Текст книги "Черная пелерина"

Автор книги: Тадеуш Квятковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Девушка уселась на краешке стула и ждала.

– Вы видели вчера Жакоба Калле?

– Боже мой, какая я несчастливая! Кто бы мог подумать! – взорвалась Анни. – Я видела Жакоба, мсье комиссар. Он с обеда сидел в комнате Агнесс. Как пришел, сразу мне представился. Когда хозяева встали из-за стола, я занесла ему поесть. Агнесс была занята на кухне. Агнесс вела себя очень странно, она с ним вообще не разговаривала. Мадам Дюмолен постоянно к нам заглядывала, и у Агнесс все из рук валилось, потому что он в той комнате все время насвистывал. А потом Жакоб, то есть сын Агнесс, сказал, что может остаться до вечера, потому что его поезд на Тулон отходит в десять с минутами, а он хотел бы еще пойти прогуляться… Потом приехали эти господа. Я, конечно, никуда не могла пойти, несмотря на то, что было воскресенье. Он, то есть, этот Жакоб Калле, сказал, что От-Мюрей – ужасная дыра, и он сейчас возвращается в Тулон. Тогда Агнесс запретила ему выходить из комнаты, потому как было еще видно. Агнесс больше всего на свете не хотела, чтобы господа узнали о том, что Жакоб приехал, а мадам Дюмолен, как на зло, все время приходила на кухню. Ну, он разозлился, даже повысил голос. А в это время Агнесс услышала, что кофе кипит. У нас кофе заваривается в керамической посуде, а не в экспрессе, и как перекипит, то совершенно теряет аромат. Агнесс разозлилась и приказала приготовленный кофе отнести на террасу. Когда я возвратилась, то молодого Калле, то есть Жакоба, уже не было. Какое ужасное несчастье!

– Какое несчастье? – удивился комиссар Лепер.

– С этой брошью, прошу прощения. Я порядочная девушка. Я два года работаю у Дюмоленов. Никогда ничего не пропадало. У меня мать и младшая сестра, школьница. Я им помогаю. Какая я. несчастная! Мадам Дюмолен сегодня в первый раз повысила на меня голос, она сказала, что я, наверное, вожу к себе парней, а ведь это неправда… И я тогда сказала, что он был здесь…

– Успокойтесь, прошу вас, – сказал комиссар Лепер мягко, а потом прибавил: – Жакоб Калле для вас компания неподходящая.

Анни вытерла набежавшие слезы тыльной стороной ладони.

– Агнесс говорит, что Жакоб – жертва войны.

Комиссар кивнул.

– А что еще говорит Агнесс? – спросил он по инерции.

– Ничего, мсье комиссар. Вчера после десяти вечера она вышла куда-то, а когда вернулась, я уже спала. А сегодня она обозвала меня доносчицей.

Анни не могла овладеть собой, отрывистые всхлипывания сотрясали ее красиво округленные плечи.

– Благодарю вас, дитя мое, – сказал комиссар отеческим тоном. – Прошу прислать ко мне Агнесс Калле.

Анни поклонилась и с платочком у глаз покинула комнату. Комиссар заметил, что при ходьбе она слегка покачивает бедрами.

Агнесс заставила себя ждать больше десяти минут. Она встала в дверях, худая, маленькая, глядя из-под белого чепца косым взглядом.

– Что там хорошего слышно? – начал комиссар не очень ловко. – Берите стул и садитесь.

– Я могу и постоять, – заявила Агнесс.

– Зачем стоять, когда можно сидеть, – добродушно продолжал комиссар, – пожалейте ноги.

– Мне не жалко их, – желчно ответила Агнесс.

– Ну, как хотите, – Лепер нахмурил брови. – У мадам Дюмолен пропала брошь с бриллиантами, подарок мужа к годовщине свадьбы. Что вы по этому поводу можете сообщить?

– Я ее не брала.

– Допускаю. Я знаю вас не первый день и если бы сомневался в вашей порядочности, никогда бы не порекомендовал Дюмоленам. – Комиссар напомнил Агнесс некоторые обстоятельства. – Вы кого-нибудь подозреваете?

– Мадам Дюмолен могла потерять брошь. Зацепилась за что-нибудь шалью – и готово. Такие всегда засунут вещь куда-то, и – ищи ветра в поле. Это обнаружится при уборке в каком-нибудь уголке, там, где никто бы и не подумал.

