Текст книги "Черная пелерина"

Автор книги: Тадеуш Квятковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Торнтон Маккинсли, режиссер американской кинофирмы «Глоб Пикча Корпорейшн», вел автомобиль по автостраде Ницца – Канн. Монотонно шумели покрышки, тихо рокотал двигатель, Маккинсли ужасно скучал. Помимо всего прочего, он съел в Ницце довольно обильный завтрак и теперь, борясь с охватывающей его сонливостью, режиссер напряженно глядел на дорогу, не прельщаясь красотами юга. Дорога вилась вдоль берега моря, и «кадиллак», плавно вписываясь в повороты, мчался со скоростью шестьдесят миль в час.

Через какое-то время Маккинсли заметил впереди мужчину, поднявшего руку. Автостоп для Маккинсли не был в новинку и он даже обрадовался, что оставшуюся часть пути не придется преодолевать в одиночестве. Режиссер начал тормозить, мужчина отскочил на обочину, а когда «кадиллак» остановился через несколько десятков метров, быстро побежал к автомобилю. Маккинсли распахнул дверцу, приглашая мужчину садиться.

– Вы, случайно, не в Канн? – спросил тот, с трудом переводя дыхание, но постаравшись придать лицу вежливое и приятное выражение.

– Да.

– Вы не могли бы меня подвезти?

– Конечно.

Мужчина удобно расположился рядом с режиссером и улыбнулся, потом он пояснил:

– У меня кончились деньги. Так что очень вам благодарен. – Выражение его лица говорило: что ж, мол, такие вещи случаются в жизни.

Маккинсли резко рванул с места. Краем глаза он осматривал случайного попутчика. Это был мужчина лет сорока, с висками, слегка тронутыми сединой, в костюме из заурядного магазина одежды.

– Рулетка? – бросил Маккинсли, изображая повышенное внимание к участку дороги впереди.

– Вы угадали. Последний шанс в жизни, – сказал мужчина с улыбкой, – и тот себя не оправдал. Поэтому я выбрал новый.

– Значит, шанс все-таки не был последним, – рассмеялся режиссер.

– Он был последним, если говорить о свободе, – пояснил мужчина.

Маккинсли поглядел на него заинтересованно. Лицо, покрытое мелкими морщинками, еще сохраняло следы совершенной красоты, а длинные холеные пальцы могли принадлежать только человеку, чья жизнь прошла вдали от трудов и забот.

– Вы иностранец? – спросил мужчина.

– Да.

– Англичанин?

– О, нет.

– Американец?

– Да.

– Я догадался. Акцент выдает. Но для американца вы вполне сносно говорите по-французски.

– Спасибо за комплимент. Вы не любите американцев?

– Они мне не сделали ничего плохого. У них больше денег, вот и все.

Они въезжали в узкие улочки Канн. Режиссер остановил машину на небольшой площади, и мужчина поблагодарил за услугу, представившись:

– Эдвард Фруассар.

Потом он прибавил озабоченно;

– Я буду спасен, если вы мне одолжите пятьсот франков.

Маккинсли сунул руку в карман и вытащил пачку измятых банкнот.

– А может, вам нужно больше?

– Нет, спасибо. Скоро у меня их будет столько, сколько я захочу, – он подмигнул в знак того, что его план имеет много шансов на успех. Банкноты мужчина спрятал, небрежно сунув их в карман. – Я думаю, мы еще встретимся и мне представится случай вернуть вам долг.

Маккинсли коснулся пальцами полей шляпы.

– Пустяки.

Фруассар подождал, пока автомобиль скрылся за поворотом, а потом быстро направился к автобусной остановке.

Маккинсли останавливался еще несколько раз, спрашивая дорогу в От-Мюрей. Попав наконец в городок, он спросил, где живет Шарль Дюмолен. Ему показали холм, на склоне которого высилась модерная вилла, окруженная густо растущими деревьями. Глядя в зеркальце водителя, режиссер поправил галстук, потом выбрался из «кадиллака». Через минуту после его звонка в воротах появился пожилой садовник в длинном фартуке.

– Я могу видеть мсье Дюмолена?

Садовник кивнул и широко распахнул ворота. Маккинсли въехал в границы владений Дюмолена и припарковал автомобиль под деревьями. Потом он стал подниматься вверх по крутым каменным ступеням.

