Текст книги "Гладиатор умирает только один раз. (Сборник рассказов) (ЛП)"

Автор книги: Стивен Сейлор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Сколько лет было его сыновьям в то время?

– Они были еще мальчиками. Нашему Лукуллу, вероятно, было не больше десяти лет.

– Суд над отцом, должно быть, был для него ужасным испытанием.

– Я уверен, что это было так, но в конце концов он использовал это в своих интересах. Вместо того, чтобы отстраниться от мира со стыда или горечи, став достаточно взрослым, Лукулл откопал немного грязи на человека, который преследовал его отца, и привлек того к суду. Все знали, что это преследование было мотивировано местью, но многие люди по-прежнему тепло относились к изгнанному Лукуллу и гордились тем, что его сын проявил такую настойчивость. Обвинение провалилось, но Лукулл заработал приличную репутацию.

– Понятно, а что еще скажешь?

Луций Клавдий хмыкнул и кивнул.

– Посмотрим, что еще я могу рассказать тебе о Лукулле? – он задумался на мгновение, затем озорной блеск снова сверкнул в его глазах. – Ну, раз уж ты не хочешь обсуждать мою последнюю волю, то давай поговорим о последней воле Лукулла. Не думаю, что эта тема поднималась во время разговора?

– Завещание Лукулла? Нет.

– Естественно, хотя у всех на уме была одна вещь, о которой никто не упомянул!

– Расскажи мне об этом.

– Судя по всему, очень долго Лукулл не составлял завещание; он один из тех людей, которые считали, что будут жить вечно. Но только в прошлом месяце он составил завещание и отдал копию на хранение весталкам. Когда богач, вроде Лукулла, пишет завещание, это уже новость.

– И, как ты только умудряешься быть в курсе подобных новостей? И что в том завещании? – я удивленно покачал головой. Как удавалось Луцию Клавдию, не покидающему своего дома, так много знать о тайной жизни города?

– Что ж, в нем всего лишь то, чего и следовало ожидать, особых сюрпризов нет. Главным наследником утвердили его любимого младшего брата Марка, и его также назвали опекуном сына Лукулла, если ребенок, которого ждет Серивилия, будет мальчиком; если родится дочь, то ребенок останется на попечение матери и ее семьи, то есть ее дяди Катона, я полагаю.

Я кивнул: мое предположение о беременности Сервилии оказалось верным.

– А Сервилия? Что скажешь о ней?

– Ах! Как ты, возможно, помнишь, последний брак Лукулла закончился скандальным разводом. Говорят, он выбрал не ту Клодию, будто другая оказалась бы правильной! – Луций Клавдий рассмеялся этой своей маленькой шутке: каждая из трех сестер Клодия прославилась тем, что ни во что не ставила своего мужа. – В настоящее время Лукулл все еще без ума от Сервилии, особенно с тех пор, как она должна подарить ему ребенка. Но Лукулл осторожен: однажды он обжегся и все такое. Говорят, что в завещании есть всевозможные поправки о том, что  Сервилия не получит ни сестерция, если с ее стороны будет замечен хоть малейший намек на неверность.

– Такое уже было?

Луций Клавдий приподнял бровь.

– Когда она была моложе, за ней всякое замечали.

– Мало ли что было в молодости. Это ни о чем не говорит.

– Возможно. Но ты видел эту женщину своими глазами. Если она действительно хочет порыбачить, у нее есть все необходимые наживки.

– Она не в моем вкусе, но я верю тебе на слово. Любопытно, что Сервилия так отличается от своего брата. Катон такой чопорный, такой порядочный.

Люций Клавдий засмеялся.

– Во-первых, они всего лишь сводные брат и сестра; возможно, Сервилия унаследовала свою неукротимую черту от своего отца. И ты знаешь, что они говорят: «одного стоика в семье более чем достаточно!»

Я кивнул.

– Ну, раз уж мы заговорили о Катоне, то он что, тоже в завещании, помимо роли опекуна своей предполагаемой племянницы?

– О, да, для него предусмотрены довольно щедрые выплаты. Ведь, Катон сыграл важную роль в продвижении предложения о триумфе Лукулла, и Лукулл благодарен ему за это. Эти двое стали верными союзниками в Сенате; новые Близнецы, как некоторые их называют.

