Текст книги "Кто нашел, берет себе"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

СТИВЕН КИНГ
ЧТО УПАЛО, ТО ПРОПАЛО
(КТО НАШЕЛ, БЕРЕТ СЕБЕ)

Думая о Джоне Д. МакДональде

О том, чего стоит жизнь, мы узнаем, падая в пропасть.

    Джозеф Кэмпбелл

Дерьмо? Ну и насрать.

    Джимми Голд

Часть 1
Тайный клад

 1978

«Проснись, гений».

Ротстайн не хотел просыпаться. Сон был слишком хорош. Ему приснилась первая жена за несколько месяцев до того, как она стала его первой женой, семнадцатилетняя, со всех сторон – само совершенство. Они оба голые. Ему девятнадцать, под ногтями грязь, но она против, во всяком случае, тогда не была, потому что он только и думал, что о снах, а ее ничто другое и не интересовало. Она верила в сны даже больше, чем он, и правильно делала. В этом сне она хохотала и тянулась к той части его тела, за которую было проще всего ухватиться. Он попытался войти глубже, но тут какая-то рука начала трясти его предплечья, и сон лопнул, как мыльный пузырь.

Он уже не девятнадцатилетний и не живет в Нью-Джерси в двухкомнатной квартирке; за полгода ему стукнет восемьдесят, и живет он на ферме в Нью-Гемпшире, где, согласно завещанию, его и похоронят. В спальне скопились люди, их лица скрывали лыжные маски, одна красная, одна синяя и одна желтая. Увидев их, он попытался заставить себя поверить, что это тоже сон – приятный сон превратился в кошмар, как иногда происходит, но рука вдруг отпустила его предплечья, схватила за плечо и грубо швырнула на пол. Его ударили по голове, и он вскрикнул.

– Достаточно, – сказал человек в желтой маске. – Хочешь, чтобы он сейчас отключился?

– Смотри, – указал мужчина в красной маске. – Ничего себе у старика стоит. Неплохой сон ему, наверное, снился.

Синяя маска, что его трясла, сказала:

– Это ему отлить хочется. В таком возрасте больше ни от чего не встает. Вот у моего деда…

– Тихо, – оборвал Желтая маска. – Кому нужен твой дед?

Здесь Ротстайн, еще застывший и еще окутанный разорванным пологом сна, понял, что у него неприятности. В мозгу всплыли три слова: в доме воры. Он поднял взгляд на трио, которое материализовалось в его спальне, чувствуя, как раскалывается старая голова (справа следует ждать огромный синяк – благодаря антикоагулянтам, которые он принимал), и сердце с опасно тонкими стенками бьется, толкая в левую сторону грудной клетки. Они наклонились над ним, трое в перчатках и куртках в шотландскую клетку под этими жуткими балаклавами. Домашние воры, и это в пяти милях от города.

Ротстайн как мог собрался с мыслями, прогоняя сон и говоря себе, что во всем этом есть один положительный момент: они не хотят, чтобы он видел их лица, значит, собираются оставить его в живых.

Возможно.

– Господа, – сказал он.

Мистер Желтый захохотал и поднял большой палец.

– Классное начало, гений.

Ротстайн кивнул, будто в ответ на комплимент. Взглянув на часы возле кровати, он увидел, что сейчас четверть третьего утра, и снова перевел взгляд на мистера Желтого, который, вероятнее всего, был их предводителем.

– У меня совсем немного денег, но можете их забрать, только меня не трогайте.

Порыв ветра забарабанил осенними листьями по западной части дома. Ротстайн знал, что котел заработал впервые в этом году. Разве лето было не только что?

– А по нашим сведениям, у тебя гораздо больше, чем «немного». – Это сказал мистер Красный.

– Тихо. – Мистер Желтый протянул руку Ротстайну. – Встань с пола, гений.

Ротстайн ухватился за руку, которую предложили, и, шатаясь, поднялся на ноги, затем сел на кровать. Он тяжело дышал, слишком хорошо понимая (всю жизнь самосознание было для него и проклятием, и благословением), какой имеет вид: старик в великоватой голубой пижаме, вместо волос – лишь белые хлопья попкорна над ушами. Вот что осталось от писателя, который в тот год, когда Кеннеди стал президентом, появился на обложке «Тайм» с подписью: «Джон Ротстайн, американский гений-затворник».