На террасе виллы режиссер заметил несколько человек, которые заинтересованно рассматривали гостя. Через некоторое время из дверей виллы вышел высокий худой мужчина, одетый с изысканной элегантностью.

– Вы – мсье Маккинсли?

– Да, и если не ошибаюсь, имею честь видеть мсье Дюмолена?

Они крепко пожали друг другу руки.

– Я получил вашу телеграмму и очень рад, что могу приветствовать вас в своем доме, – сказал Дюмолен, по-дружески обнимая режиссера. – Разрешите теперь представить вам мою семью и друзей.

Когда все уселись за черным кофе на террасе, Маккинсли смог поближе рассмотреть собравшихся. Мадам Гортензия Дюмолен, жена писателя, была откровенно красивой женщиной, хотя некоторая округлость шеи и подбородка, заметная благодаря большому декольте, вместе с мелкими морщинками вокруг глаз и рта свидетельствовала о том, что пору своего расцвета она уже пережила. Большая бриллиантовая брошь на сером платье, в которое была одета мадам Дюмолен, издалека бросалась в глаза. Рядом с хозяйкой дома сидел седой, как лунь, мсье Дюверне, беззаботно смеющийся по любому поводу, подвижный и остроумный. Было заметно, что окружение приятно ему и поэтому он старается быть душой общества. Место слева от него занимала молодая девушка с черными взлохмаченными волосами, которые она постоянно отбрасывала назад. Это была Луиза Сейян – воспитанница Дюмоленов. Она смотрела на собравшихся с некоторым высокомерием, отражавшимся в ее больших голубых глазах. Она не выглядела стройной или красивой, но интересной – наверняка. Маккинсли, по роду своей профессии видевший тысячи молоденьких девушек, старающихся стать кинозвездами, не мог не признать, что девушка эта несет в себе нечто неординарное. Ее взгляды часто встречались со взглядами другой молодой девушки, сидевшей рядом с Дюмоленом. А последняя выглядела только что покинувшей святое братство, она производила впечатление невинной девочки, простосердечной и наивной. Это была Селестина, дочь комиссара Лепера. Сам же комиссар любезничал с хозяйкой дома, он все время наклонялся к ней, рассказывая очередной анекдот из жизни городка. Лепер был совершенно лысым и постоянно вытирал платочком голый череп.

Разговор происходил скорее банальный, прерываемый шутками комиссара и громким смехом Дюверне. Мадам Дюмолен, заметив, что Маккинсли приглядывается к ее броши, сообщила с милой улыбкой:

– Это презент мужа.

– Браво, – откликнулся режиссер, – ничто другое не смогло бы лучше подчеркнуть вашу красоту.

– У нас двадцатипятилетний юбилей бракосочетания, – пояснил писатель.

Маккинсли легко поднялся с кресла и поклонился хозяйке.

– Примите мои поздравления и пожелания.

– Ах, Шарль, – мадам Гортензия заломила руку, изображая крайнее неудовольствие, – как ты можешь так старить меня!

– Военные годы идут один за два. Поэтому такой счет, – вмешался Дюверне, весело подмигнув. Все рассмеялись, а мадам Гортензия хлопнула в ладоши.

– Наконец-то нашелся хоть один джентльмен.

– Луиза, – сказал Дюмолен, – расскажи что-нибудь интересное, а то сидишь, как мумия. Выдай хотя бы что-то из своего репертуара. – Писатель улыбнулся, а черная Луиза бросила на него злой взгляд. – Да будет вам известно, – обратился Дюмолен к режиссеру, – тут у меня конкуренция. Мадемуазель Сейян пописывает, и я без колебаний могу назвать ее нашей Саган.

Маккинсли улыбнулся девушке, которая надменно выпятила губы. Потом она сжала маленькие кулачки и сказала со сдерживаемой злостью:

– Если ты еще раз сравнишь меня с этой идиоткой, ты пожалеешь.

– Луиза! – воскликнула шокированная мадам Гортензия. – У нас гость.

– Я бы предложил, – включился Лепер, – назвать мадемуазель Луизу пореспектабельней, например, Жорж Санд.

Если бы взгляды умерщвляли, комиссар упал бы трупом на месте. Луиза шумно отодвинула свою чашку и крикнула:

– Я не могу вас переносить! Селестина, пошли.

