Текст книги "Черная книга коммунизма"

Автор книги: Стефан Куртуа

Соавторы: Карел Бартошек,Анджей Пачковский,Жан-Луи Панне,Жан-Луи Марголен,Николя Верт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 81 страниц)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Николя Верт
ГОСУДАРСТВО ПРОТИВ СВОЕГО НАРОДА

Насилие, репрессии и террор в Советском Союзе

Архипелаг ГУЛАГ

Карта депортаций народов

Архипелаг Озерлаг

1
Парадоксы Октября

С крушением коммунизма отпала необходимость подчеркивать историческую неизбежность Великой Октябрьской социалистической революции. 1917 год может наконец стать нормальным объектом исторического исследования. К сожалению, ни историки, ни, самое главное, общество в целом не готовы порвать с основным мифом об этом нулевом годе, годе, с которого все началось, то ли к счастью народа России, то ли ему на беду.

Эта мысль свидетельствует об удивительном постоянстве: через восемьдесят лет после события все еще продолжается борьба за «право на рассказ» о нем.

Для одной школы историков, которую можно назвать «либеральной», Октябрьская революция была путчем, который силой навязала пассивному обществу кучка циничных заговорщиков, не имевших какой-либо реальной опоры в стране. Сегодня большинство русских историков, как и культурная элита и правящие круги посткоммунистической России, усвоили эту либеральную «истину». Лишенная всякой социальной и исторической содержательности, Октябрьская революция 1917 года предстает теперь несчастным случаем, перечеркнувшим естественный ход развития предреволюционной России, страны богатой, трудолюбивой, стоявшей на верном пути к демократии.

Провозглашается это громко и настойчиво, но на деле мы наблюдаем примечательную преемственность правящей элиты, почти поголовно состоящей из коммунистической номенклатуры; ее символический разрыв с «чудовищными извращениями советской системы» – главный козырь, с помощью которого русское общество освобождается от груза виновности, от неуклюжего раскаяния времен перестройки, отмеченных новыми печальными разоблачениями сталинизма. Если государственный переворот 1917 года был всего лишь несчастным случаем, русский народ – всего лишь его невинная жертва.

Сталкиваясь с подобной интерпретацией, советская историография пыталась показать, что Октябрь 1917 года был прогнозируемым, неизбежным, логическим завершением пути, по которому сознательно пошли «народные массы» под водительством большевиков. Воплощенное в разных ипостасях, это историческое направление совмещает в себе борьбу за «право на рассказ» о 1917 годе и проблему легитимности советского режима. Если Великая Октябрьская Социалистическая Революция была осуществлением замысла истории, провозвестником грядущего освобождения народов всего мира, тогда политическая система, установления, государство, возникшие в результате этого события, были, вопреки всем прегрешениям сталинизма, абсолютно законны.

Крушение советского режима совершенно естественно повлекло за собой полную делегитимизацию Октябрьской революции и одновременно исчезновение вульгарной марксистской концепции, отправленной, по известной большевистской формуле, «на свалку истории». Тем не менее так же, как и память о страхе, осколки этой расхожей теории оказались живучи, если не на Западе, то уж в бывшем Советском Союзе безусловно.

Отбросив как либеральную, так и марксистскую вульгаризацию, третье историографическое направление стремится «деидеологизировать историю» русской революции и понять, как написал Марк Ферро, что «Октябрьская революция вполне могла отвечать устремлениям народа, но что реально в ней приняли участие немногие». Среди вопросов о 1917 годе, которые приходится сегодня решать историкам, отказавшимся от упрощенной либеральной схемы, основными являются следующие: Какую роль сыграли милитаризация экономики и известное огрубление социальных отношений вследствие вступления Российской империи в Первую мировую войну? Явилась ли вспышка социального насилия тем самым средством, которое расчистило путь к насилию политическому, обернувшемуся затем против общества? Как могла народная, даже простонародная, революция, антиавторитарная и антигосударственная по своему содержанию, привести к власти группу сторонников самой жестокой диктатуры и подавляющей роли государства? Какую связь можно установить между неоспоримой радикализацией русского общества в течение всего 1917 года и большевизмом?

