Текст книги "Черная пелерина"

Автор книги: Тадеуш Квятковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Комиссар Лепер чувствовал бы себя уютней, если бы он мог провести беседу у себя в учреждении, за своим столом. Но выбора у него не было. Конечно, речь шла и об экономии времени, но существовал другой повод, особенно беспокоивший комиссара. Мсье Пуассиньяк, будучи вызванным, наверняка бы не явился. То-то и оно. Мсье Пуассиньяк с давних пор придерживался определенных взглядов. И кто кого приучил к такому положению вещей: мсье Пуассиньяк обитателей От-Мюрей или они его – трудно было теперь определить.

Калитка двора советника Пуассиньяка была заперта. Комиссар дернул за длинный медный звонок: раздался металлический звук почти одновременно с громкой руганью. Комиссар отер платочком лысину. Иногда он утрачивал веру в свое призвание.

Одно жалюзи поднялось. Вильгельм Пуассиньяк крикнул через длинную аллею, отделяющую дом от ограды:

– Кто там?

– Это я, Лепер,

– Кто? – не расслышал советник.

– Лепер, – повторил сопя комиссар.

– Подождите. Сейчас подойду, – неуверенно ответил Пуассиньяк.

Через минуту он и в самом деле показался на ухоженной аллее. Пуассиньяк отпер калитку и впустил комиссара.

– Я вас приветствую, – глухо сказал он. – Что вас ко мне привело?

– Срочное дело.

– О-хо-хо, – слегка удивился Пуассиньяк. – Длинное или не очень?

– Скорее не очень. Да, совсем короткое, – объяснял представитель полиции. – Всего пара слов. Я вам не помешал?

– Что за глупости. Давайте-ка сядем, – хозяин указал на садовую скамейку в тени раскидистого куста.

Они уселись. Коричнево-черная эльзасская овчарка, протяжно зевнув, скрылась в живописно отделанной будке.

– Вспомните, что вы делали в понедельник вечером, поздним вечером, – начал Лепер и тотчас же сбился, потому что Пуассиньяк раздраженно перебил его:

– Не для того революция добилась свободы для граждан, чтобы я должен был объяснять, что я делал и делаю.

– Дорогой мсье Пуассиньяк, вы правы, вы совершенно правы, – сказал очень миролюбиво Лепер, – но меня интересует только одно: видели ли вы в понедельник без пяти двенадцать ночи, во время проливного дождя, автомобиль Дюмоленов? В понедельник, то есть, в тот день, когда Дюмолен был убит.

Пуассиньяк ответил уже более спокойно:

– Нет, не видел.

– Не может быть! – Комиссар подпрыгнул на скамейке. – Припомните хорошенько! Мадам Гортензия Дюмолен утверждает, что в понедельник в полночь вы прошли мимо ее машины в тот момент, когда из машины вышел некий Эдвард Фруассар, арестованный вчера из-за отсутствия алиби.

– Не видел. Я повторяю это еще раз.

– Но возможно ли такое, чтобы вы не заметили автомобиля, стоявшего на пустом шоссе?

– Вполне возможно, – ответил Пуассиньяк, – ибо я в указанное вами время сидел дома, в шлафроке и шлепанцах. Кто бы меня заставил шататься под дождем?

Комиссара посетила некая мысль. Пуассиньяк чувствовал обиду на семейство Дюмоленов за приятельские отношения с Дюверне, а в последнее время его разозлило пожертвование на памятник. И Лепер сказал:

– Вдова Шарля Дюмолена отказалась от первого свидетельства в силу только что сообщенного мной обстоятельства. Она рассчитывает на ваше свидетельство. Это очень важно для нее. Она способна заподозрить в вас недружественные намерения… ну, что-то в этом роде. Определенные трения, антипатия, так сказать… Поймите меня правильно, – путался Лепер в перекрестном огне вежливости и долга, – дело принимает невиданный оборот.

Пуассиньяк прищурил один глаз.

– Мадам Дюмолен способна заподозрить меня в недружественных намерениях или вы?