Блондинка посмотрела на отца, который с невинным выражением развел руками.

– Не знаю, кажется, тебе надо идти.

Дюверне вступился за девушек. Они молоды, общество взрослых им наверняка наскучило. Пусть идут посплетничать в парке. Остальные поддержали его мнение, и девушки покинули террасу.

– Зря ты ее дразнишь, – заметила мадам Гортензия. – Вы постоянно ссоритесь, а ведь ты знаешь, какая она вспыльчивая.

– Вы видите, – обратился Дюмолен к режиссеру, – все против меня.

– О, простите, – воскликнул Лепер, – вы гордость нашего города, и мы вас ценим превыше всего. Послушайте, что скажет по этому поводу мсье Дюверне, наш уважаемый кандидат в мэры. Мсье Дюверне, что вы скажете?

Дюверне прыснул.

– Вы же прекрасно знаете, я не могу быть объективным. Мсье Дюмолен поддерживает меня в городской мэрии, я ему обязан, как никому другому. Дюмолен – мой козырный туз. – Дюверне поднял палец вверх. – Мой предок, генерал, расстрелянный в Пуйи в 1816 году, написал в своем дневнике, что рассчитывать можно только на друзей. Я тоже так считаю.

– Вот мнение политика! – с патетикой сказал комиссар Лепер. – Полиция и политика на вашей стороне, маэстро.

В этот момент на террасу вошла служанка Анни.

– Мсье Фруассар хочет видеть мадам.

Мадам Гортензия сперва широко раскрыла глаза, а потом зажмурилась. Воцарилось молчание, и Маккинсли заметил, как Дюмолен слегка скривился, но потом обрел безмятежное выражение лица. Он повернулся в кресле в сторону служанки и попросил ее проводить гостя на террасу.

– Это наш давний знакомый, – пояснил Дюмолен. – Очень приятный человек.

Фруассар вошел на террасу. Он сразу заметил Маккинсли и, подходя к хозяйке дома, мимолетно улыбнулся ему.

– Проезжая через От-Мюрей, не мог себе отказать в посещении столь приятного общества, – сказал он, галантно целуя руку мадам Гортензии. Здороваясь следом с Дюмоленом, он выразил восхищение его последней повестью. Дюверне и Леперу Фруассар поклонился с вежливым равнодушием.

– А с вами мы уже знакомы, – обратился он к Маккинсли. – Очень приятно видеть вас здесь.

– Если бы я знал, что вы намереваетесь…

– Ничего страшного. Я поспел еще к кофе.

– Анни, – окликнула мадам Гортензия служанку, не отрывая взгляда от Фруассара, – подай кофе мсье. Может быть, кто-то еще позволит чашечку?

Служанка принесла новую чашку кофе и пирожные.

– Анни, – мадам Гортензия вдруг неожиданно заинтересовалась вещами, которые обычно мало ее занимали, – ты обратила внимание Агнесс, что сегодня все слишком долго вдали кофе?

– Да, мадам. Агнесс сегодня нервничает. Она даже разбила фарфоровую сахарницу.

– Прекрасно вы живете, – сказал Фруассар, наливая себе кофе. – Что ж, известный писатель так и должен жить. – Он внимательно рассматривал виллу и парк.

– А как вы? – вежливо спросил Дюмолен.

– Я? – Фруассар сделал глоток. – Ездил по свету. И в конце концов попал на юг отечества.

– И правильно выбрал От-Мюрей. Франция должна гордиться этим местом, – сказал Дюверне.

– Да, я много слышал об От-Мюрей. А когда еще узнал, что семья моих знакомых живет здесь, то сказал себе: надо проведать старых друзей. А может, вы меня уже забыли?

– О, мы вас хорошо помним, – ответил Дюмолен с ноткой иронии в голосе.

– Мы очень рады, что вы нас посетили, – быстро сказала мадам Гортензия.

– Это очень гостеприимный дом, – сообщил комиссар Лепер.

– Я вас часто вспоминал, – продолжал Фруассар, – где бы я ни был. В Бразилии, в Мексике, в Касабланке и даже, признаюсь откровенно, когда сидел в Дакаре, однажды подумал вдруг, что увижу вас когда-нибудь…

– Нам очень приятно… – Дюмолен прервал его рассказ и обратился к режиссеру: – Мы еще ничего не говорили о нашем деле. Мистер Маккинсли представляет американскую кинопродукцию и уговаривает меня написать сценарий для его студии.

