Текст книги "Контрразведчик"

Автор книги: Станислав Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Появление Мужика

– У вас тоже была кличка? – спросил Леденев.

– А как же! – откликнулся Гордиенко.

– И как вас звали?

Начальник водолазной школы смутился.

– Хлопец… Конечно, по объемам я скорее дядька, но…

– Так вас назвали, видимо, в целях конспирации, – сказал, улыбаясь, Юрий Алексеевич.

– Вот-вот, – оживился Гордиенко. – То все Лев. Веселый был человек, одессит. Любил придумать что-нибудь позаковыристее.

– А кто этот Лев?

– Наш шеф. Начальник военно-морской разведки. Лев – это его кличка. Мы его еще Жоржой звали, про себя, конечно… Георгий Яковлевич Румянцев. Говорят, он сейчас в отставке, живет в Одессе, на Пересыпи.

– Значит, Хлопец… Так. Что ж, продолжайте, пожалуйста, ваш рассказ. Вы говорили, что вас ударили…

– Ну не каменюка же мне свалилась на голову?!

– А почему бы и нет? Ведь вы же находились в пещере…

– Нет, я чувствовал, что это был именно удар. И потом – Мужик. Если б он остался жив, то подплыл бы к берегу, обнаружил меня, привел в чувство… Но когда я очнулся, никого не было. Видимо, тот, кто ударил меня, добрался и до Мужика.

– Кругом была абсолютная темнота, – продолжал свой рассказ начальник водолазной школы, – я лежал неподвижно, все пытался вспомнить, кто я и где нахожусь. Потом нащупал около себя фонарик. Включил – вижу: скафандр-то исчез! Не было на прежнем месте и взрывчатки. Я ничего не мог понять, но одно было ясно: надо спешить к Щербинину, рассказать обо всем. Главное – Мужик исчез. Я вспомнил и о Клименко, и такое меня взяло беспокойство – сил нет! Я решил идти в отряд немедля. Голова адски болела, ноги едва передвигались. Но все-таки добрался я до Голубой галереи. И вдруг почувствовал, как земля ушла из-под ног. Я вновь потерял сознание.

– Это был первый взрыв, когда закрыло выходы из подземелья, – сказал Леденев.

– Да, – ответил Панас Григорьевич. – Взрыв обрушил и ту часть Голубой галереи, которая вела в катакомбы, занятые отрядом Щербинина. Когда я пришел в себя и обнаружил завал, мне ничего другого не оставалось, как поспешить туда, где Клименко. Там меня ждал страшный удар: Клименко лежал навзничь с простреленной головой. Вся проводка, ведущая от взрывного механизма к зарядам, была оборвана, сам механизм поврежден. Я был так потрясен всем этим, что едва в третий раз не потерял сознание. Что мне было делать? Конечно же, довести до конца дело, ради которого отдали свои жизни Мужик и Клименко. При свете электрического фонаря, батарейка которого уже начала садиться, я принялся лихорадочно восстанавливать проводку, чинить механизм. Фонарь «летучая мышь» оказался разбитым. Но мне посчастливилось разыскать в наших запасах кусок свечи. Если бы не этот огарок, я б не сумел закончить ремонт проводки. Не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как меня огрели…

– Между первым и вторым взрывами прошло около шести часов, – сказал Леденев. – Туннель рухнул на рассвете, в начале шестого утра. Значит, это вы его взорвали…

– Больше некому было… – просто ответил Гордиенко. – Подай-ка мне спички, Федя.

Курнаков протянул дяде коробок. Панас Григорьевич закурил.

– Не знаю, как уж мне это удалось все наладить, но кнопку я нажал. Меня опять здорово тряхнуло, однако сознания не потерял, добрался до пещеры, за ящиком из-под патронов нашел маску от скафандра… Как выбрался на поверхность – уже и не помню. Осталось в памяти – синяя поверхность бухты, звуки далеких выстрелов (это продолжали сопротивление остатки понтийского гарнизона) и первые лучи утреннего солнца. Я с трудом добрался до берега, сорвал маску и тут уже капитально потерял сознание. Очнулся в медсанбате и сразу драпанул оттуда, несмотря на протесты медиков. Мне говорили, что подобрали меня десантники из группы старшего лейтенанта Гаврикова. Его имя высечено на мраморной плите братской могилы…

– Да, Гавриков погиб, а сын его заведует понтийским музеем, – сказал Леденев. – Я обещал ему, что уговорю вас написать для музея свою историю.

