Текст книги "Салават Юлаев"

Автор книги: Степан Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

– На! – крикнул стрелок, подавая отцу лук. – На! Я – малайка!

И Салават бросился прочь. Не слыша криков похвал и удивления, он скрылся в кустарнике возле реки.

Он забрался в ивовую чащу и не вылез даже для того, чтобы взглянуть на скачки, борьбу и бег. Спина от сильного напряжения разболелась.

Когда кончился день и у кошей в степи горели костры, от которых слышались пение и музыка, Салават вылез из своего убежища и в сумерках сел у реки с новым, только что вырезанным из камыша кураем. Отдавшись нежным звукам курая, Салават не слышал, как за его спиной появился отец. Юлай стоял недвижно, боясь спугнуть песню. Наконец он присел рядом с сыном.

Заметив отца, Салават прекратил игру.

– Играй, играй – поощрил старшина.

Салават поднёс было курай снова к губам, но взглянул на отца и опустил.

– Ну, играй, играй, – настойчиво повторил отец.

– Не пристало почтенного старшину беспокоить мальчишеской пискотнёй на дудке! – с насмешливой почтительностью, дерзко сказал Салават.

Но Юлай не обиделся.

– Ты натянул лук Ш'гали-Ш'кмана! – серьёзно сказал он.

Удовлетворённый недоговорённым признанием отца, которое для него прозвучало как просьба об извинении, Салават приложил курай в уголок рта, и тихий, задумчивый звук опять полился из сухой камышинки. Юлай молча слушал, дружески сидя плечо к плечу с сыном.

– У кого присмотрел невесту? – душевно спросил он, пользуясь паузой, когда Салават, окончив один мотив, ещё не успел перейти к другому.

– У Рысабая, – буркнул Салават, охваченный снова смущением.

– Сестру Бухаирки? Сказать ведь, неплохо надумал: пора уже нам с Рысабаем мириться. Сватами станем – и лиха меж нами не будет, – ответил Юлай, но вдруг спохватился: – Постой, Салават, ведь её за Юнуса отдать хотели. Сказали, Юнус уже калым притащил!

– У ханов и то отбивают невест, – запальчиво возразил Салават. – Сам говоришь, что твой сын натянул богатырский лук!

– Так-то так, да тут уж не мир ведь придёт, а вражда… Уж лучше я сам попытаю дело уладить: пошлём сватов, а Юнусу скажу, что калым с лихвою заплатим… Добром-то лучше ведь, значит!

Салават промолчал и снова взялся за курай.

Получив разрешение отца на женитьбу, Салават был захвачен этой новой заботой. Прежде всего рассказал об этом своим друзьям – Кинзе и Хамиту.

Услышав от Салавата, что старшина ему разрешил жениться, друзья смотрели на него с ещё большим почтением.

Кинзя, почасту бывавший вместе с отцом в гостях у Рысабая, уже целый год в смущении посматривал на озорную, живую сестрёнку писаря. Амина ему нравилась, и толстяк часто думал о том, что пройдёт год-другой – и мулла разрешит ему взять её в жёны. Сватовство к Амине Юнуса было внезапно для Кинзи.

Сорокалетний богатый Юнус, владелец больших табунов и многих тысяч овец, женатый на двух жёнах, отец десятка детей, старшие из которых были сами женаты, Юнус не мог представляться Кинзе соперником: толстый, пузатый, с красной складчатой шеей, с висячими реденькими усами и ярким румянцем на лоснящихся щеках, всегда довольный собою, хвастливый Юнус не упускал никогда случая посмеяться над прожорливостью и преждевременной полнотою Кинзи. Злые шутки его возбуждали весёлый смех окружающих, а Кинзя ненавидел его, пыхтел и краснел, но не смел огрызаться на взрослого злого насмешника. Зная, что каждый раз в доме у Рысабая он встретит Юнуса, Кинзя отказался бы от поездок с отцом к Рысабаю, но мысль о том, что там он увидит смешливую черноглазку, младшую дочь старика Рысабая, снова влекла Кинзю в гости к отцу юртового писаря. Сватовство Юнуса было для толстяка такою обидой, словно он уже просватал Амину за себя, а Юнус её отнял… Потому, когда он услышал от Салавата, что тот решил перебить у Юнуса невесту, он так был увлечён этим планом мести, что позабыл о своей влюблённости и о своих мечтах о женитьбе на дочери Рысабая.