– Ах, эти американцы, – вздохнул Лепер, – во всем вынюхивают интерес.

– Я думаю, вы не откажете нам в сотрудничестве, – сказал Маккинсли. – Я мечтаю о реализации вашего сценария. И приехал, чтобы оговорить более конкретно детали. Мы хотим снимать фильм здесь, во Франции.

– Маэстро, – спросил Лепер, – а что по этому поводу говорит наша кинопромышленность?

– Мы предлагаем лучшие условия, – усмехнулся Маккинсли.

– Всегда одно и то же, – заломил руки комиссар. – Покупают нас, вывозят из нашей страны произведения искусства. Бедная, бедная Франция!

– Меня интересует подобное сотрудничество, – сказал Дюмолен, не обращая внимания на причитания Лепера. – Более того, я сейчас заканчиваю одну вещь, которая должна вам понравиться.

– Было бы хорошо снять фильм, действие которого разворачивается в маленьком французском городке. Это должен быть фильм-сенсация или детектив. Мы хотим показать французскую провинцию иной стороной, не так, как показывает ее ваше кино, найти иной подход, нежели Рене Клэр, Клузо или Кайятт.

– Из всего этого я делаю вывод, что моя новая повесть вам понравится, – сказал Дюмолен.

Маккинсли вытащил пачку американских сигарет и закурил.

– Действие повести происходит в маленьком городке?

– Да, в маленьком городке на юге.

– Фабула детективная?

– Как нельзя более.

– Я покупаю тотчас же, – загорелся Маккинсли. – Это как раз мне и нужно. Преступление, мотивы преступления, расследование, некий детектив и, разумеется, неумелая полиция.

– Да, что-то в этом роде. Молодое счастливое семейство…

– Извините, я не согласен, – запротестовал Лепер. – Вы хотите еще более унизить французскую полицию. Я считаю, что это нехорошо. Мсье Дюмолен, я вам должен сообщить, что не согласен.

– Но, простите, – Дюмолен давал понять, что просто констатирует факт, – во всей литературе подобного рода полиция всегда играет второстепенную роль.

– А вы покажите, что в самом деле все наоборот.

Дюмолен улыбнулся.

– Как раз сейчас не могу. Особенно в этой повести я не могу так сделать.

– О, я не хочу об этом даже слышать, – Лепер демонстративно заткнул себе уши.

– Вы должны это пережить, – Дюверне похлопал его по плечу. – Не такие вы уж и орлы в самом деле.

– И вы против нас. Может, как вновь избранный мэр вы выдвинете обвинение против полиции?

– Не имею такого намерения, – захихикал Дюверне. – Но скажите, нашли вы уже совершившего нападение на магазин мсье Тиммусена? Знаете вы, кто обворовал мадам Бейяк?

– Это были исключительные случаи! – поднялся комиссар. – Зато я нашел похитителя бриллиантов ювелира Мидона. А кто напал на след шантажиста из Антиба? Кто? Я! И если вы, маэстро, продадите американцам то, что является собственностью нашей – нашей! – культуры, я украду у вас рукопись. Честное слово, украду.

Все за столом забавлялись поведением комиссара, который в конце концов успокоился и замолчал.

– А какое название у вашей повести? – спросил Маккинсли. – Я сразу дам телеграмму на студию для заключения контракта.

– Какое название? – повторил вполголоса Дюмолен и огляделся вокруг. И когда его взгляд упал на поднос с пирожными, он сказал оживившись:

– Моя повесть называется «Две трубочки с кремом».

– Сладкое название! – засмеялся Фруассар.

– Две трубочки с кремом, – сказал Маккинсли. – Оригинальное, надо сказать, название.

– Потому что надо бы вам знать, – сообщила мадам Гортензия, – город наш известен именно благодаря этим трубочкам с кремом. Вся Франция снабжается у нас этими сладостями. Пирожными мсье Вуазена, кондитерская которого является настоящей Меккой для любителей трубочек.

– А почему, собственно, две трубочки? – спросил Фруассар.

– О, это уже секрет! – воскликнул по-детски радостно Дюмолен и, обратившись к Маккинсли, сказал:

– Завтра я вам прочту часть повести. И вы поймете, почему трубочки две, а не три, например.

