Текст книги "В мире фантастики и приключений. Выпуск 7. Тайна всех тайн"

Автор книги: Станислав Лем

Соавторы: Сергей Снегов,Георгий Мартынов,Илья Варшавский,Геннадий Гор,Лев Успенский,Аскольд Шейкин,Александр Мееров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

– Итак, слушаю вас, – сказал Круглов.

В продолжение рассказа, в котором для Афонина не было ничего нового, полковник несколько раз бросал взгляд на незнакомца, но тот ни разу не переменил позы. Он сидел совершенно неподвижно. Слушал он или нет, определить было нельзя.

– Вы точно помните, что в глазах Миронова была ненависть, а не какое-нибудь другое чувство, например ожесточение? – спросил Круглов, когда рассказ был окончен.

– В этом не могло быть ни малейшего сомнения. Я сказал бы даже – дикая ненависть.

– В самый момент расстрела или раньше тоже?

– Я обратил на него внимание после того, как услышал слова: «Он русский». Это было за минуту до расстрела.

– И какое выражение было у него в тот момент, когда вы его увидели?

– Такое же. Как будто он в нетерпении, словно готов задушить нас всех голыми руками. Никогда, ни у одного фашиста, не видел я подобной ненависти к нам, русским.

– Но ведь он сам русский?

Иванова передернуло.

– Нельзя называть русскими таких выродков, – сказал он тихо.

Афонин заметил, что человек в кресле слегка кивнул головой. Было вполне очевидно, что Круглов, собиравшийся что-то сказать, также заметил этот кивок, «проглотил» готовый вопрос и круто изменил тему беседы.

Видимо, человек в кресле только казался равнодушным. Он внимательно следил за разговором и даже, незаметно для Иванова, направлял его.

– Забудем про Миронова! – сказал полковник. – Если вы не возражаете, поговорим о немецких офицерах. Вы их хорошо рассмотрели?

– Вы забываете, в какой момент я их увидел. – Иванова словно начал раздражать допрос, он говорил резко. – Мне было не до них.

– Но может быть, случайно вы запомнили, были они старые или молодые?

– Могу сказать одно, меня удивляют ваши вопросы.

– Сожалею, что вынужден задавать их. Вы сказали, что готовы сделать всё, что можете, чтобы помочь нам. Эти вопросы нужны.

– Извините! Спрашивайте!

– Значит, о немецких офицерах вы ничего сказать не можете?

– Они показались мне на одно лицо.

– Но если бы среди них были гестаповцы, которые допрашивали и мучили вас почти сутки, вы их, вероятно, узнали бы?

– Не могу сказать. Возможно, они там были.

Новый, более отчетливый кивок головы незнакомца, и новая перемена темы Кругловым:

– Хорошо, оставим и этот вопрос. Скажите, в каком физическом состоянии находились люди, которых расстреливали вместе с вами?

Афонин почувствовал, что полковник переходит к четвертому факту, о котором почему-то умолчал, и удвоил внимание. Он видел, что человек в кресле немного подался вперед, услышав этот вопрос, словно напрягся в ожидании ответа Иванова.

– Большинство было сильно избито; человек пять или шесть – в почти нормальном состоянии. Хуже всех было со мной и женщиной, кстати единственной среди нас.

– Допустим, что кто-нибудь из вас бросился бы на офицеров, хотя бы в тот момент, когда вас высадили из машины или когда вели ко рву. Сколько человек могло бы его поддержать?

– Все! Не сомневаюсь в этом. Я сам был очень слаб, но ни минуты бы не колебался.

– Это ясно. Но я спрашиваю о другом. Сколько человек физически могли напасть на пятерых здоровых немцев и одного, тоже здорового, русского?

– Точно сказать не могу. Думаю, что человек десять были вполне способны на это.

– Офицеры держали пистолеты в руках?

– Нет, это точно помню.

– Значит, – Круглов стал говорить очень медленно, словно разделяя паузой каждое слово, – если не считать одного человека с автоматом, против вас находилось пятеро фактически безоружных. Шоферы были в машинах. В отдалении. Достать пистолеты из кобур нужно время. Почему же вы не бросились на них? Вас было пятнадцать!

