Текст книги "Полторы минуты славы"

Минуту он утешал себя тем, что все происходящее – лишь пьеса, которую он, мастер трюков и двусмысленных шуток, зачем-то ставит. Обычно коммерческие пьесы бывают на редкость глупыми, а зрители бешено смеются.

Но никто теперь не смеялся в пустынной тишине незаселенного комплекса «Золотые просторы». Федя ничем по-режиссерски не мог тут распоряжаться, и ползла по простыне к нему, беспомощному, обезумевшая блондинка.

– Вы Людмила Борисовна Беспятова? – строго спросил он (память на имена была у него отменная).

– Конечно! – встрепенулась Мерилин. – Наконец-то ты вспомнил. Да, это я, я! Федя!

Она снова счастливо сжала в руках одеяло, под которым лежал Карасевич. Она даже сама попыталась внедриться в его складки.

Карасевич завернулся туже. Ее порыв, ее румяное лицо, сделавшееся совершенно бессмысленным, выдавало требовательное и жаркое желание. Слабый, больной Федя не был готов к сексу. Он после удара сундуком даже позабыл, что секс существует на свете, и только сейчас с удивлением вспомнил. Нет, нет и нет!

– У меня голова болит, и есть хочется, – сказал он.

Мерилин хихикнула:

– Что за женские отговорки! Ты сам говорил, что всегда готов, как пионер. Тебя же было не остановить! Ты же меня тут чуть до обморока не уходил!

Федя не знал за собой подобных подвигов. Правда, какие-то карминные губы, лезущие к нему, он и раньше припоминал, только полагал, что губы Маринкины.

– Я есть хочу! – повторил он, как мог грозно.

Мерилин выбежала из спальни, сверкая розовыми пятками. Вскоре она вернулась и прикатила столик с какими-то бутылками и щедрыми толстыми бутербродами.

– Прости, я совсем забыла, что мужчина должен много есть, – сказала она и попыталась засунуть Карасевичу в рот большой кусок булки с жирным, суглинистого цвета паштетом. В паштете утопали черные маринованные маслины.

– Я сам! – запротестовал Федя.

Он выпростал из-под одеяла свои длинные, не слишком мускулистые, но цепкие руки. Мерилин удивленно замерла. Федин аппетит воспламенился вдруг с мгновенной и неимоверной силой. Он выхватил у Мерилин – какой, впрочем, к черту Мерилин? у частной предпринимательницы Беспятовой! – бутерброд и жадно съел его. Нежеваная маслина вместе с косточкой сама собой так и юркнула в его возрождающийся к жизни желудок. Федя вдруг понял, насколько изголодался и ослаб – до полной немочи, до дрожи. Он ел, плохо жуя, и с каждым глотком хотел есть все больше.

– Тебе же плохо будет! – испугалась Милена-Мерилин и голой ногой с хищными карминными ногтями отпихнула столик. Тот, звеня, отъехал в сторону.

Карасевич сообразил, что она права, и потребовал кофе. Он тяжело дышал, голова все еще гудела. Какая-то назойливая муха, сплетенная из путаной огненной нитки, плыла пред его глазами по диагонали, слева направо. Федя моргал, но муха плыла и снова возвращалась в левый нижний угол. И снова плыла.

«Где Катерина? – с тоской думал Федя. – Если эта баба тронулась умом, я пропал. Придется ударить ее по башке вон той шкатулкой – не мне же одному от сундуков страдать! И сейчас же бежать! Бежать! Только в чем? В одеяле? Нет, надо сперва свою одежду вернуть... Кажется, баба пока в норме, просто думает, что я от нее без ума. Боже, как я сюда попал?»

Выпив кофе, Федя почувствовал себя бодрее и снова попросил штаны.

– Зачем? – удивилась Милена и дернула одеяло. Ей удалось обнажить крупные ключицы Карасевича и его обширную и плоскую грудь. На глазах страстно соловея, она прошептала:

– Ты мне нравишься такой, какой ты есть!

Но Федя оттолкнул ее нежные руки:

– Пальцем не пошевелю, пока не пойму, как я у вас оказался.

