Текст книги "Приливы войны"

Автор книги: Стивен Прессфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Глава XLVII
РАССКАЗ ДО КОНЦА

Я находился со спартанским командиром Филотелом в Тее, – так начал Полемид, – когда из Афин пришло известие о казни Перикла и других стратегов. Спартанцы не могли этому поверить. Сперва изгнали Алкивиада, затем умертвили стратегов... Афины с ума сошли, что ли? В то время появился такой стишок:

 
Сперва голосовали дурни
С парой глаз, но вовсе без ума.
Теперь они идут голосовать
С одним лишь глазом – в заднице.
 

Небеса лишили Афин рассудка за их непомерные имперские амбиции. Таково возмездие богов, кричали уличные пророки, такова кара за высокомерие и гордыню.

Моральный дух спартанцев взлетел до небес. Дезертирство из Афин удвоилось. Той осенью я как-то раз шёл по пристани. Я видел те же лица, что и на Самосе, – так много гребцов из числа островитян перешло на сторону Спарты. Даже корабли были те же самые: «Баклан», флагман эскадры Лисия, теперь стал «Возвышенным». «Бдительный» и «Морская чайка», захваченные при Аргинусских островах, превратились в «Полиас» и «Андрею».

Афины кое-как собрали остатки своего флота. Забирали каждого, кто хоть на что-то годился, даже из числа аристократов. Стратеги были теперь настолько не уверены в себе, что даже не грабили. Одно поражение – и им конец. А спартанцы, державшиеся на плаву благодаря персидскому золоту, могли позволить себе нести значительные потери и, не обращая на них внимания, продолжать сражаться.

После Самоса я возвратился в Эфес. Куда ещё мог я пойти, обвинённый в убийстве да ещё и в измене? Никто не узнавал меня в толпе дезертиров, перебежчиков и ренегатов, выстроившихся в очередь у вербовочных столов под красными навесами. Я опять нашёл Теламона. Из Спарты пришло новое поколение офицеров, там было много товарищей юности. Одни уже дослужились до высоких командных должностей, другие явились на восток попытать счастья.

Филотел, у которого я теперь служил, когда-то был в моём отряде в спартанской школе. Двадцать шесть лет назад. Тогда он с таким сочувствием сообщил мне, что поместье моего отца сгорело. Теперь – дивизионный командир – он поклялся отомстить за ту давнюю несправедливость.

– Когда мы возьмём Афины, я верну тебе собственность, Поммо, и вздёрну того, кто посмеет хоть что-то сказать против.

Вот так я стал убийцей. Мы обучали морских пехотинцев, Теламон и я, пытаясь не нарываться на неприятности. Возвратился Лисандр. Его отозвали из Спарты, поскольку закончился срок его пребывания на посту наварха. Эфоры назначили его вице-адмиралом, заместителем Арака, поскольку спартанец не мог выполнять обязанности верховного командующего два срока подряд. Однако фактически Лисандр был главным. Немаловажной среди его директив была ликвидация политического сопротивления в городах.

Спартанцы – непревзойдённые мастера в этом деле. Они приобрели большую практику, подчиняя собственных рабов – илотов. Теперь Лисандр набирал этих самых неодамодов, новых граждан, освобождённых спартанских рабов, чтобы те осуществили его кампанию террора.

Эти илоты – неплохое войско под командованием спартанских офицеров. Однако сами по себе они пользуются дурной славой. Они очень жестоко действуют. Филотел обратился к Теламону и другим, среди которых был и я, желая поручить нам эту работу. Он знал, что мы будем более сдержанны.

Нас называли «судебными исполнителями». Мы поступали так. Нам выдали ордера на арест. Имена на этих ордерах были именами чиновников и магистратов, морских и армейских офицеров, а также тех, кто занимал ответственные должности при афинских порядках и чьи симпатии могли идти вразрез с идеями «свободы». В глазах спартанцев это были предатели. Вот так, очень просто и ясно. Фактически нам выдали ордера на смерть, потому что после ареста следовала казнь – сразу, на месте.

Мы старались быть милосердными. Человеку давалось время обратиться к богам, написать завещание. Если он пытался бежать, мы догоняли его. По возможности мы не увечили тело, а трупы отдавали родственникам для захоронения. Существовала целая наука этого убийства, санкционированного государством. Лучше всего брать человека на улице или рыночной площади, где достоинство не позволяло ему устраивать шум. Спокойный арест. Цивилизованный. Оружие не только не применялось, но даже не вынималось из ножен. Сам осуждённый, осознав своё положение, старался вести себя достойно. Самые храбрые даже делали саркастические замечания. Ими нельзя было не восхищаться.

Ты спросишь, что человек чувствует при этом? Стыдно ли ему, профессиональному воину – что довольно почётно, – оказаться палачом?

Теламону, например, нисколько не стыдно, и он презирает всех, кто стыдится. Для него это – работа, хотя и неприятная. Она была таким же узаконенным аспектом воинского ремесла, не хуже осады или строительства крепостных валов. Что касается жертв, их могилы были уже выкопаны. Если не мы ускорим их уход в иной мир, это осуществят другие, причём далеко не так умело.

Могила Афин тоже была выкопана. Ради моих детей и детей моего брата, ради моей тётки и свояченицы, и Эвники – если ей это нужно, – ради всех них я должен быть там, когда город падёт. Я обязан занимать соответствующее положение, чтобы сохранить им жизнь. Такое самооправдание было необходимо, чтобы участвовать в этом ужасе. Я знал. Но мне было всё равно.

Однажды Теламон и наши товарищи пировали с женщинами на берегу, когда наше внимание привлёк военный корабль. Он должен был высадить на берег узников. Шлюпка подошла к берегу, и я заметил рыжеволосого морского офицера с карими глазами.

Это был Крепкая Рука, человек Эндия.

В бороде седина, на плечах алый плащ. Уже не юноша. Он был освобождён и обладал гражданскими правами. Я поздравил его от всего сердца.

   – И куда же ты направляешься в такое время года?

   – К Эндию, на Геллеспонт. Он сейчас там, ведёт переговоры с Алкивиадом.

Глава XLVIII
ВО ФРАКИЮ

Мы возвратились в Тей, Теламон и я. Оказалось, что мы уже в немилости у спартанцев. Время от времени приходится избавляться от людей, занимающихся нашим ремеслом. Филотел исключил нас как раз перед следующей ротацией с приказом отправляться на север и «оценить ситуацию».

Алкивиад имеет три крепости недалеко от пролива – в Орнее, Бисанте и Неонтихе. Это были те самые крепости, что купила для него Тимандра. Говорят, она заплатила за них добычей, взятой у Самосского флота. Мы садились на той же прибрежной полосе реки Эгоспотамы, куда менее чем через двенадцать месяцев уйдут последние капли афинской крови.

Одрисские фракийцы задерживают каждого иностранца, высадившегося на их землю. Они отбирают у тебя вещи и спаивают тебя. Их вино, coroessa, сладкое и крепкое, как огонь. Оно льётся, точно смола. И пьют они его неразбавленным. Сопротивляться ты не имеешь права. Надо пить, пока не отупеешь. Так они определяют твой aedor, «ветер» или «дыхание», что является для них наивысшим качеством мужчины, которое определяет всё. Мы прошли это испытание вместе с пассажирами двух паромов, высадившимися до нас. У троих, очевидно, «дыхания» не было. Одриссы отправили их обратно. Они попросту не пустили их на берег.

С материка прибыли эскорты, чтобы сопроводить нас дальше. Это были юноши, великолепные наездники с сапогами из лисьего меха, с серебряными уздечками.

   – Какому принцу вы служите? – спросил Теламон, восхищаясь их видом.

   – Принцу Алкивиаду.

Парень похвастался, что состояние его хозяина, полученное в результате набегов на племена, что обитают на восточной стороне Железных гор, превосходит четыреста талантов. Если это правда, то у Алкивиада скопилось больше, чем имелось в казне Афин, лишённой теперь даже своего неприкосновенного запаса. Спартанцы и персы искали у него расположения, похвалялся юноша, и сам принц Севт жаждет от него одобрения. Мы спросили, каким видом войск он командует. Мы ожидали услышать – пельтасты, нерегулярные части, состоящие из фракийцев, что разбегутся с первым же снегом.

   – Hippotoxotai, – ответил юноша по-гречески.

Лучники, лёгкая кавалерия. Услышав такое, мы переглянулись. Отъехав немного дальше, наш проводник оставил нас перед вересковой пустошью. На пространстве, где могли бы разместиться все Афины целиком, был дёрн, разбитый копытами коней и замусоренный остатками военного лагеря. Там бродили женщины и собаки, подбирая мусор. Крупные боровы приготовлены для жертвоприношения. Мы видели стойки, перед которыми торжественным маршем проходили войска, и специально выкопанные пруды, где могли напиться тысячи коней.

   – Hippotoxotai, —повторил юноша.

Мы ехали весь день. Эта часть Фракии безлесная. Здесь растёт морозоустойчивый низкорослый кустарник, что цветёт поздно. Эти похожие на вереск растения дают довольно вкусные ягоды. По растительному ковру кони могут нестись с большой скоростью, а люди спят на нём младенческим сном, завернувшись в кожаный плащ. Под выступающими неровностями текут торфяные ручьи, такие холодные, что немеют зубы и пальцы. Эти ручьи разделяют территории различных племён. Помыть лошадь на земле другого племени – значит объявить войну. Фактически это они и делают.

Блохи имеются во Фракии в больших количествах, даже зимой. Они везде, где только можно, – от бороды до постели. И от них никак не избавиться, разве что заморозить. Местные низкорослые лошади сильны и выносливы. Они могут не отдыхать целый день и ничего не боятся, кроме разве что приливов. А может быть, солёный вкус воды приводит их в бешенство.

Что касается меня, я высадился на берег в таком мрачном расположении духа, какого никогда у меня прежде не было. Я словно умер и находился в аду. Ничто не может быть хуже. Но место мне понравилось, и я приободрился. Я считаю, что на Алкивиада это тоже подействовало таким образом. Народ здесь бодрый, энергичный. Их боги забавно странные. И женщины. Кочевники возят с собой всё, что не хотят терять. Эти искусанные блохами люди перемещаются с сёстрами, матерями, дочерьми, жёнами – и все они искатели приключений на свою голову. Можно подумать, что человек с такой судьбой, как у меня, перестанет интересоваться женщинами. Но такова уж неуправляемая природа того командира, что у нас между ног, что жизнь – или по крайней мере, желание – возвращается. Удивительно. Оказалось, что я опять готов участвовать в кампании. Солдатская жизнь мне подходит. Я смотрел, как фракийка доит суку (они вливают собачье молоко в просо и готовят кашу для детей), и вдруг почувствовал какой-то интерес к ней. Тайна существования заключается в том, что, воспринимая его таким, каково оно есть, мы всё же цепляемся за него. И это существование, несмотря ни на что, находит способы оживлять наши опустевшие сердца.

Во Фракии понятия «ветер» и «небо» обозначаются одним словом – aedor, именем бога, которое не женское и не мужское, но такое древнее, говорят они, что существовало ещё до появления рода человечества. Фракийцы верят, что мир – это не земля, а небо, непреодолимое, вечное. У них есть такой гимн:

 
До земли и моря было небо,
Уйдут земля и море – останется небо,
И в тебя, человек, aedor
Первым входит и выходит последним.
 