«Да, точно! Это и есть четвертый факт. И он действительно непонятен», – подумал Афонин.

– Почему не бросились? – Иванов смотрел на полковника явно растерянно. – Почему но бросились? А ведь правда, почему? Я очень хорошо помню, что об этом говорили ночью, в подвале. Решили, что нападут хотя бы на взвод солдат, чтобы Припять смерть в борьбе.

– Вот видите! А перед вами Оказался не взвод, а всего пять безоружных (Круглов сильно нажал на это слово) офицеров. И один только автомат, который в этом случае, скорее всего, не был бы пущен в ход. Вам было ясно, что шансы на спасение огромны. Рядом был лес. В чем же дело?

Афонин понял, что этот вопрос, настойчиво повторенный полковником, имеет какое-то особое, неизвестное ему, Афонину, решающее значение. Стало ясно, что Иванов вызван сюда исключительно для того, чтобы ответить на него, а всё предыдущее только подготовка к этому вопросу. Он видел, с каким напряжением Круглое ожидал ответа.

Человек, сидевший в кресле, встал. Афонин машинально отметил, что он высокого роста и худ. Рассматривать не было времени: всё внимание сосредоточилось на Иванове.

А тот поднял руку, пошевелил ею, словно не зная, что с пою делать, потом провел дрожащими пальцами по лбу, покрывшемуся капельками пота.

– Напрягите память!

Это сказал незнакомец, повелительно, властно, громко, точно ударил хлыстом.

Иванов сжал голову руками. Выражение боли исказило его черты. Неожиданно он покачнулся и упал бы на пол, не подхвати его незнакомец, оказавшийся уже рядом.

– Ничего! – оказал он спокойно. – Всё в порядке, лучше, чем могло быть. Небольшой обморок, которого я ожидал. Пожалуйста, стакан воды, Дмитрий Иванович!

3

Афонин даже не заметил, как незнакомец привел в чувство потерявшего сознание Иванова, как бывшего комиссара отправили домой в сопровождении одного из сотрудников управления. Все мысли капитана были поглощены неожиданным, ошеломляющим открытием.

Да, полковник Круглов был прав, Афонин всё понял!

Не понять было нельзя.

Но кто мог ожидать такое?!.

Его привел в нормальное состояние голос начальника МУРа.

– Познакомьтесь! – сказал Круглов. – Профессор Снегирев Всеволод Аркадьевич! Капитан Афонин Олег Григорьевич!

– Так это вы расследовали дело Миронова? – спросил профессор, пожимая руку Афонина с такой силой, что тот поморщился.

– О, нет! – вздохнув, ответил капитан. – Никак не могу приписать себе хоть какую-нибудь заслугу. Всё время я блуждал в тумане, как слепой.

Снегирев улыбнулся.

У него было очень моложавое лицо. Светло-серые, почти голубые глаза смотрели на Афонина чуть насмешливо.

– Я тоже блуждал в тумане, – сказал Круглов. – До тех пор, пока не мелькнула мысль о гипнозе. А тогда я вспомнил показания Синельникова. – Он повернулся к Афонину. – Синельников – это один из «расстрелянных» вместе с Ивановым. Он знал Миронова и, когда пришла наша армия, рассказал обо всем в политотделе армейской дивизии. Его рассказ, зафиксированный в форме протокола, и есть тот документ, о котором я говорил вчера. А когда я вспомнил, что там упоминалась фамилия Иванова, всё стало окончательно ясно.

– Мне и теперь не всё ясно, – признался Афонин. – С момента мнимого расстрела прошло много времени. Почему же Иванов потерял сознание сегодня?

– Такой вопрос, – очень серьезно сказал Снегирев, – делает вам честь, Олег Григорьевич. Вы, если можно так выразиться, ухватились за главное звено всей цепи. Именно в этом проявилась колоссальная сила Эдуарда Фаулера.

– Почему Фаулера? – удивленно спросил Круглов. – Мне известна фамилия Фехтенберг.

Снегирев пренебрежительно махнул рукой:

– Фехтенберг, Стимсон – это всё псевдонимы. Такие люди встречаются крайне редко и хорошо известны в медицинском мире. Я готов спорить на что угодно, – это был именно Фаулер.