Прошло достаточно времени, появилось немало работ в области конфликтологии, и в этом свете Октябрьская революция предстает перед нами как одномоментная конвергенция двух факторов: захвата политической власти партией, решительно отличавшейся от всех других своей организацией, тактикой, идеологией, – и широчайшей социальной революции, многообразной и самостоятельной. Эта социальная революция проявлялась прежде всего в виде широкомасштабного крестьянского восстания, мощного движения, уходящего корнями в глубины истории, отмеченной не только вековой ненавистью к помещикам-землевладельцам, но и присущим крестьянству недоверием к городу, ко всему внешнему миру, ко всякой форме государственного вмешательства.

Период лета и осени 1917 года видится теперь как победоносный финал цикла восстаний, начавшегося в 1902 году и впервые поднявшегося до кульминационной отметки в 1905–1907 годах. 1917 год является решающим этапом масштабной аграрной революции, борьбы между крестьянами и помещиками за владение землей, за осуществление вожделенного «черного передела», т. е. перераспределения всех сельскохозяйственных угодий по числу едоков в каждом хозяйстве. Но это был и важный этап в столкновениях крестьян, протестовавших против давления города, с государственной властью. В этом смысле 1917 год есть только звено в цепи противостояний, резко обострявшихся в 1918–1922 годах, затем в 1929–1933 годах и закончившихся полным разгромом крестьянского мира, срубленного под корень насильственной коллективизацией.

Параллельно с крестьянской революцией отметим и глубочайшее разложение армии: почти десять миллионов крестьян, одетых в солдатские шинели, едва ли понимали смысл войны, которую они вели три с лишним года, – почти все военачальники жаловались на отсутствие патриотизма у этих солдат-крестьян, чей политический и гражданский героизм ограничивался околицей родного села.

Третий слой, задетый революционным брожением, составлял около 3 % активного населения, это было политически активное меньшинство, сконцентрированное преимущественно в городах, – рабочий класс. Этот класс сосредоточил в себе все противоречия бурной модернизации российской экономики, породившей в течение жизни всего одного поколения именно рабочее движение под подлинно революционными лозунгами: «Рабочий контроль» и «Власть Советам».

Четвертой составляющей революционного движения было стремление нерусских народов царской России к автономии, а в дальнейшем к независимости от центральной власти.

Каждое из этих движений имело свои собственные временные параметры, внутреннюю динамику, свои специфические чаяния, которые явно не ограничивались ни большевистскими лозунгами, ни деятельностью большевистской партии. И все эти движения на протяжении 1917 года действовали как разрушительные силы, способствующие развалу традиционных учреждений, а если говорить более общо, всяких форм управления. На короткий, но решающий момент (конец 1917 года) выступление большевиков – политического меньшинства, действовавшего, по сути дела, в вакууме, – совпало со стремлениями большинства, хотя цели и средства их достижения различались у тех и у других. На один миг совпали, точнее сказать, слились воедино государственный переворот и социальная революция, перед тем как разойтись на несколько десятилетий – и это были десятилетия диктатуры.

Социальные и национальные движения, приведшие к взрыву осенью 1917 года, развивались в весьма необычной обстановке всеобщей войны, которая сама по себе была источником общего упадка и огрубления, экономического кризиса, социальных потрясений и падения авторитета государства.

Первая мировая война никак не могла способствовать ни укреплению власти государя, ни консолидации общества, и без того достаточно разобщенного; напротив, она разоблачила слабости самодержавного режима, уже поколебленного революцией 1905–1907 годов, ослабленного непоследовательной политикой, когда власти то нехотя уступали давлению общества, то делали попытки вернуться на путь консерватизма. Война обнажила также слабые места еще неоконченной модернизации экономики, в большой степени зависящей от регулярного притока иностранных капиталовложений, специалистов и технологий. Она углубила и без того глубокую трещину между Россией городской – Россией промышленной, Россией правящей – и Россией деревенской, никак не участвующей в управлении, замыкающейся в своих местных, общинных структурах.