Милена обиделась:

– Что еще за «вы» после того, что у нас было?

«Глупа как пробка! И как только она своими булками торгует?» – вздохнул Федя и сдался:

– Хорошо, «ты» так «ты». У меня в памяти провал, сама знаешь! Расскажи, я что, сам сюда прибыл? Откуда? Зачем?

Милена поскучнела.

– Бедненький! Ты ничегошеньки не помнишь? – захныкала она. – Что же мне рассказывать?

– Все как есть, до мелочей и по порядку!

Рассказанное по порядку ничуть не рассеяло тревоги Карасевича. История получалась самая дурацкая и неправдоподобная. То, что вся съемочная группа третьего дня в павильоне основательно гульнула, он и сам помнил. Но дальше в рассказе Людмилы Борисовны Беспятовой начиналась такая дичь!

Милена начала с того, что среди пирующих непропорционально мало оказалось красивых девушек. Это ей сообщила администраторша Маринка Хохлова. Обнимая Федю Карасевича (вот отчего тому все время вспоминались чьи-то толстые губы!), Хохлова позвонила приятельнице Милене и пригласила ее на вечеринку. Милена к тому времени уже намазалась ночным кремом и лежала в кровати с квартальным отчетом в руках. Но, услышав зов, она сразу вскочила и начала лихорадочно собираться.

Милена призналась, что, конечно, не на всякую гулянку она бы ринулась прямо с постели, после трудного дня в пекарне. Но чтоб увидеться с Федей, она была готова и не на то. Еще во время обсуждения сценария высокий и импозантный режиссер глубоко ее поразил. Нет, прекрасная кондитерша не могла пожаловаться на невнимание сильного пола. Однако в последнее время попадались ей в любовники все больше мужчины ее круга – крепко упитанные, неостроумные, с шарообразными пивными животами. Счастья никакого с ними не было!

Повозившись с электроплойкой и макияжем, Милена умчалась в ночь. Как на крыльях прилетела она к заводу металлоизделий. Машину оставила возле пролома в заборе, как велела Маринка (это была ближайшая к сборочному цеху дыра).

Влезши в пролом, Милена двинулась к павильону. Ее очень удивили полные потемки вокруг, глубокая тишина и непролазная густота кустов. Весельем на территории завода и не пахло! Павильон она нашла угрюмым, молчаливым и необитаемым на вид. Лишь скудная лампочка теплилась на антресолях. Описанный Маринкой вход был не только заперт, но и запечатан бумажкой. Обманутая Милена собралась было вернуться к пролому, проклиная подругу, дуру пьяную. Конечно же дура пьяная напутала: наверняка шло веселье в Доме актера или на телестудии. А Маринка до того шары залила, что не соображала, где сидит!

Вдруг Милена заметила, что железная дверка в главных воротах павильона не заперта. Милена вошла внутрь. Неизвестно зачем, но вошла. «Меня вела любовь!» – говорила она теперь Феде, стискивая его торс сквозь одеяло.

Федя в такую небывалую любовь не верил. «Дурь непроходимая тебя вела», – решил он. Как бы то ни было, Беспятова по бледно-желтой дорожке слабого света добралась до антресолей, взобралась по железной лестнице наверх и обнаружила Федю, спящего на диване. Она обмерла. Так вот кто ждал ее, а не какая-то пьяная компания! Это он сам хотел ее видеть!

Встреча была жаркой. «Черта с два, я пьян был как бревно», – снова не поверил Федя. Тем не менее вдвоем, страстно обнявшись, они покинули неприветливый павильон. Сквозь железную дверцу, которая впустила Милену в счастье, они протискивались так трудно, что дверца захлопнулась за ними, лязгнув замком.

Далее они прошли через пролом в заборе («Не помню!» – вновь запротестовал Федя). Поехали они сюда, в недавно приобретенную, недообставленную, нежилую еще квартиру Милены. В ее старой городской квартире мирно спали ее дочка с няней.

Как одно мгновение пролетела ночь ненасытной и изнурительной любви...