– Ну что вы… вы же знаете мои…

– Мне очень жаль. Я ничем не могу тут помочь, – продолжал Пуассиньяк голосом, шедшим из живота. – Невзирая на трения, о которых вы упомянули, я с радостью пошел бы навстречу мадам Дюмолен. Однако же не вопреки очевидным фактам. Произошла какая-то ошибка. В понедельник я возвратился домой в одиннадцать и пробыл здесь без перерыва до полудня вторника. Больше мы ли до чего не додумаемся, комиссар Лепер! – Пуассиньяк поднялся со скамейки.

Овчарка высунула голову из будки. Комиссар вздохнул.

– Это все усложняет…

Когда они стояли уже у калитки, и Лепер, сопя, извинялся за «вторжение», Пуассиньяк, заметно сочувствующий расстроенному комиссару, прибавил:

– Если у вас существуют какие-то сомнения относительно моей правдивости, то их без труда развеет ваша дочь, которая была у меня в одиннадцать часов в понедельник. Я одолжил ей один из моих журналов, подшивку за год, мы немного поспорили о характере Сен-Жюста, и еще до двенадцати часов она от меня ушла. У этой девушки есть будущее! До свидания, комиссар Лепер. Прошу кланяться вашим женщинам.

Ключ заскрежетал в калитке, и комиссар остался один.

«Почему Гортензия Дюмолен сослалась на свидетельство Пуассиньяка? – размышлял он, направляясь к полицейскому участку. – На что рассчитывает эта женщина? Хочет спасти любовника любой ценой? Это все может объяснить… Но как могла она рискнуть сослаться на свидетельство, да еще такого человека, как Пуассиньяк? Что ее заставило? Ну-ка, пораскинем мозгами, пораскинем мозгами!» – повторял мсье Лепер.

«Но раньше выпьем кофе», – сказал ему какой-то внутренний голос.

От кондитерской «Абрикос» его отделяло несколько метров. Он вошел. Время было как нельзя более подходящее, комиссар посмотрел в зал – ниша зияла пустой. Его приветствовала мадам Вуазен, вся вдруг порозовевшая.

– Пожалуйста, кофе и две трубочки с кремом, – сказал комиссар в минорном тоне. – Снова будет непереносимая жара.

– У нас есть отличный коктейль, – хихикнула мадам Вуазен. – Мы подаем его со льдом, новинка в нашем заведении! Здорово освежает.

В этот момент в окошке, соединяющем кондитерскую с кухней, показалась голова. Комиссар вытаращил глаза, поскольку, это не была голова Мишелин. Американский режиссер, одетый в белый фартук мсье Вуазена, приветствовал комиссара, словно хозяин заведения.

– Мсье Маккинсли прививает нам американский вкус, – пояснила мадам Вуазен и бросила в направлении кухни дружелюбный взгляд.

– Неслыханная работоспособность, – въедливо заметил комиссар. – Вы и в этом деле хотите распространить у нас американские обычаи?

– Да, мсье Лепер, я культивирую на французской земле более свежую культуру! – Маккинсли чувствовал себя у Вуазенов, как дома.

Комиссар не разделял энтузиазма, который распространял вокруг себя этот молодой человек. Сильвия, кюре Бреньон, семья Вуазенов. Даже молчаливая Мишелин, громыхающая посудой на кухне. Никак, бабуля влюбилась?

Мсье Лепер выпил кофе, съел трубочки и, что греха таить, попробовал коктейль. Подкрепившись, он вышел. И только за ним закрылась дверь, как к нему пришла мысль, которую он ждал.

– Однако это же совершенно ясно: почему Гортензия Дюмолен выбрала свидетелем именно Пуассиньяка! Как же я сразу не додумался? Пуассиньяк, и только Пуассиньяк! – упивался комиссар. – Кто еще, кроме него, может сознательно действовать против семьи Дюмоленов? Ведь я сам несколько минут назад в беседе с Пуассиньяком почувствовал это. Кто бы мог подумать, что эта женщина настолько коварна? Что же это – сила чувства или изначально плохой характер? – задумался Лепер.

И вдруг он поскучнел. Комиссар все еще верил людям, и ему было приятно относиться к ближайшему окружению с уважением и симпатией. Может, он и в самом деле ошибся с призванием?

Лепер вошел в участок в угнетенном состоянии духа и сразу велел соединить его с Тулоном. Инспектор Рандо выслушал доклад, не перебивая.

– Благодарю, мсье Лепер. Все идет по моему плану, – сказал он.

