Текст книги "Солдаты Александра. Дорога сражений"

Автор книги: Стивен Прессфилд

Стивен Прессфилд
Солдаты Александра
Дорога сражений

Посвящается Руте

Историческое примечание

Афганская кампания Александра началась летом 330 года до Р.X., когда македонская армия вторглась в Артакоану (ныне Герат), и продолжалась до весны 327 года, когда он оставил Бактру (город, находившийся в окрестностях современного Мазари-Шарифа) и перевалил через Гиндукуш, направляясь в Индию.

Эта война оказалась самой долгой и самой трудной в боевой биографии Александра, ибо ему противостояли не некие централизованные военные силы, но ополчения свободных племен, населявших весьма обширные территории, ныне входящие в состав сразу четырех стран современной нам Азии (Афганистана, Туркменистана, Узбекистана и Таджикистана). В этом противоборстве обе стороны действовали беспрецедентно жестоко, попирая все тогдашние представления о цивилизованном ведении войн. Несмотря на ряд одержанных побед, Александр не мог усмирить строптивый край до тех пор, пока на третьем году войны не вступил в союз с одним из могущественнейших военных вождей Оксиартом, взяв в жены его дочь Роксану.

Ярким свидетельством тому, сколь упорным было сопротивление афганцев захватчикам, может служить тот факт, что, отправившись в 327 году в Индию, Александр счел необходимым оставить в Афганистане для поддержания порядка и профилактики мятежей десять тысяч пеших солдат и три с половиной тысячи конных, то есть пятую часть всех имевшихся в его распоряжении войск.

Пролог
Азиатская свадьба

«Верите ли вы, что столь многие народы, привыкшие к иному имени и правлению, не имеющие с нами ни общей религии, ни схожих обычаев, ни близкого языка, подчинятся нам после единственной проигранной битвы? Если что-то и удерживает этих людей в покорности, то отнюдь не их расположение к нам, а единственно сила вашего оружия, и те, что боятся нас, когда мы с ними, в наше отсутствие превратятся в наших врагов. Мы имеем дело с дикими зверьми, поддающимися укрощению лишь со временем, в течение которого их следует, изловив, держать в клетках, поскольку приручение чуждо самой их природе… Поэтому очевидно, что мы должны или отказаться от всего, что уже завоевали, или же подчинить себе все то, чем пока еще не владеем».

Из обращения Александра к армии перед вступлением в Афганистан.

Квинт Руф Курций. История Александра

Война закончилась. Или, верней, закончится после захода солнца, когда афганская царевна Роксана станет женой Александра.

По всей Долине Скорби, столь мрачно поименованной из-за великого множества захоронений, раскинулись многолюдные македонские лагеря, на всем своем протяжении соседствующие бок о бок с вражескими становищами. Их где-то около полутысячи, этих афганских тафиран, или кругов. Разные по размеру, они вмещают от полусотни до пяти сотен воинов. Вожди всех племен и всех туземных кланов от Артакоаны и до Яксарта сочли необходимым притащиться на празднество наряду с тьмой-тьмущей шлюх, торгашей, портняжек, швей, акробатов, музыкантов, гадателей и прочего им подобного сброда. И уж само собой, походные войска маков (так тут принято называть нас, македонцев) представлены в полном составе, включая наемные подразделения: конные, пешие – какие угодно. Все, от высших армейских чинов и до низших, принарядились соответственно рангу, все настроились хорошенько гульнуть. Все, кроме меня и моих трех друзей – Флага, Кулака и Рыжего Малыша. У нас с ними есть еще дельце.

Надо отдать Александру должное, в политике он столь же ловок, как в битвах. Беря в жены эту афганку, наш царь одним махом превращает самого грозного местного вождя Оксиарта из врага в своего тестя, а стало быть, в родственника и союзника. Ничто другое не привело бы нас к победе в этой войне – или, по крайней мере, к хоть как-то с ней схожему выходу из сложившегося положения, который устраивает сейчас всех.

