Текст книги "Черная книга коммунизма"

Автор книги: Стефан Куртуа

Соавторы: Карел Бартошек,Анджей Пачковский,Жан-Луи Панне,Жан-Луи Марголен,Николя Верт
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 81 страниц)

Блистательные экономисты-публицисты – покойный Василий Селюнин Николай Шмелев, Гавриил Попов, Лариса Пияшева, Николай Петраков, Анатолий Стреляный и другие вначале скороговоркой, а затем и в полный голос заговорили о рынке, товарно-денежных отношениях, кооперации и прочем.

Затратность, т. е. патологическая неэффективность плановой, административно-командной экономики, сидела в печенках каждого здравомыслящего человека. Кошмарный товарный голод и невероятные ресурсные затраты, коррупция, дефицит, полумифические деньги, на которые ничего нельзя было купить, водочные и табачные бунты…

В защиту «завоеваний социализма» против реформ немедленно встала «вся сталинская рать» номенклатуры во главе с вождями большевизма. Газета «Советская Россия», основной издатель клеветы в мой адрес и по сей день, в марте 1988 года опубликовала статью Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами». Это был своего рода антиперестроечный манифест, боевой клич неосталинистов.

В ответ была резко ужесточена антисталинская дискуссия под девизом «Факты выше принципа». Быстро дошла очередь и до Ленина: факты его деятельности потрясали людей, ничего не знавших о мегапреступности вождя.

Оглядываясь назад, могу с гордостью сказать, что хитроумная, но весьма простая тактика – механизмы тоталитаризма против системы тоталитаризма – сработала. Иного способа политической борьбы у нас не было: большевизм напрочь отвергал любые демократические преобразования, любое инакомыслие.

Например, мои работы и выступления 1987–1988 годов, частично и 1989 года были густо напичканы цитатами из Маркса и особенно из Ленина. Благо, что у Ленина можно найти сколько угодно взаимоисключающих высказываний и практически по любому принципиальному вопросу.

Можно ли было в те годы быть реформатором более радикальным? Нет, лобовой, таранный реформизм был бы немедленно остракизирован, изничтожен, изолирован в тюрьмах и лагерях. Главное в то время – обеспечить максимально возможный доступ людей к объективной информации. Выше я говорил об «информационной автаркии». Режим всячески оберегал ее, ибо 70 лет вел против своих подданных перманентную гражданскую войну всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Горбачеву и его сподвижникам удалось сначала смикшировать, а потом и закончить эту проклятую войну.

Лично я считаю, что завершение 70-летней гражданской войны в России, развязанной Лениным и унесшей десятки миллионов жизней наших соотечественников, – главная заслуга команды Горбачева перед историей, основной итог перестройки. Холодная война тоже была завершена, ее знаковым символом стал вывод советских войск из Афганистана.

В августе 1991 года путчисты во главе с руководством КПСС, КГБ и армии попытались возобновить эту войну, но были разгромлены.

Когда нынешние аналитики пишут о перестройке, неважно, поддерживая ее или критикуя, они обходят стороной суть явления, а именно то, что новый политический курс означал исторический поворот от революции к эволюции, т. е. переход к социал-реформизму. Страна практически встала на путь социал-демократического развития. На официальном партийном уровне в начале перестройки это упорно отрицалось, в том числе и мною (иначе и быть не могло), но в жизни восторжествовала именно политика реформизма.

Когда я говорю о российской специфике социал-демократизма, то имею в виду конкретную логику демократических перемен в условиях сохранения тоталитарной основы государства, его стержня – партии.

Опора любого тоталитаризма – в его догмах, охраняемых силой. Именно так было у нас. Но взметнувшаяся гласность заговорила о других возможных вариантах общественного развития. Однако политическая зашоренность была столь непроницаемой, что накопившиеся вопросы бытия, диктуемые самой жизнью, предпринимательство, фермерство, частная собственность, многопартийность и многое другое – в то время были еще опасным ревизионизмом, ересью. Контекст времени был совершенно иным.

Но сколько же сегодня замелькало храбрецов, у которых, оказывается, были свои планы «борьбы и свершений», но вот что-то мешало им бесстрашно ринуться в бой, преодолев в одночасье летаргический сон и озноб страха.