И опять понедельник. Со времени убийства Шарля Дюмолена прошла неделя. Эта неделя для тихого городка имела значение большее, нежели иные месяцы… И все-таки взбудораженные умы возвращались в равновесное состояние. Арест Фруассара позволил пораженным мещанам вздохнуть спокойно: правосудие заботилось об их жизни, имуществе и вообще о справедливости. Экзотическая фигура американского киношника, уже всем хорошо знакомая, потихоньку вписывалась в действительность провинциального городка. Каждый день можно было наблюдать, как он, неразлучный с фотоаппаратом, исследует все новые закоулки города или на массивном «кадиллаке» в обществе Луизы Сейян посещает окрестности, от века притягивающие туристов всего мира. В полдень Торнтон Маккинсли развлекал гостей в кондитерской «Абрикос», а вечером навещал новых знакомых в их домах. Иногда он прогуливался по пальмовой аллее вместе с кюре Бреньоном или мсье Дюверне.

В это утро режиссер, пройдя рынок, направил стопы в сторону узкой улочки, носившей гордое имя Революции. Как известно, данный район города был образчиком заботы о порядке и эстетике. Советник Пуассиньяк доводил улицу, на которой он жил, до состояния идеала. Блестящая, ровная, как зеркало, поверхность дороги, аккуратно подстриженная живая изгородь, голубые фонари, словно вырастающие из украшенных столбов – все это производило впечатление заботливо ухоженного курорта. Казалось, нельзя ничего ни отнять, ни прибавить, но, несмотря на это, какой-то человек в синей блузе, словно бы для чисто колористического эффекта, разбивал большим молотком бордюр вокруг изумрудного газона.

Подошедший создатель детектива из жизни французской провинции остановился. Какое-то время он молча наблюдал труд рабочего, а потом, как и подобает изучающему местные обычаи, спросил:

– Для чего вы разбиваете эту оградку?

Туземец поднял загорелое лицо и весело сказал:

– Я уже видел один из ваших фильмов. Про гангстеров. Там они нападают на банк, кассир звонит в полицию, а потом оказывается, что он тоже был в этой банде, и полицейские тоже оказываются переодетыми гангстерами… А потом…

– Простите, – прервал его Маккинсли. – Вы, кажется, курите американские сигареты «Тобакко Рекорд»?

– Угу, – подтвердил разговорчивый. – Неплохой табак, но по мне – слабоват. Я уже привык к «галуазам», а после них любая сигарета – что сено.

– Вы знаете, я проехал уже часть Франции и никак не могу напасть на этот сорт. Я специально обращал внимание, поскольку это мои любимые сигареты, – сказал Торнтон.

– Да возьмите для себя, пожалуйста, – мужчина в синей блузе протянул режиссеру жестяную коробку. – У меня тут еще две или три штуки.

– Нет-нет, спасибо, – улыбнулся Торнтон. – Мне бы только хотелось знать, где вы их достали, где можно купить «Тобакко Рекорд»?

– Вот этого не знаю. Спросите лучше у мсье Пуассиньяка. Это он подарил мне несколько сигарет на прошлой неделе, когда я мостил ему дорожки.

– Спасибо за информацию, – просто сказал Маккинсли. – До чего счастливое стечение обстоятельств!

И, поклонившись добродушному французу, он пошел вглубь живописной и ухоженной улицы.

Маккинсли встречал два или три раза Вильгельма Пуассиньяка в кондитерской и, естественно, не замедлил ему представиться, но знакомство было, что называется, поверхностным, до сегодняшнего дня не получившим развития. Пуассиньяк не поддался обаянию ни красоты, ни рода занятий Маккинсли, обменялся только с ним несколькими замечаниями на общие темы, а встречая его на улице, заметно ускорял шаг. Торнтон понимал, что ученый публицист, поглощенный большой темой, не хочет разбрасываться на такие второстепенные вещи, как кино, американский стиль жизни или детективные загадки. И когда Маккинсли уже засомневался, придется ли ему когда-либо переступить порог жилища светила, случай подарил ему подходящую возможность.

Режиссер сразу принял решение. Дойдя до усадьбы Вильгельма Пуассиньяка, он задержался у калитки, а убедившись, что она заперта, дернул за медный звонок, происходивший, может быть, еще из времен Революции. Послышался эффектный звук, вслед за ним – поскуливание собаки. Маккинсли посвистел, овчарка замолчала, усевшись перед своей представительной будкой. Режиссер позвонил во второй раз.