Во всяком случае, мы получим мир, а я сильно сомневаюсь, что завершения какой-либо военной кампании где-либо и когда-либо ждали с большим нетерпением, чем этой. Поход, изначально затеянный на три месяца, затянулся чуть ли не на три года небывало ожесточенной резни. Те из нас, что покинули дом свой юнцами, успели превратиться в мужчин, а после и в нечто среднее между зверями и демонами, ибо нахлебались тут всякого. Туземцам тоже досталось. Когда болтают о двухстах тысячах погибших с их стороны, для меня это не досужая трепотня. Цифра дикая, но я склонен ей верить. Мне порой даже кажется, что во всей этой стране уже не найдется селения, которое мы не сровняли бы с землей, или крепости, от которой мы не оставили бы камня на камне.

Так что эта свадьба – большой шаг вперед. Суть сделки между Александром и Оксиартом такова: вождь отдает Александру свою дочь и признает его власть над собой, Александр же провозглашает новоиспеченного тестя своим первым родичем и «другом», что обеспечит тому главенство среди царьков Бактрии и вообще сделает его самой большой шишкой к востоку от Евфрата. После чего македонцы собирают манатки и перестают тут маячить. Кто придет в больший восторг – местные жители, видя, как мы отсюда уходим, или мы сами, унося свои задницы с их негостеприимной земли, – сразу и не сказать.

Я тоже женюсь сегодняшним вечером, как и еще четырнадцать сотен маков, которых один общий обряд должен связать брачными узами с такой же прорвой афганских девиц.

Мою невесту зовут Шинар. Это долгая история, но по ходу дела я, может, успею ее вам поведать.

Я уже полностью вооружен и маюсь от нетерпения, когда возле палатки спешивается мой товарищ Флаг. Ему около сорока, и он круче всех, с кем мне доводилось встречаться. Именно он обучил меня всякой воинской всячине, следом за ним я готов пойти в ад.

Флаг появляется при полном параде, что вроде бы соответствует значимости события, но я указываю на его плащ:

– В этом, пожалуй, недолго зажариться.

В ответ он отгибает полу.

Слева под мышкой у него подвешен ксифос, короткий меч, бедро отягощает длинный афганский кинжал, и еще пара метательных ножей прячется за голенищами. И это не считая церемониального оружия, оставленного на виду: меча на перевязи и копья в пять с половиной локтей длиной. Сей арсенал не для боя, а для показухи – чтобы базам (так мы зовем меж собой всех афганцев) было на что поглазеть.

Кулак с Рыжим Малышом дожидаются рядом, придерживая коней. Еще миг-другой, и мы с ними поскачем к лагерю пактианов, где у меня назначена встреча с братом моей невесты. С тем самым малым, который вроде бы дал согласие за хороший куш напрочь забыть о своей «поруганной чести». Его отказ от намерения убить нас с Шинар стоит недешево. Я должен отдать ему четыре годовых жалованья и лучшую из лошадей.

Таков Афганистан. Только здесь приходится давать взятку брату, чтобы тот не укокошил собственную сестрицу, все преступление которой лишь в том, что она сошлась с кем-то, в данном раскладе – со мной.

Конечно, я подозреваю подвох. Вот для чего нужно оружие. В каком-то смысле я даже надеюсь столкнуться с коварством. Ибо, если этого не случится, лишение жизни кого-либо из семьи, с которой я хочу породниться по браку, будет противоречить македонским нормам филоксении (кодекса, на каком у нас строятся отношения с чужаками). Наверное, я идиот, раз даже тут, в этой стране, пытаюсь придерживаться каких-то правил, но что есть, то есть.

Со стен цитадели доносится голос глашатая. Два часа пополудни. У персов сутки начинаются на закате. Тогда-то все и завертится. Мелкие ритуальные действа, впрочем, уже вершатся, но ближе к вечеру намечен общий парад. Все македонские подразделения и все афганские кланы гордо продефилируют перед Александром, Роксаной и расфуфыренными сановниками. Большой обряд, царский, состоится в верхнем дворце крепости Бал Тегриб (Каменная гора). Массовая церемония, та, которая свяжет незримыми узами и нас с Шинар, будет происходить под открытым небом, на новом стадионе у подошвы холма. По окончании ее предполагается повальное ликование.

– Ладно, – говорит Флаг, – давайте-ка сызнова все повторим, чтобы потом не пенять друг на друга.

