Текст книги "Житие, в стреляющей глуши - страшное нечто... (СИ)"

Автор книги: Станислав Графов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

-О,да, мой аджудан! – отвечал тот на французский манер, так как был родом из Эльзаса. – Дикая нация...

Толпа моментально притихла. Косницин снова оживился, встретившись взглядом с Гетцем.

-Ну, дурни, говорите то, о чём спрашивают?! – снова накинулся на односельчан Косницин, что разводил руками и взмок от пота. – Кому что о партизанах известно, ась?! Ведь стрелять начнут – как пить дать...

От мысли, что сожгут хату, где жила возлюбленная его сердцу Глашенька, становилось нехорошо. Словно кошки скреблись по нему  и  шерстью обрастало.

-А ежели скажем, Трофим, будет нам пощада? – обратился из толпы сморщенный старик, который привесил к потёртой до бела гимнастёрке георгиевскую медаль с крестом.

-Ну, ты ещё поторгуйся, Митрофан! Тебя первого и коцнут...

Толпа снова забурлила. Раздались отдельные выкрики:

-А пущай зачинают с тех, у кого родственники в коммунистах! Кто сам в партейных ходил, в активистах всяких!

-А верно, ить... Сами напортачили... делов натворили – нам теперича за них отдуваться?!

-Эй, краснюки, слышали? Давай, выходи! Ежели сами не выйдете да не покаетесь – петуха вам пустим...

Гетц недовольно поморщился:

-Они снова затеяли свой балаган?.. Впрочем, о чём это?

-Герр обер-вахтмайстер, они обсуждают – кому отвечать за происшедшее. Те, кто пострадали от Советов, настаивают, что отвечать должны коммунисты и родственники коммунистов.

-Тут такие есть?

-Судя по всему, да.

Гетц и Брюнне возбуждённо переглянулись.

-Спросите у старосты насчёт списков – он их составил? – округлил свои оловянно-голубые зенки Герц.

Так как Косницин продолжал, теперь уже вполголоса увещевать односельчан и нечаянно повернулся спиной, переводчику пришлось толкнуть его. Тот немедленно подскочил как ужаленный – затем едва не присел:

-Чего изволите, паночек?

-Я вам не паночек... Герр, едрит его мать... спрашивает насчёт списков коммунистов – вы их составляли? Говорите быстрее, вашу мать, если хотите жить. Я тут один стараюсь, чтобы вас всех не пожгли...

-Как же, – обиженно возмутился Косницин. – Один он...

Переводчик без разговора заехал ему кулаком в челюсть. Удар был слабый, но чувствительный – староста охнул, присел ещё глубже.

-Слушай, идиот ты лесной или сельской... – глаза переводчика расширились: – Ты чего – ещё не понял, что будет? Я прино-ношу глубокие извинения... – с боязливой улыбкой обратился он к Гетцу и незамедлительно продолжил: – Они сейчас такое вам устроят – на всю жизнь запомните. Списки, спрашиваю, есть?

Косницин жалобно затрясся:

-Ну, есть...

-Не нукай, не на выпасе... Ну-ка неси их скорее сюда – бегом! А партийные, или кто при Советах в активистах ходил, пусть выходят! И поживее, – обратился он к толпе, сделав страшные глаза.– И нечего прятаться, господа! Всё равно дознаемся – ещё хуже будет. А если сейчас покаетесь перед германской властью, село, может быть, и спасёте, – он мгновенно перевёл сказанное и с надеждой спросил: – Верно я говорю, герр обер-вахтмайстер? Им... нам можно надеется?

Гетц только что сделал глоток коньяка из плоской фляги – передал её Брюнне. Он всегда так делал, когда близился час специальных акