Текст книги "Житие, в стреляющей глуши - страшное нечто... (СИ)"

Автор книги: Станислав Графов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

-Я могу совершенно точно сказать, что вы боитесь. У вас внутри сидит такая мысль: а что если этот хер, то есть я, говорит правду, а мы его здесь бестолку мурыжим? Как потом с этим расплачиваться, смотреть в глаза?

Особист сделал короткое движение – глаза его вспыхнули:

-Ничего, через сутки поговорим. А пока подумай вот о чём: твои хозяева ждут условного радисигнала – обнаружения нашей базы. И ни хера не дождутся. Начнут вести поиск, пустят самолёт-пеленгатор. Как только эта птичка стальная появится – тебе каюк...

-Ага, ну вот – ядрёны козлики! Через сутки меня станут искать... Немцы такие дураки или вы, оба сразу или – по отдельности? Да они притихнут и будут ждать сутки, двое...неделю, месяц! Пока вы меня здесь трясти устанете и поверите в мою невиновность. И только потом...

-Ну вот, ты нам всё и рассказал. Так всё складно и доходчиво. Что от тебя и требовалось. Молчал бы – кто за язык тянул? Недаром говорят: язык мой – враг мой. Пойдёмте, товарищ «Хмурый».

Васька оглядывал их настороженные силуэты, когда они, озираясь, поднимались по крепко срубленной, бревенчатой лестнице, которая также была покрыта хвоей. Он думал о том, сколько всего ему ещё осталось здесь сидеть. С момента появления у партизан прошли всего сутки. А его всё допрашивали и допрашивали... Почти не давали ему есть, за исключением пару ложек пшённой каши в котелке (без ложки!), одного чёрствого сухаря и пары немецких галет. Воду давали только один раз, и то – полкружки. Во рту у него всё пересохло и слиплось. Он смачивал гортань слюной, но она становилась клейкая и безобразная. На ум приходила рассказы о золотоискателях, Джека Лондона, оставшихся без пищи. Но там хоть был снег, а тут – мочу что ли пить?! Нет, спасибо, увольте...

Как ни странно – он ни минуты не жалел, что взял с собой Онищенко. Убивать его – да чёрта лысого?!? Парень, может быть, шанс получил искупить вину перед Родиной! Что он знал, после окружения, лагеря и службы у немцев? Как нужники их драить да кофий суррогатный, эрзац, варить для «сверхчеловеков»? Получать от них пинки и подзатыльники? Теперь ему верят больше, чем ему, Ваське. Поди обсуждают с ним планы – как его, Ваську, изобличить как врага народа, германского шпиона и диверсанта... Хотя вряд ли, конечно – не тот перец... Теперь он духом воспрял, этот Онищенко, почти советским человеком себя почувствовал! Конечно, особист этим не приминут воспользоваться! На нём он продолжает строить свою версию о вербовке Васьки органами СД и Абвера, или тайной полевой полиции (ГФП). На первый взгляд, бредовая версия – но у них, в лесу, «шибает» так удивительно, что сам в неё начингаешь верить! Сам под неё начинаешь «петь»! А это – самое страшное...

И бежать нельзя, даже если бы представилась такая возможность. И сидеть здесь тошно... А впрочем, как раз-таки сидеть здесь можно и нужно. И хоть –  время работает против него, это – единственный шанс на спасение... Надо выдержать, стиснуть зубы и занять себя чем-нибудь! Не дать им убедить себя в своей виновности! Они этого и ждут – ты начнёшь от лишений и невзгод самопроизвольно подыгрывать их версии. Рассуждать сам за себя, вслух,  – будто тебя завербовали немцы... Мол, не давите на меня больше, товарищи дорогие... Конечно, есть шанс, что рассуждая так, ты найдешь другое алиби. Но – они его моментально отметут6 ага, вот ты признался и попался! Раз согласен с этой версией сам, принял её в себе, значит ты – самый враг...

Ещё его тревожило – у особиста есть наверняка свой канал связи с «четвёркой» или СМЕРШем. Вполне может им воспользоваться и выложить свои подозрения, как дерьмо на палочке. Там, конечно же, сразу прикажут доставить его за линию фронта. А могут – поступить иначе...