– Что ж, можно и написать, – согласился Гордиенко. – Из отряда «Красное Знамя» мало кто остался в живых… Знал я в Понтийске одного, начальником техники безопасности работал в тралфлоте, так вот Федя говорил мне, что его с поезда какие-то хулиганы сбросили… Погиб человек. В войну уцелел, а тут так нелепо погиб… Не разыскали этих подлецов?

– Пока нет, – сказал Юрий Алексеевич и переглянулся с Иваном Никитичем.

– Как вы думаете, – спросил Леденев у Гордиенко, – кто мог все это проделать с вами и Клименко? И куда исчез Мужик?

– По всей вероятности, тот гестаповский агент, о котором предупреждал нас еще Лев. Правда, Мужик говорил, что из отряда ходили в город за необходимыми уточнениями и предатель был незадолго до всех этих событий разоблачен и уничтожен. Но, видимо, кто-то оставался еще…

– Мужик не говорил вам, кто ходил в город?

– Собирался как будто он сам. Правда, жаловался, что Щербинин не хотел его отпускать. Но он ли ходил или кто другой – не знаю.

– Вы кроме Мужика знали кого-нибудь из партизан отряда «Красное Знамя» в лицо?

– Нет, Щербинина, правда, хорошо знал, но еще до войны, а в катакомбах я и его не встречал.

– Хорошо…

Леденев посмотрел на Ковтуна. Доктор перехватил его взгляд и кивнул головой.

– Я оставлю вас на минутку, – сказал он и вышел из комнаты.

– Скажите, Панас Григорьевич, вы не смогли бы описать внешность Мужика? – обратился меж тем Леденев к начальнику водолазной школы. – Ведь вы с ним виделись не только при свете фонаря в катакомбах, но и на поверхности.

– Да, – сказал Гордиенко, – я видел Мужика перед тем, как нам отправиться в первый раз к партизанам. Каким он был? Высокий, сухощавый такой человек, немногословный, попусту не суетился, но когда надо было делать что-то быстро, он преображался, просто горел весь… О постороннем говорили мы в ту встречу мало, но я чувствовал, что Мужик – образованный и очень толковый человек.

– И вы с ним никогда больше не виделись?

– Разве можно увидеться с покойником? – спросил Гордиенко.

– А вы убеждены в том, что Мужик – покойник?

– А как же иначе? Ведь в противном случае он должен быть заодно с той сволочью, что шарахнула меня тогда в пещере и застрелила Клименко.

– А может быть, и в вас стреляли, и пуля только оглушила, скажем, отрикошетировав от стены или отбив кусок камня, который и ударил вас в голову?

– Черт возьми, – растерянно сказал Гордиенко и ощупал рукой голову. Видимо, он тронул место, куда много лет назад пришелся удар. – Об этом я не подумал. А тогда…

– Тогда можно допустить, что стрелял в вас Мужик. Из лодки стрелял… Допускаете такое?

– Нет, – резко ответил Гордиенко и порывисто встал. – Не поверю этому никогда! Я знал этого человека, ел с ним кашу из одного котелка. Не верю!

В дверь постучали.

– Это хорошо, что не верите, Панас Григорьевич, – быстро проговорил Леденев и крикнул: – Войдите!

Дверь открылась, и вошел полковник медицинской службы Ковтун. Он сразу отступил в сторону, чтобы дать возможность присутствующим сразу увидеть того, кто шел следом.

Вторым появился в комнате высокий седой человек со шрамом на лбу.

Леденев улыбался.

Ничего не понимающий Федор Курнаков переводил взгляд то на одного, то на другого.

Продолжавший стоять во весь свой богатырский рост Гордиенко вдруг страшно побледнел. Вошедший человек направился прямо к нему.

– Здравствуй, Панас, – сказал он, – здравствуй, Хлопец. Не ожидал меня увидеть живым?

– Мужик, – прошептал Гордиенко, – это ты, Мужик?!

