Текст книги "Приливы войны"

Автор книги: Стивен Прессфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Глава XXVIII
ДЕЛЬФИНИЙ ХОЛМ

Дважды он начинал, и дважды голос отказывал ему, так он был потрясён открывшейся перед ним картиной. Когда и в третий раз у него ничего не получилось, из передних рядов раздались голоса.

   – Давай, давай! – кричали ему люди, и эти призывы, подхваченные тысячами глоток, свидетельствовали о том, что толпе понравилось увиденное. Когда шум стих, Алкивиад начал снова – сначала так тихо, что глашатаи, стоявшие на расстоянии друг от друга, чтобы передавать его слова стоящим на холме, должны были обращаться к тем, кто находился поближе, чтобы расслышать.

   – Я не... – начал Алкивиад, и голос снова предал его. Глашатаи тотчас подхватили:

   – Я не...

   – ...не тот человек, каким я был...

   – ...даже несколько минут назад, когда поднимался на эту платформу.

И снова слова полетели наверх, на холм, от одного глашатая к другому. Наконец Алкивиад обрёл голос и, жестом попросив своих помощников подняться выше, продолжил:

   – Я хотел выступить в роли спасителя. Я, сегодняшний, стоящий перед вами, – тот, кто принёс для вашего спасения союз с народом, чьи богатства и мощный флот обеспечат вам победу. Без их поддержки вы не достигнете успеха. Я предполагал обратиться к вам как командир и получить от вас заверения в верности... Что вы приложите необходимые усилия... Но, увидев вас... – Голос его опять дрогнул. – Ваш вид, мои соотечественники, разрывает мне сердце. Я сгораю от стыда. Это не вы должны давать торжественное обещание, а я. Не вы должны служить мне, а я вам. Те Афины, которые изгнали меня...

Ему снова пришлось остановиться, чтобы собраться с мыслями. Он схватился за стойку платформы.

   – Те Афины, которые изгнали меня... Об этих Афинах я больше не вспоминаю. Вы – мои Афины. Вы и вот это. – Он показал на корабли, на море, на небо. – Вам и всему этому я клянусь в верности.

Из центра толпы донеслись радостные возгласы, похожие разом и на рыдания, и на крики одобрения. Как круги по воде, они разошлись во все стороны. Намеренно или нет, но Алкивиад выразил в словах то, что чувствовали по отношению к своей родине и другие. И эта родина казалась им, как и их вернувшемуся лидеру, далёкой, словно Океан, разлучённой не только с ними, её сыновьями, но и с их душой, позабытой в чужом, неведомом месте.

   – Если я оскорбил богов – а я оскорбил их! – то в вашем присутствии умоляю их простить меня. Поверив в меня, вы оказали мне честь, в чём я усматриваю несомненную милость богов. Клянусь, что ни воля небес, ни желание земли, ни стремления армии, ни прихоти самого ада – ничто не остановит меня в решении отдать вам всё, что я имею. Мою кровь, мою жизнь. Всё, что я есть и чем владею, – всё я отдаю вам.

Он отступил назад и отошёл к офицерам, толпившимся на платформе.

Амфитеатр одобрительно загудел. Теперь заговорил Фрасибул, за ним выступили стратеги Диомедон и Леон. Захотели выступить и люди из nautai и пехоты. У всех ещё кипела кровь от успехов и поражений, которые сотрясали Самос несколько дней назад, как в зеркале отражая процесс гибели их государства. Все знали, что в Афинах демократия пала. Акты террора и убийства запугали народ. Правительство, именующее себя «Четыреста», изгнало из политической жизни всех, кроме себя. Слухи о грубых нарушениях закона, оскорблениях, которым подвергались свободные граждане, о незаконных арестах и казнях, конфискации имущества, отмене законов Клисфена и Солона вызвали волнение на флоте. Те, кто находился на Самосе, боялись за свои семьи, оставшиеся дома, за само государство, которое эти тираны – как говорилось в последних сообщениях – сговорились продать врагу ради спасения собственной шкуры.

