Текст книги "Салават Юлаев"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Салават ехал от аула к аулу, везде останавливаясь, собирал сходы, везде читал манифесты и приказы. Сулил земли, воды, и соль, и полную волю, грозил непослушным смертью, и уже снова с ним шли сотни жягетов, горячих и отважных, как он сам, весть о нём летела от селения к селению. Бедняки встречали его с приветом и хлебом, богатые хоронились в подвалы, в стога и по нескольку часов высиживали, не смея показаться на глаза.

Возле дома Юлая стояла толпа. Слышался умоляющий и убеждающий крик Юлая. Салават подъехал.

Оказалось – один из отрядов Салавата перегнал его, въехал в деревню, спросил юртового старшину, как делали это в других местах. Юлая не было дома. Башкиры стали ломиться в дом.

Мать Салавата вышла на крыльцо.

– Что вам? – спросила она.

– Где старшина? – крикнули ей из толпы.

– Старшина в Калмакове, у свата, – ответила старуха, – говорят, там его сын приехал.

– Деньги давай! – закричали из толпы. – Где деньги?

– Где деньги? У старика ведь деньги, конечно, – возражала испуганная жена Юлая. – Кто же бабе оставит деньги?

– Давай, давай! – настаивала толпа. – Твой старик должен все деньги отдать государю.

– Не знаю, где деньги. Бельме, – уверяла старуха.

– Врёт старая! Вешать её! Говори, где деньги! – крикнул молодой сотник, выхватив саблю.

В это время к дому с поспешностью прискакал на добром жеребце сам Юлай.

– Эй, стой! – крикнул он сотнику. – Ты на кого поднимаешь руку?! Знаешь, чья это баба?

– Должно быть, твоя, – насмешливо отозвался сотник.

– Моя-то моя, а я кто?

– Коли деньги дашь, то слуга государев, а не дашь – враг и ослушник.

– Деньги-то дам, – ответил старик, торопливо отвязывая кошель, – нате, считайте… Вот здесь шестьсот пятьдесят рублей… Деньги-то дам, а вот знаете ль вы, у кого отнимаете деньги, на чей дом так бесстыдно напали?!

– Ну, кто же ты? – вложив саблю в ножны и принимая кошель с деньгами, спросил все ещё насмешливо сотник.

– Я – Юлай Азналихов, отец Салавата! – гордо сказал старик и выпрямился в седле. Увидав смущение некоторых башкир, он ободрился. – Да, отец удалого Салавата. Вот вам покажет сын, когда придёт, – а он близко. Говорят, уже в Муратовке набирает людей.

– Пусть-ка вступится – и он не о двух головах! – выкрикнул оборванный старик, накидывая поверх лохмотьев лисью шубу одной из Юлаевых жён.

Толпа зашумела невнятной угрозой. Старик не успел возразить, когда на пригорке показался новый отряд всадников. Впереди всех ехал Салават.

– Вот и сын! – радостно воскликнул Юлай.

– Салам-алейкум, – почтительно произнёс Салават, подъезжая к отцу.

– Алейкум-салам, – ответил старик и торопливо, чтобы никто не передал происшествия по-своему, заговорил: – Это твои воины, Салават? Зачем они, как разбойники, нападают на дом твоего отца? Разве я враг? Я только и ждал, когда вы придёте… Мы здесь все ждали… Разве враги мы?.. Они деньги отняли… Старуху мать твою хотели убить… Гляди – меха разграбили. Наряды у всех трёх жён отняли.

При упоминании матери Салават нахмурился.

– Погоди, абзы[20]20
  Абзы – дядя.


[Закрыть], – остановил Юлая старик сотник. – Салават-туря, слушай. Мы не знали, что старшина – твой отец, что его жена – мать тебе. Когда в любом ауле бай не отдаёт деньги и не отдаёт табун, мы его убиваем, дом его сжигаем, семью его истребляем. Сам думай: вот жена бая. Мы не знали, что она тебе мать, она говорит, что нет денег. Мы как поверим! Все говорят, что нет денег… Она говорит, что старшина к свату уехал. Мы как поверим? Все старшины, все баи «к свату ездят», когда слышат, что мы идём… Я не хотел убивать старуху, я только пугал.

– Не знали, что отец, не знали, что мать… Шулай, шулай, пугал только… – подтвердили все остальные слова сотника.

– Что там – старшина, он и есть старшина, что с ним говорить! – ворчали в толпе.

Пока сотник говорил, Салават думал: «Если отпустить отца, не взяв денег, не взяв лошадей, – и у других найдутся родные баи, которых станут они защищать… Нет, надо быть справедливым».

– Атай! – громко сказал Салават, когда все утихли, ожидая слов командира. – Ты – старшина, я – полковник. Когда идёт война, вся сила в руках того, в чьих руках оружие. Я, полковник, говорю с тобой, старшиной: старшина Юлай Азналла-углы, государь требует с тебя денег для войсковой казны и пятьдесят лошадей.

Юлай изменился в лице.

Салават опустил было глаза, но поборол смущение, снова поднял взор и отчётливо продолжал:

– Ещё государь повелел тебя привести к присяге ему, Петру Фёдоровичу, царю сарайскому. Ещё требует он, чтобы ты созвал джиин[21]21
  Джиин – народное собрание.


[Закрыть] и призывал свой юрт на войну в защиту его, государя. Если ты с нами – вот тебе письмо государя, государь зовёт тебя на службу полковником.

Юлай, опустив глаза, слушал речь Салавата. Салават протянул ему, достав из-за пазухи, пакет.

– Шулай, шул-шулай, – повторял старшина, в размышлении кивая головой.

Когда Салават подъезжал, толпа невольно настроилась против него. Она видела в нём защитника богатого старшины. Когда Юлай заговорил, жалуясь, злоба толпы усилилась, пронёсся ропот, лёгкий, но явно выражающий недовольство. Если бы Салават заступился, его влияние было бы подорвано. Когда он заговорил, все замерли, ожидая, что он, строгий к другим, нередко жестокий в расправах, помилует своего отца. Салават вовремя поборол себя и сказал, что нужно. Уже не тихое, а громкое и почти восторженное: «Шулай! Ай, Салават! Шулай!» – раздалось из толпы.

– А вон Ильтемир, полковник, не брал ничего с брата, – говорили в толпе.

– Ильтемир и с кунаков не берет… Молодец, Салават!

– Вот батыр!.. Вот туря!..

Юлай уже с удовольствием слушал эти возгласы. Хитрый и умный сам, он был удивлён и восхищён умом Салавата: он понял, что этим самым сын его подчинил себе не одну сотню воинов.

Старик выпрямился и отвечал, не сходя с лошади и почтительно, но с достоинством принимая письмо:

– Салават Юлай-углы, полковник государя, в Шайтан-Кудейском юрте нет врагов тебе… Я дам не пятьдесят, а сто пятьдесят лошадей, и я дам не сотню воинов, а всех, кто может держать оружие. На родине славного батыра не должно быть трусов и отступников, пусть на головы их падёт проклятие, если найдутся, жягет. А моей присягой пусть будут мои дела. Пусть аллах сразит меня, если отступлюсь. Имя его – свидетель моих обещаний.

Радостными криками встретили воины слова старшины.

– Войди в дом, полковник, – предложил Юлай, – а твои люди пусть режут баранов, сколько надо, и не касаются других домов, – я хочу сам угостить храбрых воинов.

– Хитрый старик! – крикнул кто-то из толпы, но возглас его затерялся в общем шуме и гвалте.

Салават вошёл в дом.

Юлай созвал аульных старшин своего юрта. Многие не прибыли, а приехавшие аульные старшины обещали, что легко поднимут свои аулы; на аульном же сходе оказалось, что многие против участия в войне, а часть людей бежала во главе с Бухаиром в горы, как только приблизился Салават.

– Урусы грызутся, а нам зачем лезть? – говорили они.

– Под начало к мальчишке идти? Ещё не хватало! – подтверждали другие на сходке в ауле.

Иные были обижены тем, что Салават передал только Юлаю письменное приглашение на службу, и завидовали.

– Сын за отца хлопочет, – говорили они. – Кто знает, что не сам Салават написал письмо от царя? Он в грамоте дошлый!..

– Юлай-то тоже против царицы, как будто не он старшина!

– Ничего, кота и в чалме узнают!..

Пугачёв видел башкир в бояхи уважал в них бесстрашных, горячих воинов. Узнав от Салавата, что его отец был на службе в Пруссии и получил награду, что в юности он был участником смелого бунта башкир, а теперь уже много лет состоит юртовым старшиной, – Пугачёв оценил в нём бывалого воина, бунтаря-вольнолюбца и главу одного из знатнейших башкирских родов. Он решил, что этот бывалый и опытный человек будет полезен как предводитель башкир.

Салават тоже знал, что если удастся склонить к участию в восстании отца, то этим самым он сворохнет тяжёлую глыбу нерешительности стариков, которые не захотят отстать от Юлая, а Салавату казалось, что раскачать аксакалов – старейшин – это значило раскачать весь народ.

В доме старшины готовили угощение для воинов. Зайдя на женскую половину, к матери и Амине, едва успев поздороваться с ними, но весь горя жаждою деятельности, он не задержался ни с матерью, ни с женой, которая в молчаливой и восторженной растерянности глядела на блестящего воина, каким теперь стал Салават. Оставив мать и жену хлопотать со стряпнёй, Салават вошёл в дом отца. Тут оказались уже и мулла, и Рысабай. Отец пригласил Салавата садиться.

Важно усевшись в кружок, старики молчали, и Салават из вежливости не нарушал молчания.

– Что же царица так скоро пустила тебя домой? – вдруг спросил Рысабай, одной рукой теребя бородку, обшлагом другой отчищая носок своего сапога. Он спросил это так, как будто ни единого слова не слыхал о царе.

– Меня прислал царь. Я полковник царя, – оборвал Салават, не приняв игры.

– А зачем же, дозволь спросить, господин царский полковник, зачем же ваш царь послал тебя в наши края? – продолжал Рысабай.

– Я приехал собирать для царя войско, – твёрдо сказал Салават, глядя в лицо тестя.

– Войско для русских?! – вдруг, не скрывая негодования, взвизгнул старик Рысабай. – Ты думаешь, все продаются русским?! Скоро же ты перенял все их ухватки, русский полковник!

– Тут у нас был один молодой певец Салават, – в свою очередь заговорил мулла. – Он кричал, что скоро выйдет новый закон и никто не станет спрашивать с нас лошадей… А потом пришёл русский полковник Салават и потребовал ещё лошадей для царя, а мы уж давали…

– Давали… давали!.. – подтвердил Рысабай.

– Давали, давали!.. – махнув рукой, согласился Юлай.

– Забыл ты, куда приехал, русский полковник! Твой отец умел драться с русскими!

– Государь прислал и отцу бумагу. Полковником тоже зовёт на службу! – простодушно сказал Салават.

Рысабай и мулла переглянулись между собой и, не ответив, покашляли, а сам Юлай наклонился в сторону сына и тихо сказал:

– Сын, Салават, а зачем нам бакет от царя? Ты назад забери, нам не надо такого письма… Я старик ведь – какой уж я нынче полковник!.. Спина болит, ноги болят…

– Ты не прочёл письмо государя?! – воскликнул Салават.

Юлай лишь повёл плечами.

– Ты его у себя подержи, Салават. Лошадей я отдам сколько надо, а тут царский бакет ведь! У тебя ведь целее будет бумага. Потом как-нибудь на досуге её почитаем.

Юлай протянул царский пакет назад сыну.

– Не хочешь раздоров среди родного народа, крови родной не хочешь, – тогда уходи, зять, – твёрдо сказал Рысабай. – Вон у тебя сколько воинов: и русские есть, и татары, и чуваши… Ты их забирай, уводи. Так лучше ведь будет…

– Так лучше всё-таки будет, – повторил Юлай.

– Лучше так, – отозвался мулла.

И Салават понял, что они не верят в победу царя. Он подумал, что старики заговорят по-другому, когда узнают, что войско царя побеждает. Хитрые и осторожные, они сами тогда поймут, что им с царём по дороге…

Не задерживаясь больше в родном ауле, Салават на рассвете собрал своих воинов и вышел в поход на север.

* * *

Салават пошёл вниз по Аю, собирая в отряд людей…

У реки Биргаджа, что впадает в Ай, Салавата настиг Кинзя. Толстяк едва отпросился у Пугачёва. Он говорил, что Салават пропадёт без него, что он горяч головой и погубит себя, если его не удержать в узде. Пугачёв не сдался бы: Кинзя показал себя славным воином и грамотеем и был полезен ему на месте, но подоспевший с заводов Хлопуша, узнав, что Кинзя друг Салавата, понял его тоску и сочувственно попросил царя уважить просьбу башкирца.

Пугачёв отпустил Кинзю.

Когда Кинзя услыхал по пути рассказ башкир о царском полковнике, который, внезапно явясь на базар, поднял народ к восстанию, Кинзя сразу узнал в полковнике Салавата.

Рассказ о песне его разогнал окончательно все сомнения.

Кинзя сообщил Салавату, что под Уфой стоят уже полковники Пугай-падши Губанов и Чика Зарубин.

Кинзя передал Салавату царский указ подымать башкир по всем дорогам, и Салават помчался от аула к аулу, подымая знамя восстания.

Всюду, куда приходил, громко выкрикивал он слова манифеста, призывавшие на великую войну:

– «Пусть знают и верят – это высшее письмо дано от собственной руки и языка…»

– Шулай, шулай… Казак-падша писал… Сам писал… – гудели голоса, приглушённые в знак почтения перед Казак-падшой, как авали Пугачёва в Башкирии.

– «Жалую вас землёй, водой, рыбой, пашней, лесом, хлебом и солью… – читал Салават. – Кто не подчинится и будет противиться – боярин, генерал, майор, капитан и другие, – голову того рубите и имущество грабьте… Против таких стойте».

– Кись! Кись! Башларын балта блян кись!..[22]22
  Бей! Бей! Руби топорами башки!..


[Закрыть] – кричали слушавшие.

– «Даю слово: кто раб помещика и попал в руки крестьянских тиранов – с сего дня свободен… Кто в тюрьме – тоже освобождается. Кто не подчинится – будет казнён».

Слова эти подхватывали десятки и сотни языков, слова эти разносил ветер, слова летели на стрелах, мчались на конях, кружились, подхваченные бураном, скользили на лыжах и грохотали в звуках выстрелов.

Десятки и сотни буйных отрядов родились в аулах, и отважные жягеты на борзых конях, натянув поводья, мчались, перекинув через плечи луки, колчаны, с кинжалами и саблями на поясах, с копьями у стремян.

Салават прошёл вниз по Аю до самого устья. Всюду встречал он радостный приём, сотни жягетов присоединялись к нему.

Стоял декабрь. Последние быстрые речушки замерзали, окутанные инеем, как облаками. Мчались отряды во главе с десятниками и сотниками. Серебристым от инея мехом опушены были их шапки, серебристыми гривами щеголяли кони, поседели в морозной красе ресницы и чёрные брови на юных лицах.

– За волю!.. За степь!.. За соль!..

И за волю, за степь, за дешёвую соль, за свинец, за порох, обещанные царским манифестом, подымались аулы, юрты и целые дороги.

В первый раз было это, что башкиры вместе с русскими встали за волю, и сотни атамана Ивана Басова радостными криками встречали башкир-воинов, и царский полковник Салават Юлай-углы стремя к стремени ехал с царским атаманом, так же, как он, подымавшим народные полчища.

– За волю, за хлеб, за соль, за воду!

Вместе двигались они, призывая всех в царское войско:

– «От собственной руки и языка… Тех, кто меня признает, кто навстречу мне выйдет со службой, – не трогайте… Кто не подчиняется – мой приказ: вешать их и рубить».

Попы звонили в колокола, и народ присягал государю Петру Третьему. Кто не подчинялся – вешали и рубили тех, и чёрные тела их качались на деревьях.

Каму сковал ледяной панцирь, и за Камой, у Сарапуля, впервые встретили пугачевцы упрямый отпор. Целый день бились. Выстрелами отражали их с высокого берега верные царице сарапульцы, засевши в остатках деревянной крепости, не раз уже противившейся бунтовщикам. Два раза высылали к ним посланца с письмом Пугачёва, и в первый раз они прогнали его криком:

– Скажи своим ворам, что сарапульские кожемяки верны государыне!

Во второй раз погиб казак от пули, посланной старшиной кожевников. Тогда ринулись все на приступ на Сарапульскую гору, но новыми выстрелами отвечали упорные горожане – им нечего было вставать за волю: город их, стоявший на перекрёстке торговых дорог, вёл торговлю и был богатым.

Возле Сарапуля пристала к повстанцам тысяча черемис. Много лет их здесь обращали в православную веру, заставляли молиться чужим, христианским богам, и теперь поднялись они:

– За волю, за реку, за соль, за старых богов, живущих на вольной воле, в лесу, а не в церкви.

В белых сермягах своих черемисы были не видны на синевато-белом снегу в сумерках, и когда отважились на вылазку сарапульцы, они прошли мимо черемисов. Салаватовы башкиры с кинжалами в зубах и поднятыми саблями ударили на горожан, и многие из них были побиты и многие попали в плен к белохалатным черемисам.

Допросив пленных, их отправили под Уфу к графу Чернышову, как именовал себя Чика, командовавший войском, которое осаждало Уфу.

Слава Салавата летела по горам Урала, по долинам уральских рек. Слава Салавата звенела в его песнях, которые подхватывали сотни певцов и несли по сельским базарам, по деревенским избам. Песни звали народ на борьбу, и тысячи всадников скакали к Салавату. Одни из них приезжали во главе со старшинами и сотниками, другие – мелкими кучками, по десятку человек, иные – просто в одиночку.

Из-под Уфы от графа Чернышова пришло письмо о том, что на выручку осаждённой крепости движется войско царицы. Чернышов просил помощи для отбития войск.

Салават собрал тысячу конников и двинулся во главе их к Уфе, чтобы встретиться с удалым полководцем.

«Граф Чернышов» выехал сам в сопровождении свиты навстречу полку, приведённому Салаватом.

Когда Салават увидал его – вспомнилась сцена во «дворце» государя, в тот миг, когда Салават, после выстрела Емельяна в Лысова, шагнул через порог. Лица всех атаманов из военной коллегии пугачевцев повернулись враждебно к Овчинникову и Салавату, только этот, которого звали тогда не «графом», а просто Ванькой Зарубиным, радостно улыбнулся Овчинникову – это был настоящий друг государя, друг Андрея Овчинникова, а Андрей – друг Хлопуши. Он был моложе и удалее всех из яицких атаманов, недаром его послал царь осаждать Уфу, несмотря на его молодость.

Чика – граф Чернышов – был опытный воин. В его полках был порядок и чин, и Салавату захотелось стать его другом.

Чика принял его почётно и доброжелательно, угощал его, показал, как держит осаду, как обстреливает из пушек Уфу, тот самый злосчастный город, в котором сидят жадные до коней и денег чиновники, обещавшие Юлаю помочь в его тяжбе с заводчиками, забравшие сотни коней, соболиных, бобровых и беличьих шкурок, бочки меду, стада баранов и не сделавшие ничего для отца…

От Чики узнал Салават, что Афанасий Иваныч Хлопуша на заводах Урала льёт новые пушки для государя, готовит сабли и пики и всего дня четыре назад он прислал под Уфу четыре новые пушки с чугунными ядрами.

Салават не раз видал заводы, где выплавляли чугун, где ковали железо. Огромные полные жара печи, над которыми по ночам, как над пожарищем, поднималось зарево, казались ему похожими на злобных огнедышащих чудовищ, которые пожирают башкирские леса и приносят горе народу.

Салават по дороге в родную деревню из Берды проезжал мимо такого завода со своим отрядом башкир, но ему и в голову не пришло, что заводом можно овладеть, как городом или крепостью. Огнедышащий завод казался загадочным, неприступным, могучим… Оказывается, Хлопуша не только им овладел, он смирил чудовище и заставил его нести добрую службу, полезную людям. Так волшебники в сказках смиряли злых духов, заставляя их делать добрые дела… Пушки, вылитые Хлопушею на заводе, стреляли в злобных чиновников, которые дрожали от страха, сидя в Уфе, осаждённой Чикою.

Салават загорелся желанием овладеть заводом, но царский указ посылал его снова на север.

Всего лишь с десятком товарищей выехал Салават к своему войску. Но с ним была песня, и песня звала народ к бою. Снова в каждом селении приставали к нему мужчины. Молодые и старые, покидая свои дома, оставляя семьи, брались за оружие.

Салават сулил свободу и славу, звал за собою тех, кто любит родной Урал, кто ненавидит рабство, и каждая песня множила число его спутников.

Под Сарапуль он снова вернулся с тысячей воинов.

В деревнях и сёлах к нему приставали певцы, которые учились его призывающим к битвам песням, и Салават посылал их в леса и горы – звать народ на войну за волю…

В этой поездке почерпнул Салават немало доброго; глядя на порядки, заведённые Чикой, отдал он приказ по своим войскам:

«За воровство у покорных жителей – смерть. За убийство между собой – смерть. За отказ идти в войско – великий штраф».

Когда, вслед за этим приказом, пришли из одной деревни башкиры с жалобой, что у них вся молодёжь ушла к графу Чернышову – на осаду Уфы, остались одни старики да женщины с детьми, а в это время напали Салаватовы воины и пограбили много домов, – Салават созвал все своё войско. Он выехал вперёд в полном вооружении.

– Кто обижал деревню? – спросил он. – Выезжай.

Несколько мгновений стояла тишина, потом среди тихого ропота и подталкивания соседей выехало четверо всадников.

– Слышали вы приказ? – спросил Салават.

– Слышали! – вызывающе выкрикнул молодой бурлак. – Чего хочешь, чтобы мы бабами стали?

– А ты, жягет, стал хуже бабы, – перебил его Салават. – Нам нужны воины, а не разбойники. Мы воюем с солдатами, а не детишек бьём. Вешать его, – обратился Салават к воинам.

Но никто не шевельнулся.

– Я говорю: взять их и вешать! – повторил Салават.

Ропот прошёл по войску:

– Ишь, ловок ты русских вешать!

– Своих небось не повесишь!

– Неладно говоришь, полковник! – отчётливо выкрикнул атаман Басов, казачий отряд которого действовал совместно с Салаватом. – Надо круг спросить. Ты с графа уклад хочешь взять. У нас без суда не вешают. Пусть их круг судит…

– И верно, народ пусть судит… Ты что за хан такой! – выкрикнул мародёр. – Правь круг, Басов!

Тогда Басов выехал вперёд.

– Эй, атаманы! – крикнул он. – Храбрые атаманы! Вот четверо мошенников и воров… Они детей и старых обидели, как боярские командиры обижают… Вы на службу государю Петру Фёдоровичу пошли, а они на ваших детей напали и ваше добро грабили… У кого из вас дома хозяйки с робятами остались, атаманы-молодцы? Эти четверо воров ваши домы пограбят, всех детей ваших побьют и хозяек изблудят силой. Любы ли вам такие дела? Что делать с такими волками?

– Вешать их! – закричали теперь из толпы.

– Одних повесим, а других помилуем, коли деревни грабить будут, али всех повесим, кто деревни покорные обижать станет?

Четверо грабителей, побелевшие и растерянные, стояли перед толпой. Они не ожидали, что Басов поможет Салавату, думали, что казак за них вступится перед башкирами, и ошиблись…

– Всех, всех вешать! – кричали из толпы.

– Верно, атаманы, всех вешать. С нынешнего дня всех повесим таких, а из сих для страху лишь главного. Кто у вас за старшого был? – обратился Басов к грабителям.

– Что ты за судья?! – выкрикнул тот же бурлак.

– Не я сужу – круг судит, – ответил ему атаман.

– Говорите, кобели, а то всех повесим! – загудела толпа.

– Вот он, Петрушка, был, – показали трое остальных грабителей. – Он звал…

– Вешать Петрушку, вешать его!..

– Бей! – закричали из толпы.

Молодой бурлак, дерзко отвечавший Салавату, – Петрушка – подобрал поводья. Он решился спастись бегством.

Его сосед, один из четверых грабителей, схватил его под уздцы.

Петрушка выхватил нож и ударил по руке товарища. Тот выпустил поводья, но тут же схватил топор из-за пояса, и в одно мгновение грабитель с расколотой головой медленно сполз с седла.

– Вешать всех, – спросил Салават, – али пустить других?

– Вешать всех! – выкрикнул одинокий голос.

– Пустить, пустить остальных. Главный вор был Петрушка. Пустить остальных, – рассудила толпа.

– Быть так, – поддержал Салават. – А Петрушку, не глядя, что помер, весить на дерево и письмо написать: «Вор, царских людей грабил».

Через несколько минут труп грабителя уже был повешен на дерево, и записки на двух языках рассказывали народу, за что и кем он казнён.

* * *

В эти дни к Сарапулю прибыл с отрядами башкир, казаков и крестьян Канзафар Усаев, тот самый татарский писарь, который составил по указанию Пугачёва первый манифест, обращённый к башкирам, и с ним же пришёл со своим полком казацкий полковник Овчинников.

Канзафар привёз Салавату письмо Пугачёва. «Царь» хвалил его за верную службу, за набор многих конных и пеших людей и высказывал уверенность в том, что Салават ещё больше прославит башкирский народ войною против больших крепостей.

Он рассказал о том, что со всех сторон надвигаются вражеские команды генералов и полковников царицы Екатерины. Государь повелел, и военная коллегия указала захватывать всюду крепости и города, не давая врагам занимать их и делать своею опорой против народа. Военная коллегия указала на всех дорогах поставить заслоны, поставить острожки, форпосты, по всем дорогам постоянно держать конные разъезды для вестей о приближении врага.

Опытные в боевых делах люди, не раз бывавшие на войне, Пугачёв и его соратники объединяли народные силы. Для этого нужно было, может быть, в десять раз увеличить войско. Если до сих пор народное войско могло довольствоваться приходом тех, кто шёл добровольно, – теперь становилось этого мало: надо было собрать великую армию. По лесным и горным селениям башкир, живших зимой не на кочевьях, а в оседлых аулах, можно было набрать довольно пригодных к воинской службе людей.

Посовещавшись между собой, начальники ратных сил порешили, что здесь, в Башкирии, в царское войско лучше всего набирать народ славным в Башкирии именем Салавата.

Отныне не вдохновенная песня героя-певца должна была звать народ, а суровый приказ. Герой-певец превращался в начальника и вождя своего народа.

«По указу его величества государя императора Петра Фёдоровича, я, полковник Салават, сын Юлая, повелеваю тебе, сотнику Илятбаю Илимбаеву, чтобы для усердного стояния своею командой противу воров и противников государя и для сражения с врагами государя из каждого дома взять конных и пеших людей в государеву службу. Годных к службе не оставлять, отговорок не принимать, упорных поймать и прислать к нам при рапорте. В чём полковник Салават и приложил руку».

«Я, полковник Салават, сын Юлая, повелеваю тебе, подполковнику Ахмету Типееву, для усердного стояния своею командой противу воров и противников государя…»

«Я, полковник Салават, сын Юлая, повелеваю тебе, юртовому старшине Седяшу Юхнину, для усердного стояния…»

Десятки таких приказов, подписанных рукой Салавата, развозили гонцы по селениям вдоль Белой, по берегам рек Уфы, Ая, Таныпа, Юрузени, Сима, до самых Инзера и Зилима…

Первой крепостью, под которую по указу царя двинулись отряды Канзафара Усаева, Овчинникова и Салавата, была Красноуфимская крепость. Если бы её захватили войска царицы, они могли бы отсюда действовать на большую округу. Красноуфимская крепость должна была стать опорой народа.

Во главе трёхтысячного отряда Салават с Канзафаром Усаевым и Андреем Овчинниковым вышли из Сарапуля по направлению к Красноуфимску.

Они шли трое суток. Чтобы быть сильнее, не утомляли походом пеших, делали по небольшому переходу каждые сутки.

К концу третьего дня подошли к самому городу. В вечернем сумраке перед ними встали башни крепости. Они расставили заставы вокруг и притаились в соседних деревнях. Когда сумерки сменились ночью, тёмная лава человеческих и конских тел повалила на ветхие деревянные стены крепости. В крепости грянул и растерянно заметался набат. С крепостного больверка, с палисада, грохнули пушки, с башен прогремели выстрелы, и тысячеголосый визг и свист огласили ночь.

Салават с отрядом башкир человек в двести прорвался в город с северной стороны, зайдя в обход. Неузнанные в ночи, как буран, как бешеная снежная вьюга, промчались башкиры по тёмным улицам и с визгом и криками ударили на больверк, в тыл артиллерии. Уже, смятые первым залпом пушек, бросились отступать от стен пугачевцы и капитан скомандовал приказ о втором залпе, уже канонирские ученики подавали канонирам новое страшное угощение, когда по бревенчатым помостам башкирские кони взлетели на гребень больверка и капитан, командовавший артиллерией, упал с пулей Салавата в голове.

– Стой, канониры! – крикнул Салават. – Я полковник государя Петра Фёдоровича.

Канониры остановились.

– Не слушать его, ребята! Помни присягу государыне! – выкрикнул прапорщик и выстрелил из пистолета.

Пуля попала в кольчугу Салавата и не пробила её. В то же мгновение молодой канонирский ученик пырнул прапорщика штыком в спину, и, только успев ахнуть, тот упал. Салават усмехнулся.

– Государь приказал пушкам палить по крепости, – сказал он.

Канониры стояли потупясь…

– У них там бабы, – шепнул Кинзя Салавату.

Салават досадливо отмахнулся.

– Слушай приказ государя! – повторил он повелительно, но, прежде чем канониры успели проявить покорность или непокорность, снизу взвыл торжествующий клич наступавших пугачевцев, застрекотала редкая ружейная пальба, и через больверк устремились в городок тучи башкир, тептярей, казаков и восставших крепостных из заводов. Всё смешалось.

Гарнизон уже не противился…

Богатая добыча – четырнадцать пушек с ядрами и порохом – давала повстанцам возможность без труда захватить ещё ряд мелких крепостей, тем более что при пушках же были захвачены люди, искусные в своём деле.

После падения Красноуфимска башкирские отряды двинулись по окрестностям от селения к селению, всюду зажигая восстание.

К Красноуфимску с разных сторон уже скакали гонцы от сотников, старшин и полковников, посланных для набора войска и для разведывания о врагах. Они привозили вести о повсеместных восстаниях и победах народа: за Камой был занят повстанцами Ижевский завод, атаман Арапов взял город Самару на Волге, сам государь занимал одну за другою крепости, ближайшие к осаждённому Оренбургу.

Всюду поднимались восстания: чуваши в Белебее подняли бунт, выгнали попов, сожгли церковь после того, как посланный Салавата прочитал им в базарный день на площади манифест Пугачёва.

– Царь-патюшка досфолил свою веру дершать, нашим богам верить хотим! – кричали они в лицо своему попу и объявили себя язычниками.

Под Мензелинском татары, чуваши и башкиры во главе с татарином Сянфином подняли деревни и угрожали крепости. Даже попы кое-где поднялись. Поп из прикамского села Николо-Берёзовки, Игнашка Иванов, как прозвали его царицыны начальники, стал атаманом и приводил Прикамье в верность Пугачёву.

Надо было двигаться дальше, по указу царя захватывать новые крепости, оставив Красноуфимск позади.

Салават призвал к себе назначенного атаманом крепости казака Иванова и есаула Матвея Чигвинцева.

– Силы довольно у вас, народ с вами, – сказал Салават им обоим. – Государь указал до самой смерти стоять, крепость держать, разъезды по всем сторонам высылать. Какая весть будет – сейчас ко мне посылать гонца.

– Не тревожься, полковник Юлаич, мы ведь народ-то бывалый. Не слыхать, чтобы знатные силы какие под эти места собирались, – сказал Иванов.

– Ну, смотри, чего плохо будет, вино пьёшь, проспишь – на себя пеняй богу, смертью казню!.. А станешь народ обижать, подарки тащить, деньги брать от народа – и тоже повешу… Чтобы жалобы не было на тебя никакой! Государь ведь за правду идёт, и мы будем за правду…

Перед выходом из Красноуфимска Салават, по казацким обычаям, призвал горожан на круг.

– Вот вам, народ, государевы верные слуги – атаман Иван Иванов да есаул Чигвинцев Матвей. Они для добра во всём промышляют. Ослушности им никакой ни в чём не чинить, а на того, кто их слушать не станет, великий штраф будет от государя, – сказал Салават, обращаясь к кругу. – А ежели они в чём народ обидят, то к нам отпишите. Государь никому не простит, кто народ обижает!