В лапах Вайсмюллера

…Когда Мужик подогнал резиновую лодку к берегу, Гордиенко уже ждал его, подсвечивая фонариком. Он был в скафандре и в маске. Панас передал Мужику ящик со взрывчаткой и забрался в лодку. Они подошли на ней к буйку, и, похлопав Гордиенко по плечу, Мужик знаками показал, что пойдет первым, и почувствовал ответное похлопыванье Гордиенко: понял, мол, давай двигай…

Пройдя подводный ход и оказавшись на дне Балацкой бухты, Мужик, не поднимаясь на поверхность, взял вправо, к южному входному мысу и остановился здесь, поджидая идущего следом со взрывчаткой Гордиенко.

Вдруг толщу воды прорезал свет. Мужик, оцепенев вначале, метнулся в сторону, в темноту, но почувствовал, как бросившиеся к нему тени цепко обхватили его руками и увлекают вместе с собой на поверхность. Он силился вырваться, и в какой-то момент завязавшейся под водой борьбы это удалось ему, Мужик почти выскользнул из крепких объятий, но в это время один из нападавших ловко сорвал с Мужика маску, он судорожно вздохнул, соленая вода ударила в горло, и последней пробилась мысль о идущем следом Панасе со взрывчаткой, которого он не успел предупредить об опасности.

– Буду с вами откровенен, господин Мужик, – сказал штандартенфюрер. – Понтийск войска фюрера так или иначе оставят. Мы не хотим быть отрезанными на полуострове и уйдем отсюда, чтобы спрямить линию фронта, собрать силы в кулак для решительного боя. Германия имеет достаточно сил, чтобы не только противостоять армиям коалиции, но и сокрушать эти армии. Поэтому оставление нами города не окажет никакого влияния на ход войны. Главное – уйти отсюда так, чтобы сохранить живую силу нашего вермахта и частей СС. Вы и ваши пособники пытались помешать нам в этом: вы хотели взорвать туннель. Мы сорвали эти планы…

Мужик усмехнулся. Он пришел в себя еще на катере, на который подняли его захватившие под водой немецкие водолазы. Катер быстро пошел к причалу. Оттуда Мужика на бронетранспортере доставили в город, прямо в кабинет шефа гестапо Вайсмюллера. Ни на катере, ни в бронетранспортере Мужик Гордиенко не видел.

«Пропал Хлопец, – думал он о Панасе, – жалко парня…»

Своя судьба его не волновала. Он знал, что его ждет, и потому давно приготовился ко всему.

«Главное – не потерять лица, – решил Мужик, – не потерять лица…»

– Ваши карты биты все до одной, – сказал Вайсмюллер, – но я могу дать вам шанс отыграться… Предлагаю стать двойником. Мы имеем сведения о том, что вы разведчик высшего класса. Подпишите согласие сотрудничать с нами, и мы оставим вас здесь, дадим даже возможность уничтожить боны в Балацкой бухте, чтоб вам не с пустыми руками явиться к своему шефу.

– А туннель? – спросил Мужик, стараясь протянуть разговор и все еще веря, что слова Вайсмюллера о сорванном гестапо взрыве – пустые слова. Ведь они выявили и уничтожили попавшего в отряд вражеского агента.

– Того взрыва, который планировали вы со Львом, – сказал штандартенфюрер, – его не будет… Туннель нам нужен для эвакуации войск. Когда пройдет последний эшелон, мы подорвем его сами. Если же возникнут какие-то сомнения у ваших, обвиняйте во всем Клименко. Ведь это он должен был нажать кнопку, вы в это время уничтожали боны Балацкой бухты.

«Он знает и о Клименко! Но кто предал, кто?» – лихорадочно думал Мужик.

– А Клименко ничего не расскажет, – проговорил Вайсмюллер. – Он уже мертв. А сейчас… – Штандартенфюрер посмотрел на часы. – Внимание! Слушайте…

С восточной стороны города донесся глухой звук взрыва.

Мужик вскочил.

– Успокойтесь! – рявкнул Вайсмюллер. – Это не туннель, – добавил он уже спокойнее. – Это взорваны все ходы, ведущие из катакомб Лысой Головы на поверхность. Партизанского отряда «Красное Знамя» больше не существует!

Мужик опустил голову. Он не видел, как в кабинет вошел эсэсовский офицер в мундире штурмфюрера.

– Соглашайтесь, Сергей Николаевич, – тихо и проникновенно сказал штурмфюрер, подойдя к Мужику и кладя руку на его плечо. – Соглашайтесь.

Звук нового голоса заставил Мужика вздрогнуть. Он медленно, будто боясь поверить в услышанное, стал поднимать голову. Наконец увидел улыбающееся лице штурмфюрера и вскочил на ноги.

– Ты! – задыхаясь, выкрикнул он. – Ты! Сволочь! Предатель!

Он ринулся было вперед, но зашедший сзади Вайсмюллер, рванув Мужика за плечо, отправил его на стул.

– Какой же я предатель, господин Миронов? – обиженным тоном заговорил штурмфюрер. – Я – германский офицер, разведчик, как и вы. Вот мы не называем же вас предателем.

– Довольно философии, Угрюмый, – прервал его Вайсмюллер. – Скажите своему коллеге, что мы знаем о нем все. Пусть соглашается работать на нас, компрометирующих документов мы имеем на него предостаточно, знаем всю подноготную, и если не согласится – не только расстреляем, но и подбросим его командованию материалы о том, что он сотрудничал с нами. Пусть не будет ему покоя и на том свете.

– Поверьте, Сергей Николаевич, если уж мы знаем ваше подлинное имя, которое известно только Льву, это говорит о больших наших возможностях, – снова заговорил штурмфюрер. – Есть полный резон…

Он не договорил.

Раздался сильный грохот. Казалось, само небо обрушилось над Понтийском. Это начали артиллерийскую подготовку корабли Черноморского флота.

– Вот вам мой ответ! – крикнул Мужик. – Получайте!

– Уберите его! – приказал Вайсмюллер. – В подвал!

Когда эсэсманы выводили Мужика из кабинета начальника гестапо, Мужик обернулся.

Штурмфюрер смотрел ему вслед, и, как показалось Мужику, во взгляде его было сожаление.

Это он!

– Посмотрите, – обратился Леденев к седоголовому человеку со шрамом, – вам что-нибудь говорит эта фотография?

Мужик взял из рук Юрия Алексеевича фотографию и всмотрелся в нее.

Рука его вдруг дрогнула, он отстранил снимок подальше от глаз, затем снова приблизил к лицу и медленно протянул фотографию Леденеву. Лицо человека со шрамом побледнело.

– Это он, – глухо сказал Мужик. – Да, это он…

Расстрел

Солдаты торопились.

Они уже слышали о высадке русского десанта у мыса Нитрибат, они видели небо в разрывах, над их головами свистели снаряды, проносились штурмовики, и бой шел уже в предместьях Понтийска.

На вокзале грузился эшелон, который должен был вывезти из города эсэсовскую часть, и там в эшелоне, могло оказаться местечко и для них, и надо спешить туда, на кой дьявол понадобилось копать могилу этому русскому, разве нельзя его пристрелить как собаку и оставить под забором.

Лопаты звякали о попадавшиеся в грунте камни.

Мужик стоял поодаль и курил сигареты, которыми угощал его штурмфюрер. Фрицевские, конечно, сигареты, но почему б не покурить вдоволь перед смертью.

В трех шагах от него торчал автоматчик, а совсем рядом штурмфюрер, словоохотливый, предупредительный, вежливый такой гад…

Он говорил:

– Поверьте, Сергей Николаевич, мне искренне жаль расставаться с вами, да еще при столь печальных обстоятельствах. За время нашей совместной работы я, честное слово, подружился с вами… Но такова логика борьбы. Жаль, что вы не согласились работать на нас. Наше содружество тогда только б окрепло, а теперь… Теперь, увы, я должен проводить вас на тот свет. И даже могилу вам роют по моему приказу, чтоб мне быть до конца уверенным: я вас лично похоронил. А из могил не встают. Еще сигарету?

– Давай, – буркнул Мужик. – Так это ты тот самый, о котором сообщал Лев?

– Я, Сергей Николаевич, я… Еще б немного, и… Но, как вы сами знаете, правда на стороне того, кто первым нанесет удар.

– И ребят ты убрал?

– Увы, Сергей Николаевич, иначе нельзя… Сутки не прошли, как я пожертвовал двумя гестаповскими агентами. Видите, мы не считаемся с затратами…

– Хватит копать, – оборвал его Мужик, – стреляйте так, благодетели…

– Как можно, Сергей Николаевич, могилку сделаем по первому разряду.

– Больно чисто говоришь по-русски, врал, поди, что немец…

– Чистокровный ариец, Сергей Николаевич. Сын иностранного специалиста, десять лет жизни в России, окончил советскую школу, все приятели мои – русские мальчишки. Потому и в разведку пригласили. – Он улыбался.

– Что-то ты больно развеселился, не к добру это, учти, специалист из России. А еще Угрюмым зовут…

– На характер не жалуюсь. Угрюмый – это конспирация. А настоящее мое имя – Герман. Герман фон Штакельберг. Попадете в рай – привет апостолу Петру, он тезка моего папы. Ну а ежели в ад – поклон Вельзевулу. Мой духовный наставник.

– Это точно, – сказал Мужик. – Наставники у тебя оттуда.

Солдаты перестали копать и полезли из ямы.

– Что? Готово! – крикнул фон Штакельберг.

– Так точно, – буркнул один из солдат. – Туда пятерых таких можно засунуть.

В это время в симфонию идущего на окраинах боя влился звук еще одного сильного взрыва, донесшийся от Лысой Головы.

Мужик поднял голову и заметил в глазах гестаповца замешательство. Герман фон Штакельберг был удивлен взрывом.

Мужик затянулся дымом сигареты. Было уже совсем светло. К штурмфюреру подбежал шарфюрер Груббе и, склонившись к уху, что-то прошептал.

– Что?! – закричал фон Штакельберг. – Не может быть!

Он резко повернулся к Мужику.

– Кто взорвал туннель? Отвечай!

Мужик широко улыбнулся:

– Рванули-таки… Теперь и помереть можно.

Штурмфюрер выбросил руку в перчатке и ткнул Мужика в зубы.

– Был второй заряд? Говори! – вновь закричал он.

– Что это ты вдруг веселость потерял? – насмешливо сказал Мужик, сплевывая кровь. – Не было второго заряда… А вот видишь – рвануло. Что ж не веселишься, Угрюмый?

– Вы правы, Сергей Николаевич, – неожиданно спокойным голосом сказал фон Штакельберг. – Я потерял самообладание. Каким-то неведомым образом вы переиграли меня, но последнее слово за мной. Принимая во внимание ваш выигрыш с туннелем, я окажу вам честь: расстреляю лично.

– Валяй, – сказал Мужик, – не возражаю, хотя честь эта для меня сомнительна.

Ему вдруг стало весело. Грохнули-таки туннель!

– Валяй, – сказал он. – Я готов.

– Поставьте его у края! – крикнул Угрюмый солдатам и вскинул взятый им у шарфюрера Груббе автомат.

– Прощайте, Сергей Николаевич, – сказал Герман фон Штакельберг. – Встретимся на том свете.

Он нажал гашетку «шмайсера» и, почти не целясь, выпустил очередь в грудь Мужика.

Без памяти

Панас Григорьевич Гордиенко взял в руки стакан и поднялся, нависая своим крупным телом над столом, заставленным закусками и графинами с вином.

– За воскрешение из мертвых, дорогой ты мой человек, – сказал он и закрутил головой. – Это надо же такому приключиться!

Сегодня в доме Панаса собрались участники событий, которые привели к такой неожиданной встрече. Юрий Алексеевич Леденев с доктором Ковтуном, племянник хозяина – Федор Курнаков и, наконец, бывший начальник разведки в отряде Щербинина «Красное Знамя» – Сергей Николаевич Миронов, по кличке Мужик.

Жена Гордиенко, веселая, улыбчивая хозяйка, зорко следила, чтоб гости вдоволь ели.

– Признаться, вы здорово ошарашили меня, когда назвали свое имя на «Ракете», – сказал Леденев Мужику. – Хотя я и ждал чего-нибудь в этом роде… Вы уж извините, Панас Григорьевич, что мы так неожиданно представили вам Сергея Николаевича. Это Иван Никитич придумал. Психологический, говорит, эксперимент. А главное в этой истории мне стало понятным, когда мы обо всем переговорили с настоящим Мироновым после встречи на «Ракете».

– А ведь того, другого Миронова, я знал и не догадывался, что это он угостил меня тогда в пещере, – задумчиво сказал Гордиенко. – Вот гад!