Впрочем, от курьезов и капризов индивидуального и общественного сознания никуда не денешься, равно как от политических и нравственных спекуляций. По инерции мы продолжаем измерять все новое критериями прошлого, а прошлое – критериями нынешних дней, стараясь выглядеть как можно современнее: «Я думал иначе, я бы и сделал не так». Ох уж эта шкодливая смелость тех, кто смотрит на драку со стороны, из-за угла и всегда готов прислониться к победителю и в очередной раз облизать его.

Как было тогда, поначалу?

В принципе, доперестроечное общество могло бы жить и дальше на базе организованной преступности в размерах государства. И существовать так годы, десятилетия и дольше, прикрываясь привычными мифами. Эволюция в подобном направлении у нас зашла очень далеко. Демонтаж сталинизма – лишь самый наружный слой прогнившей луковицы, дальше ленинизм – сплошная гниль.

Нас, реформаторов 1985 года, никто не гнал с вершины власти. По Красной площади носили наши портреты, демонстранты пели песни и рукоплескали. Можно было по-андроповски взять лопату и почистить конюшню, несколько ослабить политические репрессии, встать на путь управляемой демократии, «просвещенной диктатуры» и т. д. Хватило бы еще инерции лет на 15–20.

Перестройка избрала «мягкий вариант». Стержнем перестроечно-реформаторских начинаний было стремление облагородить социализм, придать ему человеческий облик. Рычагом перемен оставалась КПСС. Если взять Политбюро того состава, с благословения которого и пошла перестройка, то при всех различиях в возрасте, характере, образовании, опыте жизни, личных наклонностях, темпераменте и прочем все, хотя и в неодинаковой степени, понимали необходимость реформ, но в рамках существующей системы.

При этом, как и в прошлом, не принимался в расчет тот факт, что Ленину и Сталину удалось создать на обломках крепостничества и незавершенной промышленной революции уникальную систему лжи и насилия, уникальную потому, что она органически отторгала любые посягательства на свои устои, причем даже в тех случаях, когда сами «вожди» делали попытки несколько поправить ход вещей. Никита Хрущев поднял руку на Иосифа Джугашвили и его репрессивную политику, однако система быстро пришла в себя и ответила новым насилием – преследованием инакомыслия, агрессиями в Восточной Европе, расстрелом новочеркасских рабочих. Алексей Косыгин пытался внести в экономику элементы динамики, но система отторгла это новшество и, исчерпав прежние силовые возможности развития, ответила застоем. Михаил Горбачев встал на путь практических реформ, однако система до сих пор огрызается, цепляясь за любую возможность возродиться. Мы видим, какое бешеное сопротивление оказывают большевики курсу Бориса Ельцина.

В 1985 году Политбюро, еще не отказавшись от революционной риторики, но признав реформы неизбежными, оказалось не в состоянии понять, что тоталитарный способ правления может переварить лишь частичные реформы, он согласится с побелкой грязных стен, но не допустит их слома. Годы перестройки подтвердили, что далеко не всем нужны демократия, рынок, частная собственность, военная и аграрная реформы, реформа судебной системы и реальное самоуправление.

Они чуждыстарому партийному и государственному аппарату, вся власть и само положение которых обеспечивались как раз за счет отсутствия этих обязательных составляющих демократического общества.

Они чуждытем высшим командным структурам армии, КГБ, правоохранения, что сами составляли не только часть этого аппарата, но его сердцевину, и одновременно были сторожевой вышкой всеобщей казармы.

Они чуждывсему люмпенизированному, что есть в нашем обществе, во всех его слоях без исключения: от люмпен-пролетариев до люмпен-начальников.

Онии сегодня чуждытем внешне вроде бы новым, а по сути более чем старым силам, которые смысл обновления усматривают лишь в собственном утверждении в креслах, должностях, полномочиях, в привилегиях и возможностях, ранее принадлежавших другим.

Нас, реформаторов 1985 года, часто обвиняют в нерешительности, половинчатости и прочем, совершенно игнорируя то обстоятельство, что в руководстве страны были люди разных, порой противоположных взглядов, представляющих многоцветие идеологических вариантов. Разве это не существенный факт, что во главе заговора 1991 года оказались вице-президент, премьер-министр, министры обороны и внутренних дел, председатель КГБ, председатель Верховного Совета?