– А вот это уж точно – черта с два! Не верю! – с жаром, в духе Станиславского вскрикнул Федя. – Я пьян был как бревно, и вот это-то помню отлично! Ничего другого и быть не могло. А все эти выкрутасы в ванной и гардеробе – отсебятина какая-то. Не помню! Не верю!

Наутро счастливая, немного бледная Милена отправилась к своим булкам, а Федя остался нежиться в ее новой кровати, от которой до сих пор исходил бодрящий запах мебельной фабрики.

– Хорошо, пусть так, – морщась, как от изжоги, сказал бедный Федя. – Я только хотел бы знать, где мои брюки?

Глава 5

Катерина. ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ И МУЖСКАЯ ЛОГИКА

Именно своей улыбкой Милена Беспятова больше всего напоминала Мерилин Монро. Милена тоже умела ослепительно распахивать рот навстречу всему миру, и тогда казалось, что у всех впереди только счастье, только радость и свет. Один лишь нездоровый Федя Карасевич от этой улыбки шарахался. Он не хотел ее видеть. Он предпочел бы ничего о ней не знать.

– Теперь ты мой! – вскрикнула счастливая Милена.

Она снова упала прямо на Федю и лицом, и жаркими руками, и мерилинскими грудями, упругими и тяжелыми, будто они набиты песком.

– Где моя одежда? – упрямо повторял Федя, пытаясь вздохнуть.

– На даче у меня лежит.

Федя ужаснулся:

– Что, скажешь, я и на твоей даче был? Не только в ванной и гардеробной?

– Нет, на даче ты не был. Я только отвезла туда все твои вещи.

– Это еще почему?

– Потому что теперь ты мой!

«Нет, она явно с пришибью. Вот влип!» – с тоской подумал Федя.

Ему еще никогда не приходилось оказываться в таких нелепых ситуациях. Даже пьес настолько глупых он никогда не ставил!

– Послушай, а если я выйти захочу? На свежий воздух? – спросил он.

– Куда тебе ходить? Зачем? Ведь мы любим друг друга!

– Ну и что? Ты ведь не оставила все свое на даче? Не ходишь по улице нагишом?

Федя, несмотря на головную боль, логики не утратил. Но Милена логики-то как раз и не воспринимала. Она только улыбалась и не мигая глядела ему в глаза.

«Надо с ней, наверное, как-то по-другому действовать», – решил Федя.

Он приобнял непонятливую Мерилин и часто задышал ей в ухо.

– Хоть что-нибудь мне одеться принеси, – прошептал он чувственно и сипло. – Я в сортир сходить хочу.

– Так и иди, как есть, – тоже чувственно, но твердо ответила Милена. – У тебя красивое тело!

– Черт с тобой! – нечленораздельно пробормотал Федя, сбросил с себя одеяло и встал с кровати.

В ту же секунду розовые шторы медленно поплыли перед ним и вдруг замесились в какую-то слякоть. Он во весь рост упал на ковер. В левом боку стало больно. Свет померк.

– Говорила же тебе – не глупи, – откуда-то из центра Вселенной раздался голос Милены.

Федя застонал. Сколько дней он был во тьме на этот раз?

Похоже, не так много, потому что Милена еще не успела целиком вернуть его на кровать. Под его головой снова был знакомый скользкий атлас. Туловище уже лежало на прежнем месте, на краю постели. Теперь Милена туда же сноровисто забрасывала его длинную непослушную ногу, свисавшую на пол.

– Дурачок, – журчал Миленин голос. – Куда сорвался? Вон и бок о тумбочку содрал. Я сейчас, пока ты на полу лежал, Валентине позвонила. Это моя приятельница, врач. Знаешь, при сотрясении мозга – а у тебя сотрясение, гляди, шишка какая здоровенная! – нельзя резко двигаться. Нужен полный покой! Поэтому лежи себе не дергайся.

– Меня тошнит. Мне плохо. Меня будут искать, – бормотал Карасевич.

– Представь себе, давно уже ищут!

Последние слова Милены дохнули на Федю надеждой. Он сразу представил себе орлиный профиль Катерины, ее тяжелую, но надежную руку, ее дружеское упорство, и на сердце полегчало. Его ищут! Его найдут!