– Зачем вам утруждаться, я сам прочту, – сказал Маккинсли.

– К сожалению, это невозможно. Я пишу черновик и очень неразборчиво.

– О да, – прибавила со смехом Гортензия, – над его писаниной надо порядком помучиться.

Сумерки постепенно сгущались. Компания еще вела беседы, но вечерняя прохлада давала уже понемногу о себе знать. Вдруг появилась Луиза с зеленой шалью в руках.

– Это тебе, – она набросила шаль на плечи мадам Гортензии, которая недовольно скривилась.

– Дорогая, принеси лучше кашемировую. Зеленая не подходит к моему костюму.

Луиза была представлена Фруассару и, обменявшись с ним несколькими необязательными словами, вышла за другой шалью.

– Гляди-ка, – сказал Дюмолен, – никогда бы не подумал, что наша Саган будет так заботиться о тебе. Это меня удивляет.

Гортензия рассмеялась.

– Да уж случилось с ней такое… – сказала она. – Думаю, что это влияние дочери мсье Лепера.

Комиссар приложил руку к сердцу и поклонился, довольный.

– Мне это очень льстит. Вы и в самом деле полагаете, что Селестина имеет такое влияние на мадемуазель Луизу?

Разговор прервался, потому что вошла Луиза с кашемировой шалью. За ней в двери показалась Селестина. Луиза подошла к мадам Гортензии, намереваясь накинуть ей на плечи шаль, но в это время Фруассар услужливо сорвался с места, желая выручить девушку и сделать приятное хозяйке дома. Он сделал все настолько неловко, что споткнулся и почти упал на мадам Гортензию, потащив за собой шаль. Возникла суматоха, мужчины вскочили, и кончилось тем, что Дюмолен укрыл свою жену. Фруассар, смущенный неудачей, старался объяснить все своей неуклюжестью. Хозяйка дома, естественно, запротестовала, и через минуту все забыли о случившемся. Луиза и Селестина ушли сплетничать в парк.

Через некоторое время Дюверне и Лепер выразили желание возвратиться домой. Они еще раз поблагодарили Дюмоленов и попрощались с откровенной сентиментальностью. Фруассар сообщил, что ему тоже время исчезать, он принес свои пожелания, выражая их в виде довольно банальных комплиментов.

– Останьтесь у нас. Мы ничего еще не вспомнили о поре нашей молодости, – сказала Гортензия, глядя в глаза Фруассару. Дюмолен поддержал просьбу жены, когда Фруассар обратился к нему. Фруассар колебался некоторое время и наконец согласился. И в самом деле, сказал он, есть еще несколько важных дел в Канн, но встреча со старыми друзьями превыше всего.

Мадам Дюмолен приказала Анни приготовить для гостя две комнаты на первом этаже. Садовник Мейер принес из автомобиля чемоданчик Маккинсли, а Фруассар вынужден был воспользоваться туалетными принадлежностями и пижамой хозяина дома, поскольку он не собирался, как сообщил, оставаться более одного дня в Канн и поэтому оставил свои вещи в отеле в Ницце.

Дюмолен, проводив гостей в их комнаты, направился в свой рабочий кабинет. Он писал ежедневно допоздна.

Рабочий кабинет Дюмолена составляли в основном книги. Они тесно стояли на полках: уголовные кодексы, судебные разбирательства, заметки о политике, истории процессов, этнографические исследования образовали библиотеку, из которой писатель черпал свои знания.

Оказавшись в кабинете, Дюмолен вздохнул с явным облегчением. Он уселся за столом и с минуту не двигался, подперев голову руками.

