Текст книги "Солдаты Александра. Дорога сражений"

Автор книги: Стивен Прессфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Кто-то упоминает о сынке Спитамена. Какой-то малый, с виду из штабных вестовых.

Я подскакиваю на месте.

– Где? Когда?

– Ты о чем, парень?

– Ты видел сына Спитамена? Где?

Вестовой машет рукой и отворачивается к пойманной лошади, давая понять, что ему не до меня. Но я хватаю его за плечо, требуя объяснений.

– Полегче, приятель. Я только повторил то, что слышал.

– Так сам ты, значит, его не видел?

– Нет. Но многие видели собственными глазами.

Я в ярости. Как можно болтать о том, чего не видал?

– Слушай, что ты вообще дергаешься? Волк и волчонок задали драла. Это факт. Чего тебе еще надо?

Приятели вестового оттесняют меня от него. Кулак с Рыжим Малышом велят мне без толку не нарываться. Чувствую я себя так, будто меня огрели по кумполу чем-то тяжелым, в голове все гудит. Ведь если Дерд жив, то…

– Матфей!

Призывный голос Меченого перекрывает шумиху.

– Эй, Матфей!

Я поворачиваюсь к нему и вижу еще двоих верховых, едущих снизу, оттуда, где разыгралась схватка. Хоть и холодно, от этих ребят идет пар. Физиономии у них мрачные. Меченый говорит, что они давно меня ищут. Сообразив, что один из этих малых – штабной офицер, я отдаю честь.

– Ты Матфей, сын Матфея из Аполлонии?

Я отвечаю:

– Так точно.

Физиономия у штабного невесть с чего мрачнеет еще пуще.

– Поедешь со мной, – заявляет он. – Прямо сейчас.

43

Обстановку штабной палатки составляют железная жаровня, три пенька, служащих стульями, и походный стол, на который офицер выкладывает футляр с записями Луки.

– Ты узнаешь это?

Конечно, мне знакома эта истертая кожа, сыромятные ремешки завязок и глубоко впечатавшееся тиснение – грифон, терзающий лося.

– Эй, линейный, оглох? Тебя спрашивают.

Солдаты знают, что иногда сердце останавливается. Ты вроде выпадаешь сам из себя. Приглушается дневной свет, делаются странными звуки. Впечатление такое, будто ты заглядываешь в тоннель. Ничего не видно, однако возникает ощущение чего-то находящегося перед тобой, но в то же время и не тобой, ибо тебя словно бы подменили, а может, опустошили, оставив некую раковину, бесчувственную, как камень.

Однако при всем своем внутреннем онемении я сознаю, что офицер выкладывает на стол шлем и кинжал Луки. За ними следует плащ, тот самый теплый плащ, что я дал Луке перед его отбытием в степь, и мешочек с кишаром и чечевицей. Вид, надо думать, у меня еще тот.

– Прости, – говорит офицер и поворачивается к помощнику. – Дай-ка ему что-нибудь выпить.

Когда штабной отпускает меня, Меченый выкладывает всю историю.

Агафокл, Лука и Коста, сопровождавшие сына Волка, угодили в руки бактрийских разбойников. Связанные, с мешками на головах, они были доставлены в местечко под названием Меловые Откосы, куда собралось множество варваров. Расправились с пленными более чем жестоко. Их еще живых и в сознании пригвоздили к доскам, потом обмазали смолой и подожгли. Затем обугленные тела обезглавили, привязали к афганским лошадкам и таскали по камням, пока останки не развалились на части. Стервятникам мало чем удалось поживиться.

Я спрашиваю Меченого, откуда ему это известно.

– Мерзавцы сами всем этим похвалялись. В своем письме, посланном Александру.

Меченый говорит, что оружие и снаряжение наших товарищей было найдено в одной из захваченных бактрийских кибиток. Там же лежали и черепа. Туземцы ценят такие трофеи.

Наступает ночь. Патрули маков неутомимо носятся по степи в поисках Спитамена, хотя снежный покров испещрен тысячами следов, ничем не отличающихся от прочих. И все же Александр держит войска наготове, чтобы устремиться в погоню, как только Волк будет обнаружен. Отряд Стефана выделен из общего войскового состава. Почему – никто нам не объясняет.