Васька принялся отживаться от пола до одури. Затем приседать и качать пресс, заложив руки за голову. запах хвои приятно ударил в голову... Он взял обеими руками тяжёлый бревенчатый стол – стал поднимать его на прямых руках. Сначал перед собой, затем – до головы... К удивлению – поднял до десяти раз, и так и эдак. На последний десятый – грузно опустил... Перед глазами маячили кровавые и сиреневые звёздочки, и, как в Сталинграде (после того, как «поцеловался» с кирпичом) – зелёные и красные круги... Эх, сейчас бы туда – вернуть бы время?! Уф-ф-ф... Он глубоко выдохнул, затем задышал зазреженно, ротом – всё чаще и чаще, постепенно выравнивая дыхание. Затем – поставил две табуретки вплотную и, прислонившись к бревенчатой стене, мгновенно уснул, считая про себя. В уме он поставил задачу – на счёт двести  проснуться. Но удалось это сделать, когда губы прошептали: «...триста двадцать пять». Снова упал на руки, снова стал отживаться...

Он проснулся от лёгкого толчка. Над ним стояли двое партизан, старый и молодой. Оба держали оружие  на готове, старый светил ему из плоского германского фонарика прямо в лицо.

-Уберите свет...

-Иди, поднимайся! – сказал ему молодой, направляя свол в дырчатом кожухе прямо в лицо. – Только без глупостей.

-А то сам знаешь, – прогудел пожилой, у которого был MP38/40. – Иди вперёд, руки за спину.

Васька это послушно исполнил. Наверху была ночь. Светила луна среди тусклых пепельно-серых облаков, суливших дождь. Лагерь спал; лишь лошади, коричнево-пегая кобыла и серый со звездочкой жеребец с белой гривой звенели уздечками и похрапывали, объясняясь в любви то ли во сне, то ли наяву. Стволы сосен при слабом лунном свете (уже вторую или третью ночь было так!) были точно из голубовато-серого гипса. Землянки напоминали лохматые головы или их шапки, которые вытолкнула неведомая сила матери-Земли. Что под ними крылось – жизнь или смерть – оставалось неведомо. казалось, что в них никто не живёт: прячутся какие-то лохматые тени да и только.

-Вперёд ступай... влево! – сказал молодой партизан вполголоса.

-Вперёд или налево? – искренне усомнился Васька.

-Поговори... Налево пошёл и прямо.

Васька пошёл как ему приказали. Они прошли мимо тёсанного навеса с другой колновязью, где в отдалении маячил часовой с винтовкой, в коаном треухе и брезентовом плаще. Здесь или чуть поодаль, сутки назад, он видел как молодых ребят 18-19 лет обучали разбирать и собирать трофейный миномёт Gwr.83-sm. Обучал их какой-то командир с лейтенентскими кубарями, хотя уже давно были введены погоны, почему-то в лаптях и папахе с красной ленточкой.

Они вышли за лагерь и оазались среди деревьев, где их окликнули тихим посвистом.

-не оборачивайся, – сказал голос особиста. – Понял?

Васька кивнул, не меняя положения ни рук, ни ног.

– Я не слышу ответа?

-Понял я, понял.

-Отвечать только один раз. И только когда я спрашиваю, и только по существу вопроса. Понял?

-Понял.

-Ты был заслан к нам по заданию гестапо?

-Нет.

-Ты был заслан к нам по заданию Абвера?

-Нет.

-Тебя заслали по заданию СД, говори?

-Нет.

-Ты сейчас врёшь, отвечай?

-Нет, не вру.

-Отвечай, сука, только «нет» или «да»! Понял?

-Понял.

-У тебя есть родители?

-Да,– солгал Васька намеренно.

-Девушка есть?

-Была...

-Знаешь, что сейчас будет? Знаешь или нет?

-Не знаю.

-А догадываешься?

-Да.

-Что именно?

-Да расстрел мой будет.

-Правильно, молодец. Я ткбя лично расстреляю, сволочь. А родителей своих ты больше не увидешь. Им скажут, что ты пропал без вести, понял? и они всю жизнь будут ждать и надеяться, что ты к ним придёшь... Что откроется дверь, и ты – на пороге... Понял? Не слышу, угрёбок?!

-Понял.

-Хочешь такое?

Помедлив, Васька ответил:

-Конечно нет. Кто же хочет...

-Отвечать только «да» или «нет», сука! Так вот, последний раз тебя спрашиваю, кто тебя заслал к нам?

-Да наши...

-Какие наши?

-Наши это Центр...