Нас в Политбюро многое разъединяло, но многое и объединяло. Каждый день реформ преподносил сюрпризы, они требовали конкретных решений и рациональной реакции, но тут всегда вступала в силу разрушительная одномерная идеология. Разумные намерения и меры она губила, иррациональные – одобряла, будучи сама иррациональной.

Пройдя непростой жизненный путь, испытав на нем всякое – и награды, и унижения, – руководители страны многое видели, немало узнали и постепенно начинали понимать, что жизнь упрямее догм. Они сумели подняться до больших высот в партии, государстве, науке, других сферах. И в прежней системе добились успеха, а потому искренне верили, что и система в целом может одолеть кризис, надо только ее почистить, подмазать, убрать ржавчину.

На политическое сознание многих из нас, если не всех, серьезное воздействие оказали первые реформаторские начинания Хрущева, Косыгина, «пражской весны». Но одних настораживало, других смущало то, что ни одно из этих серьезных начинаний не прошло испытания жизнью, ни одно не выявило в практической форме социалистического реформизма.

В силу этих причин (впрочем, не только) перестройка страдала от упрощенно-розового взгляда на вещи, особенно что касается перспектив реформ, незнания степени заинтересованности масс, их готовности поддержать реформы практически. Как в тайге, верхушки деревьев скрипели от ветра, а внизу стояла гнетущая тишина. Порой перестройка совершала действия, которые сегодня, задним числом, просто трудно объяснить, подчас пыталась проломить бетонную стену, не замечая настежь открытой двери.

Нередко приходится слышать, что мы, реформаторы первой волны, были слишком наивны. В чем-то – безусловно. Но наша наивность – во многом и наивность общественного сознания, наивность интеллигенции в целом. Наш путь к познанию и прозрению – это путь всей страны, которая в абсолютном своем большинстве еще совсем недавно была крестьянской, да к тому же крепостнической, феодальной. В той или иной мере все общество должно было пройти этим трудным путем, чтобы обрести способность свободно мыслить, сбросить шоры с глаз и реально оценивать быстро меняющуюся обстановку.

Рассуждая умозрительно, сверхцентрализованная забюрокраченная система, намеренно лишенная обратных связей и настроенная на неограниченную эксплуатацию человека, которую мы так долго именовали «социализмом», все же могла быть частично реформирована. Но при условии ее как бы согласия на рассудочный, рациональный, прагматический подход к преобразованиям, если бы система в целом, все ее главные подсистемы на деле поступились бы хоть чем-то в пользу человека и здравого смысла.

Но именно этого и не произошло, да и не могло произойти. Система отвергала любое реформирование, а поэтому рухнула, не выдержав естественного исторического отбора.

Да, иллюзии на старте перестройки были, и немалые. Наверное, в жизни вообще нет людей, свободных от иллюзий. Эти иллюзии как раз и питались убеждением, что систему можно реформировать, не прибегая к ее слому.

Рациональное течение событий могло бы разрушить какие-то из них. Но ожесточенное сопротивление партийного и военного аппарата перечеркнуло подобный сценарий изначально и в корне. Оно, это сопротивление, подрывало реальный опыт Реформации, деформировало его. Таковы неизбежные издержки эволюционной смены общественного уклада.

Закономерным итогом суеты в делах и смятения в умах стало размывание притягательности позиций политического центра и, напротив, формирование мощных политико-психологических предпосылок всяческого экстремизма. Процессы общественной поляризации начали обретать опасные масштабы, чем и воспользовалось руководство КПСС, организовав августовский мятеж 1991 года.

Вспомним, что предшествовало августовским событиям. К началу 1990 года силы демократии не смогли самоорганизоваться, преодолеть внутренние разногласия, выработать полновесную программу действий. Нарастала неуверенность президентской власти.

В этой обстановке реакция перешла к тактике агрессивного противодействия преобразованиям.

Дополнительным сигналом для нее послужило, я убежден, удушение программы «500 дней». Демократия смирилась с поражением. Это была ошибка с тяжелыми последствиями. Именно этот просчет открыл путь январскому (1991 года) вооруженному выступлению реакции в Вильнюсе, затем в Риге и к генеральной репетиции путча – военно-большевистской демонстрации в Москве 28 марта того же года. Из той же колоды – обсуждение на Пленуме ЦК в апреле 1991 года вопроса о снятии Михаила Горбачева с поста Генсека партии, что символизировало открытый разрыв «реакционно-обновленного» руководства партии с политикой преобразований.

Августовская (1991 года) попытка государственного переворота, прервав эволюционное развитие реформ, в то же время ускорила переход к кардинальным реформам. Возможно, что объективно они были несколько преждевременными, хотя стагнация в социально-экономическом развитии в доавгустовский период таила немалую угрозу реставрации.

Первые, сравнительно легкие победы вскружили демократам голову. Их поразило зазнайство, за которым последовало политическое разгильдяйство.

При всех благотворных переменах последних лет все же нельзя обманывать себя: подлинной и прочной демократии у нас пока не состоялось. Более того, итоги парламентских выборов последних лет уже отрицательно сказываются на процессах демократических реформ.

Время после августа 1991 года – время упущенных возможностей во многих отношениях. Это касается прежде всего политической сферы. Не была осуждена всенародным референдумом большевистская идеология и политика. Путчисты остались безнаказанными. Не подвергся кардинальной реорганизации и государственный аппарат.

Драма нашей демократии в том, что она никак не может создать себе опору в главном – в работающих экономических свободах. Послеавгустовские попытки новой экономической политики, верные по замыслу, были проведены второпях. Либерализация цен не была подкреплена земельной реформой. На рынке не оказалось ни жилья, ни средств производства, ни иностранных инвестиций. Промышленность осталась предельно монополизированной. Не было принято кардинальных решений для развития малого и среднего предпринимательства.

Вот почему экономика захлебывается в трудностях, мечется между полуэкономическими и полуадминистративными решениями.

Вот почему интересы человека с его болями, нуждами и надеждами остаются в стороне.

Вот почему столь медленно прививается политическая культура.

Продолжающаяся перестройка, к сожалению, сводится к столкновению исполнительных и законодательных структур, частной и государственной собственности, центральных и региональных, партийных и государственных интересов.

Смириться с подобным ходом дел – значит дать дорогу хаотическому варианту развития. Что, собственно, и произошло после октября 1917 года. Тогда пришла новая тирания, еще более лютая и мракобесная. Неизмеримо усилились бюрократизация всего и вся, гнет и эксплуатация народа, не имеющие себе равных ни в мире, ни в нашей истории.

Без действительной экономической свободы, суверенитета собственности и личности нам не вырваться из плена власти, объективно тяготеющей к авторитаризму, из плена эгоизма и коррупции, кто бы персонально или по партийной принадлежности ни оказался у руля ледокола.

Потому и демократизация получается у нас деформированной, легко допускающей спекуляции и на ней самой, и на конкретной социально-экономической обстановке в целом. Потому фактическое положение человека мало изменилось. Потому и новая бюрократия столь же равнодушна к людям, как и прежняя.

Человек до сих пор бессилен перед государством: юридически, политически, экономически, да и просто в повседневной жизни. Бессилен в любой ситуации. Человек и государство – несоизмеримые силовые величины: как песчинка и гора, капля и море, как вздох и ураган. На высокомерие, некомпетентность, равнодушие – а по большому счету, на бессовестность власти человек отвечает тем же самым. Иного и ожидать бессмысленно.

Задача высшего смысла – это насаждение ответственности социальных структур перед личностью, перед человеком. Ответственности и в системообразующем смысле, имея в виду демократию, право, отчетность и т. д. И в самом практическом и непременно экономическом смысле: любой нанесенный гражданину ущерб должен возмещаться в полном объеме и безотлагательно. Лишь на этой основе свободный человек станет действительно уважаемым и уважающим себя, обретет чувство достоинства.

К сожалению, нашей еще хилой демократии правомерно бросить в этом плане вполне обоснованные упреки. Очень многие из актеров демократического театра действуют так, будто завтра прямо с утра наступит всемирный потоп и нужно успеть запастись всем впрок на две-три последующие жизни, если удастся устроиться на каком-нибудь необитаемом островке.

Но дело, разумеется, не только в субъективных факторах. Многие несуразицы идут от особенностей модернизации в отсталой стране. Она, эта модернизация, постоянно воспроизводит психологию иждивенчества, уравниловки, эгоистически толкуемой социальной справедливости и прочие прелести уходящего уклада жизни.

Модернизация, я подчеркиваю, в отсталой стране неизбежно порождает эмоциональную реакцию двоякого плана. С одной стороны, все омертвелое видит в наступлении чего-то нового угрозу своим интересам, оскорбление своим прежним представлениям, своим верованиям, авторитетам и героям. И чем быстрее идет модернизация, тем к более трагичным «выбросам» она способна привести.

Но мощные негативные эмоции бурлят и в противоположной части политического спектра. Всегда есть и будут те, кто хотел бы идти быстрее, действовать решительнее. Эти люди соизмеряют день сегодняшний не со вчерашним, а с неопределенным завтрашним, выдуманным, а потому особо привлекательным. Их неудовлетворенность темпами прогресса, психологическое нетерпение тоже способны рождать не менее драматические последствия в общественной жизни.

Добавим сюда, что жизнь не бывает без теневых и даже омерзительных сторон, что за всякий прогресс приходится платить. Остается еще и политическое, групповое, клановое и всякое прочее соперничество. Да еще неискоренимое самодовольство правящего класса.

В любом случае объективные процессы модернизации вызывают мощное сопротивление. Но формы его могут быть существенно разными. В одном случае – откровенный бунт реакции, попытка силой вернуть прошлое. В другом – особый вид саботажа, когда скромные шаги в реформах возводятся в достижения революционного масштаба.

Но социальная база того и другого сходная – опора на люмпенские паразитические элементы. На наименее трудоспособные и трудожелающие его слои. А потому и результат во многом тоже сходен: откат в прошлое или авантюра «большого скачка». Естественный ход прогресса резко замедляется. Реанимируются либо реакционные структуры, либо в новом обличье возрождаются по сути все болячки и пороки того общественного устройства, которое торопятся объявить разрушенным. Иными словами, отсталая страна не располагает эффективными средствами и механизмами поддержания общественной стабильности.

Именно от люмпенизированного сознания идет, например, психологическая и политическая возня в России, которую условно можно назвать новые русские. Отечественному мнению настойчиво внушается мысль, будто демократические формы жизни выгодны только нарождающейся буржуазии, норовящей то ли скупить, то ли продать на корню всю страну.

Конечно, среди новых богачей немало жуликов, мошенников, воров, которым не избежать, рано или поздно, ответственности перед законом. Они позорят и демократию, и свою страну. Стыдно слышать рассказы иностранцев о том, как некоторые российские «бизнесмены», будучи за рубежом, швыряются долларами в ресторанах и магазинах. Ясно, что подобные люди вовсе не предприниматели, а просто воры.

Но я говорю не о конкретных лицах, а о попытках дискредитировать тенденции, которые пробивают дорогу к экономической свободе, нормальному рынку.

За спекуляциями на тему «новые русские» – прежний классовый подход, только по-новому представленный. То же стремление разделить общество на злых богатых и несчастных бедных, олицетворяющих добро и справедливость. Но это уже было и принесло только беды. Сегодня подобные спекуляции нельзя квалифицировать иначе, как злонамеренные, подстрекательские.

Схема «богатые – бедные» постоянно подпитывается нерешенностью противоречий между творцами и паразитами, производителями и трутнями, людьми нравственными и двуногими созданиями из клана воинствующего аморализма. Оно изначально заложено в любом обществе. Но только XX век с его уровнем требований к личной и социальной ответственности придал этому противоречию повышенную остроту. Особенно в нашей стране, в которой большевистское государство с самого начала строилось на удушении работающих и возвышении бездельников.

Стихия правит бал там, где власть лелеет пассивного, ленивого и равнодушного. Цивилизация, однако, – это каждодневность усилий, муки творческого поиска, тяжесть сомнений, груз ответственности, на основе чего личность только и может достичь счастья самореализации и обрести достоинство.