– Несмотря на различие в философских взглядах?

– Противоположности притягиваются. Посмотри на нас с тобой, Гордиан. Могли ли два римлянина быть более разными? Но я всё-таки решил сделать тебя наследником моей этрусской фермы.

– Перестань шутить, Луций! Твоя ферма была бы для меня бесполезна, за исключением, может быть, прекрасного вина, которое выращивают на твоих виноградниках, – чашу которого я с радостью выпью прямо сейчас. – Луций хлопнул в ладоши; сразу пришел раб и наполнил мою чашу. – А что насчет Цицерона?

Луций кивнул.

– Он также назван в завещании и довольно таки щедро отмечен. И только Юпитер знает, откуда он взял бы деньги, в том числе на финансирование своей кампании за консульство в этом году! На самом деле, это скандал, насколько дорого стало баллотироваться на такую должность. Цицерон уже был вынужден просить взаймы; он в долгу не только перед Лукуллом, но и перед несколькими другими своими богатыми друзьями.

Я кивнул.

– А что скажешь о трех А, – небольшой группе греческих товарищей Лукулла?

– Все они названы в завещании в благодарность за многолетнюю верность и вдохновение.

Я задумался на мгновение.

– Дай мне разобраться в том, что ты только что мне сказал, Луций: Лукулл только недавно составил завещание, и все, кто ужинал с ним вчера, кроме меня, получат огромную выгоду от его кончины?

Луций нахмурился.

– Лукулл что, в опасности? Ему угрожали? Я думал, он позвал тебя туда, чтобы узнать об одном из своих садовников, одноглазом рабе, который, как считает Лукулл, является беглым предателем Варием.

– Да, а это был всего лишь повод посоветоваться со мной. Лукулл полностью уверен в его личности.

– Возможно ли такое?

– Нет. Мото не может быть Варием. Во-первых, у него  отсутствующий не тот глаз!

– Ты уверен в этом?

– Да. Только вчера Цицерон напомнил мне, что Серторий потерял глаз с одной стороны, а его соотечественник Варий – с другой; как выразился Цицерон, у них был полный набор глаз, как у одного человека. Я знаю, что у Сертория отсутствовал правый глаз. Я однажды сам встречался с ним, и отсюда следует, что у Вария не хватало левого глаза, как утверждает сам Лукулл. Однако у садовника Мото отсутствует правый глаз, и поэтому он не может быть Варием. Самое странное то, что Лукулл знает это, но все же убежден, что Мото и есть Варий!

– Как ты думаешь, Лукулл мог стать жертвой какой-то тщательно продуманной мистификации?

– С какой целью?

– Возможно, кто-то намеренно пытается сбить его с толку, заставить усомниться в его здравомыслии, довести до самоубийства. Это может показаться надуманным, но разве мы не видели даже более изощренные и возмутительные интриги, Гордиан, особенно если учесть, что на кон поставлены все деньги и поместье Лукулла?

Я покачал головой.

– Нет, это заблуждение возникло в собственном уме Лукулла, никто ему этого не подсказывал

– Я полагаю, ты заглянул в прошлое Мото?

– Конечно. Подальшн от Лукулла и других гостей я подробно расспросил раба; если он не носитель греческого языка, для которого латынь является вторым языком, то он отличный актер, даже лучше, чем знаменитый Росций! Я также расспросил агента Лукулла: человека, который купил Мото в Афинах с особой целью привезти его в Рим, чтобы он ухаживал за розами Лукулла. Мото родился рабом и всю свою жизнь был рабом. Он начинал как полевой рабочий у какого-то богатого афинянина, но благодаря способностям и упорному труду он, в конце концов, стал классным садовником. Нет причин думать, что он кто-то другой. Бедный парень!

– Почему ты его так называешь?

– Потому что, если кто-то не сможет убедить Лукулла в его ошибке, он почти наверняка станет действовать так, как будто Мото и есть Варий. Несчастный раб будет одет как плененный полководец, проведен по улицам Рима, над ним будут насмехаться и унижать, беспощадно избивать, и, в конце концов, скинут с Тарпейской скалы.