В следующий момент его переломило пополам. Пронзила острая режущая боль в районе почки... Ноги сложились сами собой и он встал на колени, едва успел операться пальцами рук о землю. Она показалась ему мягкой и влажной; травинки, мягкие, даже шелковистые, приятно шекатали руки, будто обадривали и давали новые силы.

-Кто-о-о те-е-ебя заве-е-ербовал, паскуда?! Отвечай?!

-Тише ты, весь лес разбудешь...

Новая боль в районе копчика поразила его до мозга. Он как в клубящемся тумане завалился на левый бок. В мозгу ожили сталинградские воспоминани-картинки  – обмороженные пленные в серо-голубом трепье, в рваныех одеялах, с почерневшими от голода и морозной гангрены лицами, подбитые танки и бронетранспортёры с налипшим снегом, предсмертная улыбка Люды...

-Я завербовал Онищенко... – сказал он первое, пришедшее на ум.

И стал приподниматься на колени, когда его поразил удар в правую почку. Били носком сапога, били расчётливо и умело – с оттягом и на выдохе... Мозг пронзила целая серия маленьких белых молний с зазубренными краями. Тогда ему наподдали основательно – деревянным прикладом ППШ, по лопатке.Но уже вполсилы, чтобы ничего не выбить и ничего не словать.

Это радует, мелькнуло спасительная мысль в замутьнённом сознании Васьки. Значится убивать не будут. Значится творят самодеятельность – язви их душу...

-Говори, паскуда, кто тебя завербовал – не то, на хрен убъю?!!

-Дядя Вася и дядя Федя... – пробормотал он неживыми губами.  – И тётя Глаша впридачу... а Онищенко тут ни при чём – он в подсолнухе схоронился и носа ни казал...

-Я тебе сщас все почки, сука, отобъю!!! Если будешь дурить... Говори – в последний раз!

Васька что-то слышал и что-то лепетал, стараясь усилием воли не касаться ничего, что было связано с заданием Центра. Он даже упомянул про люду и Гранатулова. Когда его ударили ещё и ещё по спине, а затем (он свёл колени с головой, обхватившись руками)точно по хребту – снова провалился в бездонный, с мерщающими точками в конце, чёрный колодезь...

-...Кто такой Ставински? – почти ласково и почти над ухом прошептал знакомый голос сквозь сизую тьму.

-Это Тимурбеков, снайпер, он с ним вместе... Они вместе со мной в Сталинграде...

-Бздишь, сука! Снова бздишь... Отвечай, не то забъю до смерти! И родителей своих не увидешь, и девушка... будут плакаться все вместе в платочек – будут мучиться и страдать...

-Мучиться и страдать – одно и то же... Родители это – дядя Вася и дядя Федя. Они сидят в Устькумлаге, на особом режиме, на Колыме.

-Ах ты, паскуда грёбанная! Заговоришь...

По нему стали опять молотить – он даже не чувствовал боли. Затем – был обвал в ледяное и мокрое. Его корёжило от холода, сотрясало мелкой дрожью. Одежда липла к телу и неприятно скользила, будто являлась сменной кожей – готовой вот-вот отпасть...

-Вста-а-авай, проклятьем заклеймённый... – Ваське показалось, что он кричит, но он шептал это так громко, как только мог: – Весь мир, голодных и рабов... первый сокол Ленин, второй сокол Сталин... товарищ Сталин, я жизнь за вас готов отдать... Этому херу Гитлеру одна дорога – к дяде Васе и дяде Феде, на кичу, к параше... Что б его там петушили до второго пришествия...

-Ты что, сидел там, говори?

-Нет, щи хлебал и чинарики пускал...

-Жить хочешь?

-Да-а-а... – Ваську снова отбросила в бездонную мерцающую тьму.Будто он угодил в безонную трубу со звенящими, будто из тонкого чёрного листа, металлическими стенками...

Он пришёл в себя в той же землянке, на хвойном полу из брёвен. Тело гудело и болело, покрытое ссадинами и синяками. О том, чтобы подняться без посторонней помощи и речи не могло быть. Об этом можно было сладко  мечтать – так, во всяком случае, казалось... «..Слышишь, Вася, а подняться надо, – сказал он себе, ворочая набухшим влажным языком с привкусом горького и солёного. – Точно коты в рот нагадили... Нет, вроде... не опускали точно... Подняться надо! Ну-ка, айн, цвай, драй...»

