Текст книги "Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль"

Автор книги: Свен Дельбланк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

11

Нет, я не забыл Гуннара Эммануэля Эрикссона: его большие, молящие глаза не так-то легко забыть. Но обязанности, налагаемые на меня, как на признанного деятеля шведской культуры, по обыкновению были весьма обременительными, и по мере того, как проходило лето, память о серьезном юноше начала блекнуть. Случалось порой, что я видел его во сне, но содержание этих снов улетучивалось, стоило мне пробудиться к новому активному дню.

И вот однажды он возник прямо передо мной. Я совершенно опешил.

Сидя в саду на раскладном стуле, я пыхтел над корректурой, и вдруг почувствовал холодное дуновение. Я поднял голову и увидел его – настоящее привидение. Он был очень бледен, не болезненно бледен, а так, словно его долго держали взаперти в темной комнате. Он опирался на палку, правая ступня в гипсе.

Я пробормотал что-то нечленораздельное в знак приветствия. Он кивнул, но не ответил.

– Ты попал в аварию? – спросил я, не придумав ничего лучше и указывая на его ногу.

– Нет, – сказал он. – Мне просто хотелось сбежать от всего этого дерьма. И я упал с лестницы и повредил ногу.

Объяснение было не слишком информативным.

– Ты немного бледноват?

– Да, там была зима.

– Ты уезжал?

– Да, очень далеко.

Он стоял под сводом цветущих ломоносов, и их синева еще больше подчеркивала его бледность. Я был завален работой, и моим первым побуждением было под тем или иным предлогом отделаться от Гуннара, но слова о путешествии пробудили мой интерес. Тут, возможно, был многообещающий материал. Я предложил ему присесть и рассказать.

Сперва он уныло молчал, но постепенно разговорился. В тот день я услышал совершенно фантастический рассказ о его, вероятно, последнем и наверняка самом интересном «путешествии во времени».

Материал действительно был многообещающим. Через какое-то время я настолько увлекся, что принес магнитофон. Я непрерывно делал записи и иногда сверялся с книгами. Корректура в тот день отдыхала.

Передать дословно очень сбивчивый и фрагментарный рассказ Гуннара Эммануэля было бы бессмысленной уступкой условностям языкового реализма. Естественно, я исходил из сновидения Гуннара, но все время дополнял его сведениями из моего собственного исторического багажа. Многое представляет собой реконструкцию или чистые догадки, но иным способом превратить этот материал в нечто дельное или вообще вразумительное я бы не смог.

* * *

В летней ночи Дроттнингхольмский замок сиял белизной, пустынный и заброшенный, словно забытые театральные кулисы. Солтикофф, должно быть, знал, что королевская чета находилась в Суллидене. Кругом было тихо, ни единой живой души. Золотые зайчики восходящего солнца играли на окнах, и с Мэларен тянуло первым утренним бризом. Где-то вдалеке кричали чайки. Короткая северная летняя ночь уже обратилась в день.

Солтикофф с достоинством поднялся по лестнице и встал навытяжку перед дверями. Он нервно поиграл своими часами, потом наконец вздохнул и протянул руку к ручке двери. Осторожно погладив ее пальцами, он кивнул с серьезным видом.

– Да, – проговорил он. – На этот раз должно удасться. Пей!

И протянул Гуннару серебряную фляжку в кожаном футляре, которая наводила на мысли о королевской охоте и скачках. Гуннар Эммануэль, дрожа от утренней прохлады, находился в страшном напряжении. Он покачал головой и вежливо отказался, «ведь я за рулем».

– Успеешь протрезветь, – сказал Солтикофф. – Ты сядешь за руль только через двести лет.

– Право, не знаю, – сказал Гуннар боязливо и растерянно. – Я так редко выпиваю, и столько в свое время гадостей навидался.

Солтикофф, улыбаясь, потрепал его по щеке. После чего сам показал пример и таким образом соблазнил молодого человека попробовать.

– Я иду, – сказал он. – Решай сам, хочешь ли ты последовать за мной.

Он открыл дверь и вошел в парадный вход замка.

– В тот момент я вообще-то мог отказаться, – раздумчиво прокомментировал Гуннар Эммануэль. – Ежели бы просто махнул на все рукой, спустился с лестницы, сел в «Фольксик» и поехал бы обратно в Уппсалу. Меня же никто не заставлял, ведь он вошел внутрь один. Я долго простоял там в раздумье, не зная, что делать. Но потом подумал о Вере, и мне стало чуточку досадно – как же не попытаться. Ну, и я все-таки вошел. Не знаю, правильно ли я сделал.