– Конечно, нет! Разве весь смысл твоего визита не в том, чтобы проверить личность этого человека и успокоить разум Лукулла?

– Скорее наоборот; Лукулл ожидает, что я найду доказательство того, что Мото – это Варий, несмотря на все доказательства обратного. Для Аида с логикой или здравым смыслом; он хочет, чтобы я подтвердил то, что он уже «знает» – является ли это правдой это или нет!

– О, боги! Но если Лукулл попытается выдать этого садовника за Вария, слухи о допущенной ошибке наверняка распространятся, если не до триумфа, то после него. Лукулл станет посмешищем…

– А Мото умрет ужасной смертью.

– Да! Ситуация сумасшедшая! – воскликнул Луций.

– И все же, – сказал я, – Лукулл вряд ли сумасшедший. Безумцы не завоевывают половину Азии, не строят самые впечатляющие сады в Риме и не контролируют огромные финансы в империи – ведь так? Безумцы не говорят о спасении городов для общего блага потомков; они не любят философию, искусство и культуру.

– Это все очень странно. Если только…

– О чем ты думаешь, Луций?

Он проницательно посмотрел на меня.

– В точности о том, о чем думаешь и ты, мой старый друг. Разве после стольких лет мы не читаем мысли друг друга? Иногда здравомыслящие люди сходят с ума – из-за какого-то ужасного события, или потому, что боги решили сделать их такими, или просто как побочный эффект ...

Я кивнул.

– Да, это именно то, о чем я подумал: побочный эффект. Как мы наблюдали на протяжении многих лет, существует много ядов, которые вводятся в дозах, которые не могут полностью убить жертву, и могут вызвать психическое расстройство. Если кто-то, упомянутый в завещании Лукулла, стал нетерпелив и попытался поторопить события…

Но вся яства со стола Лукулла пробуются заранее; он сам сказал тебе, что в этом отношении ему нужно проявлять осторожность.

– И все же, – сказал я, – если мужчина – или женщина – достаточно умны и решительны, такой человек мог бы найти способ подсыпать яд даже такому осторожному и хорошо охраняемому человеку, как Лукулл.

– Умный и решительный – это определенно характеризует любого члена ближайшего окружения Лукулла, – Луций мрачно посмотрел на меня, затем поморщился и покачал головой. – Нет-нет, Гордиан, мы, конечно, ошибаемся! Мы говорим не о головорезах и змее. Такие люди, как Цицерон и Катон, не прибегают к убийствам для личного продвижения! Марк, безусловно, любит своего старшего брата; и, насколько нам известно, Сервилия тоже любит своего мужа. Что касается трех «А», то каждый из них в своем роде гений. Абсурдно, что мы сидим здесь и размышляем, кто из них может быть хладнокровным отравителем, особенно когда мы не можем представить, как Лукуллу можно преподнести яд.

Его пылкость меня отрезвил.

– Возможно, ты прав, Луций. Я не хочу быть безрассудным. И все же я не могу стоять в стороне и смотреть, как невиновного человека может постичь такая ужасная судьба.

Луций пожал плечами.

– Мы не знаем наверняка, что Лукулл в данный момент в опасности, так ведь?

– Я имел в виду не Лукулла! Я имел в виду раба, Мото.

– Ах! – он с сомнением кивнул. В общем, я очень любил Луция Клавдия; но он был продуктом своего патрицианского воспитания, с рождения обученным никогда не испытывать сочувствия к рабам, и он просто не мог приравнять судьбу человека, подобного Мото, к судьбе такого человека, как Лукулл. Он пронизывающе посмотрел на меня. – Возможно, здесь фигурирует яд, но никто не намеревается кого-то травить.

– Что ты имеешь в виду? – заинтересовался я.

– Ну, мне интересно, что мы на самом деле знаем об этих так называемых вишнях? Действительно ли они безопасны для употребления?

– Конечно же, они безопасны.

– Но как они влияют? Мы оба знаем о растениях, которые могут странным образом воздействовать на человека. Некоторые из них при проглатывании или вдыхании могут вызвать головокружение, полет фантазии или даже галлюцинации. Разве ты не уяснил это однажды, Гордиан, когда моя подруга Корнелия воспользовалась твоими услугами, потому что ее преследовали лемуры?