Флаг у нас старший и по годам, и по опыту, и по званию. Правда, армейский чин его невелик, но все-таки он командир отряда, имеющего свой вымпел, – отсюда и кличка. Имя у него, как и у всякого, разумеется, есть, но я ни разу еще не слышал, чтобы кто-то называл Флага как-нибудь по-другому.

Он напоминает, где каждому из нас следует находиться, чтобы ни родной брат Шинар, ни оба ее двоюродных братца не ускользнули. Очень важно ударить наверняка, ни один из них выжить не должен. Эти трое – последние близкие родичи Шинар мужского пола, то есть в ее семье только на них, согласно нангвали, афганскому кодексу чести, лежит прямая обязанность «восстановить справедливость» путем кровной мести. Конечно, не то чтобы их гибель мигом бы устранила любые претензии к нам, но все прочие вероятные затруднения можно уладить с помощью денег. А этих троих необходимо убрать.

Я благодарен моим товарищам, идущим ради меня на серьезный риск, но они знают, что и я ради них сделал бы то же, а потому тут не о чем говорить. Ни к чему попусту сотрясать воздух. Если все пройдет гладко и мы останемся живы, я подарю каждому женщину или коня.

– Одно я скажу, – произносит задумчиво Рыжий Малыш, – это тот еще способ разогреться перед брачной ночкой.

Наконец все оговорено, и тут появляется моя невеста. Вскоре ей под присмотром подружек предстоит совершить омовение и пактианский обряд очищения карухал, ни в коей мере не предназначенный для мужских глаз.

– Когда отправляешься, Матфей? – спрашивает она, встретившись со мной взглядом.

– Прямо сейчас.

Конюх подводит коня. Мои товарищи уже в седлах.

Есть у афганцев прощальный жест – тел бадир, что означает «с богом». Шинар подает мне этот знак. Я отвечаю ей тем же. Флаг каблуками бьет в бока своей лошади.

– Теперь или никогда.

Мы отъезжаем. Чтобы, если получится, совершить свое последнее убийство на этой земле, а потом поскорей с ней расстаться.

Книга первая
Обыкновенный солдат

1

Я, будучи третьим и последним отпрыском в своей семье, отправился в Афганистан по примеру моих старших братьев. Правда, те, покинув дом, стали кавалеристами. Я попал в пехоту.

Впрочем, довольно скоро выяснилось, что где-где, а в Афганистане различие между конницей и пехотой далеко не столь велико в сравнении с тем, каким оно было во времена прежних кампаний, что велись Александром в Малой Азии, Месопотамии, а также Персии. Здесь, на Востоке, каждый из пехотинцев должен всегда быть готов вспрыгнуть на спину любого животного, способного выдержать его вес, – коня, мула, осла, низкорослой ябу (афганской лошадки) – и скакать сломя голову к месту сражения, а уже там, спешившись, биться с врагом. Или не спешившись, это по обстоятельствам. Точно так же и конные воины, даже из пресловутых царских «друзей», может быть, и покряхтывают, но не ропщут, когда им приходится вместе с простой пехтурой месить сапогами дорожную грязь.

Мой отец тоже сражался в Афганистане, где и погиб, точней сказать, умер от заражения крови в военном госпитале города Сусия (провинция Арейя, самый запад страны). В отличие от меня и моих братьев он не был конником или пехотинцем, а служил сапером в осадной команде, то есть принадлежал к тем парням, которых в армии кличут корзинщиками, ибо при рытье траншей и возведении укреплений землю переносят в плетеных корзинах. Звали его, как и меня, Матфеем.

Отец дрался на реке Граника, под стенами Тира, в Газе и при Иссе. Всюду он вел себя героически. Мои братья тоже. Однажды, когда мне только-только исполнилось шестнадцать лет, домой пришло армейское обязательство на четверть таланта золотом. Его прислал нам отец. На эти деньги мы купили вторую усадьбу с двумя амбарами и круглый год бьющим ключом – хватило даже на то, чтобы обнести наши владения камнем.

Самым горячим желанием моего родителя было, чтобы я, младший в семье, не ходил на войну. Более того, моя мать решительно восставала против любого шага, который увел бы меня от земли.

– Ты волен считать это своим невезением, Матфей, но раз в нашем выводке ты последыш, то лелеять мою старость и управлять всем поместьем придется тебе, – говаривала она. – Отец твой сгинул, да и братьев к хозяйству теперь не приманишь. Жажда славы погубит их: после себя они оставят лишь громкие имена, но ничего больше.