Зазвонил телефон. Круглов снял трубку. Афонин увидел, как просветлело лицо его начальника.

– Ну вот, – сказал он, положив трубку телефона, – всё и пришло к концу. Эдуард Стнмсон задержан. Он будет доставлен в Москву завтра утром.

– Я ничего не понимаю, – сказал Афонин.

– Сейчас поймешь. Вы не возражаете, Всеволод Аркадьевич?

– Наоборот, мне самому интересно.

– Так вот, – сказал Круглов. – Когда мы установили, что в номер к Михайлову, вернее Миронову, входил какой-то человек, передавший ему пистолет, изготовленный на Западе не более чем два месяца назад, мы предположили, что это иностранец. Я получил список всех, кто находился в гостинице «Москва» в утро самоубийства. Но, к моему разочарованию, фамилии Фехтенберг в нем не было. Дело в том, что, получив сообщение Синельникова, сотрудники особого отдела дивизии провели расследование и допросили большое количество пленных, взятых как раз в том городе, где произошла эта история с Мироновым. И выяснилось, что расстрелом руководил Фехтенберг, подавно приехавший из Берлина. Мое внимание обратил на себя тот факт, что корреспондент Стимсон выехал из гостиницы «Москва» в тот же вечер, хотя приехал только накануне. И естественно, явилось предположение, что Стимсон – псевдоним Фехтенберга. Я обратился в прокуратуру и получил ордер на его задержание. Майор Дементьев вылетел тотчас же наперехват. Помогло то, что Стимсон приобрел билет через администрацию гостиницы. Вот, в сущности, и всё. Стимсона задержали на самой границе.

– На самой границе? – Снегирев казался удивленным. – Выходит, что Фаулер не чувствует себя в чем-либо виноватым. Иначе он попытался бы заставить Дементьева отпустить себя.

– Вы думаете, это так просто сделать? – усмехнулся Круглов. – Мы ведь знали, с кем имеем дело. Мы не столь наивны.

– Простите! – сказал Снегирев.

– Допустим, что Дементьев отпустил бы Стимсона. Ну пусть будет Фаулер. Тогда его задержали бы другие. Все меры были приняты.

Профессор повернулся к Афонину. Казалось, он был чем-то очень недоволен.

– Вы спрашивали, почему Иванов потерял сознание?

– Да, меня это интересует.

– Вы знакомы с принципами и техникой гипноза?

– С техникой, конечно, не знаком. А с принципами весьма поверхностно.

– Но всё же знакомы? А вы? – спросил он Круглова.

– Вероятно, так же, как капитан Афонин.

– У вас есть время? Мне придется прочесть небольшую лекцию.

– Ради такого случая у кого угодно найдется время. Надо же знать, как действует человек, которого нам придется завтра допрашивать.

– Рекомендую не забыть сделать это в моем присутствии.

– Конечно, Всеволод Аркадьевич! Именно потому мы вчера и обратились к вам. И очень признательны за ваше согласие.

– Так вот, – начал профессор. – Вы догадались, что Миронов расстреливал своих под внушением Фаулера, тогда Фехтенберга. Под тем же внушением он выпустил очередь из автомата в воздух. По той же причине офицеры, присутствовавшие при расстреле, не проверили результат расстрела. Но вы, вероятно, не знаете, что внушение такой силы невозможно.

– То есть как это невозможно? Оно же было!

– Невозможно для человеческого мозга, – повторил профессор. – На помощь Фаулеру пришла техника. Чтобы вам лучше поняли, мне придется коснуться вопроса о сущности гипноза. Я не буду утомлять вас и скажу только то, что поможет вам понять силу и… слабость Фаулера. Мысль, с очень грубым приближением, можно сравнить с радиоволнами. Я подчеркиваю, что говорю крайне упрощенно. Но такое сравнение удобно, как бывает удобно объяснять явления в электрической цепи путем аналогии с течением воды в трубах. Примем такой метод, – это короче. Итак, каждый человек имеет в мозгу небольшую передающую станцию и приемник, очень малочувствительный при этом. Благодаря слабости передающих «станций» и низкой чувствительности «приемников», мы не слышим мыслей друг друга. Но из радиотехники известно, что и на малочувствительных приемниках можно с успехом принимать передачу особо мощных станции. То же происходит и здесь. Мысль, переданная мощным источником, воспринимается мозговым приемником и, что особенно важно, воспринимается как мысль собственная. Хорошо ли вы меня понимаете?