В следующий момент он набрал в лёгкие воздух (грудь он защищал, к счастью не отбили лёгкие). Затем на выдохе – сделал мягкий перекат на другой бок. Скрипнул зубами... Когда утихла по всему телу ноющая боль и перестало стучать в висках, снова облегчённо вздохнул. Ф-у-уф, пронесло... Ничего, могло быть и хуже. осторожно согнул пока ещё не вполне послушные руки, размял ноги. Да, когда этот лысый хер у меня над ухом согнулся, что бю про Ставински спросить – вполне можно было ему пальцем в глаз... Но нет, этому нас точно не учили! Нет, правильно, что не выбил, не покалечил. Моя сила – в выдержке, его слабость – в жестокости. Он этим только отдаёт мне силы, я их у него щзабрал немеренно. Теперь расходую по полной – только надо в нужное их расходовать... Не подпитывать свою злобу. А она у меня есть, ещё какая.

Он попытался привстать – удалось лишь ненамного поднять тело, чтобы снова рухнуть на брёвна. Ага, не сделал вдох-выдох... Сплюнул изо рта едкую хвою, снова сделал усилие – на этот раз правильно. Теперь удалось на карачках доползти до стены и опереться и полушария бревен.

«Ну и сука же ты, гладкая и правильная, – мысленно сказал он особисту, представляя его образ. – Ох и доберусь же я до тебя, паскудятина...»

-Эй, прошептал он едва слышное: – Воды дайте...

Его тут же оглушил долёкий, точно в конце трубы, голос:

-Вы лучше сознайтесь во всём. И воды вам дадим, и поесть. А то ведь – по законам военного времени...

Это говорил командир отряда.

Васька разлепил веки и увидел – сначала, его порыжевшие сапоги, затем брюки немецкого покроя и знакомую отполированную кобуру.

-Не в чем мне сознаваться.

-Ну как – не в чем? Кто такой Ставински или... Ставинский? Вы же сказали, что говорили с ним?

-Так и сказал?

-Сказали, что «мне говорил Ставински». Что он вам говорил?

-Это так, знакомый...

-А почему фамилия нерусская? Он немец?

-По-моему, поляк. Из строительного батальона, организация Тодта.

-Вот-вот... А где познакомились?

-Я не имею права. Это задание...

-Ах, вот оно что... Ладно, курите.

-Я не особенно люблю. Ну, ладно...

Васька почувствовал, как ему в рот сунули самокрутку с запахом можжевельника. Затем – что-то полыхнуло; сладкий дым и едкая гарь мигом заполнили лёгкие. Он выронил самокрутку и затем, накренившись вперёд, вырвал. Упал на руки – его рвало с неистовой силой...

-Ну вот, весь пол загадил, свинья такая! – раздался точно под ухом голос особиста.

-Товарищ Семён, нельзя же так...

-Товарищ Фёдор, только так и нужно!

Когда блевотина вся вышла, Васька, осторожно передвигаясь на руках, отполз к стене. Стало легче. Даже боль куда-то поглотилась.

-Ну что, колоться будем? – снова ожил особист.

-Тебе надо в гестапо работать, – прошептал Васька. – Такие угрёбки во как там нужны...

-Что ты там бормочешь, гадёныш фашистский?

В ответ Васька промолчал. Затем снова выдавил из себя:

-Передайте Центру через свой ключ, что, ну... Краснопольский прибыл...

-Да что ты говоришь! – насмешливо протянул особист. – А, может, о тебе товарищу Сталину доложить?

-А хочешь – ему и докладывай...Тебе отвечать.

-Ладно, посмотрим. А кто такой Ставински, для начала?

-Я уже сказал – рабочий из строительной организации Тодта.

-У меня есть идея по-лучше. Он – твой хозяин из гестапо, который тебя к нам и заслал. Отвечай!

-Нет, вы ошибаетесь.

-Я тебе, сука, сейчас башку о стенку... Ну-ка колись, кто такой Ставински? Он твой хозяин из Абвера?

-Нет, он рабочий...

-Заладил, свинья, рабочий, рабочий... Где ты с ним познакомился?

-Это часть моего задания – не имею права...

-Ну, хорошо. Посидишь тут ещё сутки взаперти, на хлебе и без воды... Если через сутки не расколишься – расстреляю. Понял, сучонок?