Просыпайся, гений.

– Приходи в себя, – произнес мистер Желтый. В голосе его прозвучала забота, но Ротстайн не поверил в нее. – А потом мы пойдем в гостиную, где разговаривают все нормальные люди. Не спеши. Успокойся.

Ротстайн сделал несколько медленных, глубоких вдохов, и сердце немного успокоилось. Он попытался думать о Пегги, с ее грудью размером с чашку для чая (маленькие, но совершенные) и с длинными, гладкими ногами, но эта фантазия была так же далека, как и сама Пегги, которая сейчас старая-старая и живет в Париже. На его деньги. Хорошо, хоть Иоланда, его вторая попытка найти семейное рай, умерла, и ей не нужно платить алименты.

Красная маска вышел из комнаты, и Ротстайн услышал возню в кабинете. Что-то падало, выдвигались и задвигались ящики.

– Ну что, полегчало? – спросил мистер Желтый, и, когда Ротстайн кивнул: – Тогда пойдем.

Ротстайн позволил отвести себя к маленькой гостиной – слева мистер Синий, справа мистер Желтый. В кабинете продолжался обыск. Еще мгновение – и мистер Красный отворит шкаф, отодвинет два пиджака и три свитера и увидит сейф. Это неизбежно.

Ну и пусть. Если оставят записные книжки. А зачем им их забирать? Таким ворюгам нужны только деньги. Они, наверное, и не читают ничего, сложнее письма в «Пентхаусе».

Только мужчина в Желтой маске вызвал сомнения. Этот говорил, как образованный.

В гостиной все лампы горели, жалюзи опущены не были. Бдительные соседи могли бы заинтересоваться, что это там происходит в доме старого писателя… Если бы у него были соседи. Ближайшие жили за две мили, возле автострады. У него не было ни друзей, ни посетителей. Случайные торговцы выпроваживались за дверь. Ротстайн был такой себе старый чудак. Писатель в прошлом. Отшельник. Он платил налоги, и никто о нем не вспоминал.

Синий и Желтый подвели его к креслу перед телевизором, который почти никогда не включали, и когда он не сел сразу, мистер Синий толчком посадил его.

– Спокойно! – резко воскликнул Желтый, и Синий немного отступил, что-то недовольно бормоча. Разумеется, главным был мистер Желтый. Мистер Желтый был собакой-вожаком в упряжке.

Он склонился над Ротстайном, опираясь руками на колени вельветовых брюк. – Может, налить чего-нибудь, чтобы успокоился?

– Если вы о спиртном, я бросил двадцать лет назад. Врач приказал.

– Молодец. На собрания ходишь?

– Я не был алкоголиком, – раздраженно ответил Ротстайн. Какая глупость – раздражаться в такой ситуации… Или нет? Кто знает, как следует вести себя, когда тебя посреди ночи выдергивают из постели люди в разноцветных лыжных масках? В голове мелькнуло, как бы сам он выписал такую сцену, но ничего в голову не пришло. Он не описывал таких сцен. «Люди почему-то считают, что любой белый писатель-мужчина в двадцятом веке должен непременно быть алкоголиком».

– Хорошо, хорошо, – мистер Желтый будто успокаивал сердитого ребенка. – Воды?

– Нет, спасибо. Я хочу, чтобы вы трое ушли, поэтому скажу откровенно. – Тут он подумал, известно ли мистеру Желтому главное правило беседы между людьми: когда кто-то заявляет, что будет говорить откровенно, в большинстве случаев собирается врать быстрее, чем лошадь идет рысью. – Мой кошелек на комоде в спальне. В нем чуть больше восьмидесяти долларов. Еще на каминной полке керамический чайник…

Он показал. Мистер Синий пошел посмотреть, но мистер Желтый не шелохнулся. Мистер Желтый продолжал рассматривать Ротстайна, глаза за маской казались почти веселыми. «Не сработало», – подумал Ротстайн, но от своего не отступался. Теперь, проснувшись окончательно, он был не только напуган, но и зол, хотя хорошо понимал, что этого лучше не показывать.

– Там я держу деньги на домашнее хозяйство. Пятьдесят-шестьдесят долларов. Это все, что есть в доме. Берите и идите.

