Текст книги "Кто нашел, берет себе"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

1979-2014

11 января 1979 Моррису Рандольфу Беллами был вынесен приговор: пожизненное заключение. После этого короткое время события развивались стремительно, а потом невероятно медленно. Медленно. Медленно. Официальное оформление в Вейнсвилльськую тюрьму было закончено в тот же день до пяти часов. Сокамерник Морриса, осужденный убийца по имени Рой Оллгуд, изнасиловал его впервые за сорок пять минут после того, как был выключен свет.

– Не шевелись и смотри, не прижми мне на член, парень, – прошептал он в ухо Моррису. – Если сделаешь это, я отрежу тебе нос. Будешь похожим на свинью, которую грызанул аллигатор.

Моррис, которому уже приходилось быть изнасилованным, не шевелился, только впился зубами в руку, чтобы не закричать. Он думал о Джимми Голде, о том, каким он был до того, как погнался за Золотым Баксом. Когда он все еще был настоящим героем. Он думал о Гарольде Финна-Мане, школьном друге Джимми (у самого Морриса в школе не было друзей) и о его словах: «Все хорошее рано или поздно заканчивается», которые предполагали наличие обратного: все плохое тоже рано или поздно заканчивается.

Именно это плохое продолжалось довольно долго, и пока оно продолжалось, Моррис, не останавливаясь, повторял про себя мантру Джимми из «Беглеца»: Дерьмо? Ну и насрать! Ссора? Ну и насрать! Дерьмо? Ну и насрать! Помогло.

Немного.

Следующие несколько недель Оллгуд насиловал его анально одними ночам и орально другими. Сам он, в общем, отдавал преимущество заднему проходу, который лишен вкусовых рецепторов. По крайней мере, он думал, что Кора Энн Хупер, женщина, на которую он имел глупость напасть, когда был в отключке, назвала бы это высокой степенью справедливости. Хотя, с другой стороны, ей пришлось пережить нежелательное вторжение лишь однажды.

К Вейнсвилльськой тюрьме примыкала фабрика, на которой заключенные шили джинсы и спецовки для рабочих. На пятый день в красильне один из дружков Оллгуда взял Морриса за запястье, завел его за бак с синей краской номер три и приказал снимать штаны. «Ты просто не рыпайся, а я сделаю все остальное», – сказал он. Закончив, добавил: «Я не педик, ничего такого, но мне нужно как-то жить, как и всем остальным. Сболтнешь кому-то, что я педик, и я убью тебя нахер ».

«Не скажу, – ответил Моррис и мысленно вспомнил: Дерьмо? Ну и насрать! Дерьмо? Ну и насрать! »

Однажды в середине марта 1979 года на спортивной площадке в Морриса подошел заключенный, похожий на «ангела из ада», с татуированными кучами мышц.

– Ты умеешь писать? – Спросил он на ярком южном наречии: ты умеешь писать? – Я слышал, ты умеешь писать.

– Да, я умею писать, – ответил Моррис. Он заметил, как Оллгуд, не дойдя до него, увидел, кто идет рядом с Моррисом и поспешно переместился на баскетбольную площадку в дальнем конце двора.

– Я Уоррен Дакворт. Все называют меня Даком.

– Я Моррис Бел …

– Я знаю, кто ты. Ты хорошо пишешь, да?

– Да, – сказал Моррис, не задумываясь, и без лишней застенчивости. То, как Рой Оллгуд неожиданно нашел для себя новое место, не оставило его равнодушным.

– Ты можешь написать письмо для моей жены, если я, типа, скажу, что писать? Только словам красивее?

– Могу и напишу, только у меня есть одна проблемка.

– Знаю я, какая у тебя проблемка, – выдал его новый знакомый. – Если твое письмо моей жене понравится, если после него она перестанет меня своими разговорами о разводе доставать, у тебя больше не будет проблем с этим худым сученком в твоей камере.

«В моей камере худой сученок – это я», – подумал Моррис, но где-то в душе у него появился тонюсенький проблеск надежды.

– Сэр, я напишу для вашей жены такое письмо, какого она не получала за свою жизнь.