– У вас вроде бы вчера был гость?

Агнесс молчала.

– Ваш сын приезжал проведать вас, не так ли? Почему вы не отвечаете?

– А что тут отвечать? Вы же знаете.

– В котором часу Жакоб приехал?

– Чуть раньше двенадцати.

– И вы спрятали его в своей комнате?

– Он просто сидел на кровати, в шкаф я его не прятала, – со злостью ответила допрашиваемая.

– А в котором часу он оставил От-Мюрей?

– В двадцать два двадцать. На поезде в Тулон.

– И все время он сидел в вашей комнате?

– Нет, он вышел раньше.

– Когда?

– Было семь часов, а может, шесть.

– А почему он ушел рано?

– Я сама его выставила, чтобы не нервировать хозяев.

– Ага. Но если он раньше ушел, то он раньше и уехал.

– Он поехал в двадцать два двадцать. Как только пришел, так сразу и сказал, что уедет именно этим поездом.

– Что с того, что он так сказал. Потом он мог поехать и другим поездом. Мог или не мог? – повысил голос Лепер.

– Конечно, мог, – ответила Агнесс.

– Стало быть, вы считаете, что ваш сын мог уехать значительно раньше?

– Это вы так считаете, а не я…

Комиссар нетерпеливо поерзал в кресле.

– Агнесс, куда вы ходили вчера вечером?

– На станцию. К поезду на Тулон в двадцать два двадцать.

– Почему вы сразу мне об этом не сказали? – комиссар поднялся.

– Я отвечаю на вопросы, – смущенное лицо Агнесс выражало злое удовлетворение.

Комиссар Лепер мстительно сказал:

– Если бы Жакоб уехал до восьми часов, то его бы вообще никто не стал подозревать, потому что в восемь мадам Дюмолен сидела еще за столом без шали, с брошью, приколотой к платью. Но Жакоб, как вы сами свидетельствуете, уехал из От-Мюрей именно в двадцать два двадцать. А до того времени он болтался по парку, возможно, даже вошел незамеченным в холл, а из холла в комнату хозяев… Ведь у мсье Дюмолена был повод, из-за которого он запретил вам принимать у себя Жакоба. Жакоб – закоренелый преступник. Закоренелый! И очень ловкий. Платиновая булавка длиной четыре сантиметра, а на ней четыре бриллианта по два карата каждый. Капитальная вещь, большая ценность. Королевское сокровище.

Комиссар Лепер смерил женщину строгим взглядом, но Агнесс не опустила глаз.

– Что Жакоб сказал вам на вокзале?

– Ничего он не сказал, мсье. Когда я пришла на станцию, поезд в двадцать два двадцать на Тулон уже ушел. Я опоздала.

– Ага, так, значит, вы опоздали… Хорошо, можете идти.

Мадам Гортензия сопровождала комиссара до самых ворот в конце парка.

– Мне очень неловко затруднять вас, – сказала она таким тоном, словно мсье Лепер был обычным знакомым, делающим слегка затруднительную для него услугу. – Но вы понимаете мое положение. Я уж не беру во внимание финансовый вопрос, хотя потеря значительная, но ведь это подарок Шарля. Он с такой радостью дарил мне эту брошь, был так доволен, что она мне понравилась. А я носила ее всего несколько часов, вот ведь жалость. Я ужасно досадую на себя за то, что бегала вчера по всему дому, выходила в парк, не проверив даже, хорошо ли действует застежка. И Луиза выскочила с этой шалью. Что за выдумка? А с другой стороны, кто мог знать, что в доме сидит преступник-рецидивист…

– Конечно, фатальное стечение обстоятельств, – согласился комиссар.

– Допрос дал какой-то результат? – спросила мадам Дюмолен.

– В некоторой степени, – ответил комиссар. – Вы вот только что упомянули о шали. Насколько я помню, мадемуазель Луиза принесла какую-то цветную шаль и набросила вам на плечи, но вы захотели другую…

– Да. Луиза принесла зеленую шаль из тонкой шерсти, совершенно не подходящую к моему платью. На мне после полудня был костюм из серо-голубого муара с большим декольте, – описала она по-женски свое убранство. – Этот туалет очень хорошо смотрится с черным кашемировым платком. Вот я и попросила Луизу принести этот платок.