– А мне и самому вернули мою фамилию недавно, – заговорил Мужик, – совсем недавно. А до этого я был Юрием Ивановичем Воиновым. Тогда, у ямы, последнее, что я запомнил: бледное – уже рассвело – пламя из ствола «шмайсера». Пламя помнил, а почему оно – не помню. Очнулся уже в госпитале. Хирург мне сказал, что у меня прострелена грудь, пули прошли в сантиметре от сердца. Подобрали меня санитары у края воронки. Наверное, по приказу Штакельберга меня все-таки закопали, а потом рядом упал снаряд, взрывом вытряхнуло из могилы. Взрыв меня и спас, но он же и начисто отбил память.

– Амнезия, – сказал Курнаков. – В результате контузии и сильного нервного потрясения.

– Так и врачи мне объяснили, только положения моего это не облегчило. Не помнил я ни имени, ни фамилии, ни места рождения, ничего… Даже не знал, кто я по профессии. Документов при мне никаких не было. Врачи, правда, сказали, что в бреду я все время кричал: «Взрыв! Взрыв!» Попросили принести руководство по взрывному делу и показали мне. Смотрю – все знакомо. Решили тогда, что был я взрывником. Ну а память пытались вернуть два года. Два года мыкался я по госпиталям, надеясь обрести свое прежнее «я». Не удалось…

– Психика, ставшая tabularasa – «чистым листком», – заметил Ковтун. – Полная амнезия.

– Да, – продолжал Миронов, – так я и странствовал по госпиталям. Медики определили мой примерный возраст, придумали мне имя, отчество, фамилию. На них и оформили новые документы – и с этим было немало хлопот. Конечно, не сразу, но постепенно меня подготовили к тому, чтобы отказаться от мысли излечиться от амнезии.

Я уехал на Крайний Север и стал бродить по тайге с геологическими партиями. Сначала разнорабочим, потом взялся за профессию взрывника. Документов у меня по этой специальности, конечно, не было, но присмотревшись к работе, я понял, что хорошо знаком с делом. Так и пошло. Сдал экзамены и стал взрывать. Иногда в памяти всплывали неясные образы каких-то людей, сцены военной жизни, я понимал, что мне пришлось и повоевать, я обнаружил у себя знания, которых не могло быть у обыкновенного взрывника. Чтоб не было тяжело, я старался не думать о неизвестном прошлом, жил только сегодняшним днем и теми событиями, которые произошли потом, после госпиталя. Но самое странное в том, что мне было совершенно незнакомо мое лицо.

– Это и немудрено, – сказал Гордиенко. – Вон ты какой сивый, прямо дед-мороз. А тогда волосы были каштановые, красивые такие кудри. Только вот шрам тебя выдает.

– Да, но я не помнил себя прежнего, а седым был уже, когда очнулся в госпитале. А по шраму меня и Угрюмый тогда признал, как вы мне сказали, в поезде…

– Вы сидели в ресторане, когда он вошел туда, – сказал Леденев. – Его вы не заметили, а он вас узнал…

– А что случилось потом? – спросил Федор у Леденева.

– Трудно ответить на этот вопрос…

Юрий Алексеевич закурил.

– Конечно, для Угрюмого, много лет носившего фамилию человека, которого он лично расстрелял и который, тем не менее, остался в живых и ехал сейчас в Понтийск, для Угрюмого это было страшным ударом по психике, несмотря на всю его нечеловеческую выдержку. Иван Никитич, может быть, вы попробуете объяснить поведение фон Штакельберга в поезде, объяснить его с точки зрения своей науки?

– Не так это просто – судить о причинах поведения человека, если ты не присутствовал при этом, и даже не был с этим человеком знаком, – сказал Ковтун. – Одно ясно – чтобы скрыться от настоящего Миронова, у Штакельберга не было причин прыгать на ходу с поезда. Разве он решил, что вы, Сергей Николаевич, станете преследовать его… А так он мог дождаться ближайшей станции и сойти или же забиться в купе и потихоньку доехать до Понтийска, а потом спокойно, не торопясь, принять решение, может быть, даже выследить вас и убрать… Но простите меня, я принялся рассуждать как криминалист, а ведь вы ждете от меня, как я понимаю, анализа психологических предпосылок поведения Угрюмого.

– Это точно, Иван Никитич, – сказал Леденев.

– Мне думается, что скорее всего поступок Штакельберга, а я считаю, что он прыгнул с поезда намеренно, обусловлен неоднозначной причиной. Его психика, находящаяся в постоянном напряжении, сломалась, не выдержала испытания встречей с человеком «с того света». Появилось желание бежать от воскресшего Мужика куда глаза глядят, прыгнуть хоть в пропасть, лишь прекратилось бы это наваждение. С другой стороны, с этой встречей ему могла прийти мысль, что не случайно оказался в его купе Леденев, пивом угощал. Он почувствовал себя в ловушке. Допускаю, что в тот конкретный момент Угрюмый находился в состоянии аффекта, попросту говоря – был ненормален. Другими словами, можно в определенном приближении считать, что он покончил с собой… Хотя эта моя версия нуждается в проверке. Мне нужны сведения о его второй жизни в течение всех этих лет.

– Этими данными вы будете располагать, Иван Никитич, – сказал Леденев.

– Черного кобеля не отмоешь добела, – буркнул Гордиенко. – Хай вин гние у земли, а мы выпьемо за наших славных ребят, что эта собака погубила.

Тост приняли в полном молчании. Потом Леденев вновь обратился к Миронову:

– Как он попал в отряд, а потом в заместители к вам, этот Угрюмый? – спросил Ковтун у Сергея Николаевича.

– У нас его звали Николаем… С этим условным именем он пришел в «Красное Знамя» из партизанского отряда, разгромленного вскоре немцами. Пришел как связной. Рассказал, что у себя в отряде занимался разведкой… Тут возможны два варианта. Или он уже был заслан в этот отряд и сумел, обретя доверие, получить поручение к нам. А может быть, гитлеровцы перехватили настоящего связного, сумели вырвать у него необходимые сведения и по ним составили легенду Угрюмого. Ведь мы запрашивали на него данные по радио. Все, что он рассказал по приходе к Щербинину, товарищи подтвердили…

– В какой степени вы доверяли Николаю – Угрюмому?

– Николай знал все, вернее, почти все. Он не знал лишь о готовящемся взрыве туннеля и подводном ходе. Но, по-видимому, Угрюмый или его подручные узнали о подготовке диверсии. Где-то мы проморгали.

Миронов вздохнул и опустил голову.

– По представлению капитана второго ранга Румянцева еще в том же году вы все трое, Клименко посмертно, были награждены орденами Красного Знамени, – сказал Юрий Алексеевич. – Это награда за взрыв туннеля.

– Мне вручили орден полгода назад, – отозвался Панас Григорьевич. – Вызвали в горвоенкомат и вручили. Но там не говорилось, что за туннель. «За выполнение особого боевого задания». А таких «особых» у меня за войну было не одно и не два.

– В то время в наградных листах про такие операции, как ваша, подробно не расписывали, – пояснил Леденев. – Странно, что вас так долго искала награда. Лжемиронов, Угрюмый, получил орден, принадлежавший Мужику, гораздо раньше. Надо сказать, он никогда не носил его, а хранить – хранил… Теперь орден должен вернуться к своему законному владельцу.

– Как же такое могло случиться? – спросил Гордиенко.

– Можно только предполагать, что фон Штакельберг не случайно так хорошо все знал о Миронове. Видимо, он должен был остаться после ухода гитлеровцев в городе. Во всяком случае подобрали его не в мундире штурмфюрера СС. Став жертвой случайной бомбы или снаряда, Угрюмый, придя в себя после операции, на какое-то время утратил память или же притворялся, набираясь сил, осматриваясь. Затем он принял на себя имя Сергея Николаевича Миронова и всю его прошлую жизнь. Было ли это запрограммировано в гестапо или явилось более поздней инициативой Угрюмого – мы пока не знаем. Хорошо, что вы, Сергей Николаевич, запомнили его настоящее имя – Герман фон Штакельберг. По соответствующим каналам мы узнаем об этом человеке побольше. Итак, он принял в госпитале ваше имя. Это было опасно, вас ведь знали руководители военно-морской разведки, но Угрюмый пошел на это – и выиграл. Он даже встречался в госпитале со Львом…

– Выдавая себя за Мужика? – вскричал Гордиенко. – Ну и артист!

– Да, – сказал Леденев, – «артист»… Кстати, я уточнил у Елены Федоровны, что в это время Угрюмый был обвязан бинтами так, что виднелись одни глаза. И кроме того, Лев видел Мужика лишь перед заброской в Понтийск, и то это было ночью. Так ведь, Сергей Николаевич?

