместе с отцом… »

Так просто. За то, чтобы ответить за Женю, не пришлось и просить судьбу дать Зинаиде Николаевне какой-то многозначительный удар.

Какие-то суды, оказалось, можно вершить и не забираясь в высшие, надмирные, инстанции.

…общежитие жен – вообще-то с «женами» Пастернак разобрался сам и никакого их количества, достаточного для общежития, общемертвия, не было, была одна законопослушно определенная в супружеский статус Зинаида Николаевна, а она была уверена, что, кроме Бориса Пастернака, – при жизни его, естественно – назначения эти никто не волен делать.

…просила не хоронить ее там.

Это все, что ей оставалось делать. Других способов постоять за себя не было – за год до смерти, подходившей основательно, с крепкими болезнями. Ленечка был не боец.

Да это уже было бы и не так важно.