Он принял решение, и на этот раз прорваться сквозь оптический световой диск показалось ему довольно легко. Никаких звуковых феноменов не было, зато он ощутил неприятный холод. Последнее, о чем он с некоторым страхом подумал – не слишком ли долго он прождал.

– Да поторопись же! Не заставляй ждать твоего господина!

Альфонс де Рубан, молодой секретарь военного министерства, боязливо улыбнулся и поспешил, виновато кланяясь, к начальнику. Он чудовищно задержался, но в царившем в канцелярии беспорядке было трудно найти эти проклятые фуражные списки, да еще сосущий страх за Лизетт не давал ему покоя. Он остановился перед графом Д’Аржансоном^{35} и с поклоном протянул ему бумаги – просто наваждение какое-то! По обыкновению опоздал, работа из рук валится, все мысли только о Лизетт…

Военный министр рывком взял бумаги и начал нетерпеливо их просматривать. Зябко кутаясь в соболью шубу, он сделал жест в сторону Ришелье^{36}, как бы показывая, что хочет извиниться и объяснить…

Да, старик как всегда в бешенстве… Лизетт!

– Хотите доказательств, милейший герцог?

Ришелье пожал плечами и поправил ленту ордена. Казалось, факты не слишком интересуют его.

– Я приблизительно знаю.

– Лошади кавалерии не получают овса, швейцарские гвардейцы скоро будут ходить босиком, Пикардийскому полку даже нечего есть…

– Зато у маркизы, как известно, аппетит отменный.

– Как известно. Но для Франции было бы все-таки лучше, если бы завоеватель Менорки повел к новым победам сытую армию…

Ришелье, отвесив вежливый поклон, с язвительным выражением на лице, похожем на лисью морду, повернулся к Альфонсу, смерил его долгим взглядом и кивнул. Время от времени он промокал глаза кружевным носовым платком.

Молодой человек поклонился, боязливо улыбнулся, еще раз поклонился. Интерес маршала вызвал у него беспокойство: лучше быть невидимкой. Что-нибудь не так? Он что-то знает про Лизетт? Или сам нацелил на нее когти, этот чертов распутник? Лизетт!

У Альфонса были все причины дрожать от страха. Герцог де Ришелье, маршал Франции, был слишком высокомерен, чтобы позволить себе даже удостоить взглядом только что получившего дворянство секретаря, деревенщину, министерского писаку. Но в отношении женщин он не делал различий между простолюдинками и аристократками. И сейчас – неужели он и правда проведал про Лизетт? А может, ему известны планы побега!

Д’Аржансон читал бумаги и деланно сетовал на нищету державы. Ришелье зевал, кивал и иногда согласно бормотал: «Да, вы правы, господин граф. У короля никудышние слуги. Бедная отчизна…»

Альфонс прекрасно знал, что скрывается за этими благородными фразами: маркизу необходимо убрать! У маленькой буржуазки Пуассон^{37}, произведенной в маркизу Помпадур благодарным монархом, оказались неожиданно сильные пальчики, которыми она вцепилась в вожжи. Многие пытались навязать ей свою волю, но все напрасно. Могущественных министров и полководцев смещали по мановению ее веера, другие возвышались благодаря ее благосклонности. Хитрое лицо Ришелье сначала скривилось в довольной улыбке: эта дамочка – мое орудие! Мое! Однако вскоре он мучительно осознал, что он, Ришелье, лишь марионетка в ее руках, маленьких ручках, которые так крепко держат государственный руль Франции, как злые языки называли ту часть тела, что придавала немного смысла и радости меланхолическому существованию короля Людовика.

Спасти отечество! Дерзновение, подвиг, новую женщину в постель короля! И эта женщина не должна быть слишком благородного происхождения и иметь сильную волю, нет, она должна быть послушной и благодарной курицей, которая будет кудахтать в ухо королю то, что ей скажут Ришелье и Д’Аржансон. Новая фаворитка! Может быть, малышка Мерфи? Возможно, но проблема в том, что король, даже когда развлекается, остается меланхоликом и не изменяет своим привычкам. Ему скучно, и маркиза веселит его полицейскими рапортами из городских борделей. Его одолевает похоть, и маркиза угощает его женской плотью в серале Оленьего парка^{38}. Она удовлетворяет все потребности. До нее не добраться.