Как и другие участники всемирного конфликта, царское правительство рассчитывало на то, что война будет недолгой. Закрытие черноморских проливов и экономическая блокада резко выявили зависимость империи от экспорта. Потеря западных губерний, захваченных германскими и австро-венгерскими армиями в 1915 году, лишила Россию продукции польской индустрии, одной из самых развитых в империи. Национальная экономика не справлялась с трудностями затягивающейся войны: с 1915 года началась дезорганизация железнодорожного транспорта, вызванная нехваткой запасных частей. Переход почти всех предприятий на обслуживание нужд армии подорвал внутренний рынок. Уже через несколько месяцев тыл начал ощущать недостаток промышленных товаров и страна узнала, что такое дефицит и инфляция. В деревне положение стремительно ухудшалось: внезапное прекращение земельного кредита, массовая мобилизация трудоспособных мужчин в армию, реквизиции скота и зерна, нехватка промышленных товаров, нарушение правильного товарооборота между городом и селом свели на нет успешно развивавшийся процесс модернизации сельского хозяйства, начатый в 1906 году аграрной реформой премьер-министра Петра Столыпина, убитого в 1911 году. Три года войны еще более усугубили отношение крестьян к государству как к враждебной и чуждой им силе. Каждодневные притеснения в армейских частях, где с солдатом обращались как с крепостным, а не как со свободным гражданином, углубляли раскол между рядовым составом и офицерством, а военные поражения подрывали даже то, что еще оставалось от престижа императорской власти. Все это укрепляло живучие на селе древние и жестокие инстинкты, уже проявившие себя во время крестьянских восстаний 1902–1906 годов.

К концу 1915 года власть больше не владела ситуацией. На фоне беспомощности режима то тут, то там начали создаваться различные общественные комитеты и союзы, бравшие на свои плечи повседневную работу, которой государство не могло должным образом заниматься: заботу о раненых и увечных, снабжение городов и фронта. Широкое движение самоуправления, поднявшееся из глубин, о которых никто не подозревал, пробивалось на поверхность. Но для того, чтобы это движение восторжествовало над разрушительными силами, тоже делавшими свое дело, надо было, чтобы правительство оказало ему поддержку, протянуло руку навстречу.

Однако, вместо того чтобы перебросить мост между властью и наиболее положительными элементами гражданского общества, Николай II ухватился за сусально-монархическую утопию «царя-батюшки во главе православного воинства». Он принял на себя звание Верховного Главнокомандующего, что на фоне постоянных военных поражений явилось для самодержавия поступком самоубийственным. Изолированный в своем поезде в Ставке в Могилеве, Николай II с осени 1915 года в действительности уже не принимал непосредственного участия в управлении страной, зато резко возросла роль его жены, императрицы Александры Федоровны, крайне непопулярной из-за своего немецкого происхождения.

В течение всего 1916 года распад власти продолжался. Государственная дума, единственный выборный орган, какой бы малопредставительной она ни была, собиралась на заседания всего на несколько недель в году, министры сменялись беспрестанно, на смену одним, малокомпетентным и непопулярным, приходили другие, ничуть не лучше. Общественное мнение открыто обвиняло влиятельные придворные круги во главе с императрицей и Распутиным в предательстве национальных интересов. Становилось очевидно, что самодержавие более не способно вести войну. К концу 1916 года страна стала неуправляемой. В обстановке политического кризиса, отягощенного убийством в ночь с 17 на 18 декабря всесильного Распутина, резко возросло число забастовок, почти прекратившихся с началом войны. Антивоенная агитация добралась до армии, паралич транспорта обрушил всю систему снабжения. Режим, дискредитированный и ослабленный, был застигнут врасплох февралем 1917 года.

Падение царского режима, ставшее итогом пятидневных рабочих волнений и мятежа солдат [11]11
  Военный гарнизон Петрограда составлял к февралю 1917 года около 200 тысяч солдат и офицеров, в основном запасных гвардейских полков, ожидавших отправки на фронт. Чисто участучаствовавших в солдатском мятеже в Петрограде в конце февраля 1917 года составляло десятки тысяч человек. (Прим. ред.)


[Закрыть]из Петроградского гарнизона, вскрыло не только ужасающую слабость царизма и дезорганизацию армии, где командиры не решались отдать солдатам приказ силой подавить народный бунт, но и полную политическую неподготовленность всех оппозиционных сил, от либералов-кадетов (Конституционно-демократическая партия) до социал-демократов.