Он нетерпеливо поерзал головой по атласной подушке.

– Лежи уж, герой! – с материнской нежностью одернула его Милена. – Я тебя им не отдам.

Федя гневно скосил на Милену выпуклый карий глаз:

– Что-о-о? Не отдашь? По какому праву?

– Думаешь, тамтебе будет лучше? Как же это сейчас называется... камера временного содержания?

– Какая еще камера?

– Обыкновенная. Я не хотела тебя расстраивать, ведь при сотрясении мозга нужен покой. Но раз ты все равно с кровати вскакиваешь, тебе лучше все знать. Тебя милиция ищет!

– Естественно, – нисколько не огорчился Федя. – Милиция и жена.

– «В связи с совершением тяжкого преступления...» – процитировала Милена что-то казенное. – Даже по телевизору было так объявлено.

– Что-о-о? Какого такого тяжкого?

– Обыкновенного. У вас в павильоне нашли убитого мужика, которого никто не знает. Вот теперь тебя и ищут. Мужика-то зарезали именно в туночь. Понимаешь?

Милена, намекнув на туночь, хотела прильнуть к Фединым губам, но он успел увернуться. Ей досталась щека, усаженная проволочной щетиной.

– Я никого не резал! – простонал Федя. – Ты же там была и все видела!

– Ничего я не видела! Мне никто, кроме тебя, не был нужен. Я по сторонам-то не смотрела. К тому же в павильоне свет не горел. Но я всегда буду на твоей стороне! Я буду с тобой!

– Не надо! Я хочу домой!

– То есть в тюрьму? Я звонила Маринке: она говорит, раз ты пропал, то тебя милиция ищет как подозреваемого!

Федя совсем рассвирепел:

– Боже, какая дура! Разве я пропал? Ты же сама меня и увезла! Теперь вот вези назад и объясняйся!

– Федя, я не дура. Я все понимаю! – заговорщически прошептала Милена. – Да, я теперь только сообразила, зачем ты меня в павильоне ждал. Вспомни: ведь ты мне той ночью бежать вместе предлагал. В Колумбию! Ты говорил, что у тебя друзья есть в колумбийском посольстве. Нам и надо было бежать! Но я что-нибудь придумаю. Я с тобой, я тебя никогда не выдам. Теперь ты мой!

«Я брежу! У меня сотрясение мозга, и я брежу! – подумал Федя, холодея на атласной подушке. – Или все-таки это мне снится? Голова трещит, в боку колет, и я ничего не помню. Я кого-то зарезал? Я хотел отвезти Беспятову в Колумбию? Я занимался с ней сексом до обморока?.. А чьего, интересно, обморока? Моего, конечно!.. До чего дрянная пьеса! Отчего я не могу ничего сделать? Я режиссер, актеры – глина в моих руках. У меня не может болеть голова! И бок впридачу! У них пусть болит...»

Сквозь густеющую марь он увидел изумленные глаза и свесившиеся к нему груди Мерилин Монро.

– Бедненький, – вздыхала она. – Совсем плохо тебе, да? Тогда усни. Надо поспать! Валентина говорила, можно дать диазепам. Сейчас, сейчас, у меня тут приготовлено... Ты уснешь, тебе станет легче, и мы долго-долго и по-разному будем любить друг друга. Вот, глотни... Молодец! Ну и что из того, что ты кого-то там пришил? Мне все равно! Это не страшно, что пришил. Я сама как-то получила полтора года условно. С выплатой. Это все ничего...

Тьма снова сомкнулась над Федей, поглотив и розовую, и бледно-зеленую, и все прочие краски мира. А тишины не было: в левой стороне головы, куда больнее всего ударил испанский сундук, шла нескончаемая стукотня и что-то гудело там и подвывало электрическим струнным голосом.

– Федя никого убить не мог. Это нонсенс! Его – да, могли убить, но он – никогда.

Самоваров слушал и про себя усмехался. Он знал, что ни за кого нельзя вот так категорически поручиться. Однако люди привыкли думать, что знают ближних лучше, чем себя, и охотно дают им самые окончательные и решительные характеристики.