– Думаю, что да, – одновременно ответили Круглов и Афонин.

– Отдельные люди, – продолжал профессор, – иногда обладают от природы очень сильной «передающей станцией», но всё же недостаточной, чтобы передать мысль с такой силой, которая заставила бы другого человека подчиниться. Но внушение – могучее средство в борьбе с психическими расстройствами, и естественно, наука ищет средства, могущие усилить естественную «передающую станцию», сделать ее более мощной. Вам ясно?

На этот раз ответил только Круглов:

– Вполне. Продолжайте, пожалуйста!

– Мне осталось сказать немного. Эдуард Фаулер – врач-психиатр. Он широко известен не только на своей родине – в Канаде, но и во всем научном мире. Он достигал выдающихся результатов в лечении психических заболеваний, главным образом потому, что от природы обладает исключительно сильной «радиостанцией». Он – редкое явление в медицине. Но, как я уже сказал, его сила недостаточна, чтобы обеспечить успех во всех случаях. А успех ему необходим. Фаулер – я говорю только о предвоенном периоде, теперь я потерял его из виду – стремился к славе «чудотворца», потому что слава в мире капитализма – это деньги. Видимо, ему удалось напасть на верную идею усилителя мысли. Да и не только видимо, а наверное так. Без такого усилителя невозможно было бы проделать такой номер, как в истории с Мироновым. Вот почему и выразил удивление, когда вы сказали, что нашему Дементьеву удалось задержать Фаулера. Вооруженный усилителем, он неуязвим. Ему ничего бы не стоило заставить отпустить себя и даже совершенно забыть о нем не только одного Дементьева, но и других. Мне непонятно, почему он этого не сделал.

– Завтра, – сказал Круглов, – вы сможете узнать это от него самого.

– Вот почему, – повернулся Снегирев к Афонину, – Иванов потерял сознание сегодня. Все осужденные были под внушением Фаулера. Именно поэтому они и не бросились на палачей. Это внушение, точнее сказать – состояние мозга после внушения, дает о себе знать длительное время. У Иванова усилие вспомнить привело к обмороку. А у Миронова, например, внушение Фаулера действовало до самой смерти.

Наступило непродолжительное молчание. Его нарушил Круглов:

– Нам известно, что Фаулер-Фехтенберг помог Миронову бежать к партизанам. Это показывает, что он действовал, в общем, так, как подобает ученому, а не фашисту. Я никоим образом не хочу сказать, что Фаулер пи в чем не виноват. Его вина велика, и я думаю, что он будет отдан под суд. Но мне не ясно, почему он не снял с Миронова свое внушение. Должен же он понимать, что его жертву будет терзать совесть. Из самого факта, что пришлось прибегнуть к гипнозу, видно, что Фаулер знал о том, что Миронов патриот и не станет предателем.

– Об этом мы тоже спросим его завтра. Я не знаю точно конструкции усилителя Фаулера. Нашим стационарным усилителем можно снять с человека, как вы выразились, ранее внушенное. А портативных, переносных, у нас нет. Нам они не нужны.

– Значит, такие усилители у нас есть?

– Я уже сказал, таких нет. Но есть другие. Эта идея висела в воздухе и, как всегда бывает, осуществлена не только одним Фаулером. У нас есть крупные стационарные усилители, и они успешно применяются в лечебных целях. Есть ли такие в других странах, в частности у Фаулера, не знаю. Но если у него они есть, то я заранее могу сказать, что и его руках они не дадут того, что дают наши.

– Почему?

– Потому что Фаулер и многие, подобные ему, зарубежные ученые исходят из неверной точки зрения на внушение. Они считают, что нужно навязать пациенту мысль врача. Но это не так. Внушаемая мысль должна восприниматься, и воспринимается, как мысль собственная. Я уже говорил об этом. Если бы это было не так, то получилось бы, что можно изменить внушением, скажем, политические убеждения. А это абсолютно невозможно. Кстати, я точно знаю, что Фаулер, по крайней мере до войны, считал это возможным.