Теперь, радуясь возвращению Алкивиада, люди требовали действий, жаждали крови. Плыть в Афины! Вырезать всех автократов! Восстановить демократию!

Пехотинцы топали ногами, матросы на кораблях колотили по палубам и шпангоутам. Топот ног на пристани эхом разносился по всей гавани. Даже мальчишки и женщины подняли такой шум и гам, что не слышно было ничего, когда кто-то захотел восстановить порядок.

Поднялись два таксиарха, но им не позволили говорить. Диомедон старался перекричать их своим громовым голосом. Даже Фрасибул, кому позволили взять слово, потому что любили его, не в силах был остановить это безумие. Пехотинцы бросились к оружию, составленному в козлы. Толпа двинулась к кораблям, словно бы готовая немедленно погрузиться. Все как один требовали Алкивиада. Командуй нами! Веди нас домой!

Безрассудство этого порыва было очевидно для более трезвых голов офицеров. Но порыв оказался таким страстным, что ни один человек даже не попытался остановить его. Теперь Алкивиаду предстояло противостоять этому умопомешательству, причём не имея опоры в заслуженном доверии, добытых совместно победах, достигнутом уважении. Ему следовало надеяться только на собственные силы.

   – Люди, если мы поплывём сейчас, то легко свергнем наших врагов дома и установим правительство, послушное нам и нас удовлетворяющее.

Вновь одобрительные возгласы. Он поднял руку, успокаивая своих слушателей, и попросил выслушать его до конца.

   – Но что мы оставим после себя здесь, в Эгейском море? Подумаем же об этом, братья! И если мы найдём решение, которое вы посчитаете мудрым, то ни часу не задержимся здесь!

Шумное, радостное одобрение, приветственные крики.

Алкивиад вновь призвал собрание к порядку. Именно эту фразу он подготовил заранее, и она произвела ожидаемый эффект. Он добился, чтобы, каждый человек своим необузданным, сердцем ощутил ту внутреннюю независимость, которая отличает свободных людей от рабов, и воскресил в себе того, кем был, – здравомыслящего человека, способного на обдуманные, взвешенные поступки. Теперь, решил он, попробуем поставить себя на место наших врагов.

   – Допустим, что мы – это Миндар, спартанский командующий в Милете, который узнал, что мы решили отплыть домой. Вспомните, друзья, что в этой толпе наверняка есть его соглядатаи. Они немедленно сообщат ему обо всём, что мы сейчас говорим.

Хладнокровно и разумно Алкивиад поведал о тех возможностях, которые получит враг, как только мы уведём флот. Он сказал, что тот ухватится за эти возможности. Алкивиад обращался к слушателям не как стратег к своим войскам, но как офицер, советующийся со своими коллегами, как государственный деятель в дискуссии перед ekklesia.

Эгейское море останется беззащитным. Спартанцы захватят Геллеспонт, а с ним отрежут все пути для зерна, поступающего в Афины. Враг удерживает города Лампсак и Кизик. Византий перешёл на его сторону. Спартанцы завоюют Ионию и захватят все стратегически важные пункты в проливе. И мы должны будем немедленно покинуть дом – просто для того, чтобы сохранить то, что мы только что завоевали. Что же будет ожидать нас по возвращении сюда? Не тот враг, что сегодня, на море, где у нас имеется преимущество; но тот, что окопается на суше. Нам придётся выбивать спартанцев из их укреплений. Алкивиад спросил, готовы ли они сражаться со спартанцами на суше при возвращении сюда. Кстати, где же мы сможем высадиться? Первое, что захватит враг, будет Самос. Эти самые камни, на которых мы сейчас стоим.

Затем он обрисовал самые разрушительные последствия ухода. Как отреагируют персы? Как перс, наш благодетель, от которого все мы зависим, ответит на этот неожиданный уход? Будет ли он считать нас надёжными союзниками, которым он может доверять? Тиссаферн расправится с нами, как орёл с гадюкой, и вновь пойдёт на союз со Спартой. Он вынужден будет это сделать – хотя бы из страха перед её новой мощью, больше не сдерживаемой нами. Просто из страха, что Спарта может напасть на Персию и свергнуть его, Тиссаферна.