– Мадемуазель Луиза принесла, – начал комиссар, – и хотела вас укрыть. И тогда вскочил с места мсье Фруассар, споткнулся о стул…

– Конечно, я вспоминаю, – улыбнулась мадам Дюмолен. – Но он сделал это как-то неловко, споткнулся о стул…

– Вот-вот, – подхватил комиссар, – споткнулся о стул, схватился за край шали…

– Это я не заметила. Но он, действительно, чуть не упал. Согнулся пополам, но задержался в самом конце террасы у ног Селестины. – Гортензия смеялась звонко и по-молодому. – Это ужасно глупо, но больше всего на свете меня смешит, когда кто-то падает!

– И в результате мсье Фруассара выручил мсье Дюмолен, насколько я помню?

– Да, наверное, это так. Мой муж ужасно любит быть галантным в обществе других мужчин, – сказала она с оттенком иронии. Потом мадам Гортензия посерьезнела и напрямик спросила комиссара:

– Прошу сказать откровенно: вы подозреваете Фруассара?

– Дорогая мадам Гортензия, я никого не подозреваю или, если вам угодно, вынужден подозревать всех. А в данный момент я хочу как-то упорядочить факты. Может быть, вы попытаетесь вспомнить, когда вы сняли первую шаль, поданную вам Луизой, перед тем, как набросить на плечи вторую, из черного кашемира: брошь еще была на платье?

Гортензия прикрыла глаза и долго обдумывала вопрос комиссара. Наконец она сказала не совсем уверенно:

– Наверное, да… Хотя, честно говоря, я не убеждена в этом. Нет, я не могу точно вспомнить.

– А как вы думаете, брошь могла зацепиться за шерсть и остаться в первой шали?

– Не знаю. Если только застежка была не слишком крепкая… Кончик иголки выглядывал из-за крючка, об этот острый кончик легко может зацепиться шерстяная материя… – размышляла вслух мадам Дюмолен.

– Вы осматривали обе шали?

– Конечно, я это прежде всего сделала.

– А зеленую шаль вы собственноручно забирали на террасе?

– Нет, комиссар. Она оставалась на спинке кресла. В мою спальню ее принесла Анни.

Они дошли как раз до края усадьбы и остановились у ворот, выходящих на широкую улицу. Продолжением этой улицы было шоссе, ведущее в Канн.

Мадам Гортензия подала комиссару холеную руку.

– Благодарю вас, дорогой мсье Лепер, я вам очень обязана. Прошу кланяться от моего имени вашей сестре, желаю ей скорейшего выздоровления.

А в это время Торнтон Маккинсли, плотно закутанный в купальный халат, стоял на скальных ступенях и осматривал окрестности. Ступени сходили почти отвесно к узкой полоске пляжа. Пламенный цвет купального «фроте»[1]1
  Фроте – махровый (фр.), (прим. переводчика).


[Закрыть], синева моря, яркая зелень далеких холмов и близкого парка вместе с чистым золотым песком – все это свидетельствовало о том, что молодой режиссер окончательно и бесповоротно решил снимать цветной фильм. Но уже в следующий момент он отказался от этого решения. Маккинсли опасался грубых эффектов. По правде говоря, он боялся также и эффектов излишне утонченных. Что бы там ни говорили в Европе об американских режиссерах, Торнтон Маккинсли был человеком культурным. Если в своей деятельности он не пользовался смелыми артистическими приемами, то только из меркантильных соображений. В жизни он не избегал риска. Он испытал в Париже разнообразные эмоции, но они не имели слишком много общего с так называемыми приключениями. Торнтон, направляясь в Европу, мечтал о настоящем, мужском приключении. А сейчас он начинал уже всерьез скучать. Маккинсли думал о том, как бы украсить жизнь опасным предприятием, как бы перебороть обстоятельства.

Вырубленные в скале ступени, узкие и отвесные, вели прямо в уютный залив. Маккинсли, стоя на песке, посмотрел вверх: склон холма, заканчивавшийся одной из стен резиденции семейства Дюмоленов, производил отсюда впечатление фантастической башни. Вилла, углубленная в неровное, скалистое побережье, выходила на эту сторону своей низкой частью с единственным окном, а противоположная часть, двухэтажная, которую по всей ширине охватывала крытая красным тентом терраса, выходила на парк, полого спускавшийся к городу.