Ни в какой момент этой стихийной революции, начавшейся на улице и закончившейся в уютных кабинетах Таврического дворца (местопребывание Думы), ее не возглавляла какая-либо определенная оппозиционная сила. Либералы испытывали страх перед улицей, социалисты боялись военного вмешательства. Между либералами, обеспокоенными необходимостью справляться со все возрастающими трудностями и социалистами, для которых революция была очевидно «буржуазной» (т. е. первым этапом пути, который со временем приведет к революции социалистической), сложились отношения, приведшие в конце концов к установлению так называемого двоевластия. С одной стороны, было заботившееся о порядке Временное правительство, идущее по пути парламентаризма и преследующее цель создания России капиталистической, современной, либеральной, верной обязательствам перед своими англо-французскими союзниками. С другой стороны – власть Петроградского Совета, детища горстки социалистических активистов; их целью было создание, в духе традиции Санкт-Петербургского Совета 1905 года, самой прямой и самой революционной «власти трудовых масс». Но эта «власть Советов» была сама по себе чрезвычайно подвижной и изменчивой реальностью, зависящей от перемены настроений в ее местных, децентрализованных структурах и от столь же переменчивого и непостоянного общественного мнения.

Три состава Временного правительства, сменявшие друг друга в период между 2 марта и 25 октября 1917 года, показали полную его неспособность решить проблемы, доставшиеся в наследство от старого режима: экономический кризис, продолжение войны, рабочий и земельный вопросы. Либералы из партии конституционных демократов, преобладавшие в первых двух составах кабинета министров, так же, как меньшевики и социалисты-революционеры, составлявшие большинство в третьем, целиком принадлежали к городской культурной элите, к тем кругам интеллигенции, которые соединяли в себе наивную и слепую веру в «народ» и страх перед окружавшей их «темной массой», которую, впрочем, они знали совсем плохо. В большинстве своем они полагали (по крайней мере, в первые месяцы революции, поразившей их своим мирным характером), что необходимо дать полную волю демократическому потоку, освобожденному сначала кризисом, а затем – падением старого режима. Превратить Россию в «самую свободную страну в мире» – такова была мечта прекраснодушных идеалистов вроде князя Львова, председателя двух первых послефевральских правительств.

«Душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе, – говорил он в одной из своих первых «председательских» речей. – Она готова не только слиться с демократией всего мира, но стать впереди нее и вести ее по пути развития человечества на великих началах французской революции: Свободы, Равенства и Братства».

Верное своим убеждениям, Временное правительство не скупилось на демократические шаги: провозглашались основные свободы, всеобщее избирательное право, запрещение всякой социальной, расовой и религиозной дискриминации, признание за Польшей и Финляндией права на самоопределение, обещание автономии для национальных меньшинств. Предполагалось, что все эти меры вызовут широкий прилив патриотизма, укрепят социальное сотрудничество, убедят в неизбежности военной победы союзников над германским милитаризмом, прочнее соединят новый режим с западными демократиями. Из-за слишком щепетильного отношения к законности правительство отказалось, однако, предпринять в условиях продолжающейся войны ряд шагов, решив сделать их после выборов будущего Учредительного собрания, которые были намечены на осень 1917 года. Оно предпочло добровольно остаться «временным», отложив «на время» решение таких жгучих проблем, как вопрос о мире и вопрос о земле. Что же касается экономического кризиса, вызванного войной, то за все месяцы своего существования Временное правительство, подобно своим предшественникам, не смогло с ним справиться: проблемы снабжения, дефицит, инфляция, крах товарообмена, закрытие промышленных предприятий, взрыв безработицы только способствовали росту социальной напряженности.

В то время как правительство придерживалось выжидательной стратегии, общество продолжало самоорганизовываться. В течение нескольких недель возникли многочисленные советы, фабричные и заводские комитеты, вооруженная рабочая милиция («Красная гвардия»), крестьянские, солдатские, казачьи комитеты и даже комитеты домработниц. И во всех этих комитетах начались дискуссии, в ходе которых высказывались различные предложения, претензии, выдвигались требования, формировалось общественное мнение, – в общем, это был новый способ заниматься политикой. Истинный праздник освобождения, Февральская революция, высвободила накопленные за долгое время озлобленность и раздражение; новое русское слово митингование (перманентный митинг) стало антиподом парламентской демократии, о которой мечтали политики нового режима. В продолжение всего 1917 года требования, выдвигаемые общественными движениями, становились все более и более радикальными.