Наш исторический выбор состоит в том, пойдет ли общество, страна к возвышению действительного труженика, к его социальной защите, к утверждению за каждым человеком неотторжимого права на самореализацию. Или же мы снова повернем к люмпенопоклонству и тем самым обречем общество на вырождение.

Босяки жгут сарай, чтобы зажарить поросенка. К тому же не своего. Люмпен – носитель зависти, первого греха человека. Каин убил Авеля из зависти. У люмпенов своя система ценностей: мораль, нравственность, честь, совесть, порядочность – зловредны. Лень – мать всех пороков. Хлестаков – гениальнейший образец босяка в чиновничьем мундире. Босяк – за уравниловку, за воровство. Сталин – эталон растления властью. Брежнев – воровством. Проблемы босячества, зависти к заработанному достатку, «комплекс Сальери» – это те рефеодальные камни на нашем пути, на которых демократы будут спотыкаться на каждом шагу. И падать придется.

Моцартовское начало – самое светлое, самое ценное, что есть в человеке. Все земное – от перворукотворного костра дикаря до компьютера, от колеса до космической станции – сделали люди моцартовского склада, таланты и интеллектуалы.

Авангард реформации идет по минному полю. Ошибки, потери, разочарования. С трудом, и немалым, мы учимся жить в условиях демократизации, осваиваем азы свободы. Полемическое невежество, неуважение к оппоненту и даже партнеру выплескивается из всякого, раскрывающего уста. В спорах кратно больше хамства, неприятия иной точки зрения, чем истины. Самая пора браться за ум – иначе беда неминуема.

Последние годы слишком глубоко изменили наши понятия об общественной жизни, чтобы и сегодня продолжать действовать на той же интеллектуальной и политической базе, что и в начале Реформации. Поэтому неизбежно:

Первое. Серьезное переосмысление происходящих процессов, интеллектуальное освоение нового опыта, а главное, понимание самих себя с позиций всего познанного, накопленного за эти годы.

В понимании законов и условий социализации личности, строительства духовно здорового общества марксисты начала двадцатого века – и русские, и немецкие, и иные – были во власти кривых зеркал. Их попытки создать теорию личности отличались неистребимой политической демагогией.

Какое, впрочем, можно создать учение о всесторонне развитой личности, если ее предварительно втиснуть в классовые общественные структуры? Классовая завороженность отбросила за негодностью такие факторы социальной интеграции, как общечеловеческая мораль, религия, семья, которые играют первостепенную роль в сохранении человечности.

В сущности, позаимствованная у сенсимонистов идея, что вся история человеческого общества является историей борьбы классов, затеняла основополагающую проблему, почему общество сохраняется как целостность? До сей поры марксоориентированнэя социальная философия отвечает на этот вопрос очередным каламбуром: единство существует через борьбу и противоречия, то есть через разъединение, разрыв.

Вероятность того, что реальный исторический процесс разойдется с прогнозом Маркса, была велика с самого начала. И в то давнее время можно было заметить, что каждый очередной кризис перепроизводства, с которым связывались надежды на начало революции, разрешался мирным путем, подталкивая капитализм на новую ступень расширенного воспроизводства.

Не случайно Энгельс в конце жизни признал, что его и Маркса взгляды на отличие будущего некапиталистического общества от общества современного не имеют никакой теоретической и практической ценности вне связи с конкретными фактами и процессами истории.

Второе.Необходим перенос центра тяжести практических преобразований на закрепление достигнутого, создание надежной опоры демократии в институтах, механизмах и структурах экономики, государства, общества.

Третье.Мы вступаем в период еще большего числа неопределенностей, запрогнозировэть исход которых, вычислить траекторию их развития чрезвычайно трудно. Неопределенностей и во внутренней жизни, и в мировой политике, и в мире в целом. Период этот требует особой осторожности. Конечно же, не отказа от осуществления реформ, отказа, который искусственно породит новые неопределенности.

Четвертое.Под любые реформы, имея в виду реформы оправданные, направленные на благо человека, сейчас необходим колоссальный объем предварительных исследований, прогнозов, разработок, проверки ряда исходных положений на моделях. Недостаточность разработок больно ударяет по реформам и их сторонникам, замедляет или останавливает преобразования.