Торнтон сбросил плащ и выполнил несколько гимнастических упражнений. И тогда он заметил на песке свежие следы узких ступней. Он пошел за ними и обнаружил, что перед самой полоской воды они превратились в какие-то странные отпечатки: широкие и непохожие на человеческие ступни. На расследование времени не оставалось, потому что пучина морская разверзлась, и перед Торнтоном предстала тоненькая фигура, частично только напоминающая женскую.

Луиза сняла маску для ныряния, стянула ласты и предложила небрежно:

– Пожалуйста, может быть, вы захотите этими вещами воспользоваться.

– С превеликим удовольствием, – сказал Торнтон Маккинсли. – Но я прошу вас, не убегайте. В моем халате есть сигареты и зажигалка. Я ненадолго окунусь в глубины морские и возвращусь.

Когда по прошествии короткого промежутка времени он возвратился, Луиза сидела на его халате, затягиваясь сигаретой.

– В первый раз курю эти «Тобакко Рекорд». Ничего… – сказала она и зевнула.

– Скучно? – спросил молодой режиссер

– Простите. Этой ночью я почти не спала

– Франция прекрасна, – сказал Маккинсли равнодушным тоном, – но без особой живости.

Луиза ни с того, ни с сего взорвалась смехом.

– Вы, кажется, пишете, мадемуазель Дюмолен?

– Меня зовут не Дюмолен, а Сейян. Я ведь не дочь, а воспитанница.

– Ах, да. Я забыл. Луиза Сейян. Из-за этого мсье Дюмолен зовет вас «Саган»?

Луиза ответила молчанием.

– А о чем вы пишете? – не отставал режиссер.

– Вам это интересно?

– Мне все интересно.

– О жизни, – тоскливо ответила Сейян.

– Ваш опекун тоже пишет о жизни. О специфической стороне жизни, преступной и наиболее эмоциональной.

– Вы так думаете? – в голосе Луизы слышалась ирония.

– А вы иного мнения?

– Что касается жизни, то я не считаю, будто она эмоциональна с какой-либо стороны вообще. А что касается творчества мсье Дюмолена, то я оцениваю его как обыкновенный китч, поделку, недостойную порядочного человека.

– Мадемуазель, вы личность решительная и независимая. Несмотря на то, что по прошествии некоторого времени вы наверняка согласитесь принять во владение все эти красивые вещи, – Маккинсли сделал широкий жест рукой, – которые мсье Дюмолен добывает благодаря своей гадкой литературе.

– Вы ошибаетесь. Я воспитанница семейства Дюмоленов, но не их любимица.

– Ах, вон как? – удивился Торнтон. – Вы любите путешествия? – сменил он тему.

– Я не знаю, люблю ли я путешествия.

– Как я должен это понимать? Вы не выезжали из Франции?

– Разумеется, не выезжала. Вы беседуете с замученным невольником, бряцающим цепями, – сказала девушка немного напыщенным тоном.

– Вы не ошибаетесь?

– Все мы невольники, – подтвердила она философски. – За исключением тех, которые способны на поступки.

– Я приглашаю вас в Нью-Йорк. Прошу располагать местом в моем автомобиле и так далее, – сказал он полушутя, полусерьезно. – Мелкие расходы для меня разницы не составляют. Особенно ввиду того, что на сценарии вашего опекуна я собираюсь сделать большие деньги.

Торнтон показывал в улыбке белые зубы. Он был худым, мускулистым, загорелым. Луиза исподлобья смотрела на него. Неожиданно она ответила изменившимся голосом:

– Я не советую обращаться с такими предложениями в присутствии моего названного отца. Шарль при некоторых обстоятельствах бывает вспыльчивым. Он не подпишет с вами контракт и вдобавок вышвырнет вас за дверь.

– Неужели? – Маккинсли неожиданно разозлился. – Вышвырнет меня за дверь? – Но неожиданно он продолжил: – А вы? Вы не хотели бы познакомиться с Соединенными Штатами поближе?

Луиза потянулась к пачке «Тобакко Рекорд» за новой сигаретой. Торнтон щелкнул зажигалкой.

– Я жду ответа.

Луиза прикрыла глаза рукой и посмотрела вверх.

– Добрый день, Селестина! – прокричала она.

Над ними, на обрыве, стояла Селестина Лепер. Несмотря на жаркое утро, на ней было шерстяное платье в клетку. Соломенная шляпа с широкими полями бросала тень на лицо, покрытое редкими веснушками, светлые волосы достигали плеч.