Рабочие начинали с экономических требований: восьмичасовой рабочий день, отмена штрафов и других жестких мер, социальное обеспечение, увеличение заработной платы, но вскоре они перешли к требованиям политическим, заключавшимся в коренном изменении отношений между работодателями и наемными работниками. На предприятиях организовывались комитеты, главной целью которых было помешать хозяевам останавливать предприятие под предлогом перебоев со снабжением, установить рабочий контроль над приемом и увольнением рабочих, а затем вообще взять под контроль все производство продукции. Однако для того чтобы рабочий контроль начал действовать, необходима была совершенно новая форма правления – «власть Советов». Только такая власть могла применить решительные меры, наложить секвестр на предпринимателей и даже национализировать их предприятия. Этот лозунг, совершенно неизвестный весной 1917 года, полгода спустя стал звучать все чаще и чаще.

В ходе революции 1917 года роль солдат – десяти миллионов крестьян в серых шинелях – стала решающей. Стремительный развал русской армии, обусловленный дезертирством и требованиями немедленного мира, играл роль привода в механизме общего краха. Солдатские комитеты, разрешенные пресловутым Приказом номер один, этой истинной Декларацией прав солдата, благодаря которой исчезли наиболее унизительные дисциплинарные правила, принятые в старой армии, непрерывно расширяли свои прерогативы. Они могли смещать того или иного командира и выбирать нового, они вмешивались в вопросы военной стратегии, являя собой небывалый образец «солдатской власти». Эта солдатская власть проложила путь своеобразному «окопному большевизму», который Верховный Главнокомандующий русской армии генерал Брусилов охарактеризовал следующим образом: «Солдаты не имели ни малейшего представления о том, что такое коммунизм, пролетариат или конституция. Им хотелось только мира, земли да привольной жизни, чтоб не было ни офицеров, ни помещиков. большевизм их был на деле всего лишь отчаянным стремлением к свободе без всяких ограничений, к анархии».

После провала последнего наступления русской армии в июне 1917 года сотни офицеров, заподозренных в «контрреволюции», были арестованы солдатами и многие из них убиты. Число дезертиров резко возросло и достигало в августе – сентябре нескольких десятков тысяч в день. Солдаты были воодушевлены лишь одним желанием: поскорее добраться домой, чтобы не пропустить дележа земли и скота, отобранных у помещиков. С июня по октябрь 1917 года более двух миллионов уставших воевать и голодать в окопах и гарнизонах солдат покинули части разлагавшейся армии. Их возвращение в родные деревни подлило масла в огонь усиливающихся беспорядков.

До наступления лета крестьянские волнения еще не достигали уровня 1905–1906 годов. Сразу же после известия об отречении царя на многих крестьянских сходах, как это обычно бывало после значительных событий, стали вырабатываться «наказы», в которых в письменной форме излагались основные крестьянские жалобы и пожелания. На первом месте стояло требование отдать землю тем, кто на ней трудится, немедленно перераспределить земли, не обрабатываемые крупными собственниками, пересмотреть в сторону снижения арендные платежи. Мало-помалу крестьяне стали организовываться, создавая в отдельных деревнях и селах, а также в волостях и уездах земельные комитеты, во главе которых, как правило, вставали представители сельской интеллигенции: учителя, священники, агрономы, земские врачи, близкие к партии социалистов-революционеров. Начиная с мая – июня 1917 года отношения в аграрном секторе резко обострились: боясь, как бы крестьяне, нетерпеливо ожидавшие перемен, не вышли из-под их влияния, многие земельные комитеты приступили к захвату сельскохозяйственного инвентаря и скота в помещичьих хозяйствах, выпасу на помещичьих пастбищах, вырубкам в помещичьих лесах. Эта унаследованная от отцов и дедов борьба за «черный передел» проходила не только за счет крупных землевладельцев, но затронула также и «кулаков», зажиточных крестьян, которые воспользовались реформой Столыпина и, будучи освобожденными от всех общинных тягот, вышли из состава сельских общин и обустраивались на своих, выделенных им в собственность, участках. Перед Октябрьской революцией эти крестьяне, превращенные во всех большевистских выступлениях в страшное пугало, заклейменные как «богатеи-мироеды», «деревенские буржуи», «эксплуататоры», «кулаки-кровососы», стали тенью самих себя. На самом деле, им пришлось уступить сельской общине большую часть своего скота, машин, земель, обращенных в общее пользование и разделенных по дедовскому принципу «на едоков».