Дня через три Кинзя прискакал к Салавату, едва верхушки окрестных гор озолотились утренним блеском зари. Он рассказал, что мулла, по просьбе старшины, говорил с Рысабаем, но тот ответил, что никогда не обидит верного друга Юнуса, не предпочтёт его никакому малайке; он сказал, что если бы даже и сам старшина Юлай хотел взять его дочь не для сына, а для себя, и тогда бы он не нарушил слово, которое дал Юнусу.

– Всё равно я её увезу увозом! – упрямо сказал Салават.

– Мы поможем тебе, – обещали с жаром друзья.

Сестра Хамита была подружкой спорной невесты, и Хамит через сестру каждый день узнавал, как идут на кочёвке у Рысабая приготовления к свадьбе.

Салават, Кинзя и Хамит – все трое вдруг увлеклись охотой. Они пропадали с кочёвки на целые дни – от зари до зари, хотя неизменно возвращались с пустыми руками, словно какая-то редкая неудача преследовала их в лесах и в степях.

Заметив мрачность и озабоченность сына, Юлай успокоил его:

– Не беда! Что нам за родня Рысабай! Возьмём для тебя не хуже другую жену! – утешал он сына.

Салават свирепо взглянул на отца и, не ответив ни слова, выбежал вон из коша…

* * *

Свадьба в таком богатом доме, как дом Рысабая, была весёлым событием для окрестных кочевий. Родственники, свойственники и кунаки съехались из соседних юртов. Важный и знатный жених со своей стороны тоже созвал иного гостей; в числе их были даже двое приезжих татар-купцов из самой Уфы, переводчик провинциальной канцелярии, гостивший в Кигинском юрте у Сеитбая, и даже один из заводских приказчиков купца Твердышова, владельца железных и медных заводов.

Рысабай приказал своим пастухам отобрать самых лучших барашков для бишбармака. В день свадьбы с утра зарезали трёх молодых жеребят; хозяйки готовили душистый пенный кумыс, настоянный на горьких вишнёвых косточках, купцы привезли дорогой белой муки. Женщины хлопотливо тёрли сухой курут для приправы к жирной шурпе, варили медовые сладости.

Молодёжь готовилась к скачкам, к борьбе, музыканты также готовились к спору за первенство, словно не просто в тот день была назначена свадьба, а наступал второй сабантуй.

Старшина Юлай не был обойдён приглашением Рысабая. Он не засылал к Рысабаю настоящих сватов, ему никто ни в чём не отказывал, не было никакой обиды меж ними, и старшина, как всегда, когда ему случалось бывать в доме Рысабая, был сдержанно весел, приветлив, учтив с хозяином и его гостями. Юлай заметил, что Салавата с друзьями нет среди веселящейся молодёжи, но, пожалуй, никто другой, кроме него, не обратил на это внимания.

День проходил весёлый, знойный и шумный. Под кровом войлочных кошей и у костров меж кустами в разных местах слышались звуки курая и кобыза, то тут, то там заводились пляски. Вот завязалась борьба в кружке молодёжи, и зрители, бились за победителя об заклад. Вот пятеро молодцев, споривших о быстроте своих лошадей, схватились враз за уздечки, а вот уж они и в сёдлах, готовые к скачке, и только что боровшиеся жягеты, забытые зрителями, сами бегут, чтобы глядеть на новое зрелище…

Среди знойного дня налетели вдруг с ветром тёмные тучи, закружились сорванные о деревьев листья, хлынул дождь, все попрятались в коши, и тут-то как раз подоспело вовремя угощение. Из прокопчённых котлов, висевших над многочисленными огнями, от топившихся очагов повалил ароматный пар, и начался свадебный пир… Потом сытые и полупьяные гости, неподвижно сидя с отяжелевшими животами, слушали музыкантов и певцов, перебрасывались дерзкими, весёлыми шутками, поддразнивали друг друга, и никто не обижался, потому что так уж заведено на праздничных пирах, что колючее, острое слово не принимается за обиду в застольной беседе.

После дождя зелень дышала свежестью.

И вот настало время забавы для женщин. Важный разодетый жених встал от еды, поклонился хозяину и сказал, что солнце уже село, пора ему ехать домой. Он потребовал выдать ему невесту.