– Почему вы подчеркнули, что до войны?

– Потому что я убежден, читал. Он увидел Миронова, очевидно, в гестапо при допросах, на которых смог присутствовать. Он понял, что этот человек обладает сильной волей и твердыми убеждениями. Я знаю психологию ученых, подобных Фаулеру. Ему захотелось проверить на таком объекте силу своего усилителя. Трудно удержаться от такого соблазна. А потерпев неудачу, он проверил усилитель в другой области, с помощью того же Миронова. По всей вероятности, Фаулер сумел заинтересовать гестапо своими опытами. Только этим можно объяснить его присутствие при расстреле.

– Значит, вы полагаете, что при расстреле всё же были гестаповцы? – спросил Круглов.

Афонин невольно улыбнулся. В голосе Круглова прозвучало глубокое разочарование. Ведь он был убежден, что там не было сотрудников гестапо.

– Конечно, – ответил Снегирев. – Кто же еще мог там быть?

– Странно всё-таки, что гестаповцы с таким доверием отнеслись к Фаулеру.

– Что вы имеете в виду?

– Надо быть очень уверенным в силе гипнотизера, чтобы спокойно стоять безоружным перед лицом вооруженною автоматом партизана. Ведь он мог пустить очередь и них самих.

– Видимо, они были вполне убеждены, – сказал профессор, но Афонин заметил, что тень сомнения пробежала по его лицу и фраза прозвучала совсем не уверенно…

На следующее утро капитан Афонин присутствовал на допросе человека, которого профессор Снегирев называл Эдуардом Фаулером, но который был известен до сих пор под именами Фехтенберга и Стимсона.

…Накануне вечером Круглов вызвал Афонина к себе и сообщил ему, что следственные органы Советского Союза не располагают никакими сведениями, компрометирующими Фехтенберга, кроме всё того же «дела Михайлова-Миронова».

– Если он сумеет доказать, что спас пятнадцать приговоренных к расстрелу, а это и для нас несомненно, то его не в чем будет обвинить. Он канадец, и если служил немцам, то это относится к ведению канадских властей.

– Вы хотите сказать, что мы задержали его незаконно? – спросил Афонин.

– О нет! Он задержан не как Фехтенберг, а как Стимсон, человек, вошедший в номер гостиницы, занимаемый Михайловым, передавший ему пистолет «вальтер» и заставивший его покончить самоубийством с помощью внушении.

– Это еще надо доказать.

– Вот именно. И в этом нам должен помочь профессор Снегирев.

– Внушением говорить правду?

– Такие методы допроса запрещены законом. Ты сам знаешь. Кстати, профессор убежден, что Фаулер скажет правду.

– Он говорил это?

– Да. И я почему-то верю.

– Видимо, потому, – сказал Афонин, – что Фаулер не попытался заставить себя отпустить на границе.

– Отчасти поэтому. Он уверен, что ему ничто не грозит.

– Вы сказали «отчасти». Какие еще основания думать, что Фаулер скажет нам правду?

– Только характеристика, данная ему Снегиревым. Фаулер – ученый, глубоко преданный науке, хотя и во многом заблуждающийся. Таким людям лгать не свойственно…

Капитан Афонин представлял себе Фехтенберга-Стимсона-Фаулера совсем по таким, каким он оказался на самом деле. Ему казалось – почему, он и сам не знал, – что человек, обладающий такой силой, должен быть и физически могучим. И когда в сопровождении майора Дементьева в кабинет Круглова вошел задержанный, Афонин был разочарован.

Фаулер был низеньким толстым человеком лет сорока. Лысая голова его, окруженная венчиком рано поседевших волос, походила на тыкву. Круглая, лоснящаяся. Глаза с синеватым оттенком не имели в себе ничего «гипнотического». Он выглядел добродушным.

– Садитесь! – сказал Круглов.

Кроме него в кабинете находились профессор Снегирев и три бывших партизана, имевшие близкое отношение к истории Миронова-Михайлова, – Иванов, Нестеров и Лозовой.

И, конечно, Дементьев и Афонин.

Фаулер спокойно сел.