Мать очень боялась, что в заморских краях меня тут же обольстит какая-нибудь иноземная шлюха и я, женившись на ней, уже никогда не вернусь в Македонию.

Однако дни шли, мне стукнуло восемнадцать, и слава манила меня не меньше, чем любого другого восторженного юнца в стране, чей двадцатипятилетний государь Александр, сын Филиппа, всего за каких-то четыре года сумел разгромить самую могущественную империю в мире, заставив всю нашу родину бредить завоеваниями, боевыми свершениями и сокровищами.

В македонской армии время воинской выслуги принято измерять не годами, а циклами, или толчками. Один такой толчок составляет восемнадцать месяцев, а минимальный полный срок службы состоит из двух толчков, подготовительного и непосредственно строевого, но предполагается, что по их истечении солдат, особенно если он хочет побывать за морем, продлит вербовку и на третий цикл. На практике это выглядит так: первоначально новобранец направляется в домашние войска, оставленные Александром в Греции и Северной Македонии для поддержания порядка. Люди тянут армейскую лямку неподалеку от родных мест, дожидаясь, когда Александру в Азии потребуется пополнение. Иногда он вызывает к себе целые формирования, конные или пешие, а иногда у него возникает необходимость в определенных категориях воинов, обладающих теми или иными навыками: в разведчиках, механиках, стрелках, а то и в простых рядовых. Этих счастливчиков посылают к нему либо по старшинству, либо в порядке очередности, то есть по длительности томления в ожидании.

Правда, по первости для нас в Аполлонии все это не имело особенного значения: наши края издавна поставляли царям Македонии верховых, и самый блестящий, самый прославленный эскадрон царских «друзей» – ила, или гиппархия, Сократа Сафона – был набран именно здесь. В этом конном подразделении, первым ринувшемся в атаку при Гранике и ставшем правой рукой Александра при Иссе и Гавгамелах, служили и оба моих брата. Ни один другой кавалерийский отряд, включая и личный царский, не дал отечеству стольких героев, достойных того, чтобы их статуи украсили Диум.

Потому не удивительно, что я и мой лучший друг Лука, как и все помешанные на войне юнцы нашей округи, чуть ли не с колыбели тянувшиеся к мечам, страстно мечтали о наступлении дня, когда и мы, подобно нашим доблестным землякам, тоже удостоимся чести занять свое место в рядах царских «друзей».

Увы, мы с Лукой опоздали. К тому времени, когда подошел наш черед, армия Александра вторглась в Азию столь глубоко и вобрала в себя такое количество побежденного люда, что у нашего государя отпала нужда в расширении легендарного подразделения, и он лишь изредка стал заменять в нем убитых, раненых или вышедших в отставку кавалеристов, а вся остальная подвластная ему конница уже состояла главным образом из персов, сирийцев, мидийцев, лидийцев, каппадокийцев и прочих разноплеменных наездников, которых нанимали прямо на месте, в завоеванных восточных царствах. Ясное дело, что в эти варварские отряды ни один македонец, даже появись у него такое желание, вступить не мог.

Но вот пехоту по-прежнему предпочитали набирать в Греции и Македонии, что для нас с Лукой теперь оставалось единственным шансом повидать чужие края.

В те дни десятки частных вербовщиков, из-за приметных войлочных шапок прозываемых пилофорами, колесили по городам Греции и Малой Азии, записывая желающих поступить на военную службу. Занятие являлось весьма доходным, ибо от охотников не было отбоя и каждый из них вручал своему пилофору «жеребчика» – куш, именовавшийся так потому, что был равен стоимости хорошего жеребенка.

Как только нам с Лукой стукнуло по восемнадцать годков, мы тут же отправились в находившийся в трех днях пути порт Мефону, служивший центром набора наемников, и с разочарованием убедились, что все тамошние таверны битком набиты видавшими виды ветеранами с Крита, Родоса, из Аркадии, Сиракуз, были там даже малые из Ахейи и Спарты. Все они знали друг друга по предыдущим вербовкам, все имели приятелей среди командиров, могущих или уже обещавших прихватить их с собой, и, безусловно, обладали явными преимуществами перед двумя никому не известными сопляками. Как мы ни хорохорились, как ни пытались набить себе цену, «войлочным шапкам» не было дела до молокососов без боевого опыта и хоть каких-то, пусть бы и мало-мальских, заслуг.