Я не сплю. Не ем. Я пребываю в оцепенении, и если во мне и есть что-то живое, то это неукротимая ненависть к дикарям. Стремление как можно скорее отплатить им за ужасную смерть моего бедного друга.

44

Но командование держит нас словно в карантине. Вся патрульная группа, участвовавшая в пленении Спитаменова отпрыска Дерда, переведена на оцепленную территорию, что находится в ведении особой государевой службы. В тот же вечер из разбитых там наспех палаток начинают вызывать командиров. Сначала Стефана, потом Флага, потом двух молодых помощников так нелепо погибшего в полевой стычке Леандра. Доходит черед и до сошки помельче, но что происходит, не знает никто. Ушедшие не возвращаются, их, видимо, переправляют куда-то, чтобы они не смогли поделиться полученной информацией с еще не опрошенным людом.

За мной приходят ближе к полуночи. Налетевший буран осыпает лагерь ледяной колючей крупой, иссекающей ткань палаток и ветровых завес. Несносный несмолкаемый шум, холодина.

В шатре, том же самом, где мне предъявили для опознания вещи Луки, меня встречает тот же штабной офицер. Поздравив меня как бойца, внесшего вместе со всем отрядом достойный вклад в достижение славной победы, он сообщает, что я повышен в звании и представлен к награде. Со всеми сопутствующими выплатами.

Отбарабанив все это, офицер достает и кладет передо мной на стол документ.

– Читать умеешь, линейный?

Я поднимаю глаза.

– Самую малость.

Свиток являет собой официальный отчет об операции по разгрому мятежного Спитамена. В основном все написанное в нем правда, кроме того, что касается участи Агафокла, Луки и Косты. Там сказано, что они геройски сложили головы на поле боя.

– Дело было не совсем так, – говорю я. – Точнее, совсем не так.

Град остервенело колотит по крыше шатра. В жаровне угрюмо светятся угли.

Штабист пожимает плечами:

– Все твои приятели это уже подмахнули.

Он тычет пальцем в ряд подписей – Флага, Стефана и других командиров. Отчет заверен и офицерами ставки, и тем же Волом.

– Лука и те двое погибли не в этом бою, а раньше, – возражаю я. – Их захватили, они были зверски замучены.

– Я тебя не спрашиваю, что с ними сталось, – говорит штабист. – Я просто показываю, где тебе следует поставить свою закорючку.

Интересно, с чего это им вдруг понадобилась моя подпись? Я человек маленький. Кого вообще может волновать мое мнение?

– Было распоряжение. Все должны подписаться. Давай, не тяни.

Не будь тут так дико холодно, не будь я так дико вымотан, может, мы и пришли бы к согласию. Нарик та? Что теперь это изменит? Но манера, в какой добивался своего штабной хлыщ, заставила меня взбрыкнуть.

Я принимаюсь возбужденно рассказывать, как был захвачен молодой Дерд и как Агафокл настоял на немедленной отправке пленника в ставку. Мой друг Лука и летописец Коста добровольно присоединились к конвою, который убыл в ничто.

– Их выследили, поймали, а после замучили. Вот что случилось на деле.

– Так ты не подпишешь, линейный?

– Нет.

Хлыщ смотрит на меня с интересом, затем уходит и возвращается с другим командиром. Рангом повыше. А заодно и с писцом.

Новый офицер держится полюбезнее. Приносят вино, хлеб и соль. Мы беседуем на отвлеченные темы, находим общих знакомых. Кажется, этот малый неплохо знал Илию: он в высшей степени одобрительно о нем отзывается и выражает мне соболезнование в связи с его безвременной смертью.

– Послушай, – говорит он. – Мы с тобой, конечно, знаем, что приключилось с твоим другом Лукой. Я тоже считаю, что столь зверски расправившиеся с ним дикари заслуживают, чтобы их распяли.

– Ну так и надо этого добиваться. Где бы они ни скрывались, я берусь их найти.

Старший офицер, однако, утверждает, что прежде всего следует думать о родственниках погибших.

– Скажи, что за радость доставит такая правда матери или сестре твоего друга? Облегчит ли она их горе? Или, напротив, усугубит? Подумай, каким он будет им вспоминаться.