Фруассар! Фруассар напомнил ему давние годы, начало карьеры писателя, утомительное пробивание на книжный рынок. И зависть, большую зависть в отношении Гортензии, которую любил тогда горячей юношеской любовью. Фруассар, любимец салонов Парижа, признанный повеса и любовник Гортензии. Относительно этого он не имел никаких иллюзий. Гортензия с ума сходила от этого молодого денди, источниками существования которого никто не интересовался. И сейчас, в день их двадцатипятилетнего юбилея появляется этот самый Фруассар. С удовлетворением подумал Дюмолен о его дешевом костюме, несвежей сорочке и седых висках. Также и о жалких остатках прошлого блеска героя Парижа. Нет, теперь он уже не любил Гортензию, как раньше, и не опасался, что Фруассар опять соблазнит его жену. И поэтому охотно согласился, чтобы Фруассар остался у них на несколько дней. Во взгляде Фруассара он заметил в долю секунды неуверенность, когда Гортензия предложила остаться. Бедный человек. Пусть остается. Пускай посмотрит, как они живут, пускай в свою очередь испытает зависть. Нет, он не боится за Гортензию, она знает, что такое благосостояние, постоянное, удобное, и не решится отказаться от достаточно стабильного положения. Фруассар же теперь может только медленно переживать свое поражение.

Дюмолен улыбнулся сам себе. Фруассар в его пижаме и пользующийся его безопасной бритвой. Это доставляет удовольствие, даже если человек уже не испытывает зависимость от женщины.

В этот момент он услышал громкий стук в дверь. Дюмолен поднял голову. В кабинет вошла взволнованная Гортензия.

– Что случилось? – спросил он, видя ее нервное состояние.

– Ах, Шарль, – вспыхнула она, – пропала брошь. Я обыскала весь дом. И ее нигде нет.

Сестра комиссара Лепера, мадам Сильвия, поставила на снежно-белую скатерть еще один чайник и позвала слабым голосом:

– Гюстав, Селестина! Чай!

На самом же деле это был крепкий, сваренный с добавлением ванили кофе, и молоко в отдельном сосуде, но мадам Сильвия по причинам, известным только ей, привыкла называть первый завтрак чаем. Сама же она в эту пору дня пила липовый цвет.

Призыв остался без ответа, в результате чего мадам Сильвия высунулась в окно и крикнула погромче:

– Селестина, чай.

Селестина сидела во дворе на зеленой скамейке и прутиком дразнила толстого песика, не реагируя на слова тетки.

– Селестина! – крикнула по-настоящему громко мадам Лепер. – Ради Бога, Селестина, оставь этого пса в покое и иди к столу.

Селестина отложила прутик, взяла щенка на руки и пошла в сторону дома. За столом она усадила пса на колени, налила в блюдечко немного молока и попробовала заставить этот подвижный шарик поесть.

– Ах, моя бедная голова, – пожаловалась мадам Сильвия.

Как раз в этот момент в столовую вошел комиссар Лепер.

– Как себя чувствуешь, Сильвия, как твоя мигрень? Дюмолены были разочарованы тем, что ты не смогла присутствовать на вчерашнем торжестве. Добрый день, Селестина, что это за отвратительная собачка?

– Гастон, – ответила Селестина. – Ему восемь недель. – Мадемуазель Лепер пришла в голову мысль, что Гастона надо покормить из ложечки. – Это Мишель мне его дала. Их четыре родилось, и каждый щенок совершенно отличается от других. Этот самый красивый, поэтому Мишель оставила его для меня.

– Не думаю, что Гастон – подходящая кличка для собаки, – засомневалась мадам Сильвия.

– Гастон, Гастончик, не выплевывай пирожное. Будь хорошей собачкой. Тетя, вы могли бы дать ему немножко липового цвета?

Комиссар глядел на дочь с умилением. Она все-таки совсем еще ребенок.

– У меня второй день лопается от боли голова, – вздохнула мадам Лепер. – Ужасная жара с утра. Сегодня наверняка будет буря.

Комиссар неожиданно снял пиджак из чесучи, подлил себе кофе и потянулся за одной из нескольких газет, лежащих рядом с его прибором. На некоторое время установилось молчание. Запутавшаяся в муслиновой занавеске муха громко жужжала.

– Это мушка, – объясняла Гастону Селестина.

Комиссар откашлялся и громко прочел вслух:

– «Известный и высокооплачиваемый автор остросюжетных произведений Шарль Дюмолен пожертвовал значительную сумму на строительство памятника в честь жертв последней войны. Памятник будет установлен на рынке в От-Мюрей». Вот, пожалуйста. Дюмолен – это настоящий магнат, Сильвия. Да, да. Человек растет из года в год. Американцы гоняются за ним по всей Франции, чтобы дать ему деньги, жене он вчера подарил платиновую брошь, усеянную бриллиантами. Памятник вот ставит в От-Мюрей… Теперь уж точно Дюверне будет мэром. Миллион даст он на памятник, как ты думаешь, Сильвия?