– Помните об этом, братья. Афины будут нашими, как только мы решим вернуть их. Но Афины – это не кирпичи и камни и даже не сама земля. Афины – это мы. Вот что такое Афины. Враг находится там, – он жестом показал на восток и юг, где располагались оккупированные города Ионии и оплот спартанцев в Милете. – Я пришёл, чтобы сразиться со спартанцами и пелопоннесцами, а не с моим народом. И клянусь богами, я и вас заставлю сражаться с ними!

Ропот раскаяния пронёсся по толпе, которая наконец осознала не только собственную глупость в противоположность здравому смыслу своего нового командира, но и способность Алкивиада отвлечь войска от пути, ведущего к катастрофе. Уже в первый час своего возвращения он сохранил государство. Более того, люди теперь увидели та кую железную хватку, которая продемонстрировала им: Алкивиад способен справиться с ними в одиночку. Никто другой не посмел бы этого сделать. Обстановка изменилась, когда люди наконец опомнились, почувствовав уверенность своего лидера и ту тонкую грань, что отделяла их от крушения.

– Но если ваши сердца настроились уходить, братья, то плывите домой сейчас. Однако сначала взгляните туда, на ту часть волнолома, которую самосцы называют Крюком. Ибо я поставлю свой корабль в том самом месте и, клянусь Никой и Афиной Защитницей, ударю, как гром, по первому же кораблю, который попытается выйти в открытое море! И по следующему – и буду бить и бить, пока вы не убьёте меня на этом самом месте. Корабли обязательно уйдут в Афины, но только через мой труп.

При этих словах поднялся такой шум, что предыдущий не шёл ни в какое сравнение с этим. Сразу же вперёд вышел Фрасибул и распустил собрание, приказав людям вернуться к своим обязанностям, а всем триерархам и навар хам немедленно сообщить обо всём командованию флотом.

Штаб располагался там, где раньше была таможня. Туда набилось полно офицеров. Тут были и хозяева судов, и командующие пехотой, и флотские капитаны. Вновь прибывшие, включая Фрасибула, Фрасилла, Алкивиада и таксиархов, устроились, после некоторого замешательства, в соседнем помещении, на бывшем складе контрабанды (теперь это было хранилище для запасных мачт, парусов, колец для корабельных корпусов, навесных и деревянных механизмов). Несколько командиров были заняты разговором•. о неотложных делах. Протомах требовал немедленной выплаты жалованья – люди и так уже совершенно деморализованы. Лисий говорил, что следует продолжать учения. Эрасинид говорил о кораблях и их годности или негодности для плавания. Другие шумно требовали выхода в море. Казалось, это никогда не кончится. И каждый требовал своего настойчивей соседа. Алкивиад переступил с ноги на ногу, так, чтобы люди заметили. Гвалт сразу прекратился. Офицеры замолчали все как один и невольно повернулись в сторону того, кто считался лишь третьим в тройственном союзе командиров, а теперь был признан верховным командующим.

   – Я согласен со всем, что здесь говорилось. Флот нуждается во многом, и неотложно. Однако есть одно, первоочередное, и это мы должны дать людям обязательно.

Алкивиад сделал паузу, как поэт или актёр на сцене, своим молчанием заставляя слушать ещё более внимательно.

   – Мы должны добыть победу.

Книга шестая
ПОБЕДА НА МОРЕ

Глава XXIX
КОГДА СТАЛКИВАЮТСЯ НЕОБХОДИМОСТЬ И СВОБОДА ВОЛИ

Когда боковые экраны подняты, не так-то просто заглянуть через нос мчащегося во весь опор военного корабля. Брызги летят через передний концевой отсек. Кронбалки окунаются в море при каждом нырке. Судно кренится до самой воды. Его дифферент настолько рискован, что на палубного матроса, переместившегося даже на шаг, обрушиваются проклятья, потому что это дестабилизирует весь корабль. Гребцы развёрнуты спиной к носу – они тоже ничего не видят. Гребцы верхнего яруса смотрят на палубных матросов, стремясь избежать столкновения с другим кораблём на траверзе, когда наш ныряет в волны.