– Точно.

– Конечно, Угрюмый сильно рисковал, но выдержке его нужно отдать должное. Потом он позаботился и о том, чтобы проверить, не осталось ли у Мужика родных… Но об этом уже расскажет сам Сергей Николаевич… Скажу лишь, что после свидания в госпитале с мнимым Мужиком и последующей беседы с врачами капитан второго ранга Румянцев написал две бумаги: наградной лист на всех троих… Постойте!

Леденев вскочил и обвел всех глазами.

– Понял! – воскликнул он. – Понял, почему вы так долго не получали свой орден, Панас Григорьевич! Угрюмый сообщил Льву, что погибли Клименко и Хлопец, то есть и вы тоже, Панас Григорьевич. Потому вы оба были представлены к награде посмертно, и понадобилось время, чтобы установить, что Гордиенко жив… Мы запросим копию наградного листа, но я уверен, что так оно все и было. Впрочем, у меня еще будет встреча с Румянцевым, придется ехать в Одессу…

– А санаторий? – улыбаясь, спросил Ковтун.

– Какой там санаторий! – отмахнулся Леденев. – Вторая бумага – рапорт Румянцева о тяжелом ранении Миронова, которое не позволяло ему находиться на разведслужбе. Так Угрюмый и остался в Понтийске. Но продолжайте свой рассказ, Сергей Николаевич…

– Это произошло полгода назад. Во время взрывных работ в Билибинском районе, что на Чукотке, я совершил накладку. Собственно, взрывник ошибается только один раз, но, видимо, везучий я… Правда, и ошибка тут относительная. Просто попался некачественный бикфордов шнур. Поджег я его как полагается, но взрыва не было. Выдержав все контрольные сроки, я пошел к шпурам. И тут на полдороге ухнуло. Как заключила комиссия – огонь, бежавший по бикфордову шнуру, дошел до испорченного места, где шнур стал просто тлеть, как трут. Затем, после паузы, шнур снова разгорелся, а я уже вылез из укрытия… Словом, шваркнуло меня о землю прилично, очнулся уже в магаданской больнице, куда меня вывезли самолетом. Очнулся от боли в груди, куда когда-то попали пули Угрюмого. Вот сюда.

Сергей Николаевич распахнул рубашку, и все увидели страшные следы, пересекавшие грудь от плеча до плеча.

– Это было моим первым ощущением – боль в груди. Как и тогда, в госпитале… Затем я увидел бледное пламя, бьющее из ствола «шмайсера», а за ним лицо человека в эсэсовском мундире. Я увидел это лицо – и все вспомнил. Говорили, что я закричал и потерял сознание.

Выздоровел я быстро и едва выписался из больницы, как взял отпуск и улетел в Москву. Мне нужно было найти тех врачей, что лечили меня, чтобы рассказать им о вернувшейся памяти. Теперь я не хотел быть Воиновым, мне нужна была фамилия моего отца. У меня были время и деньги, это ускорило дело, так как я разыскал своих школьных и вузовских товарищей, кое-кого из сослуживцев, которые письменно заверили, что я – это я. Побывал и на Смоленщине, в родной деревне. Ее больше нет, там теперь поле.

После войны решили не восстанавливать старое пепелище, а построить новый поселок для жителей сразу трех спаленных фашистами деревень. В поселке никаких записей не сохранилось, все сгорело. Но кое-кого я сумел найти из тех, что знали и моих родителей, убитых немцами, и меня самого. Заручился и справкой из сельсовета. Там же узнал, что после войны приезжал в эти места якобы мой фронтовой товарищ, рассказывал, что я погиб, все искал кого-нибудь из моих родных. Один старик помнил его, он останавливался у старика на ночлег. По описанию я узнал Штакельберга.

– Он хотел удостовериться, что Мироновым некому интересоваться, – сказал Ковтун.

– Видимо, так, – согласился Сергей Николаевич. – Рассказ о Штакельберге перетряхнул меня. Я понял, что он не ушел с немцами, и едва успел получить новые документы, вернее, не документы, а только справки для их получения, паспорт мне должны выписать в Магадане, по месту постоянной прописки, ну, словом, я решил ехать в Понтийск. Не знаю, почему именно сюда. Ведь Понтийск для Угрюмого был самым неподходящим местом.