– Таким, каким был, – отвечаю я.

– Нет, тут ты в корне не прав. Каждый раз с мыслью о нем они волей-неволей станут себе представлять оскверненные, изуродованные останки. Ты этого хочешь, а?

Он подталкивает ко мне пергамент.

– Твой друг был героем, линейный. И пусть близкие помнят его таким.

Тут я не выдерживаю. Отталкиваю стул и встаю.

– Сядь! – командует большой чин.

Я стою.

– А ну опусти свою задницу на стул!

Я выполняю приказ.

Но пергамента не подпишу, пусть хоть треснут.

У входа караулят два гирканских копейщика. Они-то и сопровождают меня в складскую палатку, где оставляют одного. Я жду невесть чего, не имея возможности ни с кем перемолвиться словом, но мне видно в щелку, что к старшему офицеру вызывают Меченого и Кулака. По окончании разговора оба топают не обратно, а в лагерь. Время между тем уже позднее. Буран вроде бы унимается, зато на смену ему приходит гиперборейская стужа.

На рассвете меня снова приводят в тот же шатер к тому же большому чину.

– Так вот, – заявляет он мне, – вся эта история засекречена.

Офицер смотрит мне в глаза со значением, словно подчеркивая тем самым мою принадлежность к кругу особо доверенных лиц.

– Командование считает жизненно важным, чтобы никакие сведения об этом отвратительном злодеянии не распространились в армейской среде.

– Но почему?

– Двенадцать сотен бактрийцев с согдийцами вчера сдались в плен. Александр хочет принять их на службу, включить в состав нашей армии. Надо понимать, что за этими сотнями к нам потянутся тысячи. Но если солдаты прознают о дикой расправе, учиненной этими варварами, то…

До меня вдруг доходит.

– Речь идет о мире, – поясняет отечески командир. – О возможности наконец-то закончить эту долбаную кампанию.

А как же хвастливое, издевательское послание, какое бактрийцы отправили нашему государю? Слух ведь о нем неминуемо пройдет по войскам.

– Оно было сожжено сразу же по прочтении. О его содержании известно лишь царским приближенным и тем, кто участвовал в опознании вещей конвоиров.

На боковом столике стоит дымящаяся миска разваренной чечевицы с курятиной. А также вино и ячменная брага. Командир спрашивает, не хочу ли я перекусить.

Я отвечаю, что не голоден.

– Чего ради ты упрямишься, парень? Почему бы, во имя Зевса, тебе тут не подписаться?

Я знаю, что попер в дурь. Что может изменить одна вшивая закорючка?

– Послушай, сынок. Приказ исходит напрямую от Александра. Ты что, не доверяешь нашему государю?

Государю я доверяю.

Но пергамента не подпишу.

– Неужто ты не понимаешь, как все это важно, сколько человеческих жизней будет сохранено? Если мы заключим мир еще этой зимой, можно считать, что весенняя кампания у нас в кармане.

Я все понимаю.

– Может быть, ты вообразил, будто армия позволит какому-то свинорылому недоумку помешать ей покончить с этой войной?

– Ты, кажется, угрожаешь мне, командир?

– Нет, парень, это я тебя уговариваю.

45

Утро пока еще в самом начале. Меня вновь отводят мерзнуть в складскую палатку.

Мне, в принципе, ясно, что тревожит командование. Ясны и пути устранения этой тревоги. Домой, в Македонию, будет отправлено ложное сообщение, которое соотечественники безоговорочно примут на веру. Примерно то же огласят в приказе перед войсками, и с этого момента уже никто из свидетелей, подписавших отчет, не сможет объявить его лживым. Бактрийцы с согдийцами будут зачислены в корпус и призовут собратьев и родичей последовать их примеру. Наверное, стратегически это оправданно. Возможно, будь я стратегом, подобный ход пришелся бы мне по душе.

Но я этого не подпишу.

Один из приставленных ко мне стражей – мой давний знакомец. Звать его Полемон, родом он из Аркадии. Хороший парень, я помню его еще по строительству Кандагара.

Полемон приносит мне тайком немного похлебки и полкувшина вина.