Даже спустя столько лет я вздрогнул, вспомнив тот эпизод.

– Но мы все вместе ели вишню, а не только Лукулл. И хотя этот плод может быть и новый для Рима, он был известен в течение нескольких поколений там, откуда его привезли. Если поедание вишни вызвало бы галлюцинации или заблуждение, я думаю, Лукулл знал бы это.

– Да, полагаю, ты прав, – Луций слегка улыбнулся, и я увидел, что он утомился. – Как хорошо, Гордиан – сидеть и размышлять с тобой вот так. Это напоминает мне дело, которое впервые свело нас вместе; оно тоже касалось завещания и того, что казалось воскресением из мертвых. Снова замкнутый круг, и альфа встречается с омегой.

Я нахмурился.

– Альфа – это начало, а омега – это конец. Что ты имеешь в виду, Луций Клавдий?

Он вздохнул.

– Мы все стареем, Гордиан.  Особенно, я. – он жалобно посмотрел на меня.

– Ерунда! Доживешь до ста лет! – я вложил в эти слова весь энтузиазм, на который был способен, но даже для моих ушей он казался лживыми.

Розыгрыш? Яд? Или что-то другое?

Пока я размышлял над проблемой Лукулла и его странной веры в свои «знания», мои подозрения все больше концентрировались на трех «А».

Именно поэт Архиас впервые упомянул Вария за ужином, отчего по лицу Лукулла пробежала тень. Ссылался ли Архиас на Вария случайно, или он знал, что его покровитель верит в загадку садовника, и намеренно хотел сбить его с толку?

Возможно ли, что Архиас вообще подсунул эту идею Лукуллу? Поэты могли внушить слушателю идею, используя слова, которые несли значения, выходящие за рамки очевидного.

Антиох, философ, убедил Лукулла в существовании некоего органа восприятия, который мог бы отличать истину от лжи, не прибегая к общепринятым методам логики и дедукции. Такая вера цементировала навязчивое убеждение Лукулла, что Мото был Варием, несмотря на его собственную память и то, что видели его глаза. Был ли у философа какой-то другой, более прямой интерес к заблуждению Лукулла?

А что насчет художника Аркесислава? Пока остальная компания была вовлечена в оживленную беседу, он молчал и наблюдал с загадочным выражением лица. Его самодовольное молчание и отсутствие коммуникабельности вызвали у меня подозрения.

Лукулл разрешил мне побродить по его имению и поговорить со своими гостями или рабами. На следующий день я прогулялся по его саду, наслаждаясь ароматом роз. Я наткнулся на Мото, который, стоя на четвереньках, мульчировал один из кустов. Он поднял голову на звук моих шагов. Поскольку его пустая, покрытая шрамами глазница была обращена ко мне, ему пришлось повернуть лицо под неудобным углом, чтобы мельком увидеть меня. Поза была гротескной; он был похож на горбуна или какого-то другого уродливого несчастного. Я почувствовал укол жалости, но в то же время мне показалось, что я заметил в этом человеке что-то почти зловещее. Если бы Лукулл испытал ту же реакцию – естественную дрожь отвращения к чужому несчастью – и позволил бы ей стать навязчивой идеей, не обращая внимания на причину этого? Или Лукулл действительно обнаружил какую-то угрозу от присутствия Мото? Мы редко чувствуем опасность с помощью разума; осознание приходит к нам быстрее и с неоспоримой убежденностью. Что, если Лукулл был прав? Что, если Мото, – это преображенный с помощью какой-либо темной магии Марк Варий? Принять такую идею означало избавиться от оков разума. Безумие, конечно ...

Я взглянул в единственный здоровый глаз Мото и пришел в себя. Он был ни кем иным, как тем кем казался: умным и трудолюбивым человеком, который испытал несчастье родиться в рабстве, а затем потерял глаз, и теперь столкнулся с перспективой умереть ужасной смертью, чтобы удовлетворить чужую обманчивую прихоть. Именно ради Мото я был должен узнать правду, даже больше, чем должен был сообщить ее Лукуллу в обмен на гонорар, который он обещал мне заплатить. Я молча поклялся, что не подведу его.