Ветер в укладе жизни фракийцев занимает важное место. Они всегда знают его «курс» или «нос», как они называют ту четверть, откуда он дует. Ни один тяжеловооружённый всадник не может устоять, если ему в лицо будет дуть сильный ветер. Умный человек всегда встанет так, чтобы ветер дул ему в спину. А не очень умный попробует пойти против ветра.

Aedor учитывается при расположении лагеря, при формировании свиты принца. У Севта свита превышала сто человек, и каждый занимал своё место относительно хозяина относительно иерархии, которая здесь соблюдается так же тщательно, как при персидском дворе. И только один иностранец познал все тонкости фракийского этикета. Надо ли называть его имя?

Мы миновали его прибрежный замок, надеясь увидеть Алкивиада за Холодной рекой, вторым ярусом гор, куда он ушёл, как сказал наш проводник, на salydonis. Это и охота, и особая церемония, во время которой менее влиятельный владетель присягает на верность более влиятельному. После этого спартанцы – дипломатическая миссия Энди я – должны будут оценить войска, которые соединятся с ними, по предложению Алкивиада и Севта. В течение двух дней мы не встретили никого, даже овечьих пастухов. Шерсть овец там не метят краской, поскольку правила гостеприимства позволяют любому взять то, что ему надо. Наконец на горизонте появился одинокий всадник. Он находился в тысяче футов над нами и приближался с бесстрашием молодого бога. Всадник зигзагами спускался с гор, а мы поднимались ему навстречу.

Когда принц приблизился, мы поняли, что это девушка – в высоких кожаных сапогах, как у мужчин. Поражали блеск и пышность её волос. Они сверкали, как мех соболя. Она завязывала волосы узлом на затылке, завитушки шевелились вокруг её лица.

   – Оставайтесь здесь, – приказал нам проводник. – Станьте лицом к ветру.

Он поспешил приветствовать её. Пешие догнали нас.

   – Кто эта ласточка? – поинтересовался Теламон.

   – Александра, – ответил наш сопровождающий.

Это была женщина Севта. Не просто его подруга в постели, но супруга и царица. Она не соблаговолила признать существование нашего отряда, а говорила лишь с проводником. Я спросил, путешествуют ли женщины по Фракии в одиночку.

   – Кто оскорбит её, господин, тот станет пищей для ворон.

Нас предупреждали, чтобы мы не смели глазеть на женщину другого мужчины. Но в данном случае это было невозможно. Её волосы блестели, как шкура куницы, а глаза были под стать и сверкали драгоценными камнями. Её конь был той же масти, словно она специально подбирала его под цвет волос, как городская женщина выбирает платье, чтобы подчеркнуть оттенок своих глаз или кожи. Казалось, животное тоже чувствует это, так что эти двое, конь и женщина, составляли одно прекрасное и благородное целое, и оба знали об этом.

В тот вечер мы достигли лагеря Алкивиада. Там находились Эндий и высокопоставленные спартанские офицеры. Севта не было – он отправился в набег на кого-то. Алкивиад возглавлял четыре племени. Тридцать тысяч человек, самая большая армия западнее Персеполя.

На следующий день мы выехали посмотреть учения. Всадники из одрисcов и пеониев, пять тысяч человек. Ещё десять тысяч скифских лучников и пельтастов. Кадровые офицеры-греки воздвигли фальшивый форт на опорном пункте равнины, по колено покрытой снегом. Там бегала орда диких псов, которая идёт по следу фракийских орд и убирает то, что остаётся после них. Упражнение заключалось в том, чтобы два крыла кавалерии напали с юга, лицом к ветру, а третье при поддержке пехоты – с севера. Почти сразу учение превратилось в кровавое безумие. Фракийцы не понимают, что такое тренировка. Они начали стрелять всерьёз, и возмущённым офицерам пришлось разводить их в стороны. У дикарей была только одна цель: удивить владык своей личной смелостью и умением управлять лошадью. Мы увидели несколько всадников, которые, стоя в стременах, на полном скаку бросали копья и топоры. Другие, перегнувшись набок, пускали стрелы из-под шеи лошади. Только чудом удавалось избежать кровопролития. И теперь, когда тренировка была прервана, каждый обитатель здешних болот желал получить обратно своё оружие. Эти головорезы устроили шумный спор, весело переругиваясь и призывая в свидетели всех своих родственников и соплеменников.