Несмотря на мощные руки Дакворта, он вспомнил одну передачу о природе. В ней рассказывали о птичке, которая селится в пастях крокодилов, где выбирает из зубов рептилий остатки пищи, благодаря чему и выживает.

На взгляд Морриса, это была бы неплохая сделка.

– Мне понадобится бумага, – сказал он, подумав о колонии, где можно было рассчитывать не более чем на пять паршивых листов бумаги с жирными разводами, похожими на предраковые пятна.

– Я достану тебе бумагу. Достану все, что нужно. Ты просто напиши письмо и в конце добавь, что я все это говорил, а ты только записывал за мной.

– Хорошо. Скажи, что она больше была бы рада услышать.

Дак задумался, потом просиял.

– Что она офигенно трахается?

– Она об этом и так знает. – Теперь задумался Моррис. – Она когда-то говорила, что, если бы могла, изменила бы в себе какую-то часть тела? Какую? Брови Дака сдвинулись плотнее.

– Не знаю, она всегда жалуется, что у нее задница слишком велика. Но зачем об этом говорить? Только хуже будет.

– Нет. Я напишу, как ты любишь щупать ее руками и тискать.

Дак заулыбался.

– Только смотри, осторожнее там, а то я тебя сам натяну по самые глаза.

– Какое платье она любит больше всего? У нее есть платье?

– Да. Зеленое. Шелковое. Ей мать подарила в прошлом году, перед тем, как меня приняли. Она надевает его, когда мы ходим танцевать. – Он опустил глаза. – Сейчас ей лучше на танцы не ходить. Но, наверное, она ходит. Я знаю. Может, я не умею и имени своего написать, но я не дурак.

– Я могу написать, как сильно тебе хочется потрогать ее зад, когда она будет в этом зеленом платье, скажешь? Могу добавить, что от мысли об этом у тебя внутри все горит.

Дак посмотрел на Морриса таким взглядом, которого Моррис в Вейнсвилли еще не замечал ни разу. В нем было уважение.

– Слушай, а неплохо!

Но Моррис еще не закончил. Думая о мужчинах, женщины представляют только секс. Секс это не романтично.

– Какого цвета у нее волосы?

– Какого сейчас – не знаю. Когда красит – каштановые.

Каштановые звучало не слишком поэтично, по крайней мере, так казалось Моррису, но такие вещи всегда можно обойти. Ему пришло в голову, что это очень похоже на работу рекламного агентства, когда надо продать товар. Он отогнал эту мысль. Выживание является выживание.

– Я напишу, что тебе хочется увидеть, как солнце блестит на ее волосах, особенно утром, – сказал он.

Дак не ответил. Он смотрел на Морриса, сдвинув лохматые брови.

– Что? Не нравится?

Дак взял Морриса за руку, и на какой ужасный миг Моррису показалось, что она сейчас сломается, как сухая ветка. «НЕ-НА-ВИД-ЖУ» было вытатуированными на косточках пальцев здоровяка. Дак вздохнул.

– Как стихи. Завтра получу тебе бумагу. В библиотеке ее полно.

Вечером, когда Моррис вернулся в блок, его камера была пуста. Рольф Венциане из соседней камеры сказал, что Роя Оллгуда забрали в лазарет. На следующий день Оллгуд вернулся. Под обоими его глазами темнели синяки, на носу стояла шина. Посмотрев на Морриса с постели, он повернулся на другой бок, лицом к стене.

Уоррен Дакворт стал первым клиентом Морриса. В течение следующих тридцати шести лет их у него было много.

Иногда, когда Моррис лежал на спине у себя в камере (в начале девяностых у него уже была одиночка с полочкой зачитанных книг) и не мог заснуть, он успокаивал себя воспоминаниями о том, как открыл для себя Джимми Голда. Это был мощный столб яркого света среди беспорядочной и злой темноты его юности.

Его родители постоянно ссорились, и хотя он презирал их обоих всей душой, у матери броня против внешнего мира была крепче, поэтому он принял от нее саркастический изгиб улыбки и как приложение надменный, пренебрежительный взгляд. Кроме английского языка и литературы, за которые он получал высшие оценки (когда хотел), в школе он считался неуспевающим, и это не раз доводило Аниту Беллами до бешенства с упреками и размахиванием табелем. Друзей у него не было, зато врагов пруд пруди. Трижды его били. Дважды это делали мальчики, которых просто раздражала его внешность, но однажды – парень, у которого на то были более веские причины. Это был очень высокий старшеклассник, футболист по имени Пит Вомак, которому не понравилось, как Моррис смотрел на его подружку в столовой во время обеденного перерыва.

– На что уставился, крысенок? – Поинтересовался Вомак, и за столиками вокруг воцарилась тишина.

– На нее, – ответил Моррис. Он был напуган, а когда ум его был омрачен, страх обычно хоть немного сдерживал его, но он никогда не мог устоять перед аудиторией.

– Лучше прекрати, – лениво сказал Вомак, давая ему шанс. Вероятнее, Вомак осознавал, что в сравнении с его шестью футами двумя дюймами и двумястами двадцатью фунтами напротив него сидит красногубая сопля на палочке пяти футов семи дюймов роста и весом где-то жалких фунтов ста сорока, и то если в одежде. Возможно, он осознавал и то, что все вокруг – включая его смущенную подружку – видят подобное неравенство.

– Если она не хочет, чтобы на нее смотрели, почему так одевается?

Моррис считал это комплимент (хотя и слишком неуклюжий, это уж точно), но Вомак услышал в нем что-то другое. Он обежал вокруг стола, сжав кулаки. Моррис успел ударить только раз, но удар получился точный, Вомак потом долго с подбитым глазом ходил. Разумеется, после этого он получил свое, и за дело, но тот удар стал для него полным открытием. Если надо, он будет драться! Осознавать это было приятно.

Обоих мальчиков исключили, и в тот же вечер Моррис выслушал от матери двадцатиминутную лекцию о пассивном сопротивлении вместе с едким замечанием о том, что драки в столовой это не тот вид внеклассной деятельности, обычно оставляет благоприятное впечатление у приемной комиссии колледжей.

У нее за спиной его отец приветственно поднял бокал мартини и подмигнул. Это означало, что, хотя Джордж Беллами преимущественно жил под пятой у жены, при определенных обстоятельствах он тоже был способен драться. Однако обычной тактикой старого доброго папаши было бегство, и во втором семестре первого года Морриса в Нортфилд Джорджи-Порджи убежал, бросив семью на произвол судьбы, задержавшись только для того, чтобы подчистить остатки банковского счета семьи Беллами. Сбережений, которыми он хвастался, либо не существовало, либо они накрылись. Анита Беллами осталась с пачкой наличных и непослушным четырнадцатилетним сыном.

После отбытия отца в неизвестные края остались только две ценные вещи. Это документ о номинации на «Пулитцера» за ее книгу, висевший на стене в рамочке. И дом в престижной части Норт Сайда, в котором Моррис вырос. Этот дом не был заложен только потому, что мать категорически отказалась подписывать банковские бумаги, ее муж принес домой, первый и последний раз НЕ поддавшись на его сладкие песни о том, что ему повезло сделать выгодное вложение, и этим никак нельзя пренебречь. Когда он ушел, она продала этот дом, и они переехали на Сикоморовую улицу.

– Конечно, это жилье хуже, – призналась она Моррису летом между его первым и вторым курсами, – но финансовый источник наполнится снова. И по крайней мере соседи здесь белые. – Она помолчала, обдумывая последнее замечание, потом добавила: – Не то, чтобы я была против.

– Конечно, ма, – сказал Моррис. – Кто бы сомневался.

Обычно она ненавидела, когда он называл ее «ма», но в тот день промолчала, поэтому у него весь день было приподнятое настроение. У него всегда поднималось настроение, когда удавалось подпустить шпильку матери. Такая возможность выпадала нечасто.

В начале семидесятых в Нортфилд такой вид работы, как написание приказов книг, входил в обязательную программу второго года изучения литературы. Ученикам раздавали распечатанный на ротаторе перечень одобренных книг. Большинство из них Моррис считал просто мусором, и не стеснялся говорить. «Смотрите! – Восклицал он со своего места в заднем ряду. – Сорок вкусов американской овсянки ».

Кто-то из ребят смеялся. Он мог их рассмешить, и хотя Моррис не мог заставить их полюбить себя, его это нисколько не смущало. Все они были тупыми оболтусами, которых ждут тупые брака и такие же тупые работы. Они воспитывать тупых внуков, а затем погаснут в тупых больницах и домах престарелых, нырнув в темноту с верой в то, что они жили в стране американской мечты, и Христос встретит их у ворот рая с рекламными буклетик. Морриса же ждали вещи куда более возвышенные. Только он еще не знал какие.

Мисс Тодд – ей тогда, вероятно, было примерно столько же лет, сколько Моррису, когда он с подельниками ворвался в дом Джона Ротстайна, – попросила его остаться после уроков. Когда все одноклассники вышли, Моррис остался сидеть на своем месте в расхлябанной позе, раздвинув ноги. Он думал, что Тодд хочет написать жалобу на него матери. Он позволял себе кричать на уроках, но на уроке литературы это произошло впервые, и он чувствовал что-то вроде раскаяния. Тревожная мысль мелькнула у него в голове голосом отца – Ты сжигаешь слишком много мостов, Морри, – и рассеялась, как облачко пара.

Вместо того, чтобы выписать замечание, мисс Тодд (с лица не красавица, но с божественной фигурой) достала из своей рыхлой школьной сумки книгу в мягкой красной обложке. На обложке желтым наброском был изображен парень, который курил у кирпичной стены сигарету, и сверху название – «Беглец».

– Ты же у нас любишь демонстрировать ум, да? – Спросила мисс Тодд, сев на парту рядом с ним. Юбка у нее была короткой, чулки на длинных бедрах поблескивали.

Моррис ничего не ответил.

– Я знала, что это случится, так и захватила сегодня эту книгу. Для тебя это хорошая и плохая новость одновременно, мой всезнающий друг. Ты не получишь замечание, но и теряешь возможность выбирать. Ты должен прочитать только одну эту книгу. Она не входит в одобренного перечня, и, наверное, у меня могут быть неприятности из-за того, что я ее тебе даю, но я надеюсь на добрую часть твоей натуры, а мне хочется верить, что она у тебя где-то внутри, хоть и мизерная.

Моррис посмотрел на книгу, затем поверх нее посмотрел на ноги мисс Тодд, не скрывая интереса.

Она увидела направление его взгляда и улыбнулась. На мгновение Моррис представил себе их совместное будущее, сосредоточено преимущественно в постели. Ну и что, он слышал, такое бывает. Аппетитная учительница ищет подростка для внеклассных уроков сексуального образования.

Мыльный пузырь этой фантазии продержалась секунды две. Она разрушила ее, продолжая улыбаться.

– Вы с Джимми Голдом найдете общий язык. Он – насмешливый, из тех, кто ненавидит самого себя, маленький ничтожество. Во многом такой же, как ты. – Она встала с парты, ее юбка скользнула на место на два дюйма выше колен. – Удачи с переводом. И пусть в следующий раз, когда ты будешь смотреть на женскую юбку, тебе вспомнятся слова Марка Твена: «Любой нестриженый лентяй может смотреть».

Моррис выскользнул из кабинета, горя от стыда, впервые его просто поставили на место, а убили в то место и утрамбовали. У него появилось желание выбросить книгу в канализацию, когда он вышел из автобуса на углу Сикоморовой и Вязовой, но он сдержал себя. Не потому, что боялся наказания. Как она могла его наказать, если книга эта не входила в перечень? Сдержался он из-за парня на обложке. Парень смотрел сквозь облако сигаретного дыма с какой уставшей дерзостью.

«Он – насмешливый, из тех, кто ненавидит самого себя, маленький ничтожество. Во многом такой же, как ты ».

Матери дома не было, вернуться она должна не раньше десяти. Она преподавала на курсах для взрослых ради дополнительного заработка. Моррис знал, что она чувствовала отвращение к этим курсам, считая их гораздо ниже свой профессиональный уровень, что вполне его устраивало. «Работай, ма, подумал он. Работай, крутись ».

Морозильник был забит упаковками замороженных обедов. Он взял одну наугад и запихнул в духовку, чтобы почитать, пока будет готовиться. После ужина можно будет пойти наверх, взять из-под кровати один из отцовских «Плейбой» («наследие старика» – иногда думал он) и немного подушить цыпленка.

Ставить духовку на таймер он не стал, и через целых полтора часа от книги его оторвал запах горелой говядины. Он прочитал первую сотню страниц, не сидя в этом дрянном типовом доме послевоенных времен, а гуляя по улицам Нью-Йорка вместе с Джимми Голдом. Словно во сне, Моррис сходил на кухню, натянул рукавицы, вынул из духовки затвердевшую массу, бросил ее в мусорное ведро и вернулся к «Беглецу».

«Надо будет перечитать еще раз», – подумал он. Ему даже показалось, что у него немного подскочила температура. И с маркером. Здесь так много нужно выделить и запомнить. Так много.

Для читателя, одной из самых волнующих, является минута, когда он открывает, что является читателем, человеком, не только способным прочитать книгу (что Моррису уже было известно), а влюбленным в это занятие. Безнадежно. По уши. Первая книга, создающая такое впечатление, не забывается, и каждая ее страница является новым открытием, которое горит и провозглашает: ясно, так и есть! Да, я тоже это видел! И, конечно: и я так думаю! И я так чувствую!

Моррис написал перевод «Беглеца» на десять страниц. От мисс Тодд он вернулся с пометкой «А +» и единственным комментарием: «Я знала, что ты оценишь».

Ему захотелось сказать ей, что это не «оценка», это любовь. Настоящая любовь. А настоящая любовь не умирает никогда.

«Беглец по делу» была так же прекрасна, как и «Беглец», только на этот раз Джимми был чужаком не в Нью-Йорке, а в Европе, сражался в Германии, видел, как умирают его друзья, и наконец в одном из концентрационных лагерей смотрел сквозь колючую проволоку пустым взглядом, в котором уже не было страха. Скелеты, бесцельно слоняющиеся и которым посчастливилось выжить, подтвердили то, о чем Джимми догадывался уже несколько лет, писал Ротстайн. Все это было ошибкой.

Воспользовавшись трафаретом, Моррис скопировал этустрочку готическим шрифтом на лист бумаги и приколол его кнопками к двери своей комнаты, той самой комнаты, в которой позже поселится мальчик по имени Питер Сауберс.

Мать, увидев его, скривила губы в саркастическую улыбку и ничего не сказала. По крайней мере, тогда. Спор о Джимми Голде между ними произошел два года назад, когда она сама прочитала трилогию. Спор привел к тому, что Моррис напился; напившись, он совершил незаконное проникновение и нападение; из-за этих преступлений его на девять месяцев посадили в колонию для несовершеннолетних «Ривервью».

Но этому предшествовал «Беглец сбавляет обороты», которого Моррис прочитал с ужасом. Джимми женился на красивой девушкой. Джимми устроился на работу в рекламное агентство. Джимми начал набирать вес. Жена Джимми забеременела первым из трех маленьких Голдов, и они переехали в пригород. Там у Джимми появились друзья. С женой они стали устраивать у себя во дворе вечеринки с барбекю. Джимми суетился над грилем в фартуке с надписью «Шеф-повар всегда прав». Джимми изменял жене, а жена изменяла ему. Джимми принимал «Алка-Зельцер» от изжоги и какую-то штуку под названием «Милтаун» от похмелья. Но главное – Джимми погнался за Золотым Баксом.

Моррис читал об этих ужасных изменения с ощущением потерянности и страха, которое постепенно усиливалось. Ему показалось, что он чувствует примерно то же, что чувствовала мать, когда узнала, что ее муж, которого она всегда держала у себя на коротком поводке, опустошал их счета, даже когда послушно бегал по ее поручениям, так ни разу и не подняв руку, чтобы сбить с ее слишком образованного лица эту саркастическую улыбку.

Моррис не оставлял надежды, что Джимми проснется.Вспомнит, кто он – по крайней мере кем был раньше, – и выбросит на помойку свое нынешнее дурацкое и пустое житье. Но вместо этого «Беглец сбавляет обороты» закончился празднованием Джимми своей успешной рекламной кампании – моющего средства «Даззо-Ду», Святый Боже! – И коронной «И не такое еще будет в следующем году».

В колонии Моррис должен был еженедельно встречаться с психиатром. Психиатра звали Кертис Ларсен. Ребята звали его Кердем-смерд. Кердем-смерд всегда заканчивал разговор вопросом: «Кто виноват в том, что ты оказался здесь, Моррис?”

Большинство ребят, даже безнадежно тупые, знали правильный ответ. Знал его и Моррис, но отказывался говорить. «Моя мать», – отвечал он каждый раз, когда ставился этот вопрос.

Во время последней встречи, незадолго до окончания термина Морриса, Кердем-смерд составил на столе руки и несколько длинных беззвучных секунд смотрел на Морриса. Моррис знал, что Кердем-смерд ждет, когда он опустит глаза. И не сделал этого.

– В моей профессии, – заговорил Кердем-смерд, – есть название для твоего поведения. Уклонение от осуждения. Или окажешься ты здесь снова, если продолжишь практиковать уклонение от осуждения? Скорее всего нет. Через несколько месяцев тебе исполняется восемнадцать. Поэтому, когда ты в следующий раза сорвешь куш – а следующий раз будет обязательно, – тебя будут судить как взрослого. Если, конечно, ты не изменишься. Итак, в последний раз: кто виноват в том, что ты оказался здесь?

– Мать, – без колебаний ответил Моррис. Потому что это было уклонение от осуждения. Это была правда. С такой логикой не поспоришь.

Между пятнадцатью и семнадцатью Моррис перечитывал первые две книги трилогии о Голде, жадно, выделяя абзацы и вписывая свои замечания. «Беглец сбавляет обороты» он перечитал только раз, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы закончить. Каждый раз, когда он брался за книгу, внутри у него будто все наливалось свинцом, потому что он знал, что произойдет дальше. Чувство возмущения к создателю Джимми Голда росло и крепло. Как мог Ротстайн вот так уничтожить Джимми? Даже не позволив ему уйти в сиянии славы, а оставив его жить! Приспосабливаться и сглаживать острые углы, спать с соседкой-шлюхой, которая торгует «Амвей», чтобы продолжать считать себя бунтарем!

Моррис подумывал написать Ротстайну письма и попросить – нет, потребовать, – чтобы тот объяснил, что произошло, только из статьи в «Тайм» он знал, что сукин сын не читает писем от своих поклонников и не отвечает на них и подавно.

Беллами, с ее почти полученным «Пулитцером» в рамке, шатром окрашенных светлых волос и саркастическим изгибом улыбки.

В 1973, во время февральских каникул, она за день прочитала все три романа о Джимми Голде. И это были его книги, его личные книги, которые она, не спросив, взяла с полки в его спальне. Они валялись на кофейном столике, когда он вошел, на «Беглец в деле» – круглый влажный след от запотевшего винного бокала. Моррис оцепенел, не в состоянии произнести ни слова, что с ним случалось лишь несколько раз в жизни.

Анита же наоборот.

– Ты больше года только об этом и говорил, поэтому я решила узнать, из-за чего весь этот шум. – Она отпила вина. – У меня неделя выходных, поэтому появилось время их прочитать. Я думала, это займет больше дня, но здесь не так уж и большой объем, не так ли?

– Ты … – Он на мгновение задохнулся. Затем: – Ты входила в мою комнату!

– Что-то ты не возражаешь, когда я захожу в твою комнату поменять постельное белье или приношу твою одежду, постиранную и выглаженую. Возможно, ты думал, что все это делает фея прачечной?

– Это мои книги! Они стояли на специальной полке. Ты не имела права их брать!

– С радостью поставлю их обратно. И не волнуйся, журналы у тебя под кроватью я не трогала. Я знаю, мальчикам нужно … отвлекаться.

Он шагнул вперед на ногах, которые вдруг превратились в ходули, и взял книги в мягкой обложке руками, которые вдруг превратились в крюки. На задней обложке «Беглец по делу» все еще ощущался влажный след от проклятого бокала, и он подумал: «Если одному тому из трилогии суждено промокнуть, то почему это не« Беглец сбавляет обороты »?»

– Признаю, это довольно интересные вещи. – Она заговорила рассудительным голосом лектора. – Хотя бы потому, что показывают взросления довольно талантливого писателя. Первые два тома, конечно, невыносимо скучны, например «Том Сойер» неинтересен по сравнению с «Гекельберри Финном», но в последнем – чего не скажешь о «Гекельберри Финне» – виден рост.

– Последний роман – гадость, – закричал Моррис.

– Не нужно повышать голос, Моррис. Зачем так беситься. Свою позицию можно защищать и без этого. – И на ее лице появилась улыбка, которую он так ненавидел, такая тонкая, такая острая. – Мы обсуждаем.

– Я не хочу ничего обсуждать!

– Но нам следует это сделать! – Воскликнула Анита,улыбаясь. – Если я таки провела день – я не говорю потеряла день, – пытаясь понять своего эгоистичного сына, который считает себя интеллектуалом, а из школы приносит сплошные «С».

Она подождала ответа. Он не ответил. Ловушки были повсюду. Она могла преломить его, когда хотела, и сейчас ей этого хотелось.

– Я заметила, что первые два тома разваливаются, почти выпадают из переплетов и почти зачитаны до дыр. В них много подчеркиваний и заметок, причем некоторые из них говорят о зарождении – я не скажу о расцвете, мы так не можем сказать, правда, по крайней мере, пока, – говорят о зарождении острого критического ума. Но третий том выглядит почти непрочитанным, и в нем ничего не подчеркнуто. Тебе же не понравилось, что с ним произошло, так? Тебе не является интересным Джимми, когда он – и, судя по всему, автор – повзрослел.

– Он продался! – Кулаки Морриса сжались. Лицо запылало и запульсировало, как в тот день, когда Вомак публично напал на него. Но тогда Моррис сумел изобразить один точный удар, ему захотелось это сделать и сейчас. Ему это было нужно!

– Ротстайн позволил ему продаться! Если ты этого не видишь, что с тебя взять?

– Нет. – Улыбка исчезла. Не отрывая от него взгляда, она подалась вперед и поставила бокал на кофейный столик. – В этом корень твоего заблуждения. Хороший романисты не ведет своих персонажей, а следует за ними. Он наблюдает за их появлением и записывает то, что видит. Хороший романист понимает, что он секретарь, а не Бог.

– У Джимми был не такой характер. Ебаный Ротстайн изменил его! Он превратил Джимми в посмешище! Превратил его в … в обычного человека!

Морису стало дурно от того, как жалко это прозвучало, и его разозлило, что он попал на живца к матери и начал защищать свою точку зрения, которая вовсе не требовала защиты, точку зрения, которая была очевидной для любого человека, наделенного хоть крошками ума и чувств.

– Моррис. – Очень мягко. – Когда-то и мне хотелось быть женской версией Джимми Голда, как сейчас тебе хочется быть им. Джимми Голд или еще кто-то, похожий на него, – это уединенный остров, на котором большинство подростков ждут, когда детство станет зрелостью. Тебе надо понять – это и Ротстайн наконец понял, хотя для этого ему понадобилось написать три книги, – что почти все мы постепенно становимся обычными людьми. Я тоже такой стала. – Она посмотрела вокруг. – Иначе, почему бы мы жили здесь, на Сикоморовой?

– Потому что ты сделала глупость и позволила отцу ободрать нас как липку.

Она вздрогнула (удар попал, обрадовался Моррис, к тому же ощутимый удар!), Но потом губы ее опять скривились в саркастической улыбке, как бумажка, которая сгорает в пепельнице.

– Признаю, в чем-то ты прав, хотя с твоей стороны некрасиво меня в этом обвинять, но ты когда-нибудь спрашивал себя, почему он ободрал нас как липку?

Моррис молчал.

– Потому что он отказался расти. Твой отец – Питер Пен с брюшком, который нашел девочку вдвое младше себя, чтобы она была для него феей Дзынь в постели.