В Кизике флагманом Алкивиада стала «Антиопа» – это случилось после того, как «Решительный» затонул у Тея. Гребец с верхнего яруса рядом со мной был из Ахарн. Его прозвали Древесный Уголь. Я знал его по Lenaea – зимнему празднику Диониса, где он участвовал в хоре. Тогда мы были мальчишками. Это был известный гурман. Он учил меня готовить угря на угольках. Корабль мчался к береговой полосе под названием Плантации. Два десятка спартанских трирем принесло туда при бегстве. Их эпибаты – солдаты морской пехоты и моряки, свыше восьми тысяч человек, спешили вытащить суда на берег и переправить их за защиту бастиона. Как раз в этот момент «Антиопа» во главе двух эскадр по шестнадцать кораблей в каждой обрушилась на них. Такой деликатес нельзя испортить излишне острой приправой, заметил Древесный Уголь, выбирая весло. Обыкновенный базилик и маринад на масле подчеркнут свойственную мясу нежность. Именно так он и сказал: «свойственную». Теперь мы находились среди волнорезов. Морские пехотинцы на палубе с колен бросали липкие от соли копья, собранные с поверхности моря после сражения.

   – Я запишу тебе рецепт! – крикнул Древесный Уголь.

И в этот миг остриё копья пронзило ему шею. Весло его упало, а вслед за веслом – и он сам.

Стена набережной защищала чьи-то земельные угодья. На её верху обороняющиеся разожгли огромный костёр, а корабли внизу застряли в грязи. Враг швырял камни и копья, а также обоюдоострые дротики, которые беотийцы называют «щипцы для орехов», а спартанцы – «булавки». Две такие штуки попали мне в бедро, и меня охватила ярость при мысли о том, что я порезан этой кухонной утварью. Вдруг чей-то кулак заставил меня вскочить.

   – Что ты здесь делаешь? Прячешься?

Это был Алкивиад. Он бросился к носу корабля вместе с телохранителями из нашей группы – Тимархом, Маконом и Ксеноклом. Я вместе с ними был обязан защищать его. Эпибаты в доспехах оседлали обе кран-балки и вельсы на водорезе. Труба просигналила: «Противотечение!» Гребцы упёрлись в подставки для ног и подняли вёсла. Пехотинцы прыгали с носа и обоих планширов. Алкивиад соскочил на берег, крича, чтобы взяли «кошки».

Лакедемоняне находились прямо над нами. Их поддерживала пехота Фарнабаза и толпы торговцев из Магнесии – этих можно было узнать по бородам, чёрным как чернила, разделённым на две половины и спрятанным в сетки. Враг обрушил на нас град огня. Наши головы защищали лишь фетровые шапки. Приходилось отклоняться, но сквозь летящий прямо в лицо пепел ничего невозможно было различить. Афиняне поднимались на холм с трудом, увязая в песке. И тут спартанцы набросились на них. Развёрнутый строй с грохотом пронёсся по всему берегу. Я услышал, как рядом со мной яростно ругается Макон. А где же Алкивиад?

Он прорывался самостоятельно. Мы видели, как он карабкается вверх по склону, пробираясь в нейтральную зону между выбежавшими спартанцами и вытащенными на берег кораблями. Не узнаешь, что такое ярость, пока не побудешь телохранителем человека, который стремится к победе любыми средствами. Алкивиад был без шлема, лишь со щитом и морским топором. Он добежал до первого корабля и зацепил его «кошкой». Двое неприятелей пытались отцепить его. Первого он огрел по голове щитом, второго – топором, после чего принялся рубить нос вражеского корабля. Теперь мы, его охранники, должны были делать, как он. Нужно быть чрезвычайно искусным, чтобы увильнуть от брошенного в тебя копья, особенно когда одновременно с этим своим телом ты обязан прикрывать другого. Я никогда не проклинал ни одного из моих командиров. Но на Алкивиада мы кричали, мы бросали в его сторону камни, а он ничего не видел.