-Сам ты сучонок, – не выдержал Васька. – Тебе в гестапо – самое место... Один такой...

И вовремя прикучил язык.

-Что – один такой?! – радостно взорвался особист.Его рука схватила Ваську за волосы: – Ну-ка, колись, гадёныш?!

-Иди ты на хер... Оказался бы в гестапо, у них – точно завизжал бы, как свинья...

От тупой вспышки он снова провалился во тьму. Когда же пришёл в себя – лежал на дощатых нарах, прикрытый плащ-палаткой. на воспалённом лбу покоилась мокрая тряпица. В рот ему нехотя вливалось молоко.

-А ну-ка, ещё ложечку... ещё, – раздался чей-то мягкий женский голос. Влажные, но шершавые пальцы коснулись его губ.

-Вы кто? – вырвалось из него.

-Ты пей, касатик, тебе полезно молочко...

-Где я?

-А там же, миленький. Пей молочко и молчи. Тебе молчать полезно... У нас своя коровка, Дуська. Мы молочко только деткам и раненым даём.

-А, ну спасибо. Я теперь точно раненый...

Вскоре шаркнули шаги, раздался знакомый голос. Васька наконец-то приоткрыл глаза. Женщина в безрукавке, сшитой из лоскутьев, мгновенно встала. Васька заметил, какое у неё приятное, хоть и исхудалое лицо, моложавые тёмно-карие глаза. интересно, сколько ей лет? на вид все тридцать пять. Но война, известно, старит. не говоря уже про голод, холод и жизнь в лесу. Хотя тут ягоды и грибы, сежий воздух, но... когда женщина отрезана от мира и варится в своём соку – чем это не старость?

-Иди, Василиса, а мы покумекаем, – сказал командир. – Выйди, проветрись.

Приблизившись к Ваське, он сел на сбитый из поленьев табурет:

-Ну, вот так...С выздоровлением вас, дорогой товарищ... Матвеев Фёдор Ильич! – он протянул ему тяжёлую, шершавую руку.

Васька пожал её как можно сильнее:

-Краснопольский...

-Хорошо, товарищ Краснодольский. Пусть так... Вот и познакомились плотнее. Я до войны председателем колхоза был в Алёшино. Без знакомства не могу общаться. А что, Косницин там, нынешний староста, поживает – добра наживает? А поп, отец Дмитрий?

У Васьки под сердцем слегка кольнуло:

-Не видел я ни того, ни другого. У меня своих забот хватало. Другие были встречи.

-Ну, ясно. Не спрашиваю больше. Одно ясно – вы наш советский... настоящий советский человек.

-Ой ли? – лениво приоткрыл глаза Васька. – На самом деле так думаете?

-А как же иначе? Проверку выдержали.

-А за проверкой будет ещё проверка. И ещё...

-Нам не известно, сколько их будет. Сколь нам их отмерено, столько и будет.

Васька промолчал, вспоминая события – они виделись словно в тумане.

-Надо вам в баньке попариться, с веничком. Вся хворь немедленно и выйдет.

-Спасибо. А где этот хер?

-А, наш особист... Ну, товарищ Семён своё дело знает. У него только за этот месяц – трое выявленных диверсантов. Под видом пленных из лагерей бежавших... Вот так, слонялись по лесу – пока не набрели... А как до дела дошло, так – бух в ноженьки! Один перед расстрелом, помню, заорал: «Долой угрёбка Сталина! Да здравствует товарищ Троцкий и товарищ Гитлер!»

-О, как же я его понимаю... – вздохнул Васька. – Не в смысле, что "да здравствует и «долой»...

-Я понял. Хочу заметить – не все согласны с методами товарища Семёна. Иногда спорим до хрипоты, ругаемся. Однажды даже – за грудки было... – Матвеев потеребил усы на гладко выбритом, на этот раз, лице, которое показалось круглым и простецким. – Один раз, почти как вы – в гестапо его послал, к такой-то матушке... Но что бы без него – не знаю... Сам я дознаватель никудышный... откровенно говоря, хреновый. А вот что б меня к себе расположить – раз плюнуть. А это значит, что больше доверяю, чем подозреваю.

-Да, опасное дело, – посочувствовал Васька. – Без подозрений жить. Одной верой сыт не будешь. В нашем деле это так. Но изувером быть...