– В чем, вообще, проблема? – спрашивает этот малый. – Чего ради ты так упираешься?

Я рассказываю ему о Луке, о том, как много для него значила правда.

– Парень, ты понимаешь, что влез в дерьмо по уши? Эти уроды умеют дожать человека.

Да, это я понимаю.

– Не сомневаюсь, они и про меня что-нибудь сочинят.

– Провалиться мне на месте, парень, если ты тут не прав. Наврут с три короба, а я подмахну. Все мы подмахнем, если скажут.

Я вымотан до предела, но переутомление и перевозбуждение не дают мне заснуть и подремать. Перед моим внутренним взором стоят глаза Луки, мне не уйти от этого взгляда. Значит, надо готовиться к худшему. Другого выхода у меня нет: я просто не могу оскорбить лжесвидетельством память покойного друга.

Через какое-то время в лагере поднимается переполох – отыскался след Спитамена. Сыплются приказы, к полудню намечено выступление. Наше подразделение опять вливается в состав своей части. С ней оно и отбудет. Но без меня.

Пожалуй, сейчас для меня это худшая пытка. Мои друзья будут в рейде. Как я смогу оставаться в тылу?

Поскольку содержимое складской палатки начинают, готовясь к маршу, грузить на мулов, меня вышвыривают оттуда взашей. Я снова оказываюсь в первом шатре, откуда слежу за своими товарищами, торопливо снаряжающимися в дорогу. Это просто невыносимо. Ко мне приставлены новые караульные. Им велено следить, чтобы я сидел смирно, не дергался и держал язык за зубами. Они и следят, но когда Флаг со Стефаном, поравнявшись с моей «темницей», придерживают коней, эти малые тоже не рыпаются. Внутрь шатра подъехавшие вроде не рвутся, а насчет всего прочего караульным приказа никто не давал.

– Не дрейфь, – ворчит Флаг. «Дерьмо это, и ничего больше», – говорит его хмурая ряшка.

Стефан лишь молча постукивает себя по макушке. Что означает: «Не будь таким олухом, олух».

Меня опять переводят на новое место, уже в царскую зону. Теперь моей тюрьмой становится очень просторный шатер, разделенный на несколько секций. Время идет, минует полдень, а я все кисну, томясь ожиданием. Как там, хотелось бы знать, моя лошадка, надеюсь, о ней позаботился кто-нибудь?

Полог отодвигается, и внутри появляется давешний большой чин, но на сей раз не один, а сопровождая совсем уж важную шишку. Персона морщится, всем своим видом показывая, что не имеет намерения тратить свое драгоценное время на всякую ерунду, потом швыряет на стол пергамент и приказывает мне подписать его.

Как же, конечно, уже разбегаюсь!

– Провались ты в Аид! – орет персона, треснув в сердцах кулаком по столу. – Ты что, хочешь сделать меня убийцей?

Я молча стою, руки по швам.

– Позор! – вопит пришлый начальник. – Ты бесчестишь корпус!

Откричавши свое, он выметается.

Давешний командир молчит. Потом жестом предлагает мне сесть. Садится сам. Наливает из кувшина чашу и подает мне.

– Это всего лишь вода.

Я принимаю чашу. Он улыбается.

– Жаль, что твоего брата Филиппа нет в лагере. Мы бы непременно позвали его сюда, может, хоть он бы тебя урезонил.

Мой собеседник присматривается ко мне и качает головой.

– Но ты бы ведь и его не послушался, правда?

Он достает другой документ, кладет на стол и толкает ко мне.

– Это твоя долговая ведомость.

Перечень всего, что я задолжал в армейскую казну.

Он ждет, пока я пробегаю весь список глазами. Впечатляет – тут и стоимость лошадей, и всякие там авансы, подъемные… Много чего. Реестр строк на сорок.

– Это можно порвать.

Появляется еще один пергамент: мой служебный контракт.

– А это можно сократить на год.

Он ловит мой взгляд, смотрит прямо в глаза.

– Ну и наконец, о наличных деньгах. Ты повышаешься в звании. Бронзовый Лев у тебя есть, и я не вижу причин, почему бы не дать тебе Серебряного. А с этой наградой вручаются и два годовых жалованья. Плюс поощрение, плюс пособие ойкос. Девчонку твою заберем в Наутаку: зимой там ей будет теплей.

Он указывает на отчет.

– Можешь и не подписывать сей документ. Просто дай слово, что не станешь оспаривать его содержание. Ни устно, ни письменно…

Ничего не скажешь, предложение великодушное. Но только каждое слово столь расположенного ко мне офицера наполняет меня еще большей яростью. Мысленно я вижу перед собой обгорелые останки Луки, волочащиеся по грязи за каким-то бактрийским ябу.

– Командир, чтобы заткнуть мне глотку, тебе только и нужно, что убить меня.

Он вздыхает.

– Да, Зевс свидетель, ты твердый орешек.

Большой чин начинает собирать документы. Сейчас явится стража, и меня уведут.

Шелестит наружный полог. В соседней секции, за перегородкой, слышны чьи-то шаги. Завеса отодвигается, хлынувший внутрь помещения свет омывает замершую на пороге фигуру.

Это Александр.

46

Офицер вскакивает. Я вытягиваюсь в струну. Царь входит, извиняется за неожиданное вторжение. Признается, что услышал снаружи наш разговор и ему захотелось вмешаться.

– Вольно, линейный.

Александр останавливается передо мной, и я могу его рассмотреть.

На нем простой зимний плащ, никаких доспехов и никаких знаков различия, кроме Золотого Льва на плече, играющего роль застежки.

– Войска выступают через час, – говорит государь. – У нас мало времени.

Вид у него предельно усталый. Я поражен. В нем, кажется, ничего не осталось от той живой юной энергии, какая переполняла его два года назад, когда он приветствовал нас, новобранцев. Хотя сейчас ему всего двадцать восемь, я вижу сорокалетнего человека. Лицо загрубело от ветра и солнца, в медовые волосы вплетено серебро.

Александр отпускает штабиста и знаком велит мне сесть, хотя сам предпочитает беседовать стоя.

– Мне понятно, что значит потерять друга, – говорит он, – тем более друга, принявшего столь ужасную смерть. Твердость, с какой ты отказываешься исполнить приказ, который считаешь несправедливым, вызывает у меня уважение, а также я полагаю, что всякого рода посулы в обмен на податливость не могут не задевать твою гордость.

Помещение тесное, не больше восьмиместной палатки, но почти пустое, если не считать стола, трех стульев и подставки для карт и для чертежей.

– Однако и ты в свою очередь постарайся понять, сколь высока сейчас ставка. У нас появился шанс покончить с войной, но этот шанс очень зыбок. Время не терпит. Наши пленники из Бактрии и Согдианы должны получить прощение и свободу как можно скорее, чтобы это было воспринято как жест милосердия и великодушия, а не как политический ход.

Я до глубины души потрясен тем, что наш царь находит возможным и даже необходимым лично разъяснять все эти тонкости самому нижнему из армейских чинов.

– Такова нынешняя война, – говорит Александр. – Славы в ней нет, чести мало, зато не оберешься стыда. Даже победа, «в высоком сиянии коей стираются все злодеянья», как сказано у Эсхила, нам в этом плане не многое даст. Что же тогда остается? Свести к минимуму бессмысленные потери. Множество хороших людей уже погибли, и они будут гибнуть, если мы не заключим сейчас мир.

Он выпрямляется, ловит мой взгляд.

– Обещанные льготы, повышения и награды я отзываю как оскорбительные для твоего воинского достоинства и не стану принуждать тебя к действиям, противоречащим твоим убеждениям. Поступишь так, как велит тебе совесть. В любом случае ты не понесешь никакого наказания – ни сейчас, ни потом. Я распоряжусь. Никто не посмеет преследовать тебя за твою стойкость. Нет чувства благороднее, чем любовь к другу.

Он поворачивается и выходит.

Спустя десять дней, возле круч, именуемых по-скифски Манна Карк, Соляные утесы, под флагом перемирия появляется отряд массагетов. Они вступают в переговоры с авангардом сил Гефестиона, составляющих правое крыло наступающего македонского фронта, и сообщают, что у них имеется голова Спитамена.