Три с половиной года спустя, перед Византием, я присутствовал на ночной пирушке. Кто-то задал вопрос:

   – Как командуют свободными людьми?

Алкивиад ответил сразу:

   – Надо быть лучше их.

Участники пирушки захохотали. Даже Фрасибул и Ферамен, наши полководцы.

   – Надо быть лучше их, – продолжал Алкивиад, – и вынудить их соревноваться друг с другом.

Он был пьян, но это было незаметно. Разве что выражалось в том, что он мог заговорить о чём-то близком его сердцу.

   – Когда мне не было ещё и двадцати, я служил в пехоте. Среди моих товарищей был Сократ, сын Софрониска. Во время сражения враг обнаружил нас и ринулся на наши позиции. Я испугался и готов был бежать. Но когда я увидел его, моего немолодого друга с сединой в бороде, твёрдо стоящего на земле... Он прикрывался щитом и ждал врага. И тогда нечто вроде eros, жизненной силы, захлестнуло меня, точно прилив. Я вдруг позабыл об осторожности, собрался и встал рядом с ним.

Роль командира – демонстрировать своим людям arete, совершенство. Не обязательно подгонять их к достижению подлинного величия. Главное – чтобы величие было перед их глазами. Натура сама обяжет их следовать примеру.

По всей длине прибрежной полосы афиняне провели канат и проволоку. Алкивиад оттащил первый корабль, потом второй, третий. Войска Миндара держались, как могли. Ими командовал один спартанец. А афинян возглавлял Ферамен. И ещё была кавалерия. Разыскивая командира-спартанца, Алкивиад трижды падал. Наконец ранили и Миндара. Когда враг дрогнул и побежал, Алкивиад стал преследовать его. За ним побежали и остальные. И вот Алкивиад рухнул. Все бросились к нему и подняли его с земли, больше всего страшась, что какое-то роковое копьё пронзило их героя. Но то была лишь усталость. И я тоже – я, который всего несколько сезонов назад давал торжественное обещание убить его, – я не мог больше помнить его преступления. Я забыл даже о смерти моего брата. Всё исчезло в этом пламени, которое он нёс для нашей страны. Пламени, которое вело Афины к триумфу.

Я хочу напомнить тебе об одном эпизоде морского сражения. Это случилось в тот же день, только раньше. Я рассказываю об этом не для того, чтобы петь Алкивиаду панегирик, но чтобы показать пример животной храбрости, которая встречается в нашей жизни примерно так же часто, как грифоны и кентавры.

Ловушка на море захлопнулась. Сорок трирем Алкивиада появились, как он и планировал, и заставили шестьдесят вражеских кораблей преследовать их. Спартанцы думали, что наши сорок – это вся боевая сила афинян. То был Самосский флот. Он был настолько хорош, что, убегая – точнее, делая вид, что убегает, – сохранял такой порядок, что рулевым приходилось кричать на гребцов, дабы те гребли похуже и изображали панику понатуральнее. Рулевым Алкивиада был Антиох. По его сигналу строй выполнил самосский anastrophe – контрмарш, при котором корабли ложатся на другой галс по очереди. Последние в строю становятся первыми. Корабли поворачиваются один за другим, как колесницы вокруг поворотного столба на скачках. Алкивиад приказал выполнить этот необычный манёвр, чтобы вывести противника из равновесия и дать ему понять, что он поддался обману и теперь расплатится за это.

Триремы Фрасибула напали на спартанцев с кормы. Они показались из-за мыса в четыре колонны по двенадцать. Они гребли, как поётся в матросской песне, каждым шестом, даже деревянным фартуком шкипера. Они отрезали Миндара от гавани. На волнах появились тридцать шесть кораблей Миндара, блокируя все пути отхода на север. Алкивиад кричал, требуя флагман Миндара и торжественно обещая вперёдсмотрящему талант, если тот найдёт ему этот корабль.