– Положи мои книги на место или выбрось их в помойку, – сказал Моррис голосом, которого сам не узнал. Он прозвучал, и это было ужасно, точно, как голос отца. – Мне все равно, что ты сделаешь. Я ухожу отсюда и возвращаться не планирую.

– О, думаю, ты вернешься, – сказала она и была права, но вернулся он почти через год, и к тому времени мать уже перестала его знать. Если когда-либо знала. – И, по-моему, ты должен прочитать третий том еще несколько раз.

Последнее предложение ей пришлось произнести, повысив голос, потому что Моррис уже несся по коридору, не замечая перед собой дороги от чувств, охвативших его.

– Найди в себе хоть немного сочувствия! Мистер Ротстайн нашел. Это спасительная сила последней книги!

Дверь с треском захлопнулась, оборвав ее слова.

Моррис вышел на улицу, низко опустив голову, и, когда оказался на тротуаре, бросился бежать. В трех кварталах находился магазин с отделом алкогольных изделий. Добежав до него, он сел на стойку для велосипедов перед «Хобби Террифик» и стал ждать. Первые два парня отказались выполнить его просьбу (второй с такой улыбкой, что Моррису захотелось сбить ее с его лица), но третий, в одежде из секонд-хенда и с неприкрытым желанием где переночивать, согласился купить Моррису пинту за два доллара или кружку за пять. Моррис выбрал кружку и выпил ее рядом с ручьем, который протекает ничейной участком между Сикоморовой и Березовой. Солнце к тому времени уже почти село. Ему не запомнилось, как он ехал к Сахарному пригорку на угнанной машине, но, попав туда, как любил выражаться Кердем-смерд, сорвал куш.

Кто виноват в том, что ты оказался здесь?

Видимо, какая-то доля вины лежала на том пьянчужке, что купил несовершеннолетнему подростку кружку виски, но в основном виноватой была мать, и во всем этом было одно положительное: когда ему объявляли приговор, от саркастического изгиба улыбки не осталось и следа. Он наконец стер его с лица матери.

В тюрьме, во время отсидки в карцере (что случалось не реже одного раза в месяц), Моррис лежал на нарах, положив руки за голову и думая о четвертом роман о Джимми Голда, думая, содержатся ли в нем все улучшения, о которые он так мечтал, когда закрыл «Беглец сбавляет обороты». Возможно, чтобы к Джимми вернулись его старые надежды и мечты? Его прежний огонь? Эх, если бы у него было хоть два дня! Хотя бы один!

Впрочем, он сомневался, что даже Джон Ротстайн смог бы сделать так, чтобы подобное возвращение прежних идеалов выглядело правдоподобным. Судя по наблюдениям самого Морриса (главными примерами для него были собственные родители), если огонь угасает, обычно он угасает навсегда. И все же некоторые люди действительно меняются. Он вспомнил, как однажды заговорил о такой возможности с Энди Халлидеем, во время одной из их многочисленных бесед, которые они вели обеденного перерыва. Было это в «Счастливой чашке», что в двух шагах от «Книг Гриссома», где работал Энди, и вскоре после того, как Моррис бросил Городской колледж, решив, что так называемое высшее образование, которую там дают, нафиг никому не нужно.

– Никсон изменился, – сказал Моррис. – Старый ненавистник открыл торговые отношения с Китаем. А Линдон Джонсон протолкнул через конгресс Акт о гражданских правах. Если даже такая старая расистская гиена смогла перекраситься, я думаю, возможно все, что угодно.

– Политики. – Энди поморщился, как от дурного запаха. Это был худощавый парень со стрижкой ежиком, всего на два года старше Морриса. – Они изменяются ради выгоды, а не ради идеи. Обычные люди на такое не способны. Просто не могут. Если они отказываются вести себя должным образом, их наказывают. Затем, посленаказания, такие говорят: да, сэр, хорошо – и становятся частью системы, как трутни, которыми они и являются. Посмотри, что стало с теми, кто протестовал против Вьетнамской войны. Большинство из них сейчас живет жизнью среднего класса. Толстые, довольные, голосуют за республиканцев. Кто отказался повиноваться, сидят по тюрьмам. Или в бегах, как Кэтрин Энн Пауэр.