– Где?

– В покоях Версаля, с французскими окнами, выходящими в мраморный дворик. Покои пусты, ибо всю мебель перевезли в Трианон. Печальные зеркала отражают друг друга. Король был на мессе, сейчас он слушает Субиза^{39}, скоро вернется в свою малую резиденцию. Под треснувшим стеклом северного окна намело сугроб.

– Когда?

– Январь 1757 года. Стоит трескучий мороз, и на стеклах распускаются белые морозные папоротники. Маятник на мраморном камине остановился. Бледный свет зимнего дня начинает переходить в сумерки и ночь.

Ришелье вынул из кармашка жилета часы, послушал механизм и бросил взгляд на молодого секретаря.

– Семья? – поинтересовался он, не заботясь о том, слышат его вопрос или нет.

– Нет, нет… Что поделаешь? В канцелярию нынче знать не берут. Отец был крестьянином, дослужился до управляющего и сумел устроить его сюда, черт знает, каким образом, наверно, по дешевке титул купил. Они все лезут и лезут вверх; да вы и сами, полагаю, знаете, что происходит.

– Да-да. Сброд расползается.

– Что поделаешь? Но где же ваши нимфы?

– Право не знаю… Но, может, как раз… Нет, это мужчина.

Открылась застекленная дверь, впустив внутрь порыв зимнего ветра и снежной крупы. В комнату вошел высокий человек плотного телосложения в коричневом платье, который тут же принялся мерить шагами помещение. Время от времени он останавливался и разглядывал золоченные плинтуса и обои из дамаста. Изо рта у него – по причине царившего в комнате холода – вырывались клубы пара.

– Кто это? Кто-то из ваших людей?

– Эта бестия? О, нет. Эй, вы! Кого вам надо?

Высокий остановился и обратил взгляд своих больших голубых глаз на двух могущественных мужей в оконной нише. Он торжественно приподнял шляпу.

– Боже, храни короля!

– Аминь! Вы ищете короля?

– Если господам будет угодно.

– Сегодня обеда не будет, официально король в Трианоне. Приходите как-нибудь в другой раз.

– Все в Божьей воле, – с серьезным видом произнес мужчина и направился к выходу.

– Болван, – пробормотал Д’Аржансон. – Ну и резиденция! Круглые сутки двери нараспашку…

– О, вы не видели, что творилось во времена старого короля. Проходной двор!

Вновь наступила тишина. С чердака слышался отдаленный рев голодных коров, там слуги оборудовали хлев и курятник. За окнами завывала пурга. Высокопоставленные господа погрузились в тоскливое молчание. Похоже, сбросить с трона всемогущую фаворитку невозможно. Тщетные мечты! У них не было сил даже на то, чтобы притворяться друг перед другом.

«Альфонс стоял в двух шагах от них, почтительно склонив голову в ожидании распоряжений. Он лихорадочно размышлял над планами побега: скоро, еще только пара дней, терпение… Еще только пара дней, и они пересекут границу Швейцарии, его денег хватит на покупку домика в деревне, наконец-то они окажутся вдали от двора, города, вечного распутства политики, они заживут простой уединенной жизнью, вне адской власти истории. Лизетт, Лизетт! Еще только пара дней…

Дверь в залу распахнулись, все трое вытянулись в струнку… Но это был не король. Это был принц де Субиз, вбежавший по простой надобности. Сделав небрежный реверанс в сторону своих братьев по сословию и нетерпеливо приплясывая, он встал перед камином, чтобы справить нужду. На холоде моча превратилась в клубы пара, распространив приятный запах. Как и все при дворе, он ел сушеную спаржу, дабы придать аромат выделениям своего тела.

– Сколько мы тут будем мерзнуть в немилости? – крикнул Ришелье.

– Терпение, господа, – пробормотал принц, возясь со штанами и отступая к выходу. – Терпение, король скоро прибудет…

Лизетт, Лизетт… Жадная, бессердечная тетка погнала ее на улицу, там-то они и познакомились, на пресловутом променаде возле Пале-Рояля, и тем самым обрели друг друга навеки. Он устроил ее в комнатах на рю де Клери, но с тех самых пор они жили в вечном страхе: тетка была знакома с Лебелем^{40} и хотела отдать Лизетт королю… Это не должно случиться! Но еще всего пара дней…

– Субиз, из рода Роганов, мальчик на побегушках у буржуазки, – пробормотал Ришелье.