Дней через десять нашего пребывания в порту, уже изрядно поиздержавшись и ничего не добившись, мы решили обратиться напрямую к стратегу, ведавшему всем набором солдат. Мысль, конечно, дурацкая, к такой важной шишке нас и близко не подпустили, но, на наше счастье, командир оцепления, погнавший нас прочь, оказался родом из Пеллы. Он, услышав, как мы огрызаемся, крикнул:

– Постойте, ребята. Вы никак из Аполлонии, а? Верхом небось ездить умеете?

– Мы? Да мы сущие кентавры.

Вот так и вышло, что этот командир, даже не взяв с нас денег (мы совали, но он наотрез отказался), записал меня и Луку в ездовую пехоту, тот самый род войск, в каком Александр тогда остро нуждался.

Еще не веря в свою удачу, мы с Лукой все же воспрянули духом и не преминули спросить, где нам следует получить обмундирование и коней, но тут наш пыл остудили. Соотечественник, посуровев, пояснил, что получить мы пока ничего не получим, да и в списки он нас занес только потому, что вокруг него крутятся в основном одни греки, как же ему, македонцу, не порадеть землякам?

Мы опять принялись пылко благодарить его, но старый служака остановил нас.

– Главное, – сказал он, – попасть за море, а там жизнь наладится. Как только вы потребуетесь царю, у него сыщется для вас все, что нужно.

2

Наше войско высадилось на берег близ Триполи шестнадцатого десия шестого года правления Александра и четвертого с той поры, как армия вторжения, покинув Европу, переправилась в Азию.

Стоит раннее лето. Сам царь со всей своей армией находится примерно в тысяче миль от нас, двигаясь от Персеполя, столицы Персии, к индийской Экбатане, летней резиденции властителей великой Персидской державы. Но теперь эта грозная империя пала, и Александр преследует ее бежавшего государя. Поговаривают, что в обозе нашего повелителя плетутся семь тысяч верблюдов, груженных одним только золотом, и десять тысяч пар обремененных такой же поклажей ослов.

Пополнение численностью в шестьдесят одну сотню душ доставлено к побережью Сирии на сорока семи кораблях. Однако гавань Триполи разом такую флотилию принять не может, свободных мест у причалов не наблюдается, как не имеется у вновь прибывших и запасов провизии, достаточных, чтобы спокойненько дожидаться своей очереди на выгрузку. Поэтому капитаны праздно болтающихся возле порта судов (причем не военных судов, а торговых, нанятых только для этой вот разовой перевозки), посовещавшись, решают отогнать с десяток лоханей на мелководье, где нам велят собирать пожитки, отправляться за борт и чесать к берегу вплавь или вброд. Мы так и делаем, а что нам еще остается? Звучит забавно, но мне это приключение стоит пары добротных сапог. Они исчезают в соленой водице, ибо я, добираясь до суши, слишком устаю, чтобы держать их над головой. Короче, суть в том, что на берег Азии я вылезаю босой и промокший до нитки.

Должен заметить, что пополнение – это еще далеко не армия. Наша мокрая и взъерошенная толпа даже не поделена, как положено, на десятки там или на сотни, а сама собой разбивается на корабельные гурты, то есть на произвольные и не равные по численности скопления волонтеров. В каждом гурте насчитывается столько солдат, сколько их соскочило с палубы того или иного транспортного корыта. Мы безоружными высаживаемся на сушу, а конники хуже того – безлошадными. Животных везут отдельно и в много лучших условиях, чем людей.

Правда, на берегу нас дожидается палаточный городок и весьма внушительная охрана. Шесть сотен сирийских наемников и четырнадцать сотен ликийских, возглавляемых командирами-македонцами, имеют задание доставить нас поначалу в Мараф, затем оттуда через Лариссу в Тапсак и, после переправы через Евфрат, в Месопотамскую Сирию к Курдистану. Месяца в три мы сумеем нагнать Александра, утверждают конвойные. Ну от силы – в четыре. Если, конечно, чего-нибудь не стрясется в дороге.