– Ебаный лжец, – отозвался мистер Синий. – У тебя есть гораздо больше, парень, и мы это знаем, поверь мне.

Здесь, словно это был спектакль и пришло время для его реплики, мистер Красный закричал из кабинета:

– Бинго! Нашел сейф! Здоровенный!

Ротстайн знал, что человек в красной маске найдет его, и все равно у него упало сердце. С его стороны было глупо хранить деньги наличными, и делал он это из-за нелюбви к кредитным карточкам, чекам, акциям, трансферным документам – ко всем тем соблазнительным цепям, которые приковывают людей к колоссальной и разрушительной американской кредитно-расходной машине. Но наличность может стать его спасением. Наличные можно заменить. Записные книжки, всего их более ста пятидесяти, – нет.

– Комбинацию. – Мистер Синий, не снимая перчаток, щелкнул пальцами. – Называй.

Ротстайн был до того сердит, что мог и отказаться, – если верить Иоланде, сердиться для него было естественно («Даже, наверное, в колыбели»), – но он устал и был напуган. Если отказаться говорить, они все равно выбьют из него комбинацию. У него даже может случиться очередной сердечный приступ, и это его наверняка убьет.

– Если я назову комбинацию, вы заберете деньги и уйдете?

– Мистер Ротстайн, – произнес мистер Желтый с добротой в голосе, которая казалась искренней и от того гротескной), – в вашей ситуации не советую торговаться. Фредди, тащи мешки.

Ротстайн почувствовал легкое дыхание прохладного воздуха, когда мистер Синий, он же Фредди, вышел через дверь кухни. Мистер Желтый тем временем снова начал улыбаться. Ротстайну эта улыбка уже казалась отвратительной. Эти красные губы.

– Ну же, гений… Выкладывай. Быстрее начнем, быстрее закончим.

Ротстайн вздохнул и по памяти назвал комбинацию от «Гардолла» в шкафу кабинета. «Три налево два оборота, тридцать один направо два оборота, восемнадцать налево один оборот, девяносто девять направо один оборот и обратно на ноль».

Губы за желтой маской растянулись шире, открыв зубы.

– Я мог бы догадаться. Это дата твоего рождения.

Пока Желтый пересказывал комбинацию человеку в шкафу, Ротстайн сделал несколько неприятных выводов. Мистер Синий и мистер Красный пришли за деньгами, мистер Желтый тоже мог иметь свою долю, но он не думал, что деньги – это главная цель для человека, который называл его «гений». Как будто подтверждая это, в сопровождении нового дуновения прохладного воздуха снаружи снова появился мистер Синий. На каждом плече у него висело по два узла.

– Послушайте, – обратился Ротстайн к мистеру Желтому, поймав его взгляд и не отпуская. – Не надо. В этом сейфе нет ничего ценного, кроме денег. Там еще только кипа разной писанины, но эти бумажки для меня важны.

Мистер Красный крикнул из кабинета:

– Прыгающий Иисус, Морри! И у нас тут джек-пот! Да, тут целая куча наличности! Пачки, еще в банковских упаковках! Десятки!

По меньшей мере, шестьдесят, мог бы уточнить Ротстайн, а то и восемьдесят. В каждой пачке четыреста долларов. От Арнольда Эйбла, моего бухгалтера в Нью-Йорке. Джинни обналичивает чеки и приносит пачки денег, а я кладу их в сейф. Только трачу я мало, потому что Арнольд еще и оплачивает основные счета из Нью-Йорка. Иногда я даю на чай Джинни и что-то дарю почтальону на Рождество, но, кроме этого, наличные деньги я почти не трачу. Так продолжается годами. И почему? Арнольд никогда не спрашивает, на что я трачу деньги. Возможно, думает, что я девушек себе заказываю или играю на тотализаторе в Рокингеме.

Однако, есть одна забавная вещь, о которой он мог бы рассказать мистеру Желтом (он же Морри). Я и сам никогда не спрашивал себя. Так же, как не спрашиваю себя, зачем продолжаю вести записные книжки. Некоторые вещи просто случаются и все.