– А может, и полтора, – размечталась мадам Лепер.

– Или два, – неожиданно перебил ее Лепер.

– Ну да, – разозлилась мадам Лепер. – Ты, Постав, всегда витаешь в облаках. Два миллиона. Два миллиона на памятник! Еще чего. Если бы только он сошел с ума. Он даст двести тысяч, и ему еще руку за это поцелуют.

В холле зазвонил телефон. Мадам Сильвия, невзирая на головную боль, вскочила со стула. Через минуту она сообщила:

– Гюстав, это мсье Дюмолен, тебя.

Разговор продолжался несколько минут. Комиссар возвратился в столовую скорее вприпрыжку, чем шагом; это было характерным признаком того, что он взволнован.

– Что случилось? – спросила мадам Лепер. Комиссар подождал мгновенье, потом сообщил официальным тоном:

– У Дюмоленов пропала бриллиантовая брошь. Та самая, которую он вчера подарил жене. Вечером, перед тем, как идти спать, мадам Гортензия, сняв шаль, обнаружила, что брошки нет на платье. Они обыскали жилище и двор – словно в воду канула. – Комиссар с шумом вздохнул и продолжал, но уже неофициально. – Надо же. Шесть бриллиантов, по два карата каждый. Капитальная история. Я туда пойду сейчас. Если позвонит сержант Панье, скажешь ему, Сильвия, что я пошел в город по службе. Только, прошу тебя, никаких подробностей. Коротко, сжато – ушел и все. Я сам все улажу. Надо идти, но прежде попьем кофейку! – Комиссар, стоя, в третий раз наполнил чашку и одним духом выпил содержимое. – Уфф, жарища… – он вытер лоб платочком. – Такая потеря. С бедным этого не могло случиться.

– У бедного нет таких ценностей, – рассудительно заметила мадам Сильвия. – Селестина! – крикнула она вдруг. – Я тебя умоляю, не целуй собаку!

Селестина вздрогнула, словно пойманная на горячем. Она подняла голову, ее небольшие голубые глаза смотрели на мадам Сильвию совершенно рассеянно.

Мадам Гортензия ждала комиссара на террасе. Она была совсем спокойна – Лепер даже удивился. Он сразу вспомнил мадам Бейяк, которая падала в обморок, рвала на себе волосы и у которой любимой темой для разговора вот уже на протяжении трех лет было исчезновение нескольких вещей из ее гардероба.

«Таковы люди!» – удовлетворенно подумал комиссар Лепер, когда мадам Гортензия в элегантном утреннем платье, благоухающая и улыбающаяся, пригласила его в свою комнату изящным жестом.

Сразу же появился и Дюмолен в светлых шортах, привычно выбритый, он сказал от порога:

– Увидел вас, мсье комиссар, и вот я здесь… Я предложил Маккинсли партию в теннис, но он предпочитает раннее купание в море. Фруассар еще спит. Луиза закрылась на ключ и после вчерашних впечатлений наверняка пишет трактат о смерти. Я никак не найду партнера. Может быть, выпьете чего-нибудь освежающего комиссар?

– Я пришел к вам в связи с вашим звонком, – напомнил Лепер.

– Да, дорогой комиссар, дело неприятное. Мы сообщили, конечно, для порядка, но ведь вы понимаете, оглашать это происшествие мы бы не хотели. У нас гости. Глупая история, одним словом. Жена вчера вечером, сняв шаль, обнаружила отсутствие бриллиантовой булавки. Словом, подарок мне не удался. Сначала мы подумали, что это шутка сумасбродной Луизы. Дошло даже до небольшой семейной сцены…

– И все на пустом месте, – вмешалась Гортензия. – Луиза ужасно вспыльчивая. Шарль позволил себе в ее адрес не слишком умную шутку, а она поняла это так, будто мы приписываем ей исключительную склонность к злокозненности.

– Тут не о чем говорить. Я постараюсь все уладить, – прервал ее Дюмолен. – Жена ходила вчера по дому, несколько раз заглядывала на кухню, была во дворе. Невозможно установить, когда это произошло. А сегодня мы обыскали все комнаты, парк, все окрестности, словом. – Дюмолен развел руками. – К сожалению, все без толку.