– Что вы хотите? До маркизы не добраться! Это приведет к религиозному кризису, как в Метце, но более продолжительному, к сожалению…

– Да, а королева – пустое место. Может, новая Ментенон^{41}? А, смотрите-ка, вот и мои девушки!

Французские окна распахнулись, и в залу вошел Лебель в сопровождении трех девушек, трех граций, укутанных от январской стужи в одеяла и меха. Старшая, вероятно, была Львица, рыжая султанша-фаворитка, которую Ришелье наконец-то решил предложить королю: жирное жертвенное животное на алтарь славы.

Девушки, перешептываясь, стряхивали снег с одежды. Лебель не успел закрыть за собой двери, как в комнату проскользнул худенький господин с живыми глазами.

– Corpo di Bacco[15]15
  Клянусь Вакхом! (итал.)


[Закрыть], – вскричал он. – Сколько красоты в зимние холода! Ваше сиятельство, господин граф, я бросаюсь к вашим ногам…

– И там и лежите, шевалье, ибо дамы предназначаются для более высоких целей. Понятно?

– О, еще бы… Самому Юпитеру? Да, да… Но что это с молодым человеком?

– Альфонс! Молчи!

– Монсеньор…

Да, это Лизетт, все верно, мои глаза меня не обманывают, это она, тетка, проклятая ведьма, отдала ее Лебелю, и теперь она пойдет в его отвратительный гарем, ее запрут в Оленьем парке, и мы никогда не сможем отсюда выбраться, не сможем сбежать, если бы я знал, что нам делать…

– Нам обязательно раздеваться? Здесь дьявольски холодно…

– Терпение, львица моя, скоро король будет здесь, и он согреет тебя своими взглядами… Что скажешь насчет титула маркизы?

– Лишь бы задница не мерзла…

– Ну-ну, выбирай выражения, ma lionne[16]16
  Моя львица (фр.).


[Закрыть]. Сделай красивый реверанс перед шевалье де Сенгалем, он прибыл издалека… Вы сочли венецианский климат нездоровым, шевалье?

– Ах, герцог, это длинная история…

Лебель упражнялся с тремя девушками – Мими, Львицей и Лизетт. Им подобало присесть в реверансе перед королем, когда он будет проходить мимо, а если он словом или жестом… Прежде всего: грация, тактичность, это независимо от программы, и скромность обязательна… Продемонстрируйте свои самые обаятельные улыбки!

Лизетт бросила полный отчаяния взгляд на Альфонса. Он опустил глаза, ослепленный, растерянный. В голове у него бились безрассудные мысли – что делать? А если она понравится королю? Что я могу предпринять? Пырнуть его ножом? Умыкнуть Лизетт посреди Версаля…

Ришелье встал перед девушками, чтобы научить их приседать. Раз за разом он делал грациозные реверансы, сладко улыбаясь своим беззубым ртом.

– Для его сиятельства – это привычное дело, – прошептал Казанова Д’Аржансону.

– Сущая правда, он может играть и Марса, и Афродиту, – ответил министр. – Но что вы хотите, шевалье, ситуация отчаянная, все средства дозволены.

– И не забудьте обнажить грудь, – крикнул Ришелье. – У вас будет всего минута, чтобы показать товар лицом, и если вы сумеете выбить маркизу из седла…

– Его Королевское Величество, – гаркнул драбант, распахивая двустворчатые двери.

Господа замерли в поклоне, девушки – в придворном реверансе, мгновенно воцарилась тишина.