– Я к вашим услугам, – сказал он на довольно чистом русском языке.

– Будем вести беседу по-русски или по-английски? – спросил полковник.

Афонин обратил внимание, что его начальник не сказал «допрос».

– Мне всё равно, – ответил Фаулер. – Я говорю по-русски.

– В таком случае приступим. Итак, господин Фаулер…

– Моя фамилия Стимсон.

– Насколько я знаю, это псевдоним. В действительности вы Эдуард Фаулер.

– А кто вам это сказал?

– Я! – ответил Снегирев.

– Можно узнать, кто вы такой?

Снегирев назвал себя.

– Слышал! – сказал Фаулер. – Допустим, что вы правы. Что из этого?

– Просто мы хотим установить истину, – сказал Круглов. – Прошу вас рассказать, при каких обстоятельствах вы оказались у фашистов под фамилией Фехтенберг, где и когда увидели партизана Миронова и для чего заставили его расстрелять советских людей?

– Отвечаю по порядку заданных вопросов. Как и зачем я оказался в немецкой армии под фамилией Фехтенберг и что я там делал, вернее, для чего был туда направлен, вам могут сообщить руководители разведки канадской армии или английской. Если, разумеется, сочтут нужным это сделать. Я не имею права говорить об этом.

– Вы намекаете на особое задание?

– Я отвечаю на ваши вопросы, – сухо сказал Фаулер. – Могу прибавить и доказать, что пробыл в немецкой армии очень недолго. Причиной явился как раз Миронов. Случившееся с ним так на меня повлияло, что я сразу вернулся в Берлин. Но после того, как помог Миронову бежать к партизанам и убедился, что он находится в безопасности.

– Вы и сами у них были, – как бы между прочим заметил Круглов.

– Только потому, что так сложились обстоятельства. Рассказывать о них долго, да вам это и неинтересно. Я быстро покинул партизан. И на следующий день уехал из армии.

– Почему именно в Берлин?

– Странный вопрос! Потому что у меня были дела в Германии, и я считался на их службе.

– Пожалуйста, продолжайте!

– Вы спрашиваете, как я познакомился с Мироновым? Отвечаю. Увидел его в гестапо на допросе. Был поражен силой воли этого человека и решил его спасти.

– Каким путем?

Фаулер бросил взгляд на Снегирева.

– Видимо, – сказал он, – вы уже сами всё знаете. Но всё равно. У меня был только один способ спасти Миронова от пыток и казни. А заодно и кое-что проверить…

– Возможности вашего усилителя, – вставил Снегирев.

– Вот как! Вы и это знаете. Ну что ж! Да! Хотел бы я посмотреть, как бы вы сами поступили на моем месте.

– Как бы поступил на вашем месте профессор Снегирев, ее имеет значения, – сказал Круглов. – Нас интересует, как поступили вы.

– Я полагаю, что это вам уже известно.

– Желательно уточнить.

– Пожалуйста! – как-то равнодушно сказал Фаулер. – Спрашивайте!

– Зачем вы внушили Миронову ненависть к расстреливаемым?

– Считал, что это необходимо. В конце концов иного выхода у меня не было, если я хотел его спасти. Он должен был доказать гестаповцам, что готов им служить. Психика человека сложна. Была опасность переиграть или, что еще хуже, недоиграть. Всё должно было выглядеть убедительно. Вы, разумеется, знаете, что расстрел был мнимым. Миронов стрелял из моего автомата, заряженного холостыми патронами. Всё обошлось даже лучше, чем я надеялся. Сцена была сыграна хорошо!

В голосе Фаулера прозвучала гордость. Видимо, ему и в голову не приходило, что его поступок можно расценить иначе, чем расценивал он сам.

– Кто кроме вас присутствовал при расстреле?

– Мои адъютанты. Офицеры армейского корпуса.

– Почему не было гестаповцев?

– Потому что мне так было удобное.

– Вы могли распоряжаться в гестапо?

– Я приехал из Берлина с широкими полномочиями, мне обязаны были подчиняться. Если бы немцы только знали, кому они подчиняются, – усмехнулся Фаулер.

– Чем объяснили свое желание?