– Вот это уж ты зря! Всегда ты одеваешься не по погоде. Ты изжаришься в своем платье, Селестина! Подожди, сейчас идем.

Но Селестина уже форсировала каменные ступени.

– Мне показалось, что сегодня холодно, – обратилась она к Луизе, когда уже была внизу. – Ты ныряла?

– Конечно. Море благоприятно действует на мои нервы. У меня сегодня была ужасная ночь, – сообщила Луиза голосом человека, давно страдающего неврастенией.

– Воображаю себе, – сочувственно вздохнула Селестина и быстро обратилась к Маккинсли: – Согласитесь, что кража этой броши – событие чрезвычайное.

– Селестина! – воскликнула Луиза. – Такие вещи не сообщают гостям. Это наше личное дело.

– Ничего себе личное. Мой старичок уже с утра хлопочет. И все же мсье Мак… Как вас, собственно, зовут?

– Торнтон Маккинсли, к вашим услугам.

– И все-таки мсье Маккинсли не крал.

– Селестина!

– Имеется в виду брошь, которую мадам Дюмолен получила вчера в подарок от мужа? – спросил режиссер.

– Неужели вы и в самом деле не знаете? Да, та самая брошь. Шесть бриллиантов, платиновая оправа, – деловито сообщила дочь комиссара полиции.

– Мне очень жаль, – буркнул Торнтон.

– Конечно. Всем очень жаль, а броши нет.

Луиза начала рассказывать о себе: возможно, она хотела разрядить атмосферу.

– Вчера поздним вечером меня вызвали в кабинет знаменитого криминолога и обвинили в воровстве драгоценностей.

Селестина взглянула на подружку.

– А ты?

– А что я? Ничего. Я чувствую себя как оплеванная.

Маккинсли негромко рассмеялся.

– Мадемуазель, прошу одеться. То есть, мадемуазель Селестина могла бы с таким же успехом и раздеться, а мы с мадемуазель Луизой набросим на себя легкое одеяние, и все вместе пойдем в город. Я иностранец и хочу посетить эти прекрасные южные места. Я приглашаю вас на ваши знаменитые трубочки с абрикосовым кремом!

В холле Торнтон наткнулся на Фруассара.

– Как у вас дела, мистер Маккинсли? Денек просто как на туристическом проспекте! Я вижу, вы купались. Я сделал то же самое в ванной. Горячий душ, холодный душ – и жизнь прекрасна! Я выспался за все время, а теперь, – Фруассар многозначительно подмигнул, – пора подумать и о будущем. Кстати, вы не могли бы одолжить мне свой автомобиль на пару часов? Я хотел забрать свой чемодан из Ниццы. И, как вы знаете, дела в Канн… Сегодня у меня одна небольшая встреча.

– Рад услужить. И по случаю хотел бы попросить об одной мелочи. Я вам выделю некоторую сумму, а вы купите снаряжение для подводного плавания. Я позавидовал мадемуазель Сейян. Собираюсь назначить ей свидание на дне морском.

– С удовольствием выполню вашу просьбу, – ответил Фруассар. – Возвращусь к вечеру.

Комиссар Лепер прямо от Дюмоленов направился на станцию. Счастье ему не сопутствовало, потому что в воскресенье после обеда и вечером дежурил молодой Гара, кассир, который работал в От-Мюрей всего несколько месяцев. Он не знал ни Жакоба, ни Агнесс. Вместо этого он вспомнил, что в воскресенье вечером продал в Тулон два билета какой-то молодой девушке и еще пять билетов зятю владельца виноградника, мсье Котара. Этот зять с женой и тремя детьми приехал в гости к тестю. Начальник станции указал, что когда он проверял упоминаемый поезд, перрон был пустым, никаких провожающих он не заметил. Пассажиры, покидавшие От-Мюрей поездами, уходившими раньше в воскресенье, тоже не вызывали никаких подозрений. А в понедельник утром, как и положено, дежурил тот же Гара, зато после полудня за кассой сидел старик Вендо, который отлично знал по крайней мере три поколения жителей От-Мюрей.

А тем временем Гара подтвердил, что на сегодняшний первый курьерский до Тулона в шесть часов тридцать пять минут он продал билет молодому человеку достаточно подозрительной внешности. Описание в общих чертах совпадало.

– Кто-либо еще из От-Мюрей ехал этим поездом? – спросил комиссар Лепер.