В течение лета аграрные беспорядки делались все более и более ожесточенными, что объяснялось и сотнями тысяч дезертиров, хлынувших с фронта в деревню. Начиная с последних дней августа, крестьяне, уставшие ждать от правительства решения аграрных проблем, взялись за разграбление и поджоги помещичьих усадеб, безжалостно изгоняя их владельцев с насиженных мест. На Украине и в России – в Тамбовской, Пензенской, Воронежской, Саратовской, Орловской, Тульской, Рязанской губерниях – были сожжены тысячи усадеб, убиты сотни их владельцев.

Перед лицом этого социального взрыва правительственные круги и политические партии – за примечательным исключением большевиков, о чьей тактике мы поговорим позже, – метались между попытками как-то контролировать ситуацию и соблазном вооруженного подавления беспорядков. Популярные среди тысяч рабочих меньшевики и наиболее влиятельная на селе партия – социалисты-революционеры, – согласившись в мае войти в правительство, обнаружили, что сам факт участия их представителей в правительстве, заботящемся о порядке и законности, лишает их возможности проводить давно задуманные ими реформы. Например, социалистам-революционерам не удалось осуществить «черный передел», или, пользуясь термином их программы, «социализацию» земли. Приняв участие в управлении «буржуазным» государством и в защите его, умеренные социалистические партии уступили «протестное поле» большевикам, не получив при этом никакой выгоды от участия в правительстве, с каждым днем все менее влияющим на положение в стране.

Сталкиваясь со все возрасгающей анархией, промышленные магнаты, крупные землевладельцы, командование армией и многие обескураженные либералы склонялись к военному перевороту, который и был подготовлен генералом Корниловым. Путч провалился, правительство Керенского выступило против него. В случае победы военных, безусловно, была бы ликвидирована гражданская власть, которая при всей своей слабости всё еще цеплялась за формальное право управления страной. Неудача корниловского переворота 25–30 августа 1917 года вызвала окончательный кризис Временного правительства, переставшего контролировать все традиционные рычаги власти. В то время как наверху все еще продолжались политические игры, в которых сталкивались гражданские деятели и военные, стремившиеся к иллюзорной диктатуре, устои государства – юстиция, администрация, армия – рушились. Над правом глумились, власть во всех ее формах была поставлена под сомнение.

Была ли несомненная массовая радикализация городского и сельского населения признаком его большевизации? Оценка этой ситуации отнюдь не может быть однозначной. Под общими лозунгами «Рабочий контроль» и «Вся власть Советам» рабочие-активисты и большевистские вожаки подразумевали вовсе не одно и то же. В армии «окопный большевизм» отражал прежде всего общее стремление к миру, разделяемое всеми сражающимися во всех странах, вовлеченных в эту грандиозную и смертоубийственную мировую войну. Что же касается крестьянской революции, то она следовала своим собственным путем, более близким к программе социалистов-революционеров с их «социализацией» земли, чем к большевистской программе национализации земли и создания на ней крупных коллективных хозяйств. В деревне большевиков знали только по рассказам дезертиров – этих предвестников большевизма, бежавших из армии и принесших с собой два волшебных слова – мир и земля. Далеко не все недовольные вступали в партию большевиков, которая к октябрю 1917 года насчитывала по разным оценкам от ста до двухсот тысяч членов. Тем не менее в институциональном вакууме осени 1917 года, когда государственная власть уступила место бесчисленным комитетам, советам и прочим подобным структурам. достаточно было тесно сплоченного и дисциплинированного ядра, готового к решительным действиям, чтобы партия большевиков могла заполучить власть и пользоваться ею совершенно непропорционально своим реальным силам.

С момента своего организационного оформления в 1903 году эта партия отличалась от всех других течений как российской, так и мировой социал-демократии прежде всего своей волюнтаристской стратегией свержения существующего порядка и своей концепцией организации партии – жестко структурированной, дисциплинированной, состоящей из отборных революционеров-профессионалов, партии – антипода расплывчатым массовым партиям, широко открытым для сочувствующих, для борьбы мнений и дискуссий, т. е. таким, какими были российские меньшевики и почти все европейские социал-демократы.