-Я вот что вам скажу... Как на фронте, так и здесь – случается, что враг проникает в наши замыслы. И первым наносит удары. Потери – страшные... Иногда гибнут целые группы: человек 15, 20, 30. А потери в 50 человек это уже – пол отряда. Так и происходит там, где всё – спустя рукава. Где не поставленна проверка как надо. Где контроль...

-Понятно. Лучше помучить одного, чем потерять сто. За один раз...

-Да! – сурово сказал Матвеев, отпустив наконец усы. – Именно так! Если этот один вызывает подозрения. Обоснованные... А если это правило не соблюдать, добренькими быть – всех люблю, всех понимаю всех прощаю... Мне говорить даже страшно, во что на войне обернуться такая толстовщина, такая поповщина!

Васька проглотил комок. Чуть было не проговорился об отце Дмитрии.

-Ну, пусть так. Но я же представил вам свою версию, алиби. От ваших подозрений...

-Знаете... Чем прочнее это самое, едрит его... алиби, тем больше подозрений. Вот у меня – в колхозе был конюх. Теперь он – полицай. Всё время до войны норовил: к колхозным лошадкам – спустя рукава. Гривы нечёсанные, крупы нечищенные, копыта – если подкованные, то не конца, или на копытах трещины. А он – будто не видит... А лошадь... она же страдает, мучается, припадает! А к своим лошадкам – со всей душой! Ну, если которые хозяева магарыч дают – он тоже к тем лошадкам со всеми помыслами. Как на выгоне или на выпасе – так он их и скребком, и гребешком! Ить-ить... Шерсть – к шерстинке... Часами мог чесать – паразитов вычёсывать! Каждого слепня хворостиной отгонял, его самого жалили – ничего! А вот остальных хозяев лошадок, так – от случаю... Сколько раз мы его разбирали, стервеца. И трудодни ему срезали, и один раз хотели в прокуратуру материал...

-Ну ти что же – за прокуратурой не заржавело?

-Зачем же так?  Мы же единая деревня... одним обществом живём. Обижаете... Что если б ему за вредительство дали  срок? Он лучше б стал? Даже когда на него доброхоты, из стариков да молодых, несмышлённых, товарищам из энкавэдэ написали, мы снова всем миром – берём на поруки! Уполномоченному из райотдела всем колхозом написали отказную на возбуждение уголовного дела. Мол, это халатность – не вредительство! А ведь меня и в райком, и в райсовет и в НКВД вызывали! Стращали, убеждали... Мол, за недоносительство можно и срок схлопотать! Но – выстояли мы, на своём настояли. А сейчас он, Семён, в полицаях ходит. Отплатил называется...

-Да, Семён вас подвёл. Вы его от срока, он вас... Наверняка, как повязку одел – стал квитаться за прошлое.

-Да не то чтобы... У него, стервеца, страх есть. Как говорили старики: супротив общества на рожон – кто попрёт? Он, стервец, если квитается, то тихо. Вредит, потому что знает: ему вредить – побояться... Придут немцы на постой в деревню, а он их – на двор обидчиков своих определит. Что-нибудь скабрезное о них... Мол, у них девка гулящая – всем даёт, точно милостыню! Или сам чего сделает. Плетень или забор незаметно подобъёт, или калитку прикладом выбъет Если кто и заметил – случается, промолчит...

-Да, понятно, – усмехнулся Васька, чуть не обронив «западло это». – Тут ещё один момент. Насчёт Онищенко... В огороде убивать его было нельзя, и в лесу тоже. Человек он, во-первых. Наш, советский, хоть и заблудший. А за убитого, немцы, сами знаете – такое б устроили...

Огромное вам за это... – Матвеев прижал пятерню к Ордену Красной Звезды. На глазах проступили слёзы: – Хорошее, доброе дело сделали! Низкий поклон вам и это... наше вечное спасибо! Я свою деревню берегу зорче ока. Что б там никаких... Что б наша война от неё далече была, по-ближе к фронту. Иначе как пить дать – сожгут. А ведь некоторые командиры так думают: пусть лучше жгут – народ в партизаны попрёт! Так это мужики и парни, ладно. А куда старухам, старикам, девкам и детишкам податься? Тоже нужно думать...