Спартанцы кинулись к берегу, отстоявшему на две тысячи ярдов. Эскадра Алкивиада преследовала их с флангов, «клюя» строй, чтобы добраться до самого первого судна. Это и был корабль командира спартанской эскадры. Тот, увидев эмблему наварха на «Антиопе», решил дать ему бой. На расстоянии двухсот ярдов противник развернулся левым бортом, обошёл два своих корабля, чьи вёсла спутались, и двинулся на нас. Антиох подпустил его на милю, пройдя у него под носом с такой скоростью, что спартанский рулевой, стараясь определить, куда бы ударить афинянина, направил корабль на своих же. Корабли стали давать задний ход, чтобы пропустить его. Антиох почти шутя протаранил два корабля, но при ударе третьего в середину корпуса таран «Антиопы» врезался в борт вражеского корабля и застрял. Движение убегавшего корабля застопорилось, и оба судна как бы срослись бортами и сцепились вёслами. Когда древесина хрустнула, спартанцы полетели с палубы вместе со всем, что у них было. Наши бросились в укрытия, когда огонь пронёсся по палубе «Антиопы». Я услышал яростный рёв и посмотрел наверх. Один, ничем не защищённый, Алкивиад стоял посреди урагана стали, рыская глазами по морю в поисках убегавшего соперника.

– Миндар! – кричал он. – Миндар!

На Макестской равнине есть насыпная дорога – просто сельская дамба. К ней-то и побежали спартанцы, ища спасения от поражения на берегу. Пыль, поднятая их ногами, стояла столбом. Подбавила и охрана сатрапа Фарнабаза, которая появилась из Даскилия. Столкновение произошло в месте, узком, как ширина повозки. А вокруг бой шёл на топких полях, в жиже. Противник сам пустил туда воду, чтобы препятствовать продвижению афинян. Лошади вязли по брюхо. Всадники тащились медленно, так и умирая верхом, если лошадь застревала в трясине.

Алкивиад прискакал к этому тупику с берега. Впереди была горловина. Три эскадрона нашей кавалерии и свыше тысячи пехотинцев застряли в месте, где сходились дамбы. Метрах в двухстах впереди показалась вражеская конница с лёгкой пехотой. Работники сельских хозяйств, подгоняемые кнутами господ, держали в руках вилы и грабли. Если мы не сможем пробраться, эти селяне нас уничтожат.

Можно было обогнуть дамбы с востока и юга, но на это не было времени. Если даже дюжина врагов доберётся до места соединения дамб, никакого прорыва не получится.

Алкивиад ехал на лошади по кличке Горчица, которая принадлежала адъютанту Фрасибула Агасиклу, погибшему в морском сражении. Лошадь сама, без понукания всадника, знает, как пробраться через трясину. Алкивиад бросил поводья и, взяв с собой примерно сорок конников и двести пехотинцев, отправился через болото. Горчица срезала тысячу ярдов – от объезда по насыпной дороге в тылу врага. Оттуда Алкивиад напал на спартанскую пехоту, убил её командира Амомфарета, сына Полидама, победителя при Немее. До сих пор, если отправиться в Элевсин в Афинах, можно увидеть слева бесподобную бронзовую статую лошади, размером не больше человеческой руки, с надписью: «Я вела – победа шла следом».

В тот день был убит Миндар – спартанский полководец, которому не было равных. Из девяноста кораблей противника затонули пятьдесят восемь, а двадцать девять мы захватили. Пехота Лакедемона и Пелопоннеса была разбита наголову на равнине Макестоса. Их победили Фрасибул и Алкивиад, которых поддерживали торговцы и персидская кавалерия. Через день Алкивиад уже владел Кизиком. Он созвал возниц, чтобы погрузить контрибуцию. За двадцать дней до Перинфа и Селимбрии он получил ещё больше денег и усилил Хрисополь, чтобы закрыть пролив и брать десятину со всех проходящих кораблей. Деньги ему требовались для того, чтобы финансировать флот. Вот перехваченное донесение спартанцев:

«Корабли затонули. Миндар убит, люди голодают. Мы не знаем, что делать».