Я отвернулся и зашагал к дому. На другой садовой дорожке, сквозь густую листву, я увидел брата Лукулла, Марка, прогуливающегося рядом с Архиасом. Они миновали небольшую статую необузданного бога Приапа.

– Не тот масштаб, не так ли? – сказал Марк, когда они миновали статую бога Приапа. – Слишком маленький для этого огромного пространства.

– Божество познается по делам, а не по размеру или форме, – произнес поэт в своей обычной декламационной манере. Интересно, он всегда говорил эпиграммами?

Я подошел к дому. Через открытое окно я увидел главную комнату библиотеки Лукулла, о которой в Риме говорили почти столько же, как о его саде или комнате Аполлона. Лукулл собрал самую большую коллекцию свитков с Александрии; ученые и библиофилы приезжали из дальних стран за привилегией почитать его книги. В окно я видел ряды вертикальных книжных шкафов с голубыми ячейками, набитыми свитками. Перед окном взад и вперед расхаживал Цицерон, который слегка шевелил губами, поглядывая в затертый свиток; время от времени он его опускал, смотрел вдаль и произносил бессвязные фразы: «Сыны Ромула, умоляю вас!» и «Я пришел не бросить вызов сопернику, а спасти Рим от негодяя!» и так далее.

В дальнем конце комнаты в дверном проеме стояли Катон и Антиох и разговаривали шепотом. Катон воскликнул и для выразительности постучал свернутым свитком по груди Антиоха. Антиох запрокинул голову и засмеялся. Цицерон прекратил расхаживать и громко шикнул на них.

Я пошел по тропинке, огибающей дом. Короткая лестница привела меня на террасу перед залом Аполлона. Двери были открыты. Я вошел внутрь. Солнечный свет на террасе ослепил меня, так что комната казалась темной; долгое время мне казалось, что я один, пока я не обнаружил обратное.

– Ты чего там встал? Не загораживай мне свет. –  крикнул художник Аркесислав, глядя на меня через плечо с раздраженным выражением лица. Он стоял перед длинной стеной, на которой был изображен Аполлон и его дары человечеству. Я почувствовал необычный запах энкаустического воска и увидел, что Аркесислав работал тонким лезвием и палитрой пигментов, нанося новый слой цветного воска поверх существующего.

– И не закрывай мне обзор, – произнес женский голос. Я обернулся и увидел Сервилию, которая полулежала на кушетке у двери на террасу. Видимо, я попал в поле ее зрения и загородил ей вид на работу художника, или взгляд на самого художника?

Я отошел в сторону.

– Ты переделываешь часть картины?

Аркесислав скривил лицо, что указывало на то, что ему не хочется что-то объяснять, но, наконец, вздохнул и коротко кивнул мне.

– Да, Лукулл захотел пририсовать вишни. Он решил, что вишни, должно быть, были созданы Аполлоном.  «Величайший из даров бога!», как он говорит, и поэтому вишня должна появиться на этой картине.

– Кстати, где сам Лукулл? – спросил я.

– Муж сейчас в саду, ест вишни. Он без ума от них, без ума от вишень! – сказала Сервилия и засмеялась довольно неприятно, подумал я.

Аркесислав смотрел на картину, скрестив руки и задумавшись.

– Здесь, в этом углу, – сказал он мне. – придется нарисовать вишневое дерево. Неважно, что это полностью разбалансирует композицию. Мне также придется добавить новый элемент в другой угол. Что ж, больше работы для меня!

– Но разве вы, художники, не для того и живете, чтобы творить?

Он фыркнул.

– Это заблуждение, которого обычно придерживаются те, у кого нет таланта. Как любой здравомыслящий человек, я предпочитаю отдых и удовольствия работе, – он украдкой взглянул на реакцию Сервили или просто посмотрел мимо меня? – Я леплю и рисую, потому что Лукулл мне за это платит, и очень хорошо платит.

– Деньги имеют для тебя такое большое значение?

Он бросил на меня испепеляющий взгляд.