Катерина Галанкина отличалась особой решительностью. Ведь, ставя пьесы, она по самой своей должности обязана была знать бесповоротно и твердо, сколько лет Гамлету, от бездарности или от избытка таланта страдает Костя Треплев и каким образом Конек-Горбунок в исполнении пожилой тощенькой актрисы может на своих поролоновых горбах унести за три моря дюжего, отлично откормленного тридцатидевятилетнего Дурака.

В супруге Феде Катерина была уверена даже больше, чем в Коньке-Горбунке. Она знала его слишком давно и глубоко, до печенок. Да, Федя импульсивен, вспыльчив, безрассуден, но на насилие не способен. Ее, Катерину, он в жизни пальцем не тронул! Хотя было за что.

Самоваров сам не стал бы трогать Катерину пальцем. И не только потому, что она была очень крепка физически и сразу дала бы сдачи (хотя и поэтому тоже!). Было что-то опасное, сильное и непростое в самом покрое ее смуглого лица, в резких движениях, в рокочущих глубинах голоса, богатого, театрального, неестественного.

– Она должна быть темной и страстной! – заявила Настя, когда узнала, что Катерина зачем-то придет к Самоварову.

– Прямо-таки должна? С чего ты взяла? – удивился он.

– Да ведь она Катерина. Как ты не понимаешь! Сам вспомни: в классической литературе Катерины всегда страстные брюнетки, а Лизы, наоборот, кроткие блондинки. Они бедные, их обижают, они топятся.

– Катерины топятся не хуже, – возразил Самоваров.

– Ну и что! Они по-другому топятся, от избытка сил и страстей, а Лизы от слабости. Уж не знаю, почему так выходит, но это закон. Гениям виднее!

Гении в случае с супругой Карасевича оказались правы: она с порога начала проявлять вполне катеринистый характер. Она властно потребовала, чтобы Самоваров отыскал ее пропавшего мужа! Правда, она долго не верила в Федино исчезновение, ждала, что он объявится. Но теперь уверена – Федя действительно пропал.

– Насколько я знаю, вашего мужа уже ищет милиция, – сухо ответил Самоваров.

Катерина фыркнула:

– Это чисто формальные поиски: вокзалы, вытрезвители, морги. Чушь! Так можно сто лет искать. Нет, здесь нужен другой подход – тонкий, психологический. Антон Супрун рассказал мне о вас, и я тут же вспомнила жуткий случай в Ушуйском театре. Вы ведь там в одиночку сделали то, чего вся милиция не смогла! Я знаю, мне говорил Кыштымов...

– Там совсем другое... – заикнулся было Самоваров, но Катерина не дала ему договорить:

– Да какая разница? Попытайтесь найти Федю! Параллельно с вами будет работать очень известный экстрасенс. Я пробую все пути! Главное, вы должны выбросить из головы эту глупейшую идею, за которую руками и ногами ухватилась милиция. Я имею в виду, что Федя кого-то зарезал. Чистейший бред!

Самоваров вздохнул с сомнением.

– Бред! Бред! – возмутилась Катерина и даже стиснула кулаки. На ее пальцах угрожающе блеснули авторские кварцы и керамзиты. – И еще я не верю, что Федя погиб. Это тоже говорят в милиции, и это тоже бред. После этого хотите, чтоб они Федю нашли?

– Опытные специалисты не исключают никаких возможностей, – заметил Самоваров. – Почему вы так уверены, что ваш муж жив?

– Интуиция! Я чувствую, что Федя жив, хотя ничего не могу объяснить. Видите ли, с ним и раньше никогда ничего не случалось, хотя он и попадал в разные переделки. Он вываливался с балкона, пьяным замерзал на пустыре. Его било током в ванной. На него в театре с самых колосников падал тяжеленный штанкет, заряженный лестницей. Они вдвоем с помрежем Понизовским наелись какой-то гадости, кажется просроченной колбасы, и Понизовский той же ночью скончался, а Федю даже не вырвало. Он напился зеленки... Хотя, кажется, я вам это уже рассказывала? В общем, он никак не мог умереть.