Заявлено, что этот трофей будет преподнесен Александру, если тот остановит наступление и примет предложение степняков о союзе и дружбе.

Книга восьмая
Конец

47

Шинар мне открылась.

Она понесла. На этот раз я не дам ей избавиться от плода. Да она и не хочет. Она счастлива. Я тоже счастлив.

Наше подразделение зимует в Наутаке. Это лучшее место из всех, где нам выпадало квартировать. Город расположен на неприступной возвышенности, так что укрепить его не составляло особенного труда, что и было сделано еще до завершения строительства Александрии-на-Яксарте.

К зимнему празднику всем войскам выдают жалованье за истекший период. Мне причитается за семь месяцев плюс царские наградные в два годовых номинала. К тому же я удостоен третьего Бронзового Льва, а ведь этот знак воинской доблести дает не только право на дополнительное годовое вознаграждение, но и возможность уволиться по истечении срока с полной выплатой всех контрактных. Три Льва – это вам не корова наплюхала. А я не дурак, чтобы упустить открывающиеся возможности.

Можно сказать, теперь я обеспечен.

Мы обеспечены.

Мы.

Лучший район Наутаки – это городок землекопов, который тыловики и военные инженеры спланировали и построили для себя. Уж кто-кто, а корзинщики ютиться в палатках не станут. Они и не стали, а возвели сухие, теплые, просторные казармы из камня и дерева, с дощатыми полами и крытыми переходами в нужники.

Когда корзинщиков перебросили поближе к Яксарту, в их городке устроили госпиталь, но потом, в преддверии затяжных холодов, его тоже расформировали. Выздоровевшие вернулись в свои подразделения, а остальных отправили на юг, в Бактру.

Неудивительно, что эти хоромы и теперь не пустуют. Гораздо удивительнее, что разместили в них не кого-то, а нас. Живем как князья. Нам с Шинар достается отдельная комната с окошком и дивной глиняной печкой. Она называется хеф и почти не требует топлива, а жару дает будь здоров. Еще с нами в той же комнате проживают Гилла и Лука, сын Луки. От малыша я в восторге. Мы с ним любим задрыхнуть на пару. Спина к спине – так слаще спать. Сначала я все боялся, как бы ненароком не придавить карапуза, но вскоре это прошло. Чуть что не по нем, он так орет – мертвый вскочит. Глотка у него – что у нашего Флага. Прямо готовый полевой командир.

Если у Шинар родится мальчик, мы назовем его Илией.

Женщины застелили для тепла пол коврами, и у нас сразу стало уютней. Соседние комнаты занимают наши товарищи – Кулак и Рыжий со своими подругами, а Флаг со Стефаном, как большие шишки, блаженствуют в отдельных домках.

Признаться, все эти удобства нас даже смущают.

Ну а занятие у солдат на зимовках одно – подготовка к весеннему наступлению. А поскольку теперь я «доделанный» командир (шестнадцать бойцов в подчинении – это вам не какие-то восемь), то меня без конца дергают на различные совещания, как линейного уровня, так и повыше.

Матушке я написал, про Шинар она знает. В кои-то веки решился выложить правду.

Три месяца назад, когда завершалась массагетская операция, наш отряд углубился в Дикие Земли чуть ли не на две сотни миль. Все наши лошади превратились в обтянутые кожей скелеты, а среди нас не было никого, кто избежал бы ранения. Враг отступил, однако на смену ему пришли студеные ветры, а с ними и обморожения. Я лишился двух пальцев на ногах и четырех на руках, включая кончик большого пальца левой руки, но еще легко отделался. Многим пришлось куда хуже. Когда наконец наша полудохлая колонна дотащилась до Наутаки, там меня ждала Шинар. Она отправилась на север одна – сначала добралась до Мараканды, потом до Александрии-на-Яксарте и в конце концов опять вернулась сюда.

Увидев ее, замотанную с ног до головы в поношенное тряпье, среди толпящихся у входных ворот женщин, я понял, что искать другую спутницу жизни уже не буду.

В то время приткнуться нам еще было негде, но корзинщики уже заложили конюшню. Пусть недостроенная, от ветра она кое-как защищала, и Шинар повела меня прямо туда.