Через некоторое время он услышал скрип металлического засова, входная дверь отворилась. По аллейке, посыпанной свежим песком, к нему направлялась маленькая, сгорбленная старушка. Близко посаженные глаза и чрезмерно длинный нос делали ее столь похожей на Вильгельма Пуассиньяка, что Маккинсли вдруг вспомнился старый фильм, в котором Жюв играл сразу несколько ролей. Вильгельм Пуассиньяк и эта старушка могли быть успешным воплощением одного великого актера.

– Кто нужен? – коротко спросила старушка.

– Мсье Пуассиньяк.

– По какому делу? – допытывалась она.

– По личному.

– Сын занят.

– В таком случае я зайду попозже, – не сдавался Торнтон.

– Позже он тоже будет занят.

– Тогда я приду еще позже, – американец рассмеялся, показывая красивые зубы и массу обаяния.

Наверное, ему удалось тронуть сердце старушки, потому что она произнесла своим бесцветным голосом:

– Ладно, подождите, я спрошу, – и, оставив режиссера у калитки, мелкими шажками направилась к дому.

Возвратилась она минут через пять и без слов открыла калитку. Овчарка повернула голову в другую сторону и с интересом рассматривала гостя.

– Она ужасно злая, – остерегла старушка, в то время как собака приветливо махала хвостом.

Они вошли в темную прихожую, а следом в небольшую комнату, тоже темную, потому что жалюзи были опущены.

– Садитесь, – не слишком приветливо сказала мадам Пуассиньяк, – Сейчас он придет.

И вышла из комнаты.

Маккинсли осмотрелся. Мебели было немного: квадратный стол из красного дерева, четыре обычных стула, диванчик – все было похоже на салон, содержавшийся аскетом. На стене над диваном висело большое полотно, писанное маслом, представляющее жестокий бой на баррикадах. И хотя это не было полотно мастера, вроде Делакруа, автору все-таки удалось четко выразить свое отношение к сражающимся с левой и с правой стороны баррикады.

– Чем могу быть полезен?

Маккинсли вздрогнул. Пуассиньяк бесшумно подошел сзади.

– Я вижу, вы испугались, – глухо заметил советник.

– Да, вы слишком тихо вошли, – признался режиссер. – Удивительно выразительная батальная сцена.

– Плохое определение, – возразил Пуассиньяк. – Батальные сцены обычно связывают с понятием войны. А здесь мы видим освободительное движение угнетенного народа. Полотно представляет не битву, но акт отчаяния и геройства с одной стороны и дьявольскую силу с другой.

Маккинсли никогда еще не слышал, чтобы мсье Пуассиньяк говорил сразу столько слов.

– Хотелось бы снять фильм об этой эпохе, – Торнтон пытался найти что-то общее с хозяином дома.

– Эпоха, эпоха! Речь идет не об эпохе, а о позиции.

– Вы опасаетесь, что я буду на стороне монархии? – пошутил американец.

Пуассиньяк с сожалением покачал головой.

– Это слишком упрощенное толкование. Ладно, когда это делают американцы, это еще можно понять, но когда сами французы на каждом шагу показывают такую несознательность, такое невежество, то руки опускаются. – Советник на мгновенье замолчал, а потом сказал:

– Но, надеюсь, мы с этим справимся!

В этот момент неплотно прикрытая Пуассиньяком дверь отворилась, и в комнату вбежал маленький песик, визжа от переполнявших его чувств.

– Гастон! – не задумываясь, воскликнул Торнтон.

В двери показалась Селестина Лепер. Под мышкой она держала тяжелую книгу в черном полотняном переплете.

– Противная псина! – она подбежала к щенку и отвесила ему увесистую оплеуху.

Заметив Маккинсли, она нахмурилась, но кивнула достаточно вежливо.

– Я уже пойду, мсье Пуассиньяк. Гастону не терпится.

– Мадемуазель Селестина, – воскликнул Торнтон. – Что я вижу: вы уже выздоровели!

– Разумеется, выздоровела. – Далее она обращалась только к Пуассиньяку. – Я взяла дневники Жозе Фуше. Подшивку положила на место.