– Ты калым заплатил без обиды – невеста твоя, – ответил ему, по обычаю, Рысабай. – Иди и возьми.

Юнус направился к женскому кошу.

– Нету, нету невесты! Не знаем, куда убежала! – заявили женщины, весёлой толпой обступив жениха.

– Она у вас как коза быстроногая – ускочила куда-то!

– Не видали ли, сестрицы, куда она убежала, негодница?! – так же весело спрашивал их жених.

– Не видели, дядюшка. Мы тут работали, бишбармак варили, кобыл доили, овец стригли, шерсть пряли, а она, бездельница, убежала куда-то!

– Да на что тебе такую бездельницу?! Из неё все равно доброй жены не будет! – бранили невесту свахи.

– А я её плёточкой выучу! – отсмеивался жених. – Ну, сказывайте, сестрицы, куда её спрятали?

– Выкуп! Выкуп плати! – по обычаю, кричала женщины.

– Я калым весь сполна привёз. Какой ещё выкуп! – для виду торговался жених.

– Подарка давай нам, подарки! – шумели женщины.

– А ну, кунаки, давайте им выкуп. Нечего делать! – сдался жених.

И двое товарищей жениха стали раздавать подружкам и мамкам невесты подарки – платки, колечки, серёжки, бусы…

Старшая жена Рысабая молча взяла жениха за плечо и показала ему в сторону леса.

– Вон там поищи, – сказала она, довольная вязаной шалью, полученной от жениха.

Жених, как велел обычай, направился к лесу в сопровождении шумной весёлой толпы женщин, которые шутливо поддразнивали и подзадоривали его.

– Ну и охотник, споткнулся! – кричали ему. – На куст наткнулся!

– Глаз сучком выколол!

– Куда же тебе, кривому, жениться?!

– Подружки, сестрицы, да он слепой, ничего не видит – на пень наскочил!.. Эй, ноги сломаешь!

– Не найдёшь, не найдёшь! Куда тебе за молоденькой козочкой гнаться – поезжай-ка домой к старухе!..

Они закидали его в насмешку еловыми и сосновыми шишками, подняв визг и хохот в тёмном ночном лесу.

– Должно, Юнус-бай, ты выкупа мало давал. Прибавь им подарков, – сказал один из его кунаков, которые сзади вели двух богато засёдланных лошадей – для жениха и для невесты.

– Он от жадности лопнет, а не прибавит!

– Лучше голову сломит, а не прибавит! – поддразнивали женщины.

Жених уже устал спотыкаться в тёмном и влажной лесу. Отяжелевший от угощения, он хотел поскорее закончить обряд поисков.

– Прибавьте им, кунаки, – сказал он, пыхтя, отдуваясь и обливаясь потом.

Товарищи жениха из кожаных мешочков раздавали женщинам и девушкам припасённые для этого деньги.

– Мало! Жадный! – кричали женщины.

– Все раздайте им сразу! – велел жених. – Теперь говорите, сороки: куда запрятали девку? – потребовал он.

– Мимо! Мимо прошёл! Кривой! Слепой! Не увидел, не заметил! – закричали женщины.

Юнус вспомнил, что он обошёл стороной колючие заросли боярышника, – значит, подружки и мамки для потехи спрятали невесту в колючках! Эх, злые насмешницы, будут ещё забавляться, когда он исколется весь, издерётся в этих кустах…

Он решительно повернул к кустарнику, поросшему по краю оврага, злясь на женщин, которые не посчитались с его полнотою и возрастом. Но он молодился и не хотел показать досады.

В лесу потемнело. Кусты и стволы деревьев сливались в сплошную стену, сплетаясь с ночною тьмой.

– Подружки, он весь обдерётся! Пожалей себя, Юнус-бай, заплати ещё выкуп, мы тебе сами её приведём! – кричали женщины. – Ой, сестрицы, пропал Юнус-бай!

– Ага! Вот она! – торжествующе крикнул Юнус, заметив белое пятно во мраке между кустарников.

Он ринулся на него, не жалея своей одежды, рук и лица, но «невеста» испуганно метнулась в кусты, забилась и закричала, как показалось ему, ужасающе диким голосом.