В залу вошел Людовик XV, сопровождаемый Субизом и герцогом д’Эаном. Королевское лицо выражало привычную меланхолическую жалость к себе, дополнявшуюся горькой ухмылкой по поводу омерзения, вечно преследовавшего его во всех увеселениях: чем я заслужил такое несчастье? Он слушал доклад Субиза, до чего длинный, просто дьявольски длинный, в конце концов потерял нить, отвращение переполняло его, было одно желание – уйти! Где маркиза? Почему я должен выносить все это? Хватит, прочь отсюда, в Трианон или еще куда-нибудь, только не здесь…

Его черные брови нахмурились при виде неожиданного общества. Он смутно почувствовал, что от него чего-то ждут, может, чего-то, связанного с долгом и ответственностью, жестоко и несправедливо, нет, это уж слишком, он заслужил лучшей судьбы…

– Мой дорогой герцог, – начал он резко, но сбился, увидев девушек. Да, кстати…

– Ваше Королевское Величество, – зашептал Ришелье, – три сироты из хороших семей просят удостоить их взглядом, милостивым словом, благословением…

– Да, да…

Взгляд короля, непривычно пристальный, метался между тремя нимфами, между их обнаженными персями, которыми его угощали, словно шестью плодами на ветке, в пестром обрамлении шелка и тюля. Когда он наконец заговорил, изо рта у него вырвались белые клубы пара. Король тростью указал на Лизетт.

– Да, вот эта. Напомните мне, что нужно что-то сделать для ее воспитания, приданое, пенсион, да… Лебель?

Слуга и сводник понимающе улыбнулся и отвесил глубокий поклон.

Львица сделала вид, будто потеряла равновесие и шлепнулась на спину, дабы продемонстрировать свои белые ляжки, но все было напрасно, король уже повернулся спиной: выход. Избранница – Лизетт.

Субиз бросил разъяренный взгляд на Ришелье. Завоеватель Менорки с милой улыбкой отвесил земной поклон своему, врагу. Д’Аржансон собирал бумаги, и руки у него дрожали от торжества: от внезапного, совершенно неожиданного успеха на глазах выступили слезы.

– Альфонс! Что ты себе позволяешь!

Секретарь позволил себе шептаться с новой фавориткой короля, возможно, новой компаньонкой монарха по постели в Оленьем парке, возможно, новой владычицей Франции. Какое неслыханное нарушение этикета! Лебель и Ришелье, разинув рты, безмолвно смотрели на молодого человека.

– Альфонс!

– Монсеньор…

Последний взгляд: ее глаза убьют меня… Лизетт!

– Да как вы, черт возьми, смеете?

– Монсеньор…

– Смотрите, берегитесь! Ну, герцог, что скажете?

– Не говорите ничего, я обезумел от счастья. И к тому же Лизетт умная девушка. Будущее в наших руках!

– Да, надеяться всегда можно…

Лебель увел Лизетт и помог ей одеться. Рыжая львица сыпала ругательствами и проклинала свою удачливую соперницу. Но радость Лизетт, судя по всему, была сдержанной. Она то и дела бросала на Альфонса вопрошающие взгляды. А молодой человек стоял спиной к ней в оконной нише, прижимаясь разгоряченным лбом к холодному стеклу. Почти стемнело. Снаружи доносились крики.

– Факелы! Подогнать карету!

Ришелье шептался с Д’Аржансоном.

– Машо^{42} надо убрать! На свалку его! Портфель министра финансов мне!

– Новый Ришелье в качестве премьер-министра? У вас большие планы, но несколько поспешные…

– Карету короля!

Лизетт! Что с нами будет…

– Проклятая шлюха, думаешь, ты лучше нас…

– Вышлите их страны! Мои долги должны быть оплачены…

– А финансы? И армия?

– Так сделайте меня по крайней мере коннетаблем^{43} Франции…

– Это правда? Ее выгонят?

– Кто это? Она? Родовита? Нет, протеже Ришелье…

Лизетт!

Зала бурлила от перешептываний, планов, интриг, заговоров…

Пока из мраморного дворика не послышался отчаянный возглас…

– Король убит!

– Взять его!

– Он убил короля!

– Короля!

12

«Парижские буржуа, похоже, ошеломлены покушением, но многие говорят о неприличном безразличии, проявляемом широкими народными массами…»

– Не так быстро!

– Еще раз!

– Да слушайте же хорошенько, черт возьми!

– Повтори, начиная с «неприличного безразличия».

– «О неприличном безразличии, проявляемом широкими народными массами…» Успеваете?

– Да, да…

– А у нас перерыва на завтрак не будет?