Он мог бы все это сказать, но молчал. Не из-за того, что мистер Желтый вряд ли понял бы, а потому, что эта милостивая красногубая улыбка доказывала обратное – тот понял бы.

И ему было безразлично.

– Что там еще? – крикнул мистер Желтый. Взгляд свой он не отводил от Ротстайна. – Коробки есть? Коробки с рукописями? Такого размера, как я говорил?

– Коробок нет, есть записные книжки, – крикнул в ответ мистер Красный. – Ебаный сейф забит ими.

Мистер Желтый улыбнулся, продолжая заглядывать в глаза Ротстайну.

– Написано от руки? Вот, значит, как ты это делаешь, гений?

– Пожалуйста, – сказал Ротстайн, – Оставьте их. Этот материал не для чтения. Еще ничего не завершено.

– И никогда не будет, вот что я думаю. Ты просто большой скряга. – Блеск в его глазах (как показалось Ротстайну, ирландский блеск) погас. – Да и выдавать тебе ничего не нужно, так? Никакого тебе финансового императива. Ты получаешь авторские гонорары за «Беглеца». И за «Беглец в деле». И за «Беглец сбавляет обороты». Известная трилогия о Джимми Голде. Которая не перестает переиздаваться. Которую изучают в университетах по всей нашей необъятной стране. Благодаря сговору учителей литературы, которые считают тебя и Сола Беллоу небожителями, у тебя есть преданная аудитория из студентов, которые покупают твои книги. У тебя все налажено, а? Зачем рисковать и публиковать что-то такое, что может поколебать золотой пьедестал? Можно же спрятаться здесь и делать вид, будто остального мира не существует. – Мистер ОЖелтый покачал головой. – Друг мой, вы предоставили совсем новое значение слову «мелочный».

Мистер Синий замешкался в дверях.

– Морри, что мне делать?

– Иди к Кертису. Все упакуйте. Если все записные книжки не поместятся в мешки, найдите что-нибудь. Даже у этой крысы из каморки должен быть хоть один чемодан. И не теряйте времени, не пересчитывайте деньги. Хочу убраться отсюда как можно скорее. – Хорошо. – Мистер Синий, Фредди, пошел.

– Не делайте этого, – сказал Ротстайн и был поражен дребезжанием своего голоса. Иногда он забывал, какой он старый, но не сегодня.

Тот, кого звали Морри, наклонился к Ротстайну, уставившись на него из-под желтой маски зеленовато-серыми глазами.

– Хотелось бы кое о чем узнать. Если ответишь честно, может, мы и оставим записные книжки. Ну что, будешь отвечать честно, гений?

– Попробую, – проговорил Ротстайн. – И, знаете, я никогда себя так не называл. Это в «Тайм» меня назвали гением.

– Бьюсь об заклад, ты не написал им письмо с возражениями.

Ротстайн промолчал. «Сукин сын, – думал он. Нахальный сукин сын. Ты же ничего не оставишь, так? Неважно, что я скажу».

– Вот о чем я хочу знать. Почему ты не мог оставить в покое Джимми Голда? Зачем было так его рожей в грязь тыкать?

Вопрос был настолько неожиданным, что сначала Ротстайн даже не понял, о чем Морри говорит, хотя Джимми Голд был самым известным из его персонажей, тем персонажем, благодаря которому о нем будут помнить (если, конечно, его вообще будут помнить). И сама статья в «Тайм», в которой вспомнили о гениальности Ротстайна, назвала Джимми Голда «американской иконой отчаяния в благодатном краю». По большому счету, дерьмо полное, но оно продавалось.

– Если вы считаете, что надо было ограничиться «Беглецом», то вы в этом не одиноки. – «Почти», мог бы он добавить. «Беглец в деле» упрочил его славу как серьезного американского писателя, а «Беглец сбавляет обороты» стал кульминацией его карьеры: до чертиков комплиментов от критиков, шестьдесят две недели в списке наиболее реализованных книг по версии «Нью-Йорк Таймс». В дополнение ко всему Национальная книжная премия, хотя он ее и не получал лично. «Илиада послевоенной Америки» – так о ней отзывались в той статье, имея в виду не последнюю книгу, а всю трилогию.

– Я не говорю, что на «Беглеце» надо было остановиться, – сказал Морри. – «Беглец в деле» был не хуже, а то и лучше. Они были настоящими. Проблема в последней книге. Что за херня? Реклама! Реклама!

Здесь мистер Желтый сделал нечто такое, от чего у Ротстайна сдавило глотку, а живот будто налился свинцом. Медленно, почти мечтательно, он стянул с головы желтую балаклаву, открыв лицо рядового молодого бостонского ирландца: рыжие волосы, зеленые глаза, болезненно-бледная кожа, которая вечно печется, но никогда не загорает. И еще эти странные красные губы.

– Дом в пригороде? «Форд» седан возле гаража? Жена и двое детишек? Все продаются – ты об этом хотел сказать? Все выпивают яд?

– В записных книжках…

В записных книжках было еще два романа о Джимми Голде, – вот что он хотел сказать, – два романа, которые замыкали круг. В первом Джимми начинает понимать пустоту своей жизни вне города, бросает семью, работу и идет из уютного дома в Коннектикуте пешком, с пустыми руками, только рюкзак с одеждой за спиной. Он превращается в престарелую версию того парня, что бросил школу, отказался от мелочной семьи и решил вступить в войска после того, как весь уик-энд пил и слонялся по Нью-Йорку.

– В записных книжках? – спросил Морри. – Ну же, гений, говори. Расскажи мне, почему тебе пришлось втоптать его в грязь и еще наступить ногой на затылок.

В «Беглец направляется на запад» он снова становится самим собою, хотел сказать Ротстайн. Собой настоящим. И мистер Желтый открыл лицо и теперь доставал пистолет из переднего правого кармана своей клетчатой куртки.

– Ты создал одного из величайших персонажей в американской литературе, а затем насрал на него, —грустно произнес Морри. – Человек, который мог такое сделать, не заслуживает жизни.

Вдруг вскипела ярость.

– Если ты так думаешь, – сказал Джон Ротстайн, – ты не понял ни слова из того, что я написал.

Морри направил пистолет. Дуло – черный глаз.

Ротстайн направил в ответ палец в артритных шишках, как будто это был его пистолет, и почувствовал удовлетворение, когда Морри моргнул и чуть вздрогнул.

– Держи при себе свою тупую критику. Я наелся ее, когда тебя еще и в планах не было. Тебе сколько лет? Двадцать два? Двадцать три? Что ты знаешь о жизни, а тем более о литературе?

– Хватит, чтобы знать, что не все продаются. – Ротстайн удивился, увидев, что ирландские глаза наполнились слезами. – И не надо тут учить меня жить, особенно, если ты двадцать лет прятался от всего мира, как крыса в норе.

Это устаревшее обвинение – как ты осмелился отворачиваться от славы? – раздуло злость на настоящую ярость (ту ярость с битьем посуды и крушением мебели, с которой были хорошо знакомы как Пегги, так и Иоланда), и это его порадовало. Лучше умереть в ярости, чем пресмыкаясь и умоляя.

– Как ты собираешься превратить мою работу в деньги? Об этом ты подумал? Конечно, подумал. Думаю, ты понимаешь, что так же можно пытаться продать украденный блокнот Хемингуэя или картину Пикассо. Но твои друзья не имеют образования, как ты, да? Это сразу видно по тому, как ты разговариваешь. Им известно то, что известно тебе? Уверен, что нет. Но ты намолол три мешка гречневой крупы. Показал большой сладкий пирог и сказал, что каждому достанется кусок. Думаю, это ты смог бы сделать, тем более, что за словом, как я слышал,в карман не лезешь. К тому же, кажется мне, даже карман этот не такой уж глубокий.

– Замолчи. Ты говоришь, как моя мать.

– Ты обычный вор, друг мой. Как глупо воровать то, чего не сможешь продать!

– Замолчи, гений, предупреждаю.

Ротстайн задумался. А если он спустит курок? Больше никаких таблеток. Никакого больше сожаления за прошлым и попутного мусора разорванных отношений, что остались позади, как вереница разбитых машин. Никакой больше маниакальной писанины и накопления бесконечных записных книжек, которые собираются, как кучки какашек, вдоль заячьего следа в лесу. Возможно, пуля в голову это не так уж и плохо. Лучше, чем рак или болезнь Альцгеймера, это кошмар для каждого, кто прожил жизнь, зарабатывая головой. Конечно, будут заголовки, а у меня их и так было достаточно, еще до той чертовой статьи в «Тайм»… Но, если он спустит курок, мне не придется их прочитать.