Матвеев поизучал Васькину реакцию и, довольный, продолжал:

-В тылу тоже разное думают. Есть такое – как Великая Отечественная война. Повторение Отечественной войны 1812 года. Пусть будет... Пусть народ поголовно уходит в леса, строит партизанские базы, партизанские деревни и бьёт врага – кто чем может. Ну, сейчас, конечно, не 1812-й. Этого врага – вилами и косами не одолеть. Это же всем ясно! Но как будто – не всем... Особенно по-началу, когда немец сюда припёрся. Многие руководители Штаба партизанского движения настаивали на такой народной войне. На таком истреблении захватчиков. А как ты его истребишь?! Он заляжет – и из пулемётов.. тра-ата-та! И все лежат мёртвые. Что называется – в кровавую лёжку.  Но с тех пор – мнения изменились. Сейчас уже, конечно, не так – кто чем может... Но смысл, конечно, верный: по-больше населения – что б всем миром поднялись! Но опять – старухи, старики, детишки малые, куда их? К лешему что ли, на болота? А ведь немец их в первую очередь пожжёт и постреляет. А потом на нас свалит: такие вот партизанские бандиты – не жалеют мирных жителей...

Васька ему отвечал:

-Воевать нужно с умом. Вы правильно говорите, товарищ матвеев, что б никакого повода не давать немцам и полицаям к озлоблению населения. Если никак нельзя – предупредить людей, что б уходили в лес поголовно, подготовить там условия. А если иначе можно, чтобы как ваш отряд  – воевать по-дальше...

В следующий момент он замер. Даже взгляд остановился – в землянку бочком вошёл особист. В руке он держал краюху свежего хлеба с ноздреватой тёмно-угольной корочкой и котелок перловой каши.

-А, товарищ Краснодольский! Выздоравливайте!А я уже начал беспокоиться, как вы здесь. Покушать вам принёс.

Матвеев беззвучно раззевал рот и делал остальные знаки. Затем он испуганно покосился на Ваську. Тот отошёл от ступора. Приподнявшись на локти, тяжело посмотрел на особиста. На лице товарища Семёна, гладком и выбритом, сияла простодушная улыбка. Глаза светились неподдельным теплом и интересом, словно он видел Ваську впервые.

-И на этом спасибо. Спасибо, что зашли – не забываете...

Васька сказал это как можно медленнее. Он чувствовал, как сходит с сердца жуть и тяжесть, что припечатали его. И то, и другое оседали где-то в воздухе, образуя плотную, сероватую пелену.

-Так что кушайте, поправляйтесь, дорогой товарищ. Извините, что не так. Не каждому довелось проверку пройти. Вы – прошли и вы молодец. Хотелось бы пожать руку, но знаю – не примите. Понимаю, не заслужил. Что поделать, такая у нас работа. У меня...

-Да что уж там... – Васька нарочно улыбнулся. – вы давеча объяснили про специфику. Начинаю понимать. А вот поверите, попали бы вы ко мне – я бы с вами по-другому работал...

Товарищ Семён нахмурился, но тут же отошёл в прежнее состояние:

-Что ж, вам виднее. Не буду утомлять, поправляйтесь. Тем не менее скажу. Больно, когда свои бъют. Ещё больнее – когда ударят чужие. Вот тогда думаешь – лучше б свои... Хоть и больно, но знать – к ударам привыкаешь, защищаешься... Инстинкт появляется, как уворачиваться. А не прошёл эту школу, кинули тебя в поле и – хана... Выражение грубое, но по сути верное.

-Мы говорили на эту тему с товарищем Краснодольским, – понимающе встрял Матвеев.

-Вот и прекрасно! А вы не подумайте, – глаза особиста блеснули, – я тоже кое-что прошёл, кое-что испытал. И вообще, кто это не прошёл – этим заниматься не может.

-Проверкой? – Васька взглянул ему прямо в глаза.

-Да, проверкой. Если проверку не прошёл, на своей шкуре не испытал – грош тебе цена. Ты врага не распознаешь и друга. А ещё хуже – примешь одного за другого. И вот тогда с тебя спросят – уже все! И товарищ Сталин, и партия, и весь советский народ... Ну, прощевайте! Когда-нибудь свидемся...

«Ага, на больничной койке. Где я буду доктором, а ты пациентом», – подумал Васька. Но вслух не сказал.

-Ну, и я тоже пойду, – сказал Матвеев, глядючи ему в след. – Незачем вам мешать. Что же касается леса... – он таинственно округлил ярко-синие глаза: – В лесу действительно кое-что есть. Не человек, и не зверь... Видели наши разведчики... Живое существо, поросшее шерстью, с красными глазами. Вы ведь это видели, товарищ Краснопольский?