Альфонс де Рубан застыл на минуту в полной растерянности от гула голосов в редакции. Он был крестьянским сыном из тихого захолустья в Артуа, привыкнуть к парижскому шуму так и не смог, а здесь, в редакции Гримма стоял такой же гвалт, как на птичьем рынке на острове Сит. Сутулый красноносый верзила, одетый в черное, словно нотариус, громким монотонным голосом диктовал переписчикам, а те, угрюмо ругаясь, скрипели перьями за стальными конторками – изможденные, в чернильных пятнах, служители в пещере ветров, откуда французские новости летели в Европу.

– «И можно спросить себя, не вернет ли короля этот жестокий настрой в объятия церкви…»

– Не так быстро!

– «И не приведет ли к примирению с Ее Величеством», Е и В – прописными… Черт, вам чего здесь нужно?

– Это тоже писать?

– Нет, нет, я говорю с этим типом. Вы кто?

– Альфонс де Рубан, секретарь военного министерства. Я ищу…

– Если у вас есть копии секретных документов, положите их вон там, деньги завтра. «Архиепископ Парижский и аббат Демаре, духовник короля…»

– Это надо переписать?

– Пишите то, что я диктую, и не спорьте со мной! Но что вам все-таки надо?

– Завтрак, повысить почасовую плату!

– И читайте пояснее, черт подери!

– Да нет же, это я с тем типом говорю. У вас есть какие-нибудь новости?

– Нет…

– Тогда какого дьявола вы здесь? «Покушавшийся…»

– Я должен встретиться с господином де Гриммом, мы договорились…

– Так бы и сказали, а то стоите столбом. Бебе, передай старику! Господин Альфонс…?

– Де Рубан.

– Пришел господин Альфонс де Рубан. «Покушавшийся уже был подвергнут мучительному допросу…»

– Мучительному допросу…

– «Перед процессом, который, очевидно…»

– Завтрак!

Бебе, замызганный парижский оборванец с золотушной сыпью вокруг губ, постучал в дверь в глубине комнаты и пронзительно крикнул:

– Посетитель к месье де Гримму!

Появился Гримм, в испачканных чернилами нарукавниках, коричневом бархатном сюртуке и крошками табака на жабо, в остальном же, несмотря на свой педантичный вид, выглядел он типичным крестьянином. Шум в редакции заглох, установилась усердная, подхалимская тишина. Десять гусиных перьев скрипели по бумаге…

– «Перед процессом, который, очевидно, выявит иезуитский заговор».

– Послушайте-ка! Вы что, только до этого места дошли?

– Да, месье де Гримм, они весь день скандалят, особенно Эстас…

– Неважно, кто скандалит! И это называется журналисты! Перерыв на завтрак сокращается до десяти минут. Приступайте!

Переписчики забормотали, но никто не осмелился протестовать вслух. Расположившись вдоль стен, они принялись грызть свои черствые горбушки хлеба, оголодавшие, с ввалившимися глазами рабы-гребцы на галере Будущего. Эстас мог похвастаться кусочком сыра, а у Бебе, как обычно, не было ничего. Пронзительным голосом он начал клянчить у всех подряд.

Альфонса де Рубана пригласили в отдельный кабинет господина де Гримма. Книги, бумаги, письма от всех европейских князей… На полу лежали штабеля фолиантов энциклопедии, а в одном углу стоял гипсовый бюст Минервы с водруженной на белый шлем красной фригийской шапочкой.

Альфонс пробормотал какие-то любезности, и Гримм, сидя в кресле, поклонился в ответ.

– Ваш начальник здоров?

– Граф Д’Аржансон просил передать привет человеку, который властвует над общественным мнением Европы…

– Вы уже дипломат, господин де Рубан, и я предвижу ваше великое будущее, вижу его по звездам… Ну-с, послушаем! Что это за «сверхсекретная» новость, которая по причине чьей-то роковой «нескромности» должна просочиться наружу? Я к вашим услугам, если только это не повредит моей собственной партии.

– Не-т, не сейчас…

– Разве вы посланы не Д’Аржансоном?

– Я скорее по личному делу…

Гримм, выпятив свои вишневые губы, взглянул на часы. Ничего официального, ничего, что бы пригодилось для Дела, времени в обрез… Его дружелюбный голос с немецким акцентом стал резче.

– И чем я могу вам служить?