Жених отшатнулся, поняв, что схватил привязанную в боярышнике козу…

Непритворный хохот молоденьких женщин огласил весь окрестный лес. Юнус, уже не скрывая злости, бранился с женщинами. Свахи постарше, принимавшие участие в забавном обряде, спохватились, что зашли далеко в своих шутках. Они уже сами решили помочь незадачливому охотнику и привести его «дичь» к нему в руки, но вдруг оказалось, что сами они не могут найти Амины. Невеста пропала.

Первые догадавшиеся об этом подружки невесты, пользуясь темнотою ночи, ускользнули в кусты и поспешили поодиночке добраться к кочевкам, другие аукались по лесу. Третьи ещё оставались возле гневного жениха и хотя продолжали поддерживать шутливую перебранку, но уже шептались между собою, что неспроста оказалась в кустах привязанная коза. Кто-то болтнул, что колдун превратил невесту в козу, и вдруг всем сделалось жутковато, и, когда оставленная в лесном одиночестве коза снова жалобно закричала, женщины с воплями страха толпою бросились из лесу к человеческому жилью…

* * *

Когда солнце озолотило вершины соседних гор, Салават разбудил свою похищенную у Юнуса-бая жену, Амина застыдилась и спрятала покрасневшее лицо у него на груди…

Потом они оба смеялись.

Чтобы позабавить. Амину, Салават представлял перед нею в лицах все то, чего оба они не слышали и не видали, но что неминуемо должно было произойти после того, как Салават из-под носа жениха выкрал её, оставив в лесу привязанную козу.

– Ты рада, что не осталась там? – в тысячный раз допрашивал её Салават, глядя на маленькую жену как на чудо, упавшее с неба.

И в тысячный раз Амина повторяла ему, что рада.

В коше, куда привёз её Салават, она нашла женское платье. Возле коша паслось с десяток овец, бродила кобыла – всё было как нужно. Маленький очажок перед кошем курился дымком: Амина и Салават натаскали в него сухих сучьев. Салават застрелил какую-то синеперую птицу. Амина пекла лепёшки.

Кругом нигде не было ни единой живой души. С горы, на которой стоял их кош, были видны леса, и вершины гор, и леса без конца и края, и змеистая речка, но не было видно ни табунов, ни кошей.

Почти каждый день к ним наезжали в гости Хамит или Кинзя. Хамит бывал неизменно весел и без умолку трещал обо всех новостях, представляя то Рысабая, то его стартую жену, то рассказывал о том, как Юнус со злости послал уже сватов на кочёвки соседнего аула и там получил отказ, потому что невесту успели просватать кому-то.

Кинзя привозил каждый раз с собой полный тургек кумыса или ещё что-нибудь из съестного, чего Салават не мог бы добыть в лесу на охоте.

Вести, привозимые Хамитом, были все спокойнее. Наконец, как-то раз он сказал, что поутру кочёвка уходит намного дальше и будет уже трудно им приезжать, чтобы навещать молодожёнов.

– Перекочуйте и вы к нам поближе, – сказал он. – Выберем новое место в лесу, в стороне ото всех, и живите, а то вам совсем-то одним будет скучно.

– Ласточка, скучно тебе со мной? – спросил Салават.

И Амина весело рассмеялась в ответ, словно её спросили в палящий полдень, не дать ли ей шубу.

Как раз в эту пору приехал Кинзя. С сопением слез он с седла, уселся, выпил половину привезённого с собой кумыса и крякнул.

– Старшина приходил, – сказал он.

– Куда? – в один голос спросили все трое.

– К отцу, конечно. Спрашивал, как с вами быть. На тебя сердился, – сказал он Салавату.

Салават знал, что Юлаю приходится поневоле перед муллою изображать гнев. Но вслух он спросил с притворной тревогой:

– Что же сказал мулла?

– Велел простить тебя и отдать Рысабаю калым за Амину, а жениху заплатить убыток…

Салават вскочил, снял уздечку с гвоздя и пошёл седлать лошадь.

В первый раз за три недели Салават выезжал из своего убежища. Он радовался тому, что наконец попросту сможет жить вместе со всеми. Но в первый раз он хотел приехать в кош Юлая не замеченным чужими людьми, а уж если встретится с кем-нибудь преждевременно, то не дать понять, с какой стороны он приехал; поэтому Салават и Кинзя сделали крюк и проехали через родную деревню, где в эту пору не было никого, потому что все жили на кочёвке.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Из просторных владений Шайтан-Кудейского рода ещё отец старшины Юлая продал часть леса с землёй русским купцам Твердышову и Мясникову. На купленных русскими землях гибли леса: ненасытные рудоплавные печи пожирали берёзу, столетние сосны и ель.