Последующая пирушка и массовое совокупление с наступлением темноты не поддаётся описанию. Вся равнина озарилась кострами. Под барабаны и цимбалы повсюду самозабвенно плясали орущие люди. В этих диких, свободных варваров невозможно было не влюбиться. Но стоило лишь пройти через лагерь, перешагивая через потные, поглощённые любовью пары, как становилось понятным, почему эти самые многочисленные и доблестные воины на земле не оставили на восковой дощечке истории никакого следа. Их собаки – и те были более дисциплинированными.

Вместе с Эндием и Теламоном я возвратился в podilion Алкивиада. Он ещё не спал. Эти лачуги из шкур и дёрна, круглые, низкие и очень удобные, были вырыты так, что человек спускался туда, словно в барсучью нору. В очаге горит огонь – там уютно даже в метель. Мантитей и Диотим находились там вместе с «Кошачьими глазами» – Дамоном и Несторидом; все закутаны в меха. И ещё примерно дюжина офицеров – я их узнал. Хорошие офицеры, с самосского флота.

   – Приветствую вас, изгои и пираты! – встретил Алкивиад вошедших.

Разговоры о политике шли всю ночь. Я вздремнул, устроившись между двух собак-медвежатников. Наконец перед самым рассветом разговор прекратился, и Алкивиад, пробираясь сквозь дым, подал мне знак выйти с ним на воздух.

Он знал о смерти моей жены и о том, что меня обвиняют в убийстве. Слова были излишни, да он и не пытался что-либо сказать. Он только шагал рядом со мной по промерзшей земле. Я никогда не испытывал такого трепета – ни в бою, ни в какой-либо передряге, – какой нападал на меня в его присутствии. Страшно было разочаровать его. Несмотря ни на какие его промахи. Ты меня понимаешь, Ясон? Его воля была настолько неодолимой, а ум так остёр, что требовалось собрать все силы, чтобы держать себя в руках и не выглядеть болваном.

Он показал на людей, спавших вокруг лагеря.

   – Что ты думаешь о них?

   – В каком смысле?

Он засмеялся. Из его рта вырвался пар.

   – Как о воинах. Как об армии.

   – Ты можешь быть серьёзным?

Мы пошли медленнее, и он начал объяснять. У Афин нет одного, что помогло бы им развить успех на море. У Афин нет кавалерии.

   – Ты забыл ещё про деньги, – добавил я.

   – Кавалерия даст деньги, – резко ответил Алкивиад. – Подай мне Сарды, и я начеканю монет достаточно, чтобы дойти до Суз и встать лагерем перед Персеполем.

Теперь засмеялся и я.

   – И кто же обучит эти необузданные орды?

   – Ты, конечно, – он положил руку мне на плечо. – И твой товарищ Теламон, и другие греческие и македонские офицеры, которые уже здесь и которые ещё придут.

Мы взобрались на вершину, откуда на расстоянии сорока миль можно было видеть сверкающую гладь моря. Алкивиад сказал, что за Эгейское море боролись две силы: Афины и Персия со Спартой.

   – Есть и третья сила – и непреодолимая. Какой народ по численности превосходит фракийцев? Кто более воинствен? У кого больше лошадей? Кто может ударить молниеноснее? Всё это есть у Фракии. У неё нет только...

   – Тебя.

Третья сила вместе с одной из двух должна обеспечивать равновесие, объявил Алкивиад. Сейчас он вёл тайные переговоры с персом Тиссаферном, которому подрезал крылья Кир. Тиссаферн горел желанием отомстить молодому царевичу.

