Текст книги "Джойленд (ЛП)"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Не знаю и мне плевать, – ответила Бука. – Я уже устала ото всех этих пьянок и девичников в два часа ночи. Некоторым из нас иногда нужно спать – звучит странно, но это так.

Мое сердце заколотилось так сильно, что запульсировало в висках.

– Рене уехала с ней?

– Нет, они поссорились. Из-за того парня. Того, что помогал Венни собирать вещи.

Она произнесла ее имя с явным презрением, от чего у меня скрутило живот. Из-за этого, а не из-за слов про какого-то там парня – ведь ее парнем был я. Если какой-то новый приятель, с которым она познакомилась на работе, помог ей с переездом – что мне с того? Конечно, у нее могут быть приятели. У меня же есть по крайней мере одна приятельница, ведь так?

– Рене там? Я могу поговорить с ней?

– Нет, у нее свидание.

Должно быть, Бука, наконец, сообразила, что к чему, потому что в ее голосе внезапно послышался интерес.

– Эй, а тебя не Девин зовут?

Я повесил трубку – не планировал так поступать, просто вдруг повесил и все. Я твердил себе, что мне только почудилось, будто бы Ворчунья вдруг превратилась в Веселушку – как если бы у них там ходил какой-то анекдот, героем которого был я. Кажется, я уже говорил, что разум огораживается защитными стенами до последнего.

Три дня спустя я получил единственное письмо, которое тем летом написала мне Венди Кигэн. Последнее письмо. Написала она его на особой бумаге с фигурным обрезом. На листах веселые котята резвились с клубками пряжи. Много позже я подумал, что на такой бумаге вполне могла писать и пятиклассница.

На трех сумбурных страницах Венди писала, что очень сожалеет, что она долго боролась с искушением, но побороть не смогла, что она понимает, какую причиняет мне боль и что, наверное, мне некоторое время не стоит ей звонить и просить о встрече, что как только пройдет первичное потрясение, мы сможем остаться хорошими друзьями, что парень он чудесный, студент Дартмутского колледжа, что он играет в лакросс и что, может быть, она даже его со мной познакомит в начале осеннего семестра. И т. д. и т. п., черт ее дери.

Той ночью я плюхнулся на песок в пятидесяти ярдах от Пляжного пансиона миссис Шоплоу с целью хорошенько надраться. Не такое уж дорогое удовольствие, подумал я: в те дни мне вполне хватало шести банок пива, чтобы напиться в стельку. Через некоторое время ко мне присоединились Том с Эрин, и мы – три джойлендских мушкетера – сидели вместе и смотрели на волны.

– Что не так? – спросила Эрин.

Я пожал плечами, мол, да так, ерунда, но ерунда обидная. – Меня бросила девушка. Письмо прислала. „Дорогой Джон, солдатик мой“ и все такое.

– Только в твоем случае не „Дорогой Джон“, а „Дорогой Дев“, – сказал Том.

– Да прояви ты сочувствие, – упрекнула его Эрин. – Деву грустно и больно, но он старается этого не показывать. Сам, что ли, не понимаешь?

– Понимаю, – сказал Том. Он приобнял меня за плечи и прижал к себе. – Сочувствую тебе, дружище. От тебя веет болью, словно ледяным канадским ветром. Или даже арктическим. Можно мне пива?

– Конечно.

На берегу мы просидели долго. Эрин деликатно расспрашивала меня о случившемся, и я кое-что ей рассказал. Кое-что, но не всё. Мне было грустно и больно, но тут было нечто большее, о чем я рассказывать не хотел. Отчасти из-за веры моих родителей в то, что выплескивать свои чувства на других – верх неприличия, но в основном потому, что я сам ужаснулся глубине своей ревности. Я даже не хотел, чтобы Том с Эрин догадались о существовании этого прожорливого червячка (он, видите ли, из Дартмута; наверное, вступил в самое престижное братство, и водит „Мустанг“, который его родители подарили ему на окончание школы).

Но ревность – еще не самое худшее. Худшим оказалось понимание того, что впервые за всю мою жизнь меня по-настоящему отвергли. Той ночью я только начал это осознавать.

Она-то меня разлюбила, а вот я ее – еще нет.

Эрин тоже взяла себе пива и подняла руку.

– Давайте выпьем за следующую девушку Дева. Мы пока не знаем, кто она, но день вашей встречи будет самым счастливым в ее жизни.

– Вот-вот, – поддакнул Том, подняв свою банку. И, будучи Томом, добавил:

– А прежней – от ворот поворот.

Не думаю, что они осознали (той ночью, да и вообще), как сильно пошатнулась подо мной земля. Каким я был потерянным. Я им и не сказал: признаться в таком казалось мне не просто неловким, но постыдным. Я заставил себя улыбнуться и выпил вместе с ними.

Хорошо хоть, что пить пришлось не в одиночку, поэтому утром разбитому сердцу не поддакивала хмельная голова. Когда мы пришли в Джойленд, Папаша Аллен сказал, что носить меха мне придется в три пятнадцатиминутных захода между тремя и пятью часами. Поворчал я скорее для приличия (ведь известно, что носить меха не нравится никому), а на самом деле обрадовался. Мне нравилось, как меня обступает малышня, а в последующие несколько недель я видел в роли Гови некую горько-сладкую иронию. Иду я, значит, по Джойленд-авеню, виляю хвостом – за мной бегут толпы радостных детишек – и думаю: неудивительно, что Венди меня бросила. Ее новый парень учится в Дартмуте и играет в лакросс, тогда как ее бывший проводит лето в третьесортном парке развлечений. В роли собаки.

Лето в Джойленде.

Я управлял аттракционами. „Обновлял шалманы“ по утрам – то есть выставлял новые призы – и стоял за кассой некоторых из них по вечерам. Распутывал десятки „Дьявольских машин“, учился поджаривать тесто, а не собственные пальцы, работал над речевкой для „Каролинского колеса“. Вместе с другими новичками пел и плясал на сцене „Деревни „Туда-Сюда““.

Несколько раз Фред Дин поручал мне „вычистить центральную аллею“ – признак настоящего доверия, ведь это означало собирать выручку из киосков, обычно в полдень или в пять вечера. Я совершал вылазки в Хэвенс-Бэй и Вилмингтон, когда ломалась какая-нибудь железка, и оставался допоздна по средам (обычно с Томом, Джорджем Престоном и Ронни Хьюстоном), когда нужно была заменить масло в „Чашках-вертушках“ или в жутком головокружительном монстре под названием „Застежка“. Оба аттракциона пили масло с жадностью верблюдов, добравшихся до очередного оазиса. И, конечно же, я носил меха.

Несмотря на все это, я почти не спал. Иногда лежал в своих старых, замотанных изолентой наушниках и слушал записи „Дорз“ – особенно мне полюбились такие жизнерадостные композиции, как „Машины шумят за окном“, „Оседлавшие бурю“ и, разумеется, „Конец“. А когда даже голосу Джима Моррисона и загадочным переливам клавишных Рэя Манзарека не удавалось меня успокоить, я на цыпочках спускался вниз по лестнице и гулял по пляжу. Раз или два я засыпал прямо там. С другой стороны, если уж я засыпал, то не страдал от кошмаров. Сны в то лето мне вообще не снились.

Когда я брился по утрам, то видел мешки под глазами. Иногда, после особо сложного па в образе Гови (дни рождения в дурдоме-парилке „Ковбойского корраля“ – сущий ад), у меня кружилась голова. Но в головокружениях не было ничего страшного: мистер Истербрук о них предупреждал. Минута отдыха на свалке вновь приводила меня в чувство. В общем и целом, я считал, что, как сейчас говорят, держу марку. В первый понедельник июля, за два дня до Праздника, я понял, что ошибался.

Как обычно по утрам наша бригада собралась у шалмана Папаши Аллена. Папаша раздал нам задания, не переставая при этом выкладывать воздушки на прилавок. Обычно все начиналось с таскания коробок с призами (в основном сделанных в Тайване) и размещения призов на полках. Занимались мы этим до Первой Калитки (так мы называли время открытия парка). Но в то утро Папаша мне сказал, что я нужен Лэйну Харди. Удивительное дело, ведь обычно Лэйн вылезал со свалки лишь за двадцать минут до Первой Калитки. Я уж было направился туда, но Папаша меня окликнул.

– Да не, он у своего хренолифта, – так Папаша презрительно называл „Колесо“, удостоверившись, что Лэйна при этом поблизости нет. – Дуй быстрее, Джонси. У нас сегодня много работы.

Я дунул, но у „Колеса“ никого не оказалось: оно лишь одиноко и безмолвно вздымалось ввысь в ожидании первых посетителей.

– Сюда, – позвал меня женский голос. Я повернулся и увидел Роззи Голд. В полном боевом облачении провидица стояла у своего украшенного звездами шалмана. На голове у нее красовался ярко-синий шарф, конец которого доставал ей чуть ли не до поясницы. Рядом с ней стоял Лэйн в своих обычных шмотках: джинсах и облегающей майке, прекрасно подчеркивающей его внушительные окорока. Котелок на голове сидел, как обычно, под лихим углом. Увидев Лэйна впервые, вы бы подумали, что мозгов у него с гулькин нос, хотя с мозгами там все было в порядке.

Рабочие наряды и похоронные лица… Я быстренько прокрутил в голове последние несколько дней в попытке понять, в чем, собственно, я провинился. Я даже подумал, что Лэйну сказали временно меня отстранить… или даже уволить.

Но почему в самый разгар лета? И разве не Фред Дин или Бренда Рафферти должны этим заниматься? Да и при чем тут Роззи?

– Кто-то умер? – спросил я.

– Не ты – и ладно, – ответила Роззи. Она уже входила в образ, поэтому прозвучало довольно смешно: полу-Бруклин, полу-Трансильвания.

– А?

– Давай пройдемся, Джонси, – сказал Лэйн и тут же двинулся по центральной аллее парка, которая за девять минут до Первой Калитки была довольно пустынной. Лишь там и сям виднелись уборщики (на Языке их называли газунами, и вряд ли хоть один из них мог похвастаться грин-картой). Они подметали вокруг киосков, хотя по идее сделать это полагалось еще ночью. Когда я поравнялся с Роззи и Лэйном, Роззи отошла в сторону, и я оказался между ними. Ни дать, ни взять жулик, которого полицейские ведут в каталажку.

– В чем дело?

– Увидишь, – зловеще ответила Фортуна-Роззи, и вскоре так и случилось. Рядом с „Домом страха“ находился „Зеркальный дворец Мистерио“. У будки шалмача стояло обычное зеркало, вывеска над которым гласила: ВОТ ТАК ВЫ ВЫГЛЯДИТЕ НА САМОМ ДЕЛЕ. НЕ ЗАБУДЬТЕ. Лэйн взял меня под одну руку, Роззи – под другую. Теперь уж я точно почувствовал себя воришкой, которого вот-вот засунут в обезьянник. Они подвели меня к зеркалу.

– Что видишь? – спросил Лэйн.

– Себя вижу, – ответил я, и, почувствовав, что такого ответа недостаточно, добавил:

– Мне уже стричься надо.

– На одежку свою посмотри, дурачок, – сказал Роззи.

Я посмотрел. Над желтыми рабочими ботинками я увидел джинсы (из заднего кармана торчали порекомендованные мне перчатки из сыромятной кожи), а над джинсами – синюю рабочую рубашку, слегка полинявшую, но вполне чистую. На голове у меня была восхитительно потертая пёсболка, тот самый финальный штрих, который значит так много.

– А что с одежкой? – спросил я. Меня все это дело уже начинало раздражать.

– Она ж вся на тебе висит, разве нет? – сказал Лэйн. – Раньше такого не было. Насколько ты похудел?

– Блин, я не знаю. Надо бы сходить к Толстяку Уолли (он у нас заведовал лавочкой „Угадай-свой-вес“).

– Ничего смешного, – сказала Фортуна. – Нельзя целыми днями расхаживать на солнцепеке в собачьем костюме, а потом принимать две таблетки соли и считать это обедом. Скорби по своей утерянной любви сколько хочешь, но не забывай при этом есть. Ешь, черт тебя дери!

– С вами кто-то разговаривал? Том? – Нет, Том вряд ли. – Эрин. Не стоило ей лезть…

– Никто со мной не разговаривал, – ответила Роззи, вытянувшись во весь свой „внушительный“ рост. – У меня дар зрения.

– Насчет зрения не знаю, а вот самоуверенности вам не занимать.

Тут Фортуна снова стала Роззи.

– Да я не о том зрении, деточка, а об обычном, женском. Думаешь, я не узнаю с первого взгляда сгорающего от любви Ромео? После стольких-то лет чтения по ладоням и гадания на кристаллах? Ха!

Она сделала шаг ко мне (пропустив вперед свою внушительную грудь).

– Меня твоя любовная жизнь не интересует – я просто не хочу, чтобы Четвертого июля тебя отвезли в больницу с тепловым обмороком или чем-то похуже. Ведь обещают, что в тени будет не меньше девяноста пяти градусов (95f = 35c, прим. пер.).

Лэйн снял котелок, посмотрел в него и водрузил обратно уже под другим углом.

– Нашей Фортуне ее репутация резкой дамы не позволяет выразиться напрямую, но ведет она вот к чему: ты нам всем нравишься, парень. Ты быстро учишься, делаешь, что говорят, ты честный и покладистый. Когда ты в мехах, детишки по тебе просто с ума сходят. Но только слепой может так себя запустить. Роззи думает, что дело в девушке. Может, она и права, а, может, и нет.

Роззи надменно на него посмотрела, мол, „не смей мне перечить“.

– Может, твои родители разводятся. Когда развелись мои, я едва не умер. А может, твоего старшего брата арестовали за торговлю дурью…

– Моя мама умерла, и я единственный ребенок в семье.

– Мне всё равно, кто ты в обычном мире, – сказал Лэйн. – Но сейчас ты в Джойленде, стране вечного шоу. Ты теперь один из нас, и мы имеем право о тебе заботиться, нравится тебе это или нет. Так что начинай есть.

– И побольше, – добавила Роззи. – Сейчас, в полдень – да когда угодно. И, пожалуйста, ешь что-нибудь кроме жареных цыплят, у которых в каждой ножке сидит по сердечному приступу. Сходи в „Лобстер“ и попроси их дать тебе порцию рыбы с салатом. Даже двойную. Набери вес, чтобы не походить на Человека-Скелета из балагана уродцев. – Тут она повернулась к Лэйну. – Конечно же, дело в девушке. Это сразу видно.

– Что бы это ни было, кончай, бля, хандрить, – сказал Лэйн.

– Негоже так выражаться в присутствии дамы, – сказала Роззи, уже в образе Фортуны. Скоро она выдаст что-нибудь вроде „этого хотят ду-ухи“.

– Не капай на мозги, – буркнул Лэйн и пошел к „Колесу“.

Едва он скрылся, я посмотрел на Роззи. До Образа Матери ей, конечно, далековато, но пришлось довольствоваться тем, что есть.

– Роз, а что, все уже знают?

Та покачала головой.

– Нет. Для большинства старожилов ты всего лишь еще один салага-разнорабочий… хотя, конечно, не такой зеленый, каким ты был три недели назад. Но многим здесь ты нравишься, и они видят: что-то не так. Твоя подружка Эрин, к примеру.

Или твой друг Том. Я тоже твой друг, и как друг тебе говорю: сердцу ты помочь ничем не можешь – вылечить его способно лишь время. А вот телу ты можешь помочь. Ешь!

– Прямо как в шутках про еврейскую мамочку.

– Я и есть еврейская мамочка, и поверь мне, я не шучу.

– Наверное, я сам – шутка. Она у меня из головы не выходит.

– Тут вряд ли можно чем-то помочь, по крайней мере, пока. А вот кое-какие другие мысли тебе стоит отогнать подальше.

Не знаю, отвисла у меня челюсть или нет, но глаза я вылупил.

Гадалки с таким большим стажем, как у Роззи Голд (на Языке их называют „перчатками“ за их умение гадать по ладони) с годами так хорошо узнают человеческую природу, что люди иногда принимают их слова за телепатию. В основном, конечно, все дело в обычной наблюдательности.

Хотя и не всегда.

– Не понял.

– Завязывай с этими своими мрачными песенками, ты меня понял?

От одного взгляда на мое ошарашенное лицо она рассмеялась.

– Роззи Голд – всего лишь еврейская мамочка и бабушка, зато мадам Фортуна видит многое.

Как и моя хозяйка. Потом уже, в Хэвенс-Бэй, я увидел, как миссис Шоплоу обедает с мадам Фортуной (в один из редких выходных провидицы) и узнал, что они, оказывается, близкие подруги и знакомы много лет. Миссис Шоплоу раз в неделю убирала мою комнату и могла увидеть пластинки с „мрачными песенками“. Что же до остального – тех самых пресловутых помыслов о самоубийстве – то разве не может женщина, которая большую часть жизни проводит за созерцанием людской природы и улавливанием психологических намеков (на Языке и в покерном мире их называют „знаками“) догадаться, что недавно брошенный девушкой молодой человек склонен баловаться мыслями о таблетках, веревках и океанских волнах?

– Буду есть, – пообещал я. До Первой Калитки предстояло переделать еще уйму дел, но сейчас мне просто хотелось оказаться от нее подальше, пока она не сказала чего-нибудь действительно возмутительного вроде „Её-ё зову-ут Ве-енди, и ты все еще ду-умаешь о ней, когда мастурби-ируешь“.

– А еще выпивай большой стакан молока перед сном. – Она назидательно подняла палец. – Не кофе. Молока. Поможет уснуть.

– Попробую, – сказал я.

Фортуна исчезла и вернулась Роззи.

– В день нашей первой встречи ты спросил, не вижу ли я в твоем будущем темноволосой красавицы. Помнишь? Что я тогда ответила?

– Что она в моем прошлом.

Роззи энергично и со значением кивнула.

– И это так. А когда тебе захочется позвонить ей и умолять о втором шансе, прояви твердость. Имей толику самоуважения. А еще помни, что междугородние звонки стоят дорого.

Будто я сам не знаю.

– Слушайте, Роз, мне пора. Работы куча.

– Да, у нас впереди тяжелый день. Но, Джонси, пока ты не ушел, скажи, ты уже встретил мальчика? Мальчика с собакой? Или девочку в красной кепке и с куклой? Я тогда тебе о них тоже говорила.

– Роз, за последние недели я встретил миллион…

– Нет, значит. Ладно. Еще встретишь. – Тут она отставила нижнюю губу и сдула со лба выбившуюся из-под шарфа прядь. Потом схватила меня за запястье.

– В твоем будущем я вижу опасность. Опасность и скорбь.

Я уже подумал, что она прошепчет что-нибудь вроде „Берегись черного незнакомца! На моноцикле!“, но она просто указала на „Дом страха“.

– Какая бригада заведует той мерзкой дырой? Не твоя, так ведь?

– Нет. Бригада „Доберман“. – Также Доберманы заправляли близлежащими шалманами: „Зеркальным дворцом Мистерио“ и „Музеем восковых фигур“. Все три заведения представляли довольно прохладный кивок Джойленда в сторону старых ярмарочных страшилок.

– Очень хорошо. Держись от него подальше. Там живет призрак, а парню с мрачными мыслями такие места подходят не больше мышьяка в супе. Сечешь?

– Ага. – Я посмотрел на часы.

Она поняла намек и отступила.

– Высматривай тех детишек. И будь осторожен, деточка. Над тобой простерлась тень.

Лэйн и Роззи дали мне хорошую встряску, должен признать. Я не перестал слушать „Дорз“ – во всяком случае, не сразу, но по крайней мере заставлял себя есть побольше и поглощал три молочных коктейля в день. Я чувствовал, как свежие силы вливаются в мое тело, как будто кто-то открыл кран, и был за это очень благодарен утром Четвертого июля. Джойленд был набит под завязку, и мне пришлось надевать меха десять раз – абсолютный рекорд.

Фред Дин лично принес мне расписание и записку от старого мистера Истербрука. „Если станет слишком трудно, сразу же прекращай и попроси бригадира найти тебе замену“.

– Все будет нормально, – сказал я.

– Может быть, но покажи записку Папаше.

– Ладно.

– Ты Брэду нравишься, Джонси. Это редкий случай. Обычно он не замечает салаг, пока те не облажаются.

Мне он тоже нравился, но Фреду я этого не сказал. Побоялся, что он сочтет меня подлизой.

Все мои смены Четвертого июля были десятиминутками – не так уж плохо, несмотря на то, что большинство из них оборачивалось пятнадцатиминутками, но жара была зверская: девяносто пять[10]10
  +35 по Цельсию


[Закрыть] в тени, как сказала Роззи. Но к полудню термометр у трейлера паркового управления показывал все сто два.[11]11
  +39 по Цельсию


[Закрыть] К счастью для меня, Дотти Лассен зашила второй костюм Гови размера XL, и я мог надевать их по очереди. Пока я был в одном, Дотти выворачивала второй наизнанку, насколько это было возможно, и вешала перед тремя вентиляторами, чтобы пропитанная потом подкладка немного просохла.

По крайней мере, я мог снимать меха сам: к тому времени я обнаружил секрет. Правая лапа Гови на самом деле была перчаткой, и если знать об этом, расстегнуть молнию на шее было нетрудно. Если суметь стащить голову, остальное уже получалось легко и просто. И это было хорошо, потому что теперь я мог переодеваться сам за занавеской, не демонстрируя пропотевшие, полупрозрачные трусы костюмершам.

В этот звездно-полосатый вечер Четвертого июля меня освободили от всех прочих обязанностей. Отработав свой выход. я возвращался в Подземку и валился на старую тахту на свалке, упиваясь прохладой от кондиционеров. Немного ожив, пробирался задворками к костюмерной и менял одни меха на другие. Между сменами я пинтами поглощал воду и квартами – ледяной чай без сахара. Вряд ли вы поверите, что мне все это нравилось, но так и было. Даже самые противные дети в тот день были от меня в восторге.

Итак, без четверти четыре я пляшу на Джойленд Авеню под орущий из колонок „Чика-бум, чика-бум, правда, классно?“ Дэдди Дьюдропа. Я обнимаю детишек направо и налево, раздаю взрослым купоны „Августовский Атас“, потому что к концу лета дела в Джойленде всегда шли похуже. Я позирую для фото (часть их делают Голливудские Девушки, но большинство – потные, измученные солнцем Папы-Папарацци), и восторженные детишки следуют за мной, как хвост за кометой. А заодно поглядываю, где тут ближайший вход в Подземку, потому что я уже чуть живой. На сегодня мне осталось одно выступление в роли Гови, потому что Пес-Симпатяга не показывает своих голубых глаз и ушей торчком после заката. Даже не знаю, почему, – просто такова была традиция.

Заметил ли я девочку в красной кепке до того, как она упала, корчась в судорогах, на раскаленный асфальт Джойленд-авеню?

Мне кажется, что да, но я не уверен, потому что время порождает ложные воспоминания и изменяет настоящие. Я точно не заметил ни „Лайское наслаждение“, которым она размахивала, ни красную пёсболку: ребенок с хот-догом в парке развлечений – зрелище отнюдь не уникальное, и в тот день мы, наверно, продали не меньше тысячи красных кепок с Гови. Если я и обратил на нее внимание, то из-за куклы, которую она прижимала к груди рукой, свободной от заляпанного горчицей „Наслаждения“. Это была обычная тряпичная кукла. Всего за два дня до того Мадам Фортуна сказала, что я увижу девочку с куклой, так что, наверно, я все же ее заметил. А может, просто думал, как бы поскорей свалить, пока не упал в обморок. В любом случае, проблема была не в кукле. „Лайское наслаждение“ – вот в чем была проблема.

Мне только кажется, что я помню ее бегущей ко мне (как и все дети), но я точно знаю, что и почему случилось потом.

Во рту у нее был кусок сосиски, и когда девочка набрала воздуха, чтобы завопить „Гови-и-и-и!!!“, он проскочил в горло.

Хот-доги – идеальная еда, чтобы подавиться. К счастью для нее, у меня в голове застряло достаточно Роззиной лапши, и я сразу начал действовать.

Когда у девочки подкосились колени и восторг на лице сменился сначала удивлением, а потом ужасом, я уже нашаривал лапой-перчаткой язычок молнии за спиной. Голова Гови свалилась с моей и свесилась набок, открыв красную физиономию и слипшиеся от пота волосы мистера Девина Джонса. Девочка уронила куклу. Кепка упала с ее головы. Она начала царапать ногтями шею.

– Хэлли! – закричала женщина. – Хэлли, что с тобой?

И вот еще один пример везения: я не только знал, что с ней; я знал, что делать. Не уверен, что вы понимаете, насколько счастливым было такое стечение обстоятельств. Речь идет о 1973-ем годе, и пройдет еще целый год, прежде чем Генри Геймлих опубликует статью, которая даст название знаменитому методу. Однако с точки зрения простого здравого смысла это всегда был самый эффективный способ спасения задыхающегося человека, и нас обучили ему во время первого и единственного ознакомительного занятия перед началом работы в столовке. Его проводил закаленный ветеран ресторанных войн, потерявший свою кофейню в Нашуа через год после того, как поблизости появился „Макдональдс“.

„Помните: если не давить сильно, ничего не получится, – сказал он нам. – Не бойтесь сломать ребро, если человек умирает у вас на глазах“.

Я увидел, как побагровело лицо девочки, и даже не вспомнил о ее ребрах. Заключив ее в медвежьи объятия, я прижал левую лапу к тому месту, где сходятся аркой нижние ребра, нажал изо всех сил, и выпачканный желтым кусок хот-дога почти в два дюйма длиной выскочил у нее изо рта, как пробка из бутылки шампанского. Он пролетел фута четыре. И нет, я не сломал ей ни одного ребра. Дети не такие уж хрупкие, благослови их Бог.

Я не замечал, что нас с Хэлли Стэнсфилд – так звали девочку – окружает растущая толпа взрослых. И уж конечно, не замечал, что нас фотографируют со всех сторон, в том числе Эрин Кук, чье фото потом попало в „Хэвенс-Бэй Уикли“ и несколько газет покрупнее, таких как „Вилмингтон Стар Ньюз“. Этот снимок в рамке и сейчас валяется у меня где-то на чердаке. На нем маленькая девочка зажата в объятиях диковинного гибрида, человека-собаки, одна из голов которого покоится у него на плече. Девочка тянет руки к матери – Эрин сумела поймать то самое мгновение, когда мать рухнула перед нами на колени.

Все это смешалось в моей памяти, но я помню, как мать подхватила девочку на руки, а отец сказал: „Парень, ты ведь ей жизнь спас“. И я помню, – причем кристально четко, – как девочка взглянула на меня своими голубыми глазищами и сказала: „Бедный Гови, у тебя голова отвалилась!“

Все знают старый классический газетный заголовок – „ЧЕЛОВЕК УКУСИЛ СОБАКУ“.[12]12
  Имеется в виду известный журнализм: «Если собака укусила человека – это не новость, а вот если человек укусил собаку – совсем другое дело».


[Закрыть] Заголовок „Стар-Ньюс“, конечно, с ним сравниться не мог, но тоже звучал как надо: „В ПАРКЕ РАЗВЛЕЧЕНИЙ СОБАКА СПАСЛА ДЕВОЧКУ“.

Хотите знать, каким был мой первый порыв? Вырезать статью и отправить ее Венди Кигэн. И я почти наверняка сделал бы это, не выгляди я на снимке Эрин мокрой ондатрой. В итоге я послал вырезку отцу, который потом позвонил и сказал, как сильно гордится мной. Дрожь в его голосе говорила о том, что он едва сдерживает слезы.

– Господь сделал так, чтобы ты оказался в нужное время в нужном месте, Дев, – сказал он.

Может, он. Может, Роззи Голд, она же мадам Фортуна.

А может, и то, и другое.

На следующий день меня вызвали в кабинет мистера Истербрука. Сосновые стены кабинета пестрели старыми ярмарочными плакатами и фотографиями. Мой взгляд особенно зацепил снимок, на котором зазывала в соломенной шляпе и со щеголеватыми усами стоял рядом с силомером. Рукава его белой рубашки были закатаны. Он опирался на кувалду, точно на трость – сущий пижон. На верхушке силомера, рядом со звонком, висела табличка со словами: „ПОЦЕЛУЙТЕ ЕГО, ЛЕДИ, ОН – НАСТОЯЩИЙ МУЖИК!“

– Это вы? – спросил я.

– Именно так. Хотя проработал я на силомере всего сезон. Такие штуки не в моем вкусе. Никогда не любил дешевые балаганы. Присядь, Джонси. Может, колы или еще чего-нибудь?»

– Нет, сэр. Я в порядке.

На самом деле, утренние молочные коктейли у меня чуть ли из ушей не лились.

– Буду откровенен. Своим вчерашним поступком ты отрекламировал наш парк тысяч на двадцать, но я все равно не могу дать тебе премию. Если бы ты знал… впрочем, неважно.

Он наклонился вперед.

– Зато я могу оказать тебе услугу. Когда что-то понадобится, только скажи. Если в моих силах будет исполнить твое желание, я его исполню. Идет?

– Конечно.

– Хорошо. И не мог бы ты еще раз показаться перед публикой – в образе Гови – с этой девочкой? Ее родители хотят отблагодарить тебя лично, но реклама пойдет Джойленду только на пользу. Если, конечно, ты не против.

– Когда?

– В субботу, после дневного парада. Мы установим сцену на пересечении Песьей тропы и Джойленд-авеню. Пригласим газетчиков.

– Почту за честь.

Признаюсь, мне была приятна идея вновь оказаться в заголовках газет. Мои эго и самооценка тем летом здорово пошатнулись, и я цеплялся за любую возможность как-то поправить положение дел.

Он поднялся на ноги – как обычно, выглядел при этом хрупко и неуверенно – и протянул мне руку.

– Еще раз спасибо. Не только от имени девочки, но и от имени всего парка. Бухгалтеры, сводящие дебет и кредит моей чертовой жизни, будут просто счастливы.

На выходе из офиса, который – наряду с остальными административными зданиями – находился в месте, которое мы называли задним двором, я столкнулся со своей бригадой. В полном составе: даже Папаша Аллен пришел.

Эрин в своем зеленом платьице сделала шаг вперед. В руках она держала сверкающий лавровый венок, вырезанный из консервных жестянок. Она припала на колено и произнесла:

– Это – тебе, мой герой.

Я думал, что загар помешает мне покраснеть, однако выяснилось, что это не так.

– Господи, вставай.

– Спасителю маленьких девочек, – добавил Том Кеннеди. – И спасителю нашего общего места работы, который избавил парк от судебных преследований и возможного закрытия.

Эрин вскочила на ноги, водрузила нелепую жестяную корону на мою макушку и смачно меня чмокнула. Все члены «Гончей бригады» зашлись восторженными возгласами.

– Что ж, – сказал Папаша, когда все успокоились. – Думаю, все согласны с тем, что ты, Джонси, рыцарь в сияющих доспехах. Но, должен добавить, не первый, кто спасает лоха в этом парке – так что, может, вернемся к работе?

Меня это устраивало. Знаменитостью быть приятно… но и подтекст этой смешной короны от меня не ускользнул: не зазнавайся.

Я был в мехах в ту субботу на самодельной платформе в центре главной аллеи. Я был счастлив, держа на руках Хэлли – и она тоже, несомненно, была счастлива. Думаю, было отснято не меньше девяти миль фотопленки, на которой девочка не уставала кричать, как сильно она любит своего ненаглядного песика, и раз за разом целовать его на радость фотографам.

Эрин со своей камерой поначалу стояла в первом ряду… но другие фотографы – все мужчины – были крупнее и сильнее. Вскоре ее оттеснили на менее выгодную позицию, и ради чего? Ради того, что Эрин к тому времени уже успела запечатлеть: моей фотографии со снятой песьей головой. Впрочем, этого на параде так и не произошло – хотя я был уверен, что, сними я голову, ни Фред, ни Лэйн, ни мистер Истербрук наказывать меня не станут. Этого не произошло потому, что такой поступок нарушил бы негласную парковую традицию: Гови никогда не скидывает меха на публике.

Я нарушил эту традицию, когда Хэлли Стэнсфилд стала задыхаться, но то было вынужденное исключение. Сознательно я нарушать ее не собирался.

Так что, думаю, я все-таки стал ярмарочником (пусть и не потомственным – этому уже не бывать никогда).

Чуть позже, уже в своих шмотках, я встретился с Хэлли и ее родителями в джойлендском центре обслуживания клиентов. Вблизи я заметил, что мать девочки беременна вторым ребенком – впереди ее ждали еще три или четыре месяца дружбы с мороженым и солеными огурцами. Она обняла меня и вновь чуть всплакнула.

Хэлли все это не слишком интересовало. Она сидела на пластиковом стульчике, болтала ногами и разглядывала старые выпуски «Большого экрана», произнося имена знаменитостей голосом королевского пажа, объявляющего о прибытии благородных особ. Я погладил маму Хэлли по спине и сказал пару успокаивающих слов. Отец не плакал, но когда он подошел ко мне и протянул чек на пять сотен долларов, выписанный на мое имя, я заметил, что его глаза тоже увлажнились. Когда я спросил, чем он занимается, он ответил, что в прошлом году основал свою собственную фирму – «небольшую, но уже неплохо стоящую на ногах». Я принял это к сведению, и, учитывая одного ребенка, который сидел рядом, и другого, который скоро появится на свет, порвал этот чек. Я сказал ему, что не могу взять деньги за то, что выполнял свои прямые обязанности.