Богатства уральских недр – железо и медь – влекли на башкирские земли все новых купцов. Заводские приказчики приезжали снова и снова к башкирам, каждый раз уговаривая и понуждая их продать то участок леса, то полосу степи, годную под пашню или сенные угодья.

Владельцы рудников и заводов целыми сёлами пригоняли сюда крепостных из центральных губерний.

Заводы росли, при них разрастались деревни, кругом деревень ложились полосатые пашни, и по степям, уставленным стогами заводского сена, уже не бродили табуны башкирских коней. Прежним хозяевам здешних мест приходилось, кочуя, переходить через чужие владения и – чего не бывало раньше – думать о том, где можно поставить свои коши, а где – нельзя.

В горах и степях оставалось ещё довольно простора, но старики, испытывая впервые стеснение своих желаний, вселяли в свой народ страх и тоску: они пугали всех, что заводы, как злые драконы дедовских сказок, сожрут Урал, захватят все земли, опустошат леса и некуда будет выгнать ни табуна коней, ни овечьего гурта…

К Юлаю снова приехал приказчик Твердышова. На этот раз купец хотел купить у Юлая участок земли на берегу реки, возле самой деревни.

Татарин-приказчик, удобный владельцу заводов, потому что он легко говорил по-башкирски, сидя в коше Юлая, звонко хлопал широкой ладонью по крышке узорной шкатулки, предлагая немедленно заплатить хорошие деньги.

Деньги были Юлаю нужны, а похищение Салаватом дочери Рысабая заставило старшину пойти на большие расходы: надо было платить калым за невесту и, кроме того, за бесчестье, нанесённое Салаватом жениху. Между тем сын Рысабая, писарь Бухаир, тотчас решил жениться на самой богатой невесте из всей округи, а Рысабай заявил, что помирится с Юлаем лишь после того, как старшина заплатит калым и за Бухаира; в расчёте же на деньги Юлая он был несказанно щедр и обещал неслыханный выкуп отцу Бухаировой невесты.

Старшина взвешивал про себя, какая из двух невзгод больше: попасть в немилость к богатым заводчикам или заслужить озлобление единоплеменников?

Земли, которых так добивался владелец заводов, принадлежали лично ему, Юлаю, но в его руках это были башкирские земли, в руках же заводчиков они становились чужими.

Юлай созвал самых почтенных старейшин рода на совет к себе в кош. Он зарезал барашка, сварил бишбармак, он не жалел кумыса. Настелив ковров и паласов, он навалил подушек и под конец сказал сытым и благодушным односельчанам, в чём дело и для чего приехал его важный гость.

Но богатое, сытное угощение не усыпило аксакалов, когда зашла речь о продаже земли. Особенно всех встревожило то, что заводчик зарится на полосу, лежащую возле самой деревни.

– Курице некуда будет пойти погулять!

– Овечка сошла со двора – и тотчас на чужую землю. Штрафы да раздоры пойдут.

– На что то похоже, чтобы у самой деревни чужая земля была!

– Нет нашей воли! Продашь – во старшинах не будешь! – расшумелись старики.

Лучник Бурнаш одиноко сидел в стороне. Когда все шумели и спорили, он молчал, и вдруг из горла его словно сама полилась грустная песнь, которую, по преданию, сложил славный батыр Мурадым. Все споры умолкли. Все слушали песню.

 
Гяуры отнимут землю твою,
Понемногу порубят леса для заводов,
А мужи, хозяева тёмных лесов,
Где возьмёте тогда вы жёлтого меду?
А-ай!..
 

– Не продавай земли, старшина!

– Отцовских могил нельзя продавать неверным.

– Польстишься на золото – станешь врагом народу.

– Не продавай! – возбуждённо кричали старейшины, ещё больше распалённые песней Бурнаша.

Юлай обернулся к приказчику.

– Слышишь, гость, народ не велит. Не продам.

– Да что там – народ не велит! Чья земля? Или ты уж своей земле не хозяин? – раздражённо воскликнул приказчик, вскочив с места.