   – Тиссаферн ненавидит Лисандра и затаил злобу на корону, против которой должен выступить Кир – само собой разумеется, как только умрёт царь Дарий. Вот почему принц кутается в плащ Лисандра. Но его план не осуществится. Спартанцы могут брать золото персов, но сами персы никогда не станут служить им. Вот глоток, который не вольёт им в глотку даже Лисандр. Эндий затаил обиду на него за то, что тот оставил его ради Агиса. Никто не может ничего начать без Афин, без меня. Кишка тонка прикрикнуть на Лакедемон. Каждый по своей причине вынужден искать третью силу. Или, если её не существует, придумать её.

Но как же Алкивиад привлечёт Афины?

   – Этот мост был сожжён уже дважды, Алкивиад. Демос никогда не согласится на такой режим, во главе которого будешь ты.

Он ответил не сразу. Оглядел лагерь, где оруженосцы начали подниматься с замерзшей земли и вытряхивать снег из палатки своего хозяина, а конюхи, грея руки в покрывающей грудь овечьей шерсти, задавали корм лошадям и транспортным животным. Поднялась какофония ржания и ослиных криков. Для воина это то же самое, что петушиное пение для крестьянина.

Любой другой, глядя на этот гиперборийский стадий, мог бы предъявить претензии судьбе, которая завела его, после двадцати шести лет войны, в эти голые места и забросила так далеко от цивилизации. Фракийцы были для Алкивиада настолько чужим народом, что он казался посреди этих дикарей чем-то неправдоподобным. Однако то место, на котором он стоял, всегда было и должно оставаться центром вселенной. Точкой, где проходит ось мироздания.

   – В Афинах нужды нет. Я перетяну на свою сторону лучших афинян, по одному – как тебя, например. Посмотри туда, на этот лагерь. Я уже могу утверждать, что у меня лучшие в мире морские пехотинцы, самые храбрые кавалеристы, самые умелые корабельные плотники. А матросов купим на деньги. Из брёвен Севта построим корабли.

   – Да, если ты сможешь управлять им.

   – Севт умён, Поммо, но он дикарь и ужасно боится меня. Там, где я прошёл войной, следует цепь всяких предприятий. Сейчас эта цепь привела меня во Фракию. Я подчиню её. Севт не может сделать этого один, и он знает это. Пока последнее обстоятельство поддерживает моё влияние. Армия может быть фракийской, Севтовой, но заметь, кому она будет подчиняться.

Он снова показал на просыпающийся лагерь.

   – Алкивиад!

   – Командир!

Фракийцы приветствовали Алкивиада. Офицеры верхом спешили к нему. Пешие прибавили шагу. Все желали получить его приказания.

   – Мы возьмём пролив, – продолжал Алкивиад, имея в виду Геллеспонт у Византия, который он уже захватил с десятой частью этих войск. – Но не отрежем пути транспортировки зерна для Афин и не потребуем концессий. Наоборот, мы будем снабжать Афины зерном, когда захотим.

Я понимал, что он сделает это и что я должен быть с ним. Но кто удержит этих дикарей, которые преклоняются перед ветром, приходят и уходят, когда им вздумается?

   – Даже ты, Алкивиад, не столь тщеславен, чтобы вообразить, что они будут тебе верны.

Он посмотрел на меня, скривив губы.

   – Ты разочаровал меня, старина. Неужели ты так же слеп, как эти фракийцы, и не видишь того, что перед тобой, того, что смотрит прямо тебе в лицо?

И что же это такое?

   – Их собственное величие.

Алкивиад хотел сказать, что фракийцы с его помощью достигнут величия.

   – Они останутся со мной не ради меня, Поммо, а ради себя. Ибо их страна – как орёл, который парит на краю скалы, не решаясь оторваться и подняться ещё выше. Я дам им эту смелость. И когда они овладеют ею, клянусь всеми богами, подвиги, которые они совершат, перевернут весь мир.