Как это всегда бывает среди большого количества собранных вместе незнакомых людей, новобранцы осматриваются, притираются, заводят приятелей. Не обходится и без ссор, тем паче что любители поживиться за чужой счет вокруг так и кишат. Чуть зазеваешься, корку хлеба выдернут из-под носа, не говоря уж о чем-либо поценней. День-другой, и даже пентюхи и раззявы приучаются подвешивать кошели между ног, а после каждого разговора с чужими ощупывать и мошну, и мошонку.

В действующей армии Александра каждому воину доподлинно ясно, что ему делать в любой момент суток, но здесь, в тысяче миль от строгого государева ока, вдали от свиста стрел и лязга мечей, о каком-либо порядке нет и речи. Мы пристраиваемся на ночлег, где получится, кормимся, когда повара вспоминают о нас, а чтобы не попасть впросак, держимся настороже и только за тех, в ком твердо уверены. Мою компанию кроме Луки составляют Терр, прозванный Тряпичником за тягу к яркой одежде, и коротышка Пейтон по кличке Блоха. Все мы ровесники, все родились и росли в Аполлонии, каждый знает каждого, как себя самого.

Верховодит у нас Лука, благо он слывет самым практичным и лучше других умеет справляться с трудностями, каких тут хватает. Начать с того, что, хотя первое жалованье нам обещали выплатить сразу по высадке в Триполи, я и за месяц пребывания в Азии не смог почему-то приметить блеска ни единой монетки, готовой упасть в наши тощие кошельки. Монетки посверкивают, лишь укатываясь от нас и прилипая к жирным ручищам живоглотов из кухонного шатра, взамен швыряющих нам нечто не очень-то схожее с человеческой пищей.

Лука первым смекнул, что нам не худо бы обрести покровителя, человека тертого и в чинах, и такой малый нашелся в лице знаменного полусотника Толмида, или попросту Толло. Этот коренастый крепыш с пребольшими усами и в диковинной шапке, с которой свисают кабаньи клыки, когда-то приятельствовал с отцом Луки, а теперь является младшим командиром отряда ликийской пехоты. Лука углядел его в очереди к отхожему месту и заорал:

– Эй, Толло! А что, тут поблизости и дерьма навалить больше негде?

Толло загоготал и подошел к нам.

– Ого, да никак это мои сопляки-земляки? Еще недавно в яйцах пищали, а нынче вон как вымахали, каждый торчит, что твой хрен над лужком.

Но если кто и торчит тут повыше других, так это сам Толло. Первым делом он забирает нас из вонючего лагеря новобранцев, отводит на прекрасно спланированную стоянку к своим ликийцам и там просвещает сопляков-земляков, отвечая на все их вопросы. Правда, не всегда так, как им хотелось бы.

– Толло, есть вероятность, что нам заплатят?

– Ага. Примерно такая, с какой из ваших задниц может посыпаться слоновая кость.

– А когда нас возьмут в строевые отряды?

– Когда рассчитаетесь с командирами, которые вас доставят на место.

– А как насчет снаряжения?

Оказывается, ни снаряжения, ни оружия нам не видать до Тапсака, а может, и дольше, а когда что-нибудь выдадут, то придется за все раскошеливаться, как и после за каждую мелочь. Лица у нас, похоже, вытягиваются, ибо Толло ржет, что твой конь.

– Не гоношитесь, сразу никто вас платить не заставит. Запишут за вами должок и будут вычитать из жалованья по ходу службы.

– Нас об этом не предупреждали, – угрюмо бормочет Лука.

– Ясное дело, иначе куда бы вы стронулись от домашних харчей, – втолковывает нам Толло. И опять ржет.

Теперь мы держимся за него. Как выясняется, он со своими товарищами, другими младшими командирами македонских разведывательных отрядов, глубоко проникавших в Арейю и Афганистан, получил что-то вроде отпуска в виде приятной командировки. Чем не отдых прогулка по Сирии с толпой новонабранных недотеп? А двойное жалованье за их доставку на передовую и за преподанные в дороге уроки – чем не награда?