– Ты дурак, – сказал Ротстайн. И вдруг его охватило какое-то неистовое воодушевление. – Думаешь, ты умнее за тех двух, но это не так. Они хотя бы понимают, что наличные можно потратить. – Он двинулся вперед, всматриваясь в бледное лицо с веснушками. – Знаешь что, юноша? Это из-за таких, как ты, стало немодно читать.

– Последнее предупреждение, – процедил Морри.

– Нахер твое предупреждение. И нахер твою мать. Или пристрели меня, или убирайся из моего дома.

Моррис Беллами пристрелил его.

2009

Первый спор из-за денег в доме Сауберсов – в любом случае, первая ссора, которую услышали дети, – случилась как-то вечером в апреле. Спор мелочный, но даже мощнейшие бури начинаются с легкого ветерка. Питер и Тина Сауберс сидели в гостиной, Пит делал домашнее задание, а Тина смотрела DVD «Губка Боб». Она видела его уже много раз, но он ей не надоедал. И это было хорошо, ведь в те дни в доме Сауберсов «Картун нетворк» был отключен – два месяца назад Том Сауберс отказался от кабельного телевидения.

Том и Линда Сауберс были на кухне, где Том затягивал свой старый рюкзак, предусмотрительно напихав его энергетическими батончиками, пластиковым судком с порезанными овощами, двумя бутылками воды и банкой кока-колы.

– Ты ненормальный, – заявила Линда. – Нет, конечно, я всегда знала, что у тебя характер типа А, но это уже за слишком. Хочешь ставить будильник на пять – пожалуйста. Можешь брать с собой Тодда, попасть в центр к шестой и быть первым в очереди.

– Хотел бы я, – ответил Том. – Тодд говорит, в прошлом месяце в Брук-парке была Ярмарка Рабочих Мест, так люди начали занимать очередь за день. За день, представляешь, Линда!

– Тодд много о чем говорит. А ты слушаешь. Помнишь, как Тодд говорил, что Пит и Тина будут в восторге от того автоатракциона…

– Это не автоатракцион, не концерт в парке и не фейерверк. Это наша жизнь.

Пит оторвался от домашнего задания и на мгновение встретился глазами с сестрой. Тина красноречиво пожала плечами: родители. Он вернулся к математике. Еще четыре задачи – и можно будет пойти к Гови, узнать, не получил ли он новых комиксов. У Пита не было – его карманные деньги ушли вместе с кабельным телевидением.

Тем временем Том начал ходить туда-сюда по кухне. Линда подошла к нему и мягко взяла его за руку.

– Я знаю, что это наша жизнь, – сказала она.

Говорила она тихо, отчасти для того, чтобы дети не слышали и не начали нервничать (она знала, что Пит уже и без того нервничал), но преимущественно для того, чтобы снизить градус. Она знала, как было раньше, и искренне сочувствовала ему. Бояться – плохо; но еще хуже чувствовать угрызения совести за то, что ты больше не можешь обеспечивать семью, а это он считал своим главным долгом. Но унижение не очень точное слово. То, что он испытывал, правильнее было бы назвать стыдом. Проработав десять лет в риелтерской фирме «Лейкфронт», он считался одним из лучших продавцов, фотографию с его улыбающимся лицом не раз вывешивали в витрине конторы. Деньги, которые приносила она, работая учителем третьих классов, были только пенкой на молоке. Но затем, осенью 2008, случился экономический кризис, и Сауберсы превратились в семью с одним кормильцем.

Нет, Тома не уволили, чтобы позже иметь возможность позвать обратно, когда дела пойдут на лад. Риелтерская фирма «Лейкфронт» теперь – это пустая здание с разрисованными граффити стенами и вывеской «Продается или сдается на фасаде. Братья Реардон, которые унаследовали дело от отца (а тот от своего отца), серьезно занимались инвестициями в акции и потеряли почти все, когда рынок рухнул. И Линду не очень радовало то, что лучший друг Тома, Тодд Пэйн, оказался с ними в одной лодке. Тодда она считала балбесом.