– Я ничем не отличаюсь от любого другого человека! За исключением моей способности творить это. – он провел лезвием по мазку красного воска на палитре, прикоснулся лезвием к картине, и, как по волшебству, появилась вишня, такая блестящая и пухлая, что у меня потекли слюнки.

– Замечательно! – сказал я.

Он неохотно улыбнулся, довольный комплиментом.

– Это нетрудно нарисовать вишню. Я могу рисовать вишни хоть весь день, – он засмеялся, словно над какой-то своей шуткой. Сервилия тоже засмеялась.

По моей спине пробежал холодок. Я перевел взгляд с лица Аркесислава на лицо Аполлона – его автопортрет, в чем не могло быть никаких сомнений, потому что художника и бога роднила одна и та же сардоническая улыбка. Я подумал о том, каким беспощадным, эгоистичным и жестоким может быть бог, несмотря на свою красоту.

Я посмотрел на палитру пигментированного воска. Не все краски были густыми. Некоторые техники требовали использования довольно жидких красок, едва ли гуще подкрашенной воды. Тонкой жидкостью и крошечной кисточкой из конского волоса можно было нарисовать вишню…  или покрасить вишню…

Я попятился из зала Аполлона на террасу, затем повернулся и побежал к вишневому саду. Лукулл был там, где я ожидал найти его, сидящим на складном стуле под деревом, на котором росли вишни, называвшиеся самыми драгоценными из всех.

Подойдя, я увидел, как он протянул руку, сорвал вишню, восхищенно посмотрел на нее, а затем поднес ее к открытому рту.

– Нет! – закричал я. – Не ешь ее!

Он повернул голову, но продолжил опускать вишню к губам – пока я не выбил ее из его руки.

– Гордиан! Фурии тебя забери, что ты делаешь?

– Возможно, спасаю вашу жизнь. Или, возможно, ваш рассудок.

– О чем ты говоришь? Это возмутительно!

– Что вы сказали мне об этих вишнях? Такие хрупкие, что их можно есть только под деревом, что дает им более практическое преимущество тем, что их нельзя отравить.

– Да, это единственное, что я ем, без предварительной проверки.

– И тем не менее, их могли отравить прямо здесь, на дереве.

– Но как? Никто не может вложить туда яд не разрезав, или… – он покачал головой. – Я не просил тебя найти отравителя, Гордиан. Я требую от тебя выполнения одного единственного задания, и это касается…

– Их можно просто покрасить, – сказал я. – Что, если кто-то разбавит яд и кистью нанесет раствор на вишню, пока она еще висит на ветке? Вы можете потреблять яд понемногу, но в конечном итоге, учитывая, сколько из этих вишен вы съели …

– Но, Гордиан, я не ощущаю никаких болезней. Мое пищеварение в порядке, мои легкие чисты, мои глаза сияют.

Мне хотелось сказать, что его ум ненормален, но как можно сказать это такому человеку, как Лукулл? Я должен был найти другой способ; Мне придется пойти кружным путем, возможно, подойти к Марку и убедить его увидеть, что его старший брат нуждается в присмотре. Да, подумал я, это был единственный вариант, учитывая, насколько близка была связь между двумя братьями. В раннем возрасте их поразила очень громкая семейная трагедия; иногда такое событие вбивает клин между братьями и сестрами, но с братьями Лукуллов произошло прямо противоположное. Саморазрушительное поведение их отца чуть не погубило их, но вместе они восстановили уважение города и сделали себе имя, превосходящее все, чего достигли их предки.

Затем я внезапно понял, что вишня не имеет ничего общего с дилеммой Лукулла. Воля, да, но не вишни ...

Раб, услышав повышенный голос своего хозяина, появился и встал на почтительном расстоянии с насмешливым выражением лица.

– Иди найди брата своего хозяина. Попроси его прийти сюда, – сказал я.

Раб посмотрел на Лукулла, который долго и пристально смотрел на меня, затем кивнул.

– Делай, как просит этот человек. Приведи только Марка, и никого другого.

Пока мы ждали, никто из нас не проронил ни слова. Лукулл двигал глазами туда– сюда, никогда не встречаясь со мной взглядом.

Появился Марк.

– Что такое? Раб сказал мне, что услышал громкие голоса, какой-то спор, а затем Гордиан позвал меня.

– Кажется он думает, что мои любимые вишни отравлены.

– Да, но я ошибся, – сказал я. – И, поняв, свою ошибку, я отказался от нее. Если бы вы могли сделать то же самое, Лукулл.

– Это о Мото, так ведь? – сказал Марк, с болью глядя на своего брата.

– Называй его настоящим именем – Варий! – воскликнул Лукулл.

– Почему вы только недавно решили написать завещание? – спросил я. Оба брата пристально посмотрели на меня, пораженные сменой темы.

– Странный вопрос! – заметил Лукулл.

– В течение многих лет вы и не думали о завещании. Вдалеке от Рима вы сражались в битвах, накопили огромное состояние и неоднократно подвергали свою жизнь риску. Даже тогда вы не видели причин писать завещание.

– Потому что я думал, что буду жить вечно! Люди цепляются за иллюзию бессмертия так долго, как только могут, – произнес Лукулл. – Я думаю, что Архиас однажды напишет стихотворение на эту тему. Может, мне позвать его, чтобы он сейчас написал эпиграмму?

– «Чем сильнее я обрежусь до кости, тем больше он смеется, отрицая любую опасность», – сказал я, цитируя Энния. – Вам подойдет такая эпиграмма?

– О чем ты говоришь? – резко спросил Марк. Но дрожь в голосе выдавала его; он начинал понимать ход моих мыслей.

– Это ты побудил его написать завещание. Не так ли? – Марк долго смотрел на меня, затем опустил глаза. – Да. Время пришло.

– Из-за изменения здоровья Лукулла? Или из-за какой-то другой угрозы его жизни?

– Не совсем, – Марк вздохнул. – Дорогой брат, он все знает. Нет смысла скрывать от него правду.

– Ничего он не знает. Нечего тут никому ничего знать! – сказал Лукулл. – Я нанял Гордиана с единственной целью: доказать миру и тебе, Марк, что не ошибаюсь в том, что знаю все о Варие, или Мото, или как бы мы его ни называли. Я знаю то, что знаю, и мир тоже должен это узнать!

– Ваш отец говорил такие же вещи после того, как был отозван из Сицилии и предстал перед судом? – сказал я как более мягче.

Марк глубоко вздохнул.

– Подобные вещи, да. У него были странные представления; он был зациклен на невозможных идеях, от которых никто не мог его отговорить. Его эмоции стали неуместными, его логика – необъяснимой, его поведение – непредсказуемым. Все началось с малого, но постепенно росло, пока, в конце концов, от человека, которого мы знали, почти ничего не осталось. Перед тем, как он уехал, чтобы взять на себя командование на Сицилии, был лишь малейший намек на изменение, настолько незначительное, что никто не заметил этого в то время, лишь только потом это вспомнили. К тому времени, когда он вернулся в Рим и предстал перед судом, перемена была очевидна для самых близких ему людей – нашей матери, наших дядек. Мы с братом, конечно, были еще детьми. У нас не было возможности понять это в трудное для всех время. Мы говорили об этом только в семье. Это стало для нас источником стыда, позора большего, чем осуждение и ссылка нашего отца.

– Семейная тайна, – сказал я. – Случалось ли подобное раньше, в более ранних поколениях?

– Не отвечай, Марк! – крикнул Лукулл. – Он не имеет права задавать такой вопрос.

Не обращая на него внимания, Марк кивнул.

– Нечто подобное случилось с отцом нашего отца. Раннее старение, странности, мы думаем, что это должно быть своего рода болезнь, которая передается от отца к сыну, свернувшаяся змея в уме, которая ждет, чтобы укусить, когда человек близок к цели в расцвете его сил.

– Все это предположения! – отрезал Лукулл. – С такой же вероятностью можно сказать, что нашего отца расстроило преследование его врагов, а не какое-то внутреннее состояние.

– Как ты видишь, Гордиан, мой брат всегда предпочитал отрицать истинность этого вопроса, – сказал Марк. – Он отрицал это относительно нашего отца. Он отрицает это сейчас, когда это начинает беспокоить его самого.

– И все же, – сказал я, – он согласился написать завещание, когда ты убедил его, сейчас, а не позже, когда его способности, возможно, ослабнут в большей степени. Это указывает мне на то, что на каком-то уровне Лукулл знает правду о том, что с ним происходит, даже если он внешне продолжает отрицать это. Разве это не так, Лукулл?

Он сердито посмотрел на меня, потом его черты постепенно смягчились. Его глаза заблестели. Слеза скатилась по щеке.

– Я вел достойную жизнь. Я служил Риму в меру своих возможностей. Я был великодушен по отношению к своим друзьям, прощал своих врагов. Я очень люблю жизнь. Наконец-то у меня будет ребенок! Почему меня должна постигнуть эта позорная участь? Если родится сын, постигнет ли она и его? Мое тело все еще сильное, я могу прожить еще много лет. Что будет со мной, когда я потеряю разум? Пощадят ли меня боги?

Я посмотрел на Лукулла и поежился. Я увидел перед собой человека, окруженного безмерным богатством, на пике карьеры, обожаемого толпой, любимого друзьями, но совершенно одинокого. Лукулл обладал всем и ничем, потому что у него не было будущего.

– У богов есть за что ответить, – тихо сказал я. – Но пока вы еще можете, вы должны бороться со своими заблуждениями, особенно с теми, которые представляют опасность для других. Откажитесь от этой идеи о рабе Мото, Лукулл. Скажите это вслух, чтобы Марк мог услышать.

Его лицо превратилось в трагедийную маску. Борьба внутри него была настолько велика, что он задрожал. Марк, переживающий более открыто, чем его брат, схватил его за руку, чтобы поддержать.

– Мото… не Варий. Вот, я сказал это! Хотя каждая фибра моего существа говорит мне, что это ложь, я повторю это еще раз: Мото – это не Варий.

– Скажите, что вы не навредите ему, – прошептал я.

Лукулл крепко зажмурился и сжал кулаки.

– Я не причиню ему никакого вреда!

Я повернулся и оставил братьев одних, чтобы они могли найти утешение под ветвями вишневого дерева, называемого «драгоценнейшим из всех».

Так я впервые попробовал вкус вишни и так я познакомился с Лукуллом, с которым больше никогда не виделся.

Последующие месяцы ознаменовали вершину его жизни, которая любому постороннему человеку должна казаться особенно благословенной богами. Лукулл отпраздновал великолепный триумф (на котором не появился повстанческий генерал Варий). Затем у него родился сын, здоровый и пухлый малыш. Лукулл назвал мальчика Марком и, как говорили, обожал его. Его брак с Сервилией был менее счастливым; в конце концов он обвинил ее в супружеской неверности и развелся с ней. Было ли обвинение правдой или результатом заблуждения, мне это не ведомо

Эти месяцы принесли и другие изменения, некоторые очень печальные. Наш разговор о Лукулле произошел во время одной из моих последних встреч с моим дорогим другом, Луцием Клавдием, который однажды осенью упал замертво на Форуме, схватившись за грудь. К моему удивлению, Луций сделал меня наследником своей этрусской фермы – в тот день он не шутил об этом в своем саду. Примерно в то же время Цицерон одержал победу над Катилиной и выиграл кампанию за консульство, став Новым Человеком среди знати – первым из его семьи, достигшим высшей должности в Риме. О моем переезде в этрусскую деревню и о великих и трагических событиях консульства Цицерона я написал в других книгах.

Началась эпоха огромных потрясений. Стойкие республиканцы, такие как Цицерон и Катон, отчаянно смотрели на Лукулла, с его огромным богатством и авторитетом, как на оплот против надвигающихся амбиций таких полководцев, как Цезарь и Помпей. Лукулл не оправдал их ожиданий. Вместо этого он все больше и больше уходил от общественной жизни к существованию, основанному на чувственных удовольствиях и уединении. Люди говорили, что Лукулл утратил свои амбиции. Принято считать, что он был испорчен греческой философией и азиатской роскошью. Мало кто знал, что его разум начал быстро разрушаться, поскольку Лукулл и Марк делали все возможное, чтобы скрывать этот факт, как можно дольше.