– Ну что, ребятишки, небось обделались от расстройства, – похохатывает порой он. – Раньше времени носы не вешайте, потому как там, – Толло указывает в ночь, на восток, – наши парни или дохнут как мухи от зноя да хворей, или, – он выразительно стучит себя по макушке, – умишком трогаются. Так что за вашим продвижением дело не станет, главное, не скопытиться с непривычки, а дальше все утрясется. Вперед не лезьте, но повинуйтесь приказам – и служба пойдет.

Дружбу с Толло водят еще шестеро македонцев, среди них и Стефан Эгийский – человек очень скромный, но тем не менее знаменитый. И как герой, не раз удостоенный многих наград, и как известный всей Македонии лирик. При такой славе он к своим тридцати пяти давно мог бы получить приличное звание и иметь под началом добрую сотню, а то и пять сотен солдат, но Стефан не рвется к чинам и вполне доволен рангом линейного младшего командира. Говорит, что это оставляет ему больше времени для стихов.

Вот одна из им сложенных походных песен, снискавших ему любовь не только товарищей по оружию, но и женщин.

 
СОЛДАТСКАЯ КОТОМКА
 
 
Солдат в походе должен знать, как уложить суму,
Чтоб не на дно ее совать то, что нужней ему.
Без лука и без чеснока в дороге пропадешь.
Их наверху наверняка в котомке ты найдешь
Завернутыми поплотней, чтоб не пропах в пути
Твой скатанный армейский плащ – как без него идти?
А что внизу, на самом дне, запрятано глубоко?
Что так ревниво бережешь ты как зеницу ока?
Хранишь от пыли и дождя, держа в оленьей коже?
Конечно, письма от жены – они всего дороже.
 

Самому младшему из этих служивых за тридцать, кое-кому перевалило за пятьдесят, но и те выглядят пугающе грозно, полностью отвечая всем нашим представлениям о свирепых рубаках. Боимся мы их до смерти, да и то сказать, любой такой ветеран может запросто одной левой передушить нас хоть поочередно, хоть скопом. Как-то само собой выходит, что мы начинаем бегать по поручениям своих земляков и таскать их поклажу, хотя никто ни к чему такому нас вроде бы не принуждает. И вот однажды под вечер, когда мы с Лукой, собрав по охапке валежника для костра, плетемся обратно в лагерь, нам встречается один из этих малых. Все зовут его Флагом, по воинской должности, а выведать у него настоящее имя ни у кого из нас нет духу.

– Эй, ребята, дуйте сюда, – велит Флаг. – Хочу вас кое-чему научить.

Мы, ясное дело, бросаем хворост и припускаем к нему, как мальчишки. Флаг подзывает идущего мимо ликийца, командует ему «кругом» и, всунув мне в руку древко своей полупики (укороченный вариант сариссы, широко применяемой тогда в Азии), приказывает:

– Убей его.

Я краснею, как слива. Неужели он это серьезно?

– Как прикончить человека, который бежит от тебя?

Я не знаю.

Флаг разворачивает ликийца.

– А что надо делать, если он повернется и кинется на тебя? Я не знаю.

– Займи его место.

– Что?

Неожиданно я оказываюсь на месте ликийца.

– Беги, – командует Флаг.

Но далеко я не убегаю – шагу не успеваю сделать, как прикладываюсь рожей к земле, получив древком короткой пики тычок, выбивший из меня весь воздух. Я даже не понимаю, куда Флаг меня ткнул. Зато следующий тычок, это я уже понимаю, приходится по черепушке. Я лежу как труп: ни вздохнуть, ни пошевелиться.

– Вот так, – доносятся до меня слова наставника, обращенные к моему другу, – следует бить, чтобы острие не застряло меж ребер.

Оно и не застревает, но новый удар заставляет меня взвыть от боли.

Флаг рывком поднимает меня на ноги. Лицо у Луки совсем белое.

– Лучше всего разить врага вот сюда – засадил и сразу выдернул, чтобы острие не зажало. Дошло?

Потом он обращается ко мне:

– Когда бьешь человека, сколько силы ты в это вкладываешь?

Прежде чем я успеваю ответить, Флаг древком полупики тычет в грудь Луку. Я никогда и не слыхивал о таком приеме. Мой товарищ падает словно подкошенный.

– Вот как надо обходиться с афганцами, – заявляет Флаг. – И не зевай, иначе так обойдутся с тобой.