– Ты прогноз погоды смотрел? Я смотрела. Будет холодно. До утра с озера придет туман, возможен холодный мелкий дождь. Холодный дождь, Том.

– Вот и хорошо. Надеюсь, что так и будет. Людей будет не так много, и у меня появится шанс. – Он взял ее за предплечья, но нежно. Он ее не тряс, не кричал. Это произошло позднее. – Я должен что-то найти, Линда, и этой весной лучшей возможности не будет. Я обегал…

– Я знаю.

– И все зря. То есть, полный ноль. Так, есть пара вакансий в доках и какое-то строительство торгового центра возле аэропорта, но ты можешь представить, чтобы я занимался чем-то подобным? Если бы я был на тридцать фунтов легче и на двадцать лет моложе… Может, летом посчастливилось бы что-то найти в городе… В каком-то офисе… Если все немного утрясется. Но такая работа была бы, вероятнее всего, временной, и достойно зарабатывать вряд ли получилось бы. Поэтому мы с Тоддом едем полуночи занимать очередь и будем стоять до утра, пока не откроют двери. И я обещаю, что вернусь с работой, реально прибыльной работой.

– И с какой-нибудь болячкой, которой мы все можем заразитися. И тогда нам придется экономить на еде, чтобы платить врачу.

И здесь он по-настоящему рассердился на нее.

– Вообще-то, я рассчитывал на поддержку.

– Господи, Том, я пытаюсь…

– Хотя бы одно доброе слово услышать! «Молодец, что стараешься, Томе. Мы рады, что ты ради семьи готов переться черт знает куда». Что-то вроде этого. Разве я много прошу?

– Я только хочу сказать…

Но, прежде чем она успела договорить, дверь кухни открылась и закрылась. Он вышел на задний двор выкурить сигарету. На этот раз, посмотрев на Тину, Пит увидел несчастное и взволнованное лицо. В конце концов, ей было только восемь. Пит улыбнулся и подмигнул. Тина в ответ с сомнением улыбнулась, после чего вернулась к жизни подводного царства под названием Бикини-Боттом, где папы не теряют работы и не шумят, а детей не лишают карманных денег. Если те ведут себя хорошо.

Вечером, перед отъездом, Том отнес дочку в кровать и поцеловал. Еще он поцеловал миссис Бизли, любимую куклу Тины – чтобы повезло, сказал он.

– Папа? У нас все будет хорошо?

– Обязательно, дорогая, – ответил он. Она запомнила это. Уверенность в его голосе. – Все будет просто замечательно. А теперь спи.

Он вышел из комнаты, как всегда. Это она тоже запомнила, потому что никогда не видела, чтобы он так ходил.

Наверху крутого въезда, ведущего от Марлборо-стрит к центральной городской парковки, Том воскликнул:

– Эй, эй, ну-ка притормози!

– Ты что? За мной машины едут, – ответил Тодд.

– На секунду. – Том поднял телефон и сфотографировал людей, которые стоят в очереди. Их уже было человек сто. Может, и больше. Более рядом дверей баннер. На нем было написано: «1000 рабочих мест Гарантированно!» А ниже: «Мы поддерживаем жителей нашего города! – МЭР РАЛЬФ КІНСЛЕР».

Позади ржавой «Субару» 2004 года Тодда Пейна кто-то посигналил.

– Томми, не хочу портить веселье, пока ты сохраняешь в памяти эту замечательную картину, но…

– Поехали, я закончил. – перебил его Том и, когда Тодд въехал на парковку, где все ближайшие к зданию места уже были заняты, добавил: – Хочу показать эту фотографию Линде. Знаешь, что она сказала? Если мы приедем сюда к шести, будем первыми в очереди.

– А я тебе говорил! Тоддстер не обманет. – Тоддстер припарковался. Громко выпустив газы и зарычав, «Субару» замерла. – До рассвета здесь тысячи две народу соберется. С телевидения приедут. Из всех каналов. «Сити эт сикс», «Морнинг репорт», «Метроскан». Может, у нас интервью возьмут.

– Я соглашусь на любую работу.