– Ничем не объяснял. История моего пребывания у немцев могла бы составить увлекательный роман. В армию я приехал как представитель Гиммлера и никому не отдавал отчета в своих действиях. Держался, как подобает высокопоставленному гестаповцу, заносчиво и грубо. Они пресмыкались передо мной. Когда-нибудь я опишу всё это в книге.

Когда Фаулер сказал, что при расстреле не было ни одного гестаповца, Круглов с торжеством посмотрел на Афонина. Полковник всегда тяжело переживал свои ошибки в анализе фактов. То, что он, вопреки мнению Снегирева, всё-таки был прав, доставило ему большое удовольствие.

– Хороню, – сказал он. – С вопросом о Миронове пока ясно. Перейдем, с вашего разрешения, к другому. Вы первый раз в Москве?

– Первый.

– Приехали как корреспондент?

– Да.

– А почему под чужой фамилией?

– Потому что и раньше часто писал для этой газеты. Статьи по моей специальности. И подписывал их псевдонимом Стимсон.

– Миронова-Михайлова вы встретили вечером, в день приезда?

– Да.

Было ясно, что ответ прозвучал невольно. Фаулер ответил машинально, по инерции. Он покраснел и, было похоже, рассердился на себя.

– Вы ловко меня поддели, – сказал он. – Я не хотел говорить о встрече с этим человеком. Видите, я говорю откровенно. Я мог бы сказать, что оговорился.

Круглов кивнул головой.

– Могли! – сказал он. – Но мы рассчитывали на вашу откровенность и были уверены, что вы лгать не будете.

– Разрешите спросить, откуда у вас была такая уверенность? Ведь вы меня не знаете.

– Вы крупный ученый, – просто ответил полковник. – А в данном случае ложь была бы бесполезной. Миронов застрелился из пистолета «вальтер», на ручке которого остались следы ваших пальцев.

– Понимаю! Так вот, значит, для чего у меня сняли отпечатки. Вы хорошо подготовились. Отдаю вам должное.

– Благодарю вас! – без тени улыбки сказал Круглов. – Раз вы согласны говорить правду, наш разговор не затянется.

– Да, придется рассказать всё. Спрашивайте!

– Зачем вам мои вопросы?

– Правильно, не нужны. Я сам знаю, что вы хотите спросить. В смерти Миронова я не виновен. Его самоубийство было очень неожиданно и очень неприятно для меня. Оно потрясло меня. И только из-за этого я решил срочно покинуть вашу страну. Я хотел ему только добра.

– Что понимать под словом «добро»? – сказал Круглов. – У разных людей разные представления о добре. Психика человека – сложна, – насмешливо повторил он слова самого Фаулера. – Кому и знать это, как не вам.

– Добро всегда одно для всех, – поучительным тоном сказал Фаулер. – То, что хорошо для человека, всегда хорошо. Ваша иронии здесь, мягко выражаясь, неуместна. Я вижу, вы не верите в то, что я не принуждал Миронова к самоубийству. А это правда. Слушайте! – Он с минуту молчал. – Я не буду читать вам популярную лекцию. Всё, что может вас заинтересовать, вам объяснит ваш консультант – профессор Снегирев. Скажу коротко. Миронов был очень интересным перципиентом. В своей практике, а она была и есть очень обширна, я не встречал людей, столь восприимчивых к индукторной передаче. Там, в тылу немцев, я пробовал проверить на нем одну свою теорию…

– Перемены политических взглядов силой внушения, – снова вмешался Снегирев.

– Свою теорию, – продолжал Фаулер, словно не заметив реплики. – И потерпел полную неудачу. Но не потому, что имеет в виду уважаемый профессор. Память об этой неудаче не давала мне покоя всё это время…

– Разве эта неудача была единственной? – не удержался Снегирев.

Фаулер нахмурился.

– Я прошу вас, – обратился он к полковнику Круглову, – оградить меня от бестактных вопросов. Я не намерен устраивать здесь научную дискуссию. В моем теперешнем положении она просто смешна. В противном случае я отказываюсь отвечать.

– Больше вас не будут перебивать, – сказал Круглов.