– Я бы хотел, чтобы ты немного подождала, – брякнул Пуассиньяк.

Маккинсли подхватил:

– Ну да, конечно. Мадемуазель Селестина посидит во дворе. Мы пойдем вместе. У меня для нее есть важное известие. Ведь мы не виделись целую неделю.

Она пожала плечами и вышла, взяв Гастона в другую руку. Дверь она захлопнула ногой.

– Не беспокойтесь, она подождет, – сказал Маккинсли, обращаясь к советнику. – Забавная особа. Итак, чтобы не забирать у вас времени, я сразу говорю о своей просьбе. Я слышал, у вас очень интересная библиотека. Библиотека, достойная самого просвещенного гражданина От-Мюрей.

– У Дюмоленов тоже есть библиотека к вашим услугам, – жестко ответил Пуассиньяк.

– Вы шутите. Дюмолен собирал детективную литературу и вещи, так сказать, вспомогательные. В течение недели я познакомился со всем, что было достойно внимания. Вы ведь знаете, я сижу здесь так долго потому, что мне необходимо собрать материал для фильма. Фильм о Франции – нелегкое дело для американца. Мсье Пуассиньяк, вы мне не откажете в помощи! Я очень вас прошу, дайте мне серьезную и нужную для меня литературу! – Последнее предложение Маккинсли произнес с некоторым пафосом.

– Прошу за мной, – гробовым голосом произнес Пуассиньяк.

Они вошли в комнату посветлей, заставленную полками до потолка. Посреди комнаты стоял стол, достойный главного редактора «Юманите».

– О-хо-хо… – удивился Торнтон. – Кабинет настоящего интеллектуала.

Пуассиньяк промолчал. Торнтон прохаживался вдоль книжных полок, время от времени вынимая какой-нибудь том. Он напал на длинный ряд брошюр Вильгельма Пуассиньяка – это были многочисленные экземпляры одного и того же произведения под многозначительным названием «Организационная система Карно – нашим недостижимым идеалам!». Торнтон дипломатично вынул одну из книжечек и отложил в сторону. Через минуту он напал на серию годовых подшивок.

– Но это же сокровища! – увлеченно воскликнул Маккинсли.

– Я читаю почти все журналы вот уже тридцать лет, – сообщил Пуассиньяк. – Некоторые куски выбрасываю, а то, что, по моему мнению, проникнуто духом прогресса, подшиваю для грядущих поколений.

Маккинсли остановился, казалось, он над чем-то задумался.

Наконец он спросил:

– Мсье Пуассиньяк, а «Голос юга» вы тоже собираете? – И быстро прибавил: – Видите ли, местная пресса для меня имеет исключительное значение.

Хозяин подошел к стеллажу, наклонился и вытащил толстую пачку газет еще не переплетенных, но уже аккуратно сшитых.

– Прошу, – удовлетворенно сказал он, – вот «Голос юга», с первого января по сегодняшний день. А здесь мы имеем более старые подшивки.

Торнтон взял из рук Пуассиньяка газеты и с интересом их рассматривал. В какой-то момент он сунул руку в карман, вынул пачку сигарет. Перед тем, как закурить, угостил хозяина дома. Пуассиньяк отрицательно покачал головой.

– Как, вы не курите? – удивился режиссер.

– Мне вредны сигареты, особенно американские.

– Неужели? – продолжал удивляться Торнтон.

Пуассиньяк, внешне похожий на стервятника, стал напоминать его еще больше.

– Да.

– Простите, что я допытываюсь, – сказал Маккинсли, – но, видите ли, я рассчитывал на вас еще в одном незначительном деле. Направляясь сюда, я рассчитывал добыть не только интересные книги, но также и узнать, где вы покупаете «Тобакко Рекорд». – Он снова вытащил мягкую пачку с красной надписью. – Я к ним привык, и любые другие мне не нравятся.

– Кто вам сказал, что я курю какие-то «Тобакко Рекорд»? – ужаснулся Пуассиньяк.

– Ох, это чистая случайность, может, и вообще ошибка. Да, наверняка ошибка. Представьте себе, я встретил рабочего, вот здесь, на вашей улице. Он разбивал каменную ограду вокруг газона и курил американскую сигарету именно этой фирмы. У меня кончаются привезенные запасы, поэтому я, естественно, поинтересовался. А он сказал, что сигареты ему дали вы. Такой приятный, веселый человек в синей блузе. Наверняка он подшутил надо мной!