Ты слышал, Ясон, как говорили, будто Алкивиад сошёл с ума или одичал. Люди утверждали, что он по ночам пляшет под музыку цимбал и тимпанов. Вино, которое он пил неразбавленным, лишило его ума. Я сам видел его коня, привязанного в ольховых зарослях рядом с конём Александры. Достоверно известно, что Севт начал отдаляться от него, а потом даже стал относиться к нему враждебно. Афины без зазрения совести обихаживали этого принца, гарантируя афинское гражданство его сыновьям и направляя к нему поэтов, музыкантов, даже парикмахеров. Говорили, что в речах Алкивиада проскальзывали такие странности, как «алхимия одобрения» и «равнина посредничества». Последнее, утверждал он, означает поле, на котором смешиваются и общаются боги и смертные. Он обещал править, командуя мифами, и определил свою философию как «политику arete».

Он начал говорить о себе в третьем лице и считал, что в нём поселился дух божества. По обе стороны от него обычно сидели заклинатели и маги. Он объявил, что можно остановить солнце. Некоторые рассказывали, что Алкивиад увечил свою плоть, относясь к ней с презрением, как к вещи, которую можно выбросить. Я не раз видел, как он всю ночь молился Гекате и Необходимости. Говорят, Тимандра была его наставницей в этом «отклонении», она сама – демон, порождение Тартара, а не женщина. Попав к ней в рабство, утверждали люди, Алкивиад лишил всех своего общества и созвал гадателей, чтобы предсказывать появление призраков. Однажды он объявил, что может летать – и что он летал во Фтиотиду на крыльях и разговаривал там с Нестором и Ахиллом.

Весной он послал меня в Македонию достать мачтовый и корабельный лес. Там я случайно встретился с Береникой, лагерной женой Лиона. Хвала небесам, она была теперь иод защитой – замужем за возницей. После Сиракуз она перенесла невыносимые страдания, но, несмотря на это, сохранила записи Лиона. Она отдала их мне вместе с сундучком – тем самым, в котором они лежат и сейчас. Этот сундучок сделал её муж. Супруг Береники мне понравился. Как и его предшественник, он явился для неё неожиданной опорой. Раньше он работал на юге, тайно перевозя товары из Аттики. Афинские стратеги припрятывали движимое имущество, сообщил он, так как уверены в скором наступлении краха.

Я всё ещё находился в Пелле, в Македонии, когда пришло сообщение о полном поражении Афин при Эгоспотамах.

Ещё до сражения, после того как Лисандр занял Лампсак и выстроил свои двести десять военных кораблей в проливе против ста восьмидесяти Конона, из своего замка на берег спустился Алкивиад. Говорят, он был одет в лисьи шкуры, а распущенные волосы падали до середины спины. Сорок всадников одриссов, одетых ещё более дикарски, чем он, были его телохранителями. Он обещал, что приведёт пять тысяч кавалерии и ударит по Лисандру на суше, если афинские навархи согласятся перевезти их. Он вернёт Афинам Лампсак, ничего не прося взамен. Но афиняне отказали Алкивиаду.

   – Ты здесь больше не командуешь, Алкивиад.

Так ответил ему полководец Филокл, тот самый негодяй, в чьё понятие о воинской чести легко вошло предложение отрубать руку каждому пленному моряку. Оно позорно прошло в Афинском Народном собрании.

Таким образом, Алкивиад в третий и последний раз был изгнан из общества своих соотечественников. Через шестнадцать месяцев, когда группа его убийц выследила Алкивиада на этом же берегу, Эндий с сожалением заметил, что психическое расстройство одновременно было и проклятием, и гением Алкивиада, который сопровождало его всю жизнь.

   – Государства для него слишком ничтожны. Его представление о себе превосходит статус государства. Все они – карлики в его глазах, если не последуют за ним прочь от пропасти, в которой находится мир. Он, конечно, прав, вот почему его надо убрать. Ибо его видение – это будущее, которого без принуждения не сможет стерпеть настоящее, ни теперь, ни когда-либо потом.