Там, в облюбованном ей закуте, я валюсь на солому и впадаю в беспамятство, а когда пробуждаюсь от жуткого страха, преследовавшего меня все последние дни, вижу, что моя милая обихаживает Снежинку. Моет кобылку, скребет, сушит, бинтует ей ноги, задает зерна, поит свежей водицей.

– Эй, а как насчет меня? – спрашиваю.

– Придет и твой черед, – отвечает Шинар.

Меня обволакивает ее запах, и я засыпаю, сплю, может быть, месяц. Тепло ее тела возвращает мне жизнь. Кажется, за время нашей разлуки она изменилась. Стала другой. Помягчела, оттаяла. Или изменился я сам? Или просто смотрю теперь на нее по-иному?

Гилла – сама чуткость. Мигом смекает, когда нас оставить. Подхватывает дитя и, заявив, что малышу пора подышать свежим воздухом, исчезает.

Как и все женщины, следующие за армией, Шинар знает о планах командования много больше, чем мы, рядовые солдаты. По ее словам, весной ожидается полномасштабное наступление. Четверо афганских вождей – Оксиарт, Хорин, Катан и Аустан – не сложили оружия, под их началом сорок тысяч опытных воинов. Сейчас эти силы рассредоточены по крепостям Скифских гор, где с приходом тепла мы и зажмем их. Наши передовые отряды уже выступили туда, чтобы отсечь варваров от баз снабжения и перекрыть все выходы из огромной ловушки.

Думать о Луке я не могу, любое воспоминание гоню прочь. Слишком свежа рана, слишком сильна боль – так недолго сломаться.

Одна отрада – его карапуз. Как хорошо, что малыш этот с нами. Мы с Гиллой теперь как родные. Нет ничего, на что я для нее не пошел бы, и, кажется, у нас это взаимно.

О Луке мы не говорим. Ни она, ни я. Может, потом, через год например, эти шлюзы и рухнут, но точно не я возьмусь сбивать с них замки.

Зимы на севере мрачные и суровые. В толк не возьму, как умудряются выживать здешние племена. Сам Александр, глядя, куда его занесло, решил отказаться от своих притязаний на Дикие Земли и закрепить за городом на Яксарте название Александрия Эсхате (Дальняя Александрия). А еще дальше пусть хозяйничают массагеты и прочие вольные скифы. Следует только их сделать союзниками и друзьями, убедив впредь никогда не нарушать с грабительскими намерениями северную границу великой державы.

Тоже хороший план, не хуже всех прочих.

Однажды, когда западный ветер приносит первые вешние запахи, из Мараканды прибывает мой брат Филипп. Он был на юге, в горах, где сносился с Хорином и Оксиартом. Мы дивно проводим вечер – я, Шинар, Гилла, Флаг со своей подружкой и Стефан (который упорно хранит верность оставшейся дома жене).

– Что не дает этим воителям заключить мир? – спрашивает Стефан.

– То же, что держит нас здесь. Гордость.

Филипп говорит, что главное сейчас – найти выход, который позволит обеим сторонам объявить себя победившими. Для афганских вождей это вопрос жизни и смерти: поражения и позора соплеменники им не простят. Осложняет ситуацию и взаимное недоверие между племенами. Каждый туземный властитель боится, что его влияние в послевоенном Афганистане ослабнет, а потому не пойдет ни на какое соглашение, пока не уверится, что его интересы не будут ущемлены.

Но при этом и продолжения боевых действий никто не хочет. Война сильно опустошила страну. По подсчетам Филиппа, мы уже выбили половину здешних боеспособных мужчин (к каковым тут относятся все, кому минуло двенадцать годков и еще не перевалило за восемьдесят).

– Где твоя женщина? – спрашивает Шинар.

Брат смеется:

– Не могу позволить себе такой роскоши.

Шинар явно задумала свести брата с Гиллой, пусть даже для начала на ночку. Однако Филипп, сообразив, к чему она клонит, деликатно уклоняется от предложения. Тогда Шинар уговаривает его хотя бы побыть с нами подольше. На дворе холодно, да и когда еще свидимся. В результате мы засиживаемся до света.