– Господин де Гримм, ваша газета два раза в месяц попадает во все европейские дворы, вы человек влиятельный, вы имеет возможность нашептывать в уши суверенов, вы управляете общественным мнением, у вас есть власть…

– То небольшое влияние, которое я имею, должно использовать разумно, ради блага просвещения… Но если я что-нибудь могу сделать, в разумных пределах…

Альфонс сморщился от холодного тона, но взял себя в руки и выдавил из себя еще несколько любезностей в адрес великого публициста-радикала. Гримм недовольно выпятил свои вишневые губы, поразительно не подходившие к его дородному немецкому лицу. Он не сделал ни малейшей попытки ответить тем же. Личные дела? Подобное не представляет политического интереса…

Это бесполезно, лучше уж рассказать правду… И Альфонс рассказал, спокойно, насколько был в силах… Лизетт!

– Стало быть, Его Величество был так добр, что выбрал сам?

– Да, добр…

Лизетт, Лизетт!

– А ее не…? Ну, вы знаете!

– Боюсь, я не понимаю.

– Ее не поместили в Птичью западню?

– В королевские покои? Нет, нет, слава Богу, помешало покушение…

– Курьезно! Где она сейчас?

– В Оленьем парке.

– Одна?

– Да.

– Так-так. Вас можно поздравить?

– С чем?

– Ну, подумайте сами. Король уже поправился, религиозный кризис, похоже, долго не протянется, и если уж она единоличная владычица сераля… Ваше счастье обеспечено, молодой человек!

– Мое счастье?

– Ну конечно! Маркизу ей вряд ли удастся выбить из седла, но продвижение по службе, пенсион, баронство – это самое малое, на что вы можете рассчитывать…

– Но мне нужна только Лизетт! Мне одному!

– Курьезно…

Альфонс, отбросив всякую осторожность, поведал о плане побега, мечтах о хижине в Швейцарии, спокойной и счастливой жизни вдали от двора, города, политики и истории. Помогите мне, господин де Гримм! Если бы мы с Лизетт могли убежать, я прошу лишь, чтобы полиция смотрела сквозь пальцы, король ее скоро забудет, я лишь хочу прожить жизнь в покое, в стороне, вдали…

– Вы просите не так уж мало, господин де Рубан. Во-первых, удалиться от света вот так совсем непросто, и за вашу идиллию в Швейцарии должен будет платить кто-то другой…

– Как вы оплачиваете те десять минут, когда они там грызут свой черствый хлеб!

Перерыв на завтрак закончился, и из редакции вновь послышался шум и гвалт. Гримм улыбнулся во весь свой вишневый рот.

– Я – суровый хозяин, это верно. Ну и что с того? Вы сентиментальны, господин де Рубан. Мои переписчики тоже должны приносить маленькие жертвы ради будущего просвещения…

– И эта вечная надежда на «будущее» служит закуской для голодных…

– Вы принадлежите к молодому и сердобольному классу общества, господин де Рубан, и совершенно заблудились в сентиментальных иллюзиях. Что же до малышки Лизетт, я могу сказать только одно – воспользуйтесь случаем! Подоите короля как следует, заработайте, сколько сумеете на этом деле, а потом удалитесь на покой с использованной Лизетт…

– Какая мерзость…

– Ну-ну, не будьте таким закостенелым эгоистом! Все, что вы заработаете сверх, можно будет, если захотите, вложить в дело просвещения и прогресса. Если бы вы и только вы сумели ускользнуть от истории и жестокой действительности, что бы выиграли все эти несчастные людские массы? Таким образом ради светлого будущего не трудятся… Что еще?

Бебе забарабанил в дверь.

– Шевалье де Сенгаль!

В дверях возникла жизнерадостная, с прищуренными карими глазами физиономия Казановы.

– Я помешал господам философам?

– Вовсе нет! Входите! Что я слышу, вы уже знакомы с господином де Рубаном… В день покушения? Вот это я называю совпадением… Ладно, что новенького?

Казанова, откинувшись на спинку кресла, начал обмахиваться носовым платком, от которого исходил запах мускуса. Он обожал быть в центре внимания. Гримм достал грифель и блокнот, чтобы записывать.

– Все неопределенно, – произнес наконец авантюрист с довольной улыбкой. – Кризиса можно ожидать в любой момент.

– А маркиза?

– Мадам де Помпадур упаковала чемоданы, но пока ожидает приказа об отъезде. Демаре и Его Высокопреосвященство исступленно работают над религиозным обращением: маркизу в ссылку, король примиряется с королевой…

– Бедная женщина!