Отныне и далее в структуру политической и государственной систем, экономики, всей общественной жизни должен быть заложен институт реформ в качестве постоянного и всеобъемлющего института, обеспечивающего жизнеспособность общества.

Пятое.Скажу так – поверить в возможность и реальность обновления в наших условиях в начале 1985 года было немыслимо. Однако – свершилось.

Тем самым жизнь еще раз, хотя и крайне драматично, подтвердила, что все общественные процессы неизменно носят циклический характер. И потому противодействие консервативной волны тоже неизбежно. Само по себе оно не тождественно отступлению, частичной реставрации прошлого (хотя может дойти и до этого).

Реформация должна уже сейчас задуматься над тем, как облегчить наступление следующей фазы цикла – реформаторской, а не стихийно реставрационной. Тут есть много возможностей.

На пережитую в 1990–1991 годах, в 1993 году и вновь всколыхнувшуюся сегодня фазу оживления реваншизма, подкрепляемую фашизмом, необходимо взглянуть не только как на неудачу или неизбежное зло, с которым приходится считаться, но и как на определенный сигнал о подстерегающих демократию опасностях.

Шестое.Куда же все-таки эволюционирует обновление? Предперестроечное общество сильно напоминало феодальное с точки зрения того, как строились в нем взаимные интересы и вся система экономической и социальной мотивации.

Полное отчуждение всех от всего предопределило то обстоятельство, что система в целом была никому не нужна: ни низам, ни верхам. Максимум, что мотивировало – это личное, индивидуальное положение, если оно приносило хотя бы небольшие привилегии.

Именно поэтому «тот социализм» рухнул так же молниеносно и на удивление легко, как в свое время рухнул – без войн и революций – рабовладельческий строй.

Возможно несколько вариантов развития. Один из них беспокоит меня больше всего. Сегодня общество отличается высоким уровнем конфликтности. Но конфликтность порождает потребность в защите – военной, экономической, социальной, – а потребность эта, в свою очередь, взращивает определенную иерархию отношений.

Так возник феодализм. Именно стадию социализированного феодализма мы еще переживаем и сегодня. Тенденция к своеобразному региональному феодализму будет, на мой взгляд, достаточно сильной в нашей внутренней жизни, по крайней мере на ближайшее десятилетие. И центральным звеном станут новые республики; министерства и ведомства – там, где они сохранятся, – крупнейшие концерны.

Если наше развитие не сорвется в ближайшее время на какую-то иррациональную траекторию, то относительно раскрепощенным будет поколение, которому сейчас 17–20 лет. Таким образом, до того момента, когда новая общественная система в форме социального капитализма станет достаточно сильной продвинутой, придется ждать, как минимум, 25–30 лет при условии, что в течение этого периода не возникнут какие-то сильные и устойчивые факторы, способные существенно повлиять в ту или иную сторону на эволюцию общества. Что касается подъема жизненного уровня, то он начнется гораздо раньше. Разумеется, все это – лишь самые общие соображения, рожденные скорее образными ассоциациями, чем реальными фактами.

Перспективы обновления, доступные ему альтернативные пути дальнейшего движения, – самостоятельная тема, нуждающаяся в отдельной разработке.

Главные же вопросы сейчас: что и как должно быть сделано для того, чтобы реформы действительно стали неотъемлемым принципом общественной жизни? Что можно противопоставить тенденциям, толкающим к авторитарности, рефеодализму, укреплению иерархических и клановых структур? Что надо сделать, чтобы жизнь в стране чем дальше, тем сильнее подчинялась критериям рациональности?

В целях кардинального изменения социального бытия, на мой взгляд, необходимо сосредоточить всю деятельность по направлениям, способным определить уход коммунизма и придать качественно новый облик обществу. Эти направления я символически называю «Семь «Д»:

Депаразитация; Демилитаризация; Денационализация; Деколлективизация; Демонополизация; Деиндустриализация – экологическая; Деанархизация.

Депаразитация.Это – самое трудное. Наше государство – единственное во всемирной истории, которое запрещало человеку зарабатывать столько, сколько он может. Библейски вечно истинное «в поте лица своего» люмпены назвали «рвачеством», «обуржуазиванием», «перерождением», «шкурным интересом» и т. д.