-Да, припоминаю, – выдохнул Васька, не зная как и чем крыть. – А вы с вашим... не могли это сами домыслить?

Матвеев густо усмехнулся и затеребил усы:

-Домыслить... Если мы всё станем домысливать, какая это будет проверка? Так, благодушие одно. Безграничное доверие. Мол, кто бы не пришёл – обязательно свой. Поповщина это, толстовщина... Возлюбите друг-дружку... А ведь в истории русской Ослабя и Пересвет, монахи были. Они копья в руки взяли, на боевых коней сели, если помните. И в битве на Куликовом поле жизни за Отечество свои жизни положили.

-Да, было такое.

-А если было, давайте не забывать. Всё, поправляйтесь – мне надо... Сегодня в партию принимаем двух хлопцев, кстати, из разведчиков. И совещание штаба проводить надо. И с парторгом подумать, как партийную работу проводить среди населения и в отряде. И на комсомольское собрание сегодня звали – надо приготовить тезисы к выступлению... Вот вы, извиняюсь, член партии?

-Да нет, – усмехнулся Васька. – Я пока только член ВЛКСМ. Как в 42-м вступил...

-А что, – хлопнул себя по лбу Матвеев, – возьму и рекомендую  вас в партию! Прямо рядиограммой! Чем не рекомендация – открыть кандидатский срок...

-Спасибо конечно, – прищурился Васька. – Если рекомендуете, то спасибо преогромное. Не знаю пока – готов ли, нет... Политику партии одобряю. Но так, чтобы её подхватить и в массы – на своих руках... Честно скажу – не знаю.

-Вот и подумайте. А пока – выздоравливайте...

ГЛАВА VII. ВЕЛИКОЕ ЧУДО И КОРОТКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

После всего происшедшего в село приехали полевые жандармы с обер-вахтмайстером Гетцем. всех жителей выстроили на площади напротив церкви. В пыли, перед лакированными сапогами чинов жандармерии лежало распростёртое тело Свиридова с кровавыми пятнами на дырявой рубахе. Мёртвенно-белое, слегка пожелтевшее его лицо удлинилось, черты заострились. Глаза остекленели и смотрели куда-то наверх – в одну точку.

В толпе раздавался едва слышный плач – бабы всхлипывали, иногда голосили.

-Скажите этим русским, чтобы прекратили, – сумрачно обратился Гетц через переводчика. – Меня раздражает их вытьё.Если немедленно не прекратят...

Он сделал знак солдатам – они сухо клацнули затворами своих «курцев», к которым были примкнуты штыки-ножи. Сам Гетц потянул из-за спины уже устаревший MP18 с косой обоймой и стволом в кожухе.

Толпа, завидя военные приготовления, заволновалась ещё больше.Тогда Гетц дал короткую очередь в небо...

-Этот русский не подчинился приказам германского солдата и был убит, – продолжал Гетц через переводчика. – Так будет с каждым, если будет и впредь проявлено неподчинение. Есть среди вас те, кто знают о его связях с партизанами?

Пока переводчик, бойкий малый из районной управы, облачённый в яркую косоворотку, чесучовый пиджак и лаковые сапоги (на манер купчины) лихо переводил сказанное, стараясь никому не смотреть в глаза, Косницин, находивщийся тут же, говорил односельчанам в вполголоса:

– Дурни вы, дурни! Известное дело, что так... Господа немцы  стараются для вас, жизнь вашу налаживают, чтоб Советы не вернулись... это самое... Вы же, идить вашу мать, как телки неразумные! Всё одно – куда вам гадить...

-Так ведь это – Свирид-то... про него тебе больше ведомо!

-Как же! Как-никак, большие друзья были – выпивали вместе...

-Да, как сщас помню – стою-ка я супротив хаты нашего старосты, в оконце смотрю. А тама – он и Свирид, ныне покойный... прости, Господи, раба грешного... обнимаются – чуть не лобызаются...

-Shvaigen! – рявкнул Герц. По его знаку один из солдат чувствительно стукнул прикладом одного из говоривших: – Если они не прекратят свой разговор, я прикажу расстрелять каждого десятого. И сам начну расстреливать... Похоже эти русские не понимают, когда с ними обращаются лояльно, – обратился он к к своему помощнику, вахмайстеру Брюнне.