– Не особенно распространяйтесь, кто вам шепнул, но могу вас порадовать: ожидаются новые выплаты и награды, – говорит брат, уже поднимаясь. – Весной Александр собирается пролить золотой дождь на тех, с кем он провел эту кампанию. Нужно лишь дождаться мира, и двери сокровищницы распахнутся. Кстати, вы собираетесь пожениться? – спрашивает он у нас.

– Ну, если она согласится.

Филипп улыбается, он рад, что мы вместе.

– Но, как бы там ни было, не вздумайте здесь остаться. Армия начнет выискивать добровольцев на поселение, соблазнять большими подъемными и наделами, каких на родине никому не видать. Не поддавайтесь на уговоры. Как только Александр двинется дальше, сюда опять хлынут дикие племена. Так что советую тебе, Матфей, получить расчет дома. Денег у тебя вдосталь. Хочешь, купи свою усадьбу, хочешь, возделывай матушкину землю в доле с Еленой и Агафоном, они только обрадуются. Поверь, Шинар, это будет совсем неплохо. Мы, маки, не такие уж демоны, во всяком случае, не каждый из нас. Ты получишь все соответствующие права, так же как и твой ребенок.

Шинар сосредоточенно выслушивает его, но делает вид, что все сказанное не имеет к ней ни малейшего отношения.

– Да благословят боги тебя и младенца, которого ты носишь, – с великой нежностью произносит Филипп. – Я знаю, тебе пришлось перенести столько, что нам с Матфеем и не представить. Я рад, что наконец-то ты счастлива. И никогда не смогу в полной мере отблагодарить тебя за те благотворные перемены, что произошли с твоей помощью в моем маленьком брате.

Брат хватил лишнего. Голос его дрожит.

Шинар подходит к нему, берет за руку.

– А сам-то ты как, Филипп? Ты вернешься домой?

– Армия – мой дом, Шинар.

Свет лампы высвечивает седину в волосах высокого, статного и еще весьма привлекательного мужчины. Но в этой красоте много скорби. Я знаю, что лихорадка унесла жизнь его остававшейся дома жены, а сын Филиппа через несколько лет сам отправится на военную службу.

Скольких друзей он потерял, ведомо лишь Небесам. Слова пытающейся разрядить обстановку Шинар о том, что многие женятся и повторно, вызывают у него улыбку.

– Ну кого могу я взять в жены, милое дитя? – вопрошает он с изрядной долей патетики в голосе. – Какая женщина может стать счастлива с таким человеком? Нет уж, я слишком долго таскался к армейским шлюхам, привык к ним, мне с ними хорошо. В том смысле, что там не нужно притворяться, не нужно оправдываться. Ты меня понимаешь? Разве могу я качать на коленях ребенка?

Он снова невесело улыбается.

– Я на войне чуть не с мальчишеских лет, две трети моей жизни прошло в походах. Разве у меня есть другое ремесло? И если дом – это место, где человека дожидаются те, кого он любит, то где же мой дом? Уж не в царстве ли Аида? – Еще одна печальная полуулыбка. – Думаю, я не заставлю их ждать.

– Не говори так, – перебивает его Шинар. – У меня самой была такая манера. Ну и что в ней хорошего?

Она права. Тут не поспоришь, что признает и Филипп.

– Могу ли я вернуться в Македонию? – размышляет он вслух. – Пока был жив Илия, может, да, мог бы. Теперь нет, никогда. Единственное, что удерживает меня на земле, – это вы двое… и то дитя, которое должно у вас родиться. И именно поэтому я говорю вам еще раз: не уподобляйтесь мне. Бегите из этой страны. Сберегите свое счастье, пока это еще возможно.

Наконец, за час до рассвета, Филипп все же прощается с Шинар и выходит из дома. Я выхожу во двор проводить его, и там, под яркими янтарными звездами, он спрашивает:

– А что слышно о ее милых родичах?

Ему известно, что нангвали обязывает родного брата Шинар смыть позор, какой она связью со мной навлекла на их семью, как и то, что пара его двоюродных братьев с превеликой охотой готовы ему в том помочь.

– Все это блеф, они только пугают, – отмахиваюсь я. – Да и в любом случае сейчас эта троица в трех сотнях миль отсюда, на юге, в горах.