– Мсье Маккинсли, – сказал Пуассиньяк странно высоким голосом. – Для чего вы сюда пришли?

– Для чего пришел? – повторил вопрос Торнтон. – Но вы же знаете, для чего я пришел.

Они смотрели друг другу в глаза. Первым отвернулся Пуассиньяк. Он шумно поднялся и неожиданно выдвинул из стола один из ящиков.

– Смотрите сюда! – крикнул он.

Маккинсли наклонился – ящик был наполнен до края сигаретными пачками. Пуассиньяк начал взбешенно разгребать цветные коробочки, наконец он бросил на стол пачку с надписью «Тобакко Рекорд». Порывисто брошенная, пачка упала на пол. Торнтон поднял ее.

– Зачем вам этот хлам? – спросил он.

– Хлам! Ничего себе! Зачем мне этот хлам! – взвизгнул Пуассиньяк. – Вы что же не видите: я коллекционирую сигаретные упаковки?! Вот, Индия, пожалуйста, Советский Союз, Китай, Бразилия, Колумбия, Чили, вот, второй Советский Союз, третий, четвертый! Это белые вороны. Пожалуйста, Албания! Вы наверняка даже не подозреваете, что существует Албания! – Он захлебывался от злости. – Что для меня какой-то там «Тобакко», у меня больше двадцати североамериканских вариантов. Мне эта дешевка не нужна, можете ее взять! – он тяжело рухнул в кресло, с трудом переводя дух.

Маккинсли вертел в руках пачку.

– Вы правы, это уже не товар. Кто-то оторвал кусочек бумаги вместе с серебряной подкладкой. – Он перекладывал сигареты из своей пачки в другую, испорченную. – Разрешите вручить вам достаточно все-таки редкий на французской земле экземпляр в отличном состоянии. Прошу приобщить это к ценной коллекции. – Торнтон положил перед Пуассиньяком пачку. – Мсье Пуассиньяк, вы поддались искушению и присвоили себе, то есть, я хотел сказать: взяли оставленную мной пачку на столе Шарля Дюмолена!

– Да, – мрачно сказал Пуассиньяк, – я украл эти сигареты.

– Это наводит на определенную мысль: как все могло произойти? Ведь вы не бываете в доме Дюмоленов? Ведь с мсье Дюмоленом вы не поддерживали отношений?

– Бедная Франция, – простонал Пуассиньяк. – Значит, для того твои лучшие сыны проливали кровь за свободу, чтобы во второй половине двадцатого века француз должен рассказывать о своей личной жизни! Я был у Шарля Дюмолена.

– В понедельник между одиннадцатью и двенадцатью, – уточнил Маккинсли.

– Нет, извините. В понедельник между десятью и одиннадцатью вечера. Будьте покойны, алиби у меня есть.

Пуассиньяк открыл другой ящик и вынул из него трубку, большой кожаный кисет и металлические принадлежности. Он наполнил трубку табаком, утрамбовал табак «неотложкой». Маккинсли подал ему огонь.

– Я так и думал, мсье Пуассиньяк, что вы курите трубку. Только у меня не было случая убедиться в этом, но, честное слово, я был уверен.

Пуассиньяк иронично улыбнулся.

– Поспешите. Вы забыли, что во дворе вас ждет Селестина! Берите свои книги и до свидания. Мне было очень приятно, но у меня срочная работа. Я должен закончить заметку для «Голоса юга».

Маккинсли поклонился.

Во дворе эльзасская овчарка возилась со щенком Селестины. Когда подвижный шарик оказывался за пределами цепи, овчарка начинала отчаянно визжать. Увидев на середине аллеи Торнтона, Гастон побежал ему под ноги, радостно пища. Овчарка, которую предали окончательно и бесповоротно, взвыла и – как и положено узнику – быстро смирилась со своим положением. Поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, она наблюдала, как забавляется ее недавний партнер.

Селестина поднялась со скамейки.

– Простите, что заставил вас так долго ждать, – сказал, как всегда галантный, Торнтон, а маленькая мадемуазель Лепер опять только пожала плечами.