– Я неожиданно встретил Миронова в коридоре гостиницы и сразу узнал его. Он меня не заметил. Встреча эта очень взволновала меня. Я даже не мог заснуть, с такой силой мною овладело желание еще раз поработать над этим объектом. Нет, я не хотел его принуждать, ни в коем случае не хотел. Я решил сделать ему очень выгодное предложение и был уверен, что он примет его. Утром я зашел к нему. Но он отказался наотрез.

– От чего отказался?

– От поездки ко мне, в Канаду, и от работы со мной. Я предложил ему такое вознаграждение, от какого не должен был отказываться ни один здравомыслящий человек. Но он отказался. И тогда я возмутился. Признаю, в этом я виноват. В пылу гнева, я подвержен припадкам гнева, – прибавил Фаулер, – я усыпил его и внушил желание ехать. Вернее, перейти границу неофициально, потому что я понимал: его могут не отпустить. Когда я разбудил его, он согласился. И неожиданно для меня попросил оружие. Я подумал, что он боится переходить границу безоружным, и отдал ему пистолет. Вот и всё. Мне не могло прийти в голову, что он так им воспользуется.

– А вы не опасались, что он обратит ваш пистолет против нас же самого, чтобы избавиться наконец от вашего насилия над его волей.

– Этот вопрос, – ответил Фаулер, – свидетельствует, что вы плохо разбираетесь в вопросах гипноза. Миронову не могла прийти мысль о каком-либо внушении. Свое согласие он считал добровольным.

Круглов посмотрел на Снегирева. Профессор кивнул головой, подтверждая слова Фаулера.

– Почему, – спросил он, – вы не прибегли к усилителю?

– Во-первых, потому, что он был в данном случае не нужен. А во-вторых, у меня его нет. Брать с собой усилитель было ни к чему. Я приехал как корреспондент, и только как корреспондент.

Было несомненно, что Фаулер говорит правду. И ясно было, что он совершенно не сознает всей низости своего поведения. С его точки зрения, он хотел Миронову добра, а предложение было естественным и выгодным для Миронова.

– У меня нет больше вопросов к вам, мистер Фаулер, – сказал полковник.

– Значит, я свободен?

– Пока еще нет. С вами хотят поговорить в другом месте. Не буду вдаваться в анализ ваших поступков, скажу только: по нашим законам вы не безгрешны. Но это опять-таки вам разъяснят не здесь.

– Разрешите задать один вопрос, – попросил Лозовой.

– Задавайте!

– Почему, мистер Фаулер, вы не сказали Миронову о том, что он фактически никого не расстрелял?

– Потому что это не так просто было сделать, как вам кажется. Стереть в памяти то, что было ранее внушено, требует времени, которого не было, и более мощного усилителя, чем мой портативный аппарат. Слово «стереть», конечно, примитив, – добавил Фаулер. – Миронов мне не поверил бы. Я обдумал его положение и приказал ему переменить фамилию. Больше я ничего не мог сделать.

– Но ведь должны вы были понимать, что воспоминание о расстреле своих же товарищей…

– Какое воспоминание? – перебил Фаулер. – Никаких воспоминаний у него не было.

– Почему же он искал смерти?

– Я не знаю, искал ли он ее. А если искал, то на это была другая причина. О расстреле он помнить не мог. – Фаулер задумался. – Вы говорите, он искал смерти. Это точно?

– Не может быть никаких сомнений. – Лозовой указал на Нестерова. – Вот он был командиром того отряда, куда вы оба попали после боя в опорном пункте. А я был комиссаром этого отряда. Миронов-Михайлов упорно искал смерти в бою. Что-то мучило его всё время. Я считаю, что он помнил и его терзала совесть.

Фаулер пожил плечами.

– Помнить он никак не мог, можете спросить профессора Снегирева. Он подтвердит мои слова. Но я вспоминаю, что Миронов говорил мне, что почему-то не помнит допросов в гестапо. Я отвечал ему, что он находился в состоянии гипноза, что сделать это меня побудила жалость и желание избавить его от сознания пыток, от боли. И что по этой же причине он подписал обязательство сотрудничать с немцами. Я тут же прибавил, что переброшу его к партизанам в самое ближайшее время и, следовательно, никакого сотрудничества не будет и его совесть может быть чиста.