Юлай не успел ничего ответить ему, когда в кош ворвался возбуждённый, пылающий гневом и возмущением Салават.

– Они рубят лес! Рубят лес! – закричал Салават.

Эта весть оглушила всех будто внезапным громом.

Никто не спросил Салавата, кто рубит лес, но все дружно вскочили с подушек и крикнули разом одно:

– Где рубят?!

Русские хозяйничали у самой деревни, оставленной жителями на время кочевья. Все поняли, что приказчик от имени заводовладельцев приехал добиваться согласия на то, что было уже захвачено…

В коше поднялся шум и крик. Лучник Бурнаш схватил за грудь заводского приказчика и кричал ему что-то, брызжа слюной, прямо в лицо. Другие дёргали его за рукава и полы кафтана, тыкали в грудь и в бока кулаками, совали костлявые старческие кулаки ему под нос…

Часа через два старшина Юлай во главе старейшин уже стоял в толпе крепостных заводских рабочих на берегу реки, возле своей деревни. Старшина дознавался у рабочих, кто из них самый главный. Рабочие забавлялись его неправильной речью и кажущейся наивностью вопросов.

– Мы все тут главные! Все господа! – зубоскалил один из лесорубов. – Глянь сам – кафтаны парчовы, сапожки Козловы!

Он повёртывался перед Юлаем, выставляя всем на посмешище свои лохмотья и босые, израненные и запылённые ноги. Рабочие хохотали над его шутками.

Башкиры не улыбались. Они стояли, мрачно потупясь, и исподлобья смотрели на страшное разорение. Весь берег реки за деревней был сплошь завален срубленными стволами. Опушка леса ушла от берега вглубь. По самому берегу десятки людей рыли землю и таскали носилками на одно место и сваливали её в кучу. Кипела какая-то стройка.

Балагур-лесоруб внезапно прервал свои шутки, взглянул на дорогу. По выражению лица его догадались и остальные работные люди, что он увидал. Они бросились врассыпную, а вслед за тем раздался и резкий голос того, кто своим прибытием так смутил шутников.

– An die Arbeit machen Ihr euch! За работ! – крикнул немец – плотинный мастер, осаживая аккуратную маленькую лошадку, запряжённую в одноколку. Вместе с мастером подъехало несколько вооружённых всадников.

Толпа башкирских старейшин осталась лицом к лицу с мастером. Надменно взглянув на толпу азиатов, которых не ждал, считая, что они далеко на кочёвке, немец вдруг обратился к ним по-хозяйски и даже строго, словно не он пришёл к ним, а сами они вторглись в его владения.

– Ви чего хочет? – сурово спросил он, не сходя с повозки.

Юлай выступил из толпы вперёд.

– Зачем гулял на наш сторона? Чего работать будешь? – спросил он в свою очередь.

– До нынешний день мой хозяин пыл каспадин купец Твердышов, – сказал мастер с издёвкой. – Мошет быть, ты есть новый хозяин на место купец? Я долшон тебе отвешать? Ты кто есть?

Юлай приосанился, выставив грудь, украшенную медалью, надетой по поводу торжественности случая.

– Юртовой старшина Юлай Азналла-углы, – с достоинством сказал он.

– Я на тебе сказать, старшина: каспадин купец приказаль работать… – мастер потерял нужное слово, – di damm… Как называй по-русски?

– Ферштай, ферштай! Их ферштай[5]5
  Искажённое немецкое: «Понимаю».


[Закрыть], – неожиданно с живостью перебил Юлай. – Работать плотину?! Тал койма, – перевёл он башкирам. – Ты наша земля не купил – кауфта никс! – обратился он снова к немцу. – Майна земля, дайна никс! Ди дам – работать тут нельзя… Ду ферштай сам! – все более горячился Юлай, наступая на немца. – Копфа ду, копфа хабен![6]6
  Искажённое немецкое: «Голова, голова у тебя есть?!»


[Закрыть] – Он хлопнул себя по лбу.

Внезапно услышав целую кучу немецких слов от азиата, мастер осклабился и подобрел.

– Весёлый старик, – засмеявшись, сказал он. – Как ты научил наш язык?

– Пять лет ведь гулял на ваш сторона! На Берлин маршир, ваша царь Фридка гонял, – простодушно похвастался старшина, видя перемену в обращении. – Царица медаль нам давал! – Юлай с гордостью ткнул себе в грудь. – Ди дам нельзя. Я в Питербурх генерал напишу на тебя бумагу…

– Болфан! – оборвал вдруг взбесившийся немец. – Пиши на генерал! Я плевать нахотелся!