Первая мировая война еще раз подчеркнула специфичность ленинского большевизма. Отказываясь от сотрудничества с другими течениями социал-демократии, все больше оставаясь в изоляции, Ленин теоретически обосновал свою позицию в работе Империализм как высшая стадия капитализма. Он утверждал, что революция может вспыхнуть не только в странах с уже окрепшим и сильным капитализмом, но и в стране, еще недостаточно развитой экономически, – такой, как Россия – при условии, что во главе революционного движения станет дисциплинированный авангард, готовый идти до конца, т. е. к установлению диктатуры пролетариата и превращению войны империалистической в войну гражданскую.

В письме к одному из большевистских руководителей, Шляпникову, от 17 октября 1914 года, Ленин писал: «В ближайшем будущем наименьшим злом явилось бы поражение царизма в войне. (…) Главное в нашей работе (кропотливой, систематической, и, возможно, продолжительной) – попытаться превратить эту войну в войну гражданскую. Другое дело, когда этого удастся достичь; пока это неясно. Мы должны дать ситуации созреть и систематически подталкивать ее к созреванию… Мы не можем ни обещать, ни декретировать гражданскую войну, но наша задача работать, – столько, сколько понадобится, – в этом направлении».

Обнажив «противоречия между империалистами», «империалистическая война» опрокинула догмы классического марксизма и сделала весьма возможным революционный взрыв именно в отсталой России. На протяжении всей войны Ленин носился с идеей, что большевики должны быть готовы всеми силами содействовать развертыванию гражданской войны.

«Тот, кто признает классовую борьбу, – писал он в сентябре 1916 года, – должен признавать и гражданскую войну, которая в любом классовом обществе представляет собой естественное развитие и усиление классовой борьбы».

большевики, чьи ведущие деятели по большей части были либо в ссылке, либо в эмиграции, не внесли сколько-нибудь заметного вклада в победу Февральской революции. В первые дни марта возвратившиеся из ссылки большевистские руководители, вошедшие в состав Петроградского Совета депутатовсклонялись, как и большинство Совета (меньшевики и эсеры), к сотрудничеству с Временным правительством. Ленин же, наперекор господствующему в среде петроградских большевиков мнению, предрекал скорое банкротство такой политики. В четырех Письмах издалека, написанных в Цюрихе между 7 и 12 марта, из которых большевистская «Правда» рискнула опубликовать, да и то с сокращениями, только первое – настолько они шли вразрез с проводимой вожаками большевиков политикой, – Ленин настаивал на немедленном разрыве Петроградского Совета с Временным правительством в целях активной подготовки перехода к следующему, «пролетарскому», этапу революции. Для Ленина возникновение Советов было знаком, что революция уже прошла свою «буржуазную фазу» и революционные органы должны, не откладывая дела в долгий ящик, захватить власть, чтобы положить конец войне любой ценой, даже ценой гражданской войны, неизбежной при всяком революционном процессе.

Возвратившись в Россию 3 апреля 1917 года, Ленин продолжал отстаивать свою крайнюю позицию. В своих знаменитых Апрельских тезисах он вновь подтвердил неприятие парламентской республики и демократического процесса. Встреченные петроградской верхушкой большевиков с изумлением и неприязнью, идеи Ленина имели большой и значимый успех среди новых рекрутов партии, которых Сталин совершенно правильно называл практиками, противопоставляя их теоретикам. В течение нескольких месяцев малограмотные элементы, среди которых центральное место занимали крестьяне в солдатских шинелях, решительно возобладали над интеллектуальной городской частью партии, стреляными воробьями организованной политической борьбы. Обуянные жаждой насилия и злобой, выросшие на сельской ниве и орошенные кровью трехлетней войны, свободные от марксистских догм, о которых они мало что знали, эти политически малообразованные бойцы из народных масс, представители, так сказать, «плебейского» большевизма, постепенно затмевавшего большевизм «научный», интеллектуальный, не слишком интересовались вопросом, необходим ли «буржуазный этап» революции и не пора ли переходить к социализму. Сторонники прямых действий, переворота, они были яростными приверженцами того большевизма, где теоретические дебаты уступили место одному вопросу, поставленному на повестку дня, – взятию власти.