– Еще был мсье Бреньон, приходской священник, потом мсье Дюверне, мадам Бейяк и два наемных рабочих Шмидта.

Комиссар подпрыгнул. Священник Бреньон, мсье Дюверне, мадам Бейяк! Все они знали Жакоба Калле. Если он ехал тем поездом, они его не могли не заметить.

– Я должен кого-то из них отыскать! – воскликнул комиссар.

– Через семь минут приходит пассажирский из Тулона, – сообщил кассир Гара. – Подождите, мсье комиссар, может, на нем как раз кто-то и возвратится.

Первой вышла мадам Бейяк, сразу следом за ней Дюверне. Комиссар почти схватил его.

– Вы просто с неба свалились, мсье Жан! Вы встречали Жакоба Калле?

– Кого? – Дюверне остановился.

– Дорогой мсье Дюверне, я вас умоляю, сосредоточьтесь. Жакоб Калле, сын Агнесс, которая работает у Дюмоленов. Молодой преступник. Он вчера был в От-Мюрей. Есть подозрение, что он стащил брошь мадам Гортензии.

– Какую брошь?

– Какую, какую… Ту, что вы видели вчера. Шесть бриллиантов, по два карата каждый.

– Дева Мария! – мсье Дюверне положил на минуту сверток, который он держал в руке. Теперь он мог всплеснуть руками. – Кто бы мог подумать!

– Дело в том, что необходимо выяснить, ехал ли Жакоб Калле в Тулон на поезде в шесть тридцать пять. Ну-ка, вспомните. Я очень вас прошу.

– Мсье Лепер, почему вы не задержали мадам Бейяк? Она тоже ехала тем поездом, – весело спросил мсье Дюверне.

– Все бы вам издеваться… Вы же знаете, что с этой язвой я разговариваю только в крайнем случае. Никто не ценит мой труд…

– Он не ехал, – решительно заявил мсье Дюверне. – Определенно, не ехал. Готов поспорить, что он до сих пор шатается в От-Мюрей. Он всех нас обворует, вот увидите. Уж я знаю эту пташку! Отброс общества. Изверг рода человеческого. Я должен бежать домой, дабы узнать, все ли там в порядке. Скоро человек не сможет выехать и на два часа. Нанетт – настоящая идиотка, она впустит в дом любого и каждого.

– Вам необходимо жениться, мсье Дюверне.

– Эх, мсье Лепер… У меня голова другим забита.

Они вышли из здания вокзала и направились в сторону рынка.

– Чем же это у вас забита голова? Что вы Бога гневите? – ворчал по-дружески комиссар.

– А вот посмотрите: Пуассиньяк подставит мне ножку.

– Выдумываете вы все. Мэром будет тот, кого поддерживает Шарль Дюмолен. А Дюмолен поддерживает вас.

Они подошли к тому месту, где в будущем должен был вознестись памятник – взлелеянное в мечтах обывателей украшение От-Мюрей.

Дюверне ускорил шаг. Он начал по своему обыкновению быстро говорить:

– Я ехал в Тулон со священником Бреньоном. Он мне рассказал интересную историю. Несколько лет назад у Бреньона был приход в сельской местности, недалеко от Тулузы. Это был нелегкий народ, и молодой кюре, несмотря на громогласные выступления, ничего не мог поделать с крестьянами. Тогда-то после престольного праздника, в течение которого парафияне превысили меру пьянства и развлечений, кюре Бреньон решил окончательно усовестить их. Во время вечерни он снял со стены большое распятие, поднял над головой и пошел по церкви меж рядов недобросовестных верующих, провозглашая душераздирающим голосом: «Идем отсюда, Иисус, оставим этих противных людей, которые распинают тебя каждый день по-новому». – Дюверне, держа свой пакет высоко над головой, изображал кюре Бреньона, покидающего церковь с поднятым крестом. – Священник продвигался к притвору среди мертвой тишины. И вдруг, когда он уже был у выхода, от хора долетел спокойный голос: «Если кюре желает, пусть уходит, но Иисуса попрошу оставить, это – инвентарь».

Лепер разразился трубным смехом. Они прошли мимо рынка.

– Ну, я побежал на службу, мсье Дюверне! Служба – не дружба. До свидания. Я буду круглым дураком, если не поймаю этого Жакоба.