Линда не ошиблась насчет одного: было сыро. В воздухе чувствовался запах озера, тот самый аромат, немного пахнущий канализацией. И было холодно, настолько, что дыхание почти превращалось в пар. Столбики с желтыми полосками «НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ» выгибала толпа соискателей работы, превращая в зигзаг, сборки которого напоминали живой аккордеон. Том и Тодд заняли место между последними столбиками. Сразу же за ними пошло еще несколько человек, преимущественно мужчины, одни в плотных флисовых рабочих куртках, другие – в пальто типа «мистер Бизнесмен» и с прическами типа «мистер Бизнесмен», которые уже понемногу теряли свое взлелеянное совершенство. Том прикинул, что, если и дальше так пойдет, до рассвета очередь растянется до конца парковки, и это будет минимум за четыре часа до того, как дверь откроется.

Его внимание привлекла женщина, которая прижимала к груди младенца. Она стояла от них на расстоянии нескольких сборок. «Это ж какая должна быть безысходность, – подумалось Тому, – чтобы вот так посреди холодной, дождливой ночи выйти из дома с таким маленьким ребенком». Малыш висел в нагрудной сумке. Женщина разговаривала с каким-то тучным мужчиной с перекинутым через плечо спальным мешком, и ребенок переводил взгляд с одного лица на другое, словно самый молодой в мире любитель тенниса. Забавно.

– Не хочешь согреться, Томми? – Тодд достал из своего рюкзака бутылку «Беллз» и протянул назад.

Том уже почти сказал «нет», вспомнив последние услышанные от Линды слова: «И не дай Бог я почувствую, что от тебя спиртным пахнет, когда ты вернешься», но потом взял бутылку. На улице было холодно, и от одного глотка беды не будет. Он почувствовал, как виски течет вниз, обжигая горло и желудок. «Прополощи рот, перед тем как подойти к стенду, – напомнил он себе. – Ребят, от которых попахивает виски, на работу не берут».

Когда Тодд снова предложил сделать по глотку – было это около двух, – Том отказался. Но когда в третий поступило новое предложение, Том взял бутылку. Оценив уровень жидкости, он понял, что Тоддстер спасался от холода очень активно.

«Какого черта», – подумал Том и сделал немного больше чем глоток; на этот раз наполнив весь рот.

– Вот это дело! – произнес Тодд едва слышно, растягивая звуки. – Давай, покажи свою темную натуру.

Поток соискателей работы продолжался, их машины осторожно продвигались сквозь густой туман со стороны Марлборо-стрит. Очередь уже вышла далеко за столбики и больше не изгибалась зигзагом. Поэтому казалось, что он понимает, какие экономические трудности постигли страну – разве он сам не потерял работу, к тому же очень хорошую работу? – Но по мере того как прибывали машины и очередь растягивалась (ее конца уже было не рассмотреть), реальное положение вещей начал раскрываться перед ним в новом, ужасном свете. Возможно, «трудности» было не совсем уместным словом. Вот «беда» – то, что надо.

Справа от него, в лабиринте столбиков и лент, которые указывали дорогу к двери зала, заплакал ребенок. Оглянувшись, Том увидел, как мужчина со спальным мешком поддерживает краешек нагрудного сумки, чтобы женщине («Господи, – подумал Том, – она сама что тот подросток») было удобнее вытаскивать оттуда ребенка.

– Что это за чертовщина? – спросил Тодд уже совсем непослушным языком.

– Ребенок, – ответил Том. – Женщина с ребенком. Девочка с ребенком.

Тодд присмотрелся и воскликнул:

– Мать твою! Вот это настоящая безотве… безответ… безответственность.

– Ты что, опьянел уже? – Линде Тодд не нравился, она не видела в нем ни одной положительной черты, и в этот момент Том готов был с ней согласиться.

– Немного. Когда дверь откроется, я буду в норме. У меня есть мятные конфеты.

Тому захотелось спросить у Тоддстера, нет ли у него с собой візина – глаза у него совсем покраснели, – но он решил, что сейчас не хочет с ним разговаривать. Он снова посмотрел туда, где стояла женщина с ребенком, который заходился от плача. Сначала ему показалось, что она ушла. Потом он посмотрел вниз и увидел, что она заползает в спальный мешок здоровяка, держа ребенка на груди. Мужчина держал мешок открытым, чтобы ей было удобнее. Младенец продолжало скулить.