– А вы смотрели в комнатах своих гостей? – спросил комиссар Лепер. – Потому что вы говорили, будто Фруассар, к примеру, еще спит.

Гортензия рассмеялась.

– Нет, что вы. Это единственные комнаты, в которые я не входила. Каким образом моя брошь могла бы оказаться там?!

Комиссар почесал лысую голову.

– Мсье Лепер, – начал быстро писатель, – вы, должно быть, думаете об обыске? Нет, нет. Ни в коем случае. А что касается прислуги, то прислуга уже проинформирована.

– Ай-ай, не надо бы, – сказал комиссар.

– Почему? – удивился Дюмолен. – Мы прислуге вообще доверяем. У жены вообще-то никогда не было ценной бижутерии, эта брошь – первый дорогостоящий подарок, но кроме того в доме есть еще дорогие вещи. И ничего до сих пор не пропало. Даже деньги, которые я беру в банке, у нас хранятся открыто.

Воцарилась тишина. Лепер после раздумья сказал:

– Дорогой маэстро, если вы не желаете, чтобы известие о пропаже брошки дошло до ваших гостей, а прислуге доверяете, то я не вижу, какой должна быть моя роль… Может быть, вы как известный криминолог могли бы самостоятельно вести это дело, – закончил он шутливо.

Дюмолен улыбнулся.

– Разумеется, будет время и на это тогда, когда вы капитулируете. В данный же момент прошу вас не остывать к этому делу. Я ведь вам еще не сказал об одном небольшом обстоятельстве. Наша служанка, Анни Саватти, как только узнала о таинственном исчезновении этой как бы там ни было дорогой безделушки и будучи припертой к стене моей супругой, призналась, что кухарка Агнесс принимала вчера гостя… Вы слыхали о Жакобе Калле?

– Жакоб Калле? Парень под темной звездой, воришка и авантюрист, – комиссар хлопнул себя обеими руками по бедрам. – Но ведь это же сын Агнесс.

– Конечно. Разве от вас что скроешь?!

Лепер посуровел. Он не любил, когда кто-то позволял себе подтрунивать над ним. Вдобавок он выступал сейчас в роли официального лица.

Агнесс Калле была родом из От-Мюрей. Семь или восемь лет назад, когда сын ее отбывал заключение, а самой Агнесс очень не везло, комиссар сам рекомендовал ее Дюмоленам. Шарль Дюмолен сентиментально относился к людям своего родного городка, он принял Агнесс и не жалел об этом. Эта незаметная и невеселая женщина оказалась добросовестной работницей и отличной кухаркой. Жакоб, после того, как отсидел срок, несколько раз посещал свою мать в От-Мюрей, а когда-то даже оказался в Париже. Но по истечении некоторого времени выяснилось, что Жакоб пребывает в состоянии хронической коллизии с законом, а вдобавок ко всему Лепер как-то выразил при писателе предположение, что молодой Калле во время войны сотрудничал с оккупантами. Шарль Дюмолен, очень щепетильный по отношению ко второму пункту, рассердился и строго-настрого запретил Агнесс принимать у себя сына. Вообще-то сама Агнесс называла Жакоба ублюдком, и, казалось, она не хочет иметь с ним ничего общего. Это все знал комиссар Лепер.

– Так, значит, Жакоб Калле находится в От-Мюрей!

– Мы этого не знаем, комиссар, – живо отозвалась мадам Гортензия. – Вчера был.

– Вчера был в вашем доме?

– Да, у Агнесс.

– И вы его видели?

– Кого, Жакоба Калле? Нет, откуда? Муж ведь говорил, что об этом сообщила Анни.

– Вся прислуга сейчас дома, к вашим услугам, – сказал Дюмолен.

Мадам Гортензия вежливо справилась о здоровье мадам Сильвии.

– Сестра по-прежнему чувствует себя плохо. У нее значительная предрасположенность к мигрени.

Анни Саватти была приличной девушкой. Ее темные выразительные глаза напоминали об итальянском происхождении. Покрасневшие в данный момент веки свидетельствовали о том, что не все обитатели дома на холме сохраняли спокойствие в то утро.

Комиссар Лепер очень плохо переносил вид страдающих молодых женщин. Он задавал себе вопрос, как случилось, что он не заметил скромного обаяния этого создания до сих пор.