Они подошли к ограде, и Селестина достала спрятанный в живой изгороди ключ, отперла калитку, ключ спрятала обратно. Калитку она захлопнула за собой, замок защелкнулся автоматически.

– Вы себя здесь чувствуете, как дома, – заметил режиссер.

Селестина ничего не ответила. Они шли по направлению к рынку, по пути Торнтон вежливо раскланялся с рабочим в синей блузе.

– Вы тоже чувствуете себя, как дома, – злорадно констатировала Селестина. – И все для сценического образа, – прыснула она со смеху.

– Я рад, что юмор вас не оставляет. Юмор – признак здоровья. Мы были очень обеспокоены вашим психическим и физическим состоянием. Дверь, закрытая на ключ, отказ от пищи, никакой реакции на телефонные звонки. Это было похоже на серьезное недомогание и даже, честно говоря, на депрессию. Может, у вас какие-то личные неприятности? – спросил он вдруг. – Луиза мне говорила…

Внезапно он замолчал. Бледное личико Селестины залилось краской. Она ускорила шаг.

– Ради, Бога, не спешите так, – взмолился Маккинсли. – Я свалюсь в такую жару.

Селестина пошла медленней.

– Ничего не хочу слышать о Луизе, – сказала она.

Они как раз пересекали рынок и сейчас находились на пустынной площади перед мэрией.

– Тут будет памятник в честь Французской Революции, – начала она разговор на нейтральную тему.

– Или в честь жертв последней войны, – Торнтон уже был подкован в делах города.

Через каждые два шага их кто-нибудь приветствовал, заинтересованно оборачиваясь. Обитатели От-Мюрей были заинтересованы, видя эту пару. Привычки были в природе городка.

У дома комиссара Лепера Селестина все-таки задала тот вопрос, которого ждал режиссер.

– У вас для меня какое-то важное известие?

– Ах, да! Чуть не забыл. – Торнтон сорвал одну из роз, взбирающихся по стене, и театральным жестом вручил Селестине.

– Прошу принять это на память о встрече заодно с дружеским советом: если при таинственных обстоятельствах вы дарите кому-то цветы – лучше это делать в перчатках.

Селестина побледнела.

А мадам Сильвия в это время радостно воскликнула:

– Дева Мария, мсье Маккинсли! Прошу вас, обязательно зайдите. Выпьем чаю.

Комиссар Лепер никогда не чувствовал себя уверенно в обществе инспектора Рандо. Лепер никак не мог привыкнуть к внезапным скачкам мысли маленького инспектора, к его невинным улыбкам и вопросам, не имеющим ничего общего с ходом следствия. Поэтому, когда они все-таки встречались по службе, у комиссара Лепера начинало учащенно биться сердце, он крепко сжимал кулаки, чтобы быть готовым к внезапным экстравагантным выходкам тулонца. Хотя бы сейчас: просторную комнату в полицейском участке заполнял собой инспектор Рандо. Он бегал от стены к стене, оживленно жестикулировал, рассказывая Леперу историю, абсолютно не связанную с их первоначальной задачей, то есть, обнаружением того, кто совершил преступление в доме на склоне холма. Лепер крутился на стуле, стараясь держать инспектора в поле зрения и лихорадочно размышлял над тем, к чему же это он ведет, почему не спрашивает о дальнейших результатах расследования. А ведь загадка была скрыта в этих фигурах, которые Лепер неотрывно наблюдал. Фруассар, Гортензия и Пуассиньяк. У Лепера было еще одно сообщение, которым он собирался поразить инспектора. Поэтому, воспользовавшись моментом, когда инспектор замолчал, чтобы перевести дух, он сообщил ни с того, ни с сего, использовав метод инспектора:

– Мистер Маккинсли знает, кто убил нашего Дюмолена, – и гордо поглядел на Рандо, который остановился, усиленно мигая.

– Дорогой комиссар, – без колебаний отреагировал Рандо, – вы читаете газеты?

Лепер испугался. Этот тулонец наверняка его на чем-нибудь посадит. Каждый вечер Селестина оставляла ему на столе всю прессу с подчеркнутыми красным карандашом статьями – те, которые он должен прочесть. Правда, в последнее время ему было просто некогда читать, но все, что относилось к убийству писателя, он тщательно проштудировал, с удовлетворением находя свое имя в материалах, касающихся полицейского расследования.