– Моя земля! – наступал Юлай. Он размахивал под носом немца руками и громко кричал: – Ваша кауфта никс! Плотин тут ставишь?! Лес рубишь, собака…

Немец вскочил в тарантасе и поднял длинный ремённый бич. Невольно отхлынули прочь башкиры, и это придало ему храбрости.

– Азиатски сволошь! Паш-шоль домой! – выкрикнул он в лицо старшине, остававшемуся впереди.

– Шайтан! – крикнул немцу один из башкир.

– Иблис! Кагар хуккан![7]7
  Черт! Сатана! Будь ты проклят!


[Закрыть] – разноголосо закричали башкиры.

– Ду бист швайна![8]8
  Искажённое немецкое: «Ты свинья».


[Закрыть] К царице самой на тебя напишу! – крикнул Юлай.

Бич взвился в руках немца со свистом и неожиданно острой болью резнул старшину по плечу и по шее…

Конная стража управителя угрожающе взялась за оружие.

Юлай бессильно в обиде и гневе сжал кулаки. Но что мог он сделать? Что могли сделать башкиры?!

…Юлай ехал понурый, и никто из спутников не утешал его. Все понимали, что это – поражение не одного старшины; понимали, что если построят плотину, то, вслед за плотиной, здесь вырастет новый завод, что вслед за заводом начнёт разрастаться посёлок и судьбы соседних земель решатся сами собой, точь-в-точь так, как пел старинный певец Мурадым…

По совету старейшин Юлай решил тотчас отправиться в провинциальную канцелярию. Он собрался, не откладывая, и на рассвете следующего дня уже был готов к выезду в сопровождении старших своих сыновей Ракая и Сулеймана.

– Вот тебе юртовая печать, Салават, – сказал Юлай. – Ты её береги. Печать старшины – большое дело! Мало ли что без меня случится, писарю надо будет какую бумагу писать – он ничего без печати сделать не может, в ней сила. Тогда ты печать сам поставишь на ту бумагу. Писарю в руки её не давай. Сам поставишь. Только сначала муллу спроси, что за бумага, надо ли ставить печать… Да, может, я лучше мулле отдам… – спохватился Юлай.

– Что я – малайка? – с обидой воскликнул юноша.

– Ну, береги её сам, – согласился отец. – Хош, сынок! – попрощался он и уехал.

На другое утро после отъезда Юлая в Исецкую провинциальную канцелярию, когда Салават предавался любимому занятию – вырезал из камыша себе новый курай, – мать вбежала в его кош, встревоженная и напуганная.

– Русские едут! – выкрикнула она.

Это случалось редко, что русские приезжали на кочевье. Женщины обычно при этом прятались, мужчины суровели. Все ожидали каких-нибудь новых налогов, поборов, вестей о войне, повинностей… Принимать посланцев начальства приходилось обыкновенно старшине. Он выходил к приезжим, облачённый в старшинское платье: в богатом халате, в высокой бобровой шапке, с саблей и посохом, выпятив грудь, украшенную елизаветинской медалью, потом приглашал к себе муллу и стариков, вызывал писаря, угощал приезжих и только после угощения вёл разговор о делах.

Что было делать теперь?

– Скачи за муллой, Салават. Пока он займёт их беседой, я стану варить мясо, а ты тогда съездишь за писарем, – несколько растерянная, сказала мать Салавата.

Салават приложил камышовую дудку к губам, дунул и пробежал по ладам пальцами.

– Хороший курай! – похвалил он.

– Ты слыхал, Салават?! – удивлённая его равнодушием, воскликнула мать.

– Я слыхал, анам. Не тревожься. Атай оставил меня старшиной за себя, – сказал Салават. – Я сам выйду к русским.

– Как – тебя? Бухаира, наверно! – усомнилась женщина.

– А это что?! – показал Салават печать. – Не Бухаирка, а я натянул лук Ш'гали-Ш'кмана! – уверенно пояснил он и твёрдо добавил: – Вари бишбармак. Я сам пошлю за муллой и за стариками.

Мать растерянно моргнула, не сразу решившись послушаться сына, который в её глазах продолжал быть ребёнком.