Нет смысла перечислять тебе, Ясон, все победы Алкивиада. Ты там был. Ты заслуженно получил награду за храбрость при Абидосе. А ты знаешь, что это я писал тебе рекомендацию на награждение? В те дни это была моя обязанность. Вижу, ты покраснел. Не буду больше смущать тебя.

Для молодых солдат и моряков, которые пока что ничего не изведали, кроме этих побед, одержанных под началом Фрасибула и Алкивиада, наш триумф казался демонстрацией вполне заслуженного преимущества. Эти победы только подтверждали их право называться афинянами по рождению. Но для тех из нашего поколения, кто успел стать благоразумным, кто приобрёл жизненный опыт на чуме и катастрофах, каждое завоевание, стремительно следующее за предыдущим, казалось сновидением. Нет лучшего болеутоляющего, чем победа, говорит пословица. И хотя мы, отмеченные шрамами после Сиракуз, сначала не могли заставить себя поверить в эти победы, настигающие одна другую, – Ведьмина Могила, Абидос, Метимна, бухта Шутовской Колпак, Клазомены, Ямы, Хиос, Девятимильная бухта, второй Хиос и Эритрея, – мы тоже начали верить, что бегство врага не было результатом одного удачного удара или счастливой случайности. Просто Афины обладали такими кораблями, командами и командирами – не считая восставших из Тартара сыновей, – что оказались непобедимыми.

Творилась история. Это было видно даже слепому. Чтя желание Лиона, я стал продолжать его хроники. Во всяком случае, собирал и хранил в своём рундуке документы, которые, как я полагал, когда-нибудь опубликую от имени моего брата. Я даже пошёл дальше. Я сам стал записывать и даже делать зарисовки. Только позднее я понял, что подробное изложение хода боевых действий или тактики не интересно ни мне, ни кому другому.

Что всех нас поражало – это не то, что делал наш командир, но как он это делал. Было очевидно, что он манипулировал некоей силой, к которой другие доступа не имеют. Хотя в некоторых случаях он пользовался превосходством своей власти, он никогда к ней не прибегал, чтобы превзойти врага. Он всегда проявлял милосердие к побеждённым. Он не хотел преследовать тех, кто действовал против него. Так он поступал не из чувствительности или альтруизма, а просто потому, что считал подобные действия подлыми и лишёнными изящества. Вот что он писал Тиссаферну, которого называл другом, несмотря на печальный арест в Сардах и на то, что перс потребовал десять тысяч дариков за его голову:

«...Не обладание силой даёт победу, но её проявление. Способный командир манипулирует не армиями, а восприятиями».

В другом месте:

«...Назначение дисциплинированного движения в бою – создать в уме друга убеждение, что он не может потерпеть поражения, а в уме неприятеля – что он не может победить. Для этого прежде всего должен быть порядок».

Алкивиад был ужасно неграмотным. Работая допоздна, он мог разбудить любого, кто оказывался рядом:

– Кирпич, встань. Как пишется epiteichismos?

Он ненавидел писать письма. Его секретари шутили, что он даже писал шепеляво. Таким образом многие незавершённые послания закончили свой путь среди мусора, а оттуда попали в мой сундучок.

В записке, адресованной его большому другу Аниту в Афинах, – на самом деле Алкивиад предполагал, что она будет разослана во все политические клубы, – Алкивиад стремился умерить страхи тех, кто способствовал его приговору и ссылке. Многие опасались, что он, возвратившись во главе непобедимого флота, будет мстить им.

«Мои враги обвиняют меня, в том, что я хочу влиять на события своей волей ради славы, или ради богатства, или же в интересах тех, кто признает меня патриотом.