Самоваров только развел руками:

– Да, казусы бывают самые странные. Но ведь даже такому непотопляемому человеку в один прекрасный день перестает везти, и тогда...

– Нет, нет! О нет! Только не на этот раз!

Катерина даже вскочила с дивана. Она стояла посреди самоваровской мастерской – негодующая, статная, на высоких ногах, в черных, садистского кроя сапогах. Походила она на разгневанную сивиллу, всеведущую и оттого жестокую. Казалось, смутный Федин силуэт в самом деле то возникает, то тает в ее вдохновенных зрачках. «Бедный Тошик!» – подумал Самоваров.

– Я знаю, Федя жив, – звучно провозгласила Катерина. – Я вам помогу вот чем: я чую тут запах женщины. Нет, это не то, что вы подумали, – ревность и прочее. Этого у нас с Федей давно не водится. Но подсознательно я очень его чувствую. И вот сейчас уверена, что он жив, что ему плохо и что рядом с ним женщина.

– Может, вы и саму эту женщину видите? – недоверчиво спросил Самоваров.

– Если бы! Я не вижу, как вы не понимаете? Только чувствую. Да если б я знала что-то определенное, давно отыскала бы его сама! Тот экстрасенс, что ищет Федю параллельно с вами...

«Как? Я, оказывается, уже кого-то ищу?» – недовольно усмехнулся про себя Самоваров.

– Экстрасенс пока кружит вокруг завода металлоизделий. Никак не может взять направление! Вы со своим логическим умом, быть может, изберете другой путь, но обязательно с этим уникальным специалистом встретитесь в одной точке. Там, где Федя...

Катерина снова уселась на диван, высоко закинув ногу на ногу. Скрипнула тонкая кожа сапог. Эти сапоги особенно смущали Самоварова. Дело в том, что стоял очень теплый майский день. Под окнами распустилась яблоня. До Самоварова долетал ее сладкий, простодушный райский аромат и ровный шум – это пчелы стонали в цветах от жадности. Солнце припекало жарче летнего. К чему тут сапоги за колено?

Самоваров не мог, конечно, знать, что Катерина всегда надевала эти сапоги, когда хотела привести себя в воинственное состояние. Теперь она была озадачена, раздражена и чувствовала – пришла пора воевать. А чувствам своим она доверяла всегда. Несмотря на свой блестящий и расчетливый интеллект, она всех и саму себя уверяла, что живет исключительно чувствами.

– Ах, Федя, скотина! Найду – разведусь! – грозно пообещала она Самоварову. – Сколько раз он уже меня подводил! И ведь исчезал всегда перед самыми премьерами. Встретил как-то на улице школьного приятеля и махнул с ним в Сургут. Вечно кого-нибудь встретит и куда-нибудь махнет!

Она раздраженно покосилась в окно, добавила:

– Бабы тоже проходу ему не дают, причем самые мерзопакостные. Два раза он подхватывал триппер и по разу – чесотку и стригущий лишай. Как он мне надоел! В юности такие фокусы легче сносишь, но постепенно приходит усталость. Хочется, чтобы ничто не мешало творчеству. Я ведь Ибсена в пятницу сдаю, каждый день прогон за прогоном, а тут еще и сериал этот дурацкий навязывают. Я изнемогаю!

Самоваров сочувственно покачал головой:

– Все это очень грустно. Знаете, не хочу обнадеживать – я вряд ли смогу заняться поисками вашего мужа. Будем надеяться, что усилия милиции не окажутся напрасными. Возможно, я был бы в состоянии дать вам пару разумных советов, но я совершенно не знал вашего мужа. Я не представляю его круга знакомств, образа мыслей и действий. Потому не буду долее вас задерживать...

– Образ Фединых мыслей? Он дурак! – живо прервала его Катерина. – То есть он образованный, профессионально состоятельный, небесталанный человек. И при этом дурак полнейший!

– Как это? – удивился Самоваров.