– Разумеется, читал, – сказал комиссар, вытирая лоб. Он чувствовал, что в вопросе инспектора кроется какой-то подвох.

– В таком случае, – ответил Рандо, – мы должны будем выпустить Фруассара на свободу.

Увидев удивленное лицо комиссара, инспектор быстро прибавил:

– Не сейчас еще, конечно.

– Фруассар наверняка похитил брошь, – выпалил Лепер, – я в этом ни капельки не сомневаюсь. Не знаю, каким образом она оказалась в кармане Дюмолена, но я с абсолютной уверенностью отдаю голову на отсечение, что Фруассар совершил кражу.

– Да, – согласился инспектор. – И Фруассар не убивал писателя. У меня есть доказательства.

– Вы поверили Гортензии? – усмехнулся Лепер.

– Естественно! Джентльмены верят женщинам, особенно, если они проверили до того, что они говорят правду. Вот, мсье комиссар, я хочу доверить вам некую тайну. Я позволил себе арестовать Фруассара, будучи уверенным в том, что он ничего общего не имеет с убийством Дюмолена. Вот такой психологический прием, направленный против настоящего убийцы, который находится среди нас.

– Среди нас? – Лепер подался вместе со стулом назад.

– Но это вовсе не означает, – Рандо навис над комиссаром, широко расставив ноги, – что убийца – это вы, – он ткнул пальцем в грудь комиссара, – или я… Среди нас – значит, среди жителей этого спокойного городка.

– Надеюсь, что не я, – засопел комиссар, – хотя я и сказал режиссеру, что если Дюмолен захочет отдать рукопись сценария, то я ее раньше выкраду. Но это было выражение, не больше. Не знаю, что мне тогда стукнуло в голову, но я выразился именно так. Я считаю, что режиссер не имеет абсолютно никаких оснований для того, чтобы выставлять против меня обвинение. Потому что ничего у него не получится, не получится. – Лепер вскочил со стула и в голосе его послышалась угроза.

– Маккинсли я считаю очень интеллигентным человеком, – сообщил Рандо и быстро заходил по комнате. – Лучше потерять с интеллигентным человеком, чем найти с придурком.

Лепер стоял у окна и какое-то время наблюдал за детьми, играющими на улице перед учреждением.

– Не понимаю, что вы под этим подразумеваете, – сказал он, с трудом удерживаясь от взрыва гнева.

Рандо положил руку на плечо комиссара.

– Дорогой Лепер, я знаю вас не со вчерашнего дня. И я всегда на вашей стороне.

Лепер повернулся вдруг и оказался лицом к лицу с маленьким тулонцем.

– А вот мне кажется, мсье инспектор, что вы слишком доверяете этому американскому любовнику. Вы доверяете ему служебные тайны, вы изъяли его из круга подозреваемых, но я, мсье инспектор, – нет. Он знает, кто убил. Он единственный знает содержание сценария и он знает, почему убит Дюмолен, наш дорогой Дюмолен, – голос комиссара дрогнул при упоминании личности писателя и его трагической кончины.

Рандо щелкнул каблуками, как на плацу. Строевым шагом он отошел от комиссара.

– Мсье Лепер, – сказал он сухо, – вы правы.

Комиссар горько усмехнулся.

– Вы правы. Но… – тут инспектор выдержал небольшую паузу, – допуская этого американского любовника, как вы выражаетесь, до сотрудничества с нами, потому что он сам изъявил желание, мы получаем особого рода преимущество в наших поисках. Маккинсли, проводя самостоятельное расследование, помогая нам, будет направлять дело таким образом, чтобы обвинить всех, кроме себя, снимая тем самым подозрение с себя, а это ему нужно делать – только он появился в От-Мюрей, как на второй день убит писатель и похищена рукопись, которая ему-то больше всех и была нужна. А нам, дорогой комиссар, останется только интеллектуальная работа…

Лепер закрыл глаза. Этот Рандо шустряк из шустряков. Конечно, то, что он рассказал, звучало убедительно. Преступник, решивший не покидать места преступления, должен заметать следы. Поэтому нужно осматривать эти заметенные следы. Нужно подвергать сомнению очевидные вещи, которые совсем не выглядят подозрительными. Комиссар начинал ощущать в себе прилив сил и рабочий запал.