Это ошибочно. Я не верю в персональную волю. Я не верил в это с самого детства. Всё, что я пытался сделать, – это следовать диктату Необходимости. Вот единственный бог, которому я поклоняюсь и который, по моему мнению, единственный из богов существует на самом деле. Человек попадает в затруднительное положение только в одном случае: когда он находится в точке пересечения Необходимости и свободы воли. Фемистокла и Перикла отличал их дар понимать веления Необходимости прежде других людей. Как Фемистокл видел, что Афины должны стать морской державой, так и Перикл видел, что преимущество на море – это прообраз империи. Подобная линия поведения индивида или целого народа, сообразуемая с Необходимостью, должна доказать свою неоспоримость. Хитрость заключается в том, что каждый момент содержит в себе три или четыре необходимости. Более того, Необходимость похожа на игру. Когда завершается один вариант, возникает новая необходимость. Что погубило мою карьеру? Я понимал Необходимость, но не смог убедить своих соотечественников действовать в силу этой Необходимости. Теперь же я надеюсь на тебя. Помоги мне. Я надеюсь, что мы наконец-то сможем поступать как зрелые политические деятели».

Фрасибул писал своему человеку, стратегу Ферамену, обеспокоенному тем, что его звезда меркнет рядом с солнцем Алкивиада:

«...Я посчитал весьма полезным относиться к нему не столько как к человеку, сколько как к природному явлению. Я беспокоюсь лишь об Афинах. Я возвратил его из ссылки и тем самым положил свою голову на плаху. Сталкиваясь на море с непревзойдённым неприятелем, человек может призвать на помощь шторм. Встретив такого же врага на суше, он в душе молится о землетрясении».

Из того же письма:

«...Помни, друг, что сам Алкивиад не осознает своего дара. Этот дар управляет им. Его нескромность, как бы она ни раздражала тебя, – объективная данность. Алкивиад превосходит всех, к чему скрывать это? Другая линия поведения была бы для него лицемерием, а он – самый искренний из людей».

И ещё:

«...Хотя его враги считают его великим обманщиком, фактически он не способен быть двуличным и обо всём, что когда-либо делал, всегда предупреждал заранее».

Люди любили Фрасибула, боялись и уважали Ферамена, но к Алкивиаду они прикипели сердцем. Они относились к нему с необычайной заботливостью и вниманием, как к какому-то волшебному ребёнку. Спал ли он? Ел ли он? Раз по пятьдесят в день матросы и морские пехотинцы подходили ко мне справиться о самочувствии их полководца, словно он был лампой чародея и они боялись, чтобы небеса из ревности не задули её пламени. Телохранители стояли на ушах, заслоняя нашего командира – теперь уже не от беды, а от чрезмерной любви его же людей.

И ещё женщины. Они осаждали его тучами. И это были не только hetairai, куртизанки, и pornai, обычные шлюхи, но свободные женщины, девушки и вдовы, сёстры, которых приводили их собственные братья. Не раз я вынужден был прогонять какого-нибудь парня, который являлся с собственной матерью. И что же мамаша?

– А как тогда насчёт тебя, дружочек?

Подхалимы были в отчаянии оттого, что командир отвергает их.

Что касается самого Алкивиада, то соблазн устраивать кутежи поутих. Его больше не интересовал блуд. Он победил. Он изменился. Скромность шла ему. Она облегала его плечи в виде простого плаща морского пехотинца – правда, застёгнутого золотой фибулой. Он стал новым Алкивиадом, и это ему нравилось. Я никогда не видел, чтобы человек так радовался победам своих товарищей, был настолько чужд зависти, и особенно к тем, кого можно было бы счесть его соперниками, – Фрасибулу и Ферамену. Когда для него освободили виллу на мысе Пеннон в Сесте, он не согласился поселиться там, не желая выселять прежних жильцов. Он продолжал спать в палатке рядом со своим кораблём, не позволяя даже настелить там пол, пока плотники не сделали этого самочинно в его отсутствие. Алкивиад стал прост и непритязателен – порой даже слишком.

В день он отсылал по сотне писем. Вся охрана была занята этим. Секретари сменяли друг друга, часто всю ночь и всё утро. Это была нудная работа по сколачиванию коалиции. День за днём следовало распространять своё влияние, применяя лишь силу убеждения.