– Концов и начал он не видит, связи событий не понимает, чувства реальности никакого, идей тоже. Так, мутный поток сознания. Наверное, это и есть мужская логика? Порет какую-то чушь и при этом выглядит мудрецом. В нем сильна авантюрная жилка, причем он умудряется самые нелепые прожекты впарить вполне разумным людям. Харизма, сплошная харизма! У него бешеный темперамент, левый глаз немного косит, многие говорят, что он напоминает Петра Первого. Издали, конечно... И с пьяных глаз...

– Скажите, а когда вы видели его в последний раз?

– На той злосчастной вечеринке. Вернее, после нее. Федя перебрал и стал нетранспортабелен. Мы решили – пусть на антресолях отоспится.

– Как по-вашему, что с ним могло случиться?

Катерина опасливо оглянулась на дверь, будто музей кишел тайными агентами, и сказала, трагически понизив голос:

– С ним могло случиться все, что угодно!

Она придвинулась еще ближе к Самоварову, схватила его за рукав горячей сильной рукой.

– Я не стала говорить это в милиции, – еще тише, на совсем уж шаляпинских, еле слышных низах проговорила она. – Это ни к чему бы не привело – сами знаете, какие ограниченные люди там работают. Придумали бы еще парочку абсурдных версий. Но вам надо знать все! Так вот, когда Федя набирается под завязку, он делается недвижим, как колода. Он спит до полудня каким-то мертвым, гипнотическим сном, и разбудить его невозможно, даже если стукнуть сковородкой по башке.

«А ведь она пробовала это!» – догадался Самоваров и поежился.

Катерина продолжала:

– Но это первый вариант. Есть и вариант номер два! Спящий как колода Федя вдруг почему-то просыпается, и тогда он начинает танцевать мамбу, читать стихи, лезть к женщинам, бить мужчин и вытворять прочие глупости. Минут через тридцать-сорок он снова ослабевает, валится где попало и засыпает до утра, на этот раз беспробудно.

– И в эти минуты просветления он мог... – догадался Самоваров.

– О нет! Только не убийство! Он не обидит и мухи.

«Далась всем эта муха!» – проворчал про себя Самоваров, а вслух возразил:

– Вы сами сказали, что, проснувшись, ваш супруг бросается бить мужчин.

– Но не до смерти же, а так, слегка! Поймите, он пребывает как бы в трансе. Все-таки чаще он танцует мамбу и лезет к бабам.

Самоваров гнул свое:

– Погодите! Если поблизости нет баб, зато появляется подозрительный незнакомец...

– Нет и еще раз нет. Никогда! А вот женщину какую-нибудь... запах которой я чую... он встретить мог. Что дальше? Да не знаю что! Дальше моя интуиция отказывает – у меня голова Ибсеном забита. Ну, Федя, гадина, только найдись! Господи, как я устала! Всех возможных баб мы обошли и обзвонили. У меня уже в мозгу вибрация от телефона! Ну, Федя, паршивец!

И она сердито топнула своим садистским каблучком. Она злилась, но не плакала. Похоже, она ни разу не плакала оттого, что исчез Федя, лишенный логики. Она только сердилась. Да она, наверное, никогда и не плачет. Она по-прежнему ставит Ибсена и соблазняет мальчиков, эта страстная Катерина. Да, классики имена своим героиням давали не зря!

– Ты думаешь, я буду доказывать алиби разных кудрявых оболтусов на радость их мамам? Или искать пропавших режиссеров по запаху, воображаемому их женами? Да ни за что! Я и сказал это обеим дамам.

Так говорил Самоваров, когда вечером они с Настей возвращались домой.

Они шли привычной улицей, но теперь ее трудно было узнать – цвели дикие яблони. Они выстроились вдоль тротуара, как парад белых привидений, и даже немного фосфоресцировали в темноте. Самоваров знал: через неделю волшебство кончится. Лепестки облетят, и останутся просто неприхотливые кривоствольные деревья, которые так выручают озеленителей Нетска. Яблони эти легко приживаются, выносят самую жестокую стрижку, а их яблочки-ранетки величиной с горошину не привлекают ни мух, ни прохожих, а лишь зимних птиц и отчаянных мальчишек, которые и без того лопают все подряд: уголь, мел, чипсы, спичечные головки, паслен-дурноголов, сухую лапшу...