Торнтон отворил дверь и пропустил девушек вперед. Его овеял приятный холод, здесь работал электрический вентилятор. Это был, пожалуй, единственный элемент современности в темном помещении. Кондитерская «Абрикос» представляла из себя узкий зальчик. С левой от входа стороны размещался буфет с горкой пирожных, с правой – три мраморных столика. В глубине, под дугообразным сводом, придающим помещению вид раковины, стоял гарнитур из старинной мебели. Между нишей и стойкой в стене находилось квадратное окошко, соединяющее зал с помещением менее представительным. Через это отверстие жилистые руки передавали в пухлые ладони чашечки с кофе. Мадам Вуазен, поставив сосуды на поднос, понесла его в глубину помещения, туда, где на покрытых стульях сидело несколько мужчин.

Источником света была узенькая витрина, способная рассеять мрак только в одной половине кондитерской «Абрикос». Пахло кофе, свежим тестом и кореньями.

Компания уселась за столик с мраморной крышкой. Острый глаз мадам Вуазен зафиксировал фигуру американца, разговоры в раковине стали потише.

Торнтон поклонился хозяйке, а когда она подошла, заказал много пирожных и что-нибудь попить.

– Мне кальвадос, – небрежно сказала Луиза.

– Для мадемуазель Сейян кальвадос, мне и мадемуазель Лепер оранжад, – сказал по-дружески Торнтон, одаряя хозяйку приветливой улыбкой. Мадам Вуазен очевидно понравились манеры гостя, она разрумянилась и ответила:

– Мы все очень рады тому, что вы будете снимать фильм о нашем городке.

– Вы уже знаете?

– Добрые вести быстро расходятся, – сентенциозно изрекла мадам Вуазен и возвратилась за стойку.

– Это не очень похоже на славу… – криво улыбнулась Луиза.

– А там, на плюшевых стульях, сидят наши тузы, – сообщила Селестина.

В этот момент дверь открылась, и мадам Вуазен крикнула в сторону окошка:

– Мишелин, два оранжада и кофе для мсье Дюверне!

Жан Дюверне поклонился вежливо влево, потом вправо, прошел через кондитерскую и уселся среди уважаемых граждан От-Мюрей.

Маккинсли, привыкнув к полумраку, мог уже более подробно рассматривать людей за овальным столом.

– Кто вот тот старичок? – спросил он.

– Это мсье Эскалье, наш мэр. Ему восемьдесят четыре года, – сообщила Селестина приглушенным голосом, она запихивала в рот трубочки с кремом целиком и поэтому, хотя дело для нее не было в новинку, дыхание ее время от времени прерывалось. – Из-за преклонного возраста он отказывается от должности. Скоро будут выборы.

– Новым мэром должен стать, кажется, мсье Дюверне? – Торнтон вспомнил воскресные разговоры на террасе.

– Еще ничего не известно, – громко сказала Селестина. – У мсье Пуассиньяка тоже есть сторонники.

– И вы в их числе?

– Я аполитична, – прервала его Селестина.

– И тот, и другой – старые хрычи, – выразила свое мнение Луиза.

Мадам Вуазен поставила на столик два высоких стакана с холодным напитком и бокал с кальвадосом. Луиза выпила его одним духом.

– Как вам у нас нравится? – приветливо спросила мадам Вуазен.

– Никогда не ел что-либо вкуснее, – галантно ответил Маккинсли.

– Эти пирожные придумал мой муж двадцать с чем-то лет назад.

– Если бы это от меня зависело, я дал бы ему Орден Почетного Легиона.

– У нас даже мсье Дюмолен не имеет Ордена Почетного Легиона, – хихикнула мадам Вуазен, – хотя он сражался во время войны, а сейчас известный писатель. Но сейчас, возможно, получит, когда поставит этот памятник… Мой муж, мадемуазель Луиза, не согласен с мсье Дюмоленом. Жозе считает, что на рынке должен стоять памятник Великой Революции!

– Мсье Пуассиньяк того же мнения, – вмешалась Селестина. – Он сказал, что не допустит установки какого-либо иного памятника.

– О да, мсье Пуассиньяк и в самом деле любит От-Мюрей и готов все сделать для нашего города!

Маккинсли знакомился в общих чертах с обычаями и отношениями этого городка.

Дверь неожиданно отворилась, и вошла мадам Сильвия Лепер. Мадам Вуазен, несмотря на солидную комплекцию, проворно подбежала к гостье. Мадам Сильвия потерла лоб рукой и промолвила тихим, но выразительным голосом:

– Вы уже знаете, мадам?