– Публичное покаяние, причастие в присутствии всего двора, полная победа клерикалов…

– А Д’Аржансон? А Ришелье?

– Пока делают хорошую мину и каркают вместе с воронами. Но они, естественно, надеются, что сперва исчезнет маркиза – с глаз, из памяти – так, чтобы потом, когда король вернется к более нормальной жизни, он бы попал под влияние их собственной малышки-протеже, как ее там зовут…

– Лизетт?

– Точно. Но вам, кажется, плохо, господин де Рубан? Не хотите ли воспользоваться моей нюхательной солью?

– Нет-нет, спасибо… Только один вопрос: все эти красивые интриги – это действительно единственный результат покушения?

– А что еще могло быть? Понятия не имею, что было в мыслях у Дамьена^{44}, судя по всему, у него не было плана, ни идей, ни партии…

– Ни партии… Анархист?

– Очевидно. Все его речи – лишь благонамеренная болтовня о добродетели и набожности, о возвращении короля к его обязанностям по отношению к Богу и народу… Бестолочь!

– Понимаю. А что вы, господин де Гримм, думаете по поводу покушения?

– А что тут думать? Если террор успешен, партия, разумеется, должна его использовать. Если же он кончается неудачей, как сейчас, тогда дело другое. Если народ, эта слезливая детвора, симпатизирует виновному, то мы будем оплакивать его горькую участь. Если его поступок вызывает отвращение, мы должны бежать от него, как от чумы. Общественное мнение не должно заподозрить нас в связях с терроризмом, и по-моему, Вольтер нашел решение…

– Какое?

– Возложить вину на противника, разумеется! Обозвать его провокатором! Выдумать какие-нибудь байки насчет заговора иезуитов, трубить о религиозном фанатизме…

– Значит, с помощью лжи святое дело Истины и Будущего…

– Конечно. Уж я из него сделаю реакционера…

– Из Дамьена? Того, кто хоть и по-своему, но все же хотел послужить прогрессу и улучшению мира…

– Ему бы это удалось лучше, если бы он затачивал гусиные перья у меня в редакции. Одиночка не может служить будущему, и тот, кто не с нами…

– Тот, кто не с вами, против вас? И пусть винит только себя?

– Естественно.

– А Дамьен, что он за человек, чего хочет – это ничего не значит?

– Ну, конечно! Вопрос лишь в том, какую оценку должна дать газета этому покушению… Ну, да ладно, образуется. Убить короля, именно сейчас! Ах, нет, это безумие! До тех пор много воды утечет.

– Напрасно вы так в этом уверены.

– Вы шутите, господин де Рубан. Вы же не Дамьен?

– Но кто он, чего он хочет?

– Ах, да какое это имеет значение! Спросите шевалье, если вам так интересно…

– Дамьен, деревенщина из Артуа, благонамеренный дурак. Возможно, за этим кроются какие-нибудь религиозные мотивы, откуда мне знать. У него был с собой потрепаный экземпляр «Подражания Иисусу Христу»^{45}, сочинение, о котором я иногда слышу…

– Держитесь другого круга чтения, шевалье. Фанатизм!

– О, не знаю, – пробормотал Альфонс, мысли которого были далеко. – Я иногда эту книгу по вечерам почитываю…

– А что с королем?

– Всего лишь царапина. Но он, как всегда, решил, что если сразу не причастится, то бац – и в ад попадет. Демаре нигде не могли отыскать, но чуть позже на тракте повстречали священника, босяка-деревенщину, аббата-оборванца, не знаю даже его имени. Он шел с котелком горячего супа и буханками хлеба, чтобы накормить бедняков в округе, и весьма рассердился, когда ему помешали. Per Dio[17]17
  Бог мой! (ит.)


[Закрыть]! Думаю, что он даже не знал, кто такой король, дело не терпело отлагательств, и д’Эан и драбанты^{46} затолкали его в карету без лишних объяснений, а старик все кричал о своих бедняках. Ну, когда его ввели к королю, он сначала захотел осмотреть рану – он был не только священником, но и врачом – а поглядев на царапину, пришел в бешенство и начал кричать, что, дескать, как это властитель и офицер может обращать внимание на такую ерунду. Предписал королю покаяться в грехах, поскорее причаститься и раздать десятую часть своих богатств беднякам… Ха! Вышел скандал, но потом наконец нашли Демаре, и религиозные вопросы уладили более благопристойно…