– Ну, ну! – повелительно поощрил Салават.

Он вышел из коша и, прикрывшись ладонью от солнца, увидел в степи троих русских, двое из них были с ружьями за плечами. Они направлялись к кочёвке Юлая.

Салават окликнул кучку мальчишек, также глядевших в степь на приближающихся гостей:

– Эй, воробьи, по коням! Кто скорее!

Мальчишки окружили его.

– А куда? Куда ехать?

– Ты поедешь к мулле, – ткнул Салават пальцем в грудь одного. – Ты поскачешь к Бурнашу, ты – к Ахтамьяну, ты – к Юлдашу, – приказывал он одному за другим. – Скажите им, что приехали русские и я всех зову на совет… Скакать без оглядки! – поощрил он ребят, и десяток всадников мигом рассыпался по степи в разные стороны.

Салават вошёл в кош отца.

– Эй, апай, позови старшину! – окликнул переводчик, сопровождавший русского начальника.

Мать Салавата, с двумя младшими жёнами Юлая хлопотавшая у очага, ничего не успела ответить, когда Салават вышел из коша навстречу гостям.

– Здесь старшина, – сказал он.

Мать взглянула и обмерла: Салават был в высокой старшинской шапке, в богатом отцовском халате, опоясанный саблей и со старшинским посохом. Во всём его облике было величие и достоинство.

– Я старшина, – уверенно сказал он.

Лица приезжих изобразили недоумение.

– Ты старшина? – переспросил переводчик. – Может, твой дед или отец?

– Отец уехал по делу и оставил меня старшиной.

– Салам-алек, старшина-агай! – улыбнулся Салавату переводчик.

– Алек-салам! – важно ответствовал Салават. – Прошу гостей сойти с сёдел и отдохнуть. Жаркий день. Вам сейчас принесут кумыса, – непринуждённо добавил он.

Он откинул полог коша, приглашая путников в его тень.

Мать смотрела на него, поражённая. Сын перестал быть ребёнком. Это было олицетворение достоинства, власти и силы. Так говорить с русскими мог лишь старшина. Молодое лицо Салавата в этом нарядном одеянии выглядело красивым. Сабля и посох так шли к его гордой осанке…

Гости сошли с коней, Салават пропустил их в кош; стоя у входа, приветливо указал на подушки, хлопнул в ладоши и приказал принести гостям воду для омовения.

Маленькие племянники, сыновья Ракая, вошли, неся полотенце, таз и кумган.

Женщины принесли тухтаки для кумыса. Всё шло так, как если бы сам Юлай принимал приезжих.

Салават угощал гостей кумысом, говорил о жаркой погоде, об оводах, беспокоящих скот, посмеялся вместе с гостями над мальчиком, который вошёл в кош с невытертым носом.

Между тем приехал Кинзя и сказал, что мулла болен, не может приехать по приглашению Салавата. У Кинзи захватило дыхание при взгляде на преобразившегося друга. Салават расспросил его, чем болен мулла. Из ответов Кинзи он понял, что мулла уклонился от встречи с русскими не по болезни. Он на миг омрачился, но пригласил Кинзю занять место среди гостей.

Приехали старики Ахтамьян и Бурнаш. Юлдаша в тот день не случилось дома.

Женщины приготовили угощение. Всё шло своим чередом. Говорили о сборе мёда, о метких стрелках из лука, о соколиной охоте.

Старик Ахтамьян между разговором сыграл на курае.

Наконец гости стали благодарить. Они не отказались от мяса, потом от кумыса, наконец – от сладостей. Госта знали обычай не начинать деловых разговоров, пока не окончено угощение. По тому, как они переглядывались и обменивались короткими фразами, Салават понял, что они вообще сомневаются, начинать ли в отсутствие старшины разговор о делах. Тогда он решился сам.

– Что привело в кош отца моего русских гостей? – спросил он переводчика.

Русские тихо о чём-то заспорили между собой.

– Мы приедем ещё раз, когда старшина возвратится, – сказал было переводчик, но тут же добавил: – А ты передай отцу, что ему придётся перенести зимовку на новое место. Там, где стоит ваш аул, будет большая вода. Если дома не свезти на другое место, то их затопит. Русские не хотят вам беды. Надо подумать скорее о том, где выбрать новое место для вашей деревни.