– О чем? – нервно спросила мадам Вуазен.

– Как? Вы и в самом деле не знаете? Ужасный случай! – И мадам Сильвия наклонилась к уху мадам Вуазен, шепотом передавая ей какую-то информацию.

Мадам Вуазен согнулась под тяжестью этой информации и воскликнув: «Не может быть!» – в свою очередь что-то сообщила шепотом сестре комиссара. Мадам Сильвия, подавшись вперед, застыла на мгновенье в этой позе. Наконец она привычным жестом положила руку на лоб.

– Боже, моя мигрень! Мне надо немножко отдохнуть, – мадам Лепер смежила веки и почти на ощупь продвигалась в сторону столика, за которым сидели Торнтон и девушки.

– Прошу, тебя, садись, – сухо сказала Селестина. – Мистер Маккинсли угощает трубочками с кремом.

– Ах, Селестина, и ты здесь! Луиза! Что за неожиданность, в самом деле, – она глубоко вздохнула. – Приветствую вас, мсье Маккинсли. Наш город счастлив видеть вас в гостях. Представьте себе: Селестина совершенно не в состоянии была описать вас! Забавно. Молодое поколение совершенно ненаблюдательно. Но ради Бога, вы представляете собой решительно англосаксонский тип! Светлые выразительные глаза, хорошо развитая челюсть, высокий лоб, короткая прическа. Ах, как я люблю кино, мсье Маккинсли!

– Я иду домой, – сообщила вставая Селестина. – Благодарю за пирожные и оранжад. Простите, если съела слишком много. Тетя, ты можешь опереться на мое плечо.

Мадам Сильвия поспешно сказала:

– Я и мой брат будем в восторге, если вы захотите однажды прийти к нам на чашку чая.

– Сердечно вам благодарен, мадам Лепер. С удовольствием приду.

Селестина отворила дверь, и мадам Сильвия, пошатываясь, покинула кафе «Абрикос». Вслед за Леперами пошел к выходу старичок Эскалье, ведомый под руку высоким, представительным мужчиной.

– Вот тот второй господин – не мсье Пуассиньяк? – спросил Торнтон.

– О, нет, – ответила Луиза. – Это – Котар, владелец магазина колониальных товаров. Один Котар на винограднике, второй занимается торговлей. Мсье Вильгельм Пуассиньяк бывает здесь в другое время. Он не сел бы за стол вместе с мсье Дюверне!

Комиссар Лепер соединился с полицейским участком в Тулоне и попросил к телефону инспектора Рандо.

– Это Лепер. У меня для вас сюрприз. Вчера у писателя Дюмолена украли ценную брошь с бриллиантами. В доме Дюмоленов видели Жакоба Калле, сына кухарки. Жакоб, скорее всего, не подозревает, что его заметили. Есть предположение, что он вчера вечером возвратился в Тулон. Обыщите притоны и поговорите с ювелирами. В окрестностях города тоже желательно. Платиновая брошь в форме булавки, длина четыре сантиметра, утыкана бриллиантами, шесть штук, по два карата. Любой ценой задержите Жакоба. Что? Не понимаю!

Инспектор Рандо повторил, и Лепер воскликнул:

– Вы исключаете возможность пребывания Жакоба до сих пор в От-Мюрей? У него там прочные связи.

– Ну да. Я и это принимаю во внимание. Я отдал распоряжение. Но мне кажется, что Жакоб, украв брошь, постарался от нее избавиться как можно быстрей.

– Хорошо, я буду ждать известий от вас. В свою очередь, я не разделяю ваших предположений относительно Жакоба. Что из того, что он три дня назад вышел из заключения?

– Я знаю Жакоба лучше, чем вы! – крикнул в трубку комиссар Лепер. – Это его как раз и заставляет подозревать еще больше. Жакоб не любит тратить время понапрасну. Итак, я жду вашего звонка, – закончил беседу комиссар. – Всего хорошего.

Комиссар сделал распоряжения сержанту Панье и покинул учреждение.

Возвратившись из города, Маккинсли расстался с Луизой в холле. Анни сообщила Торнтону, что мсье Дюмолен спрашивал о нем.

– Но сейчас мсье Дюмолен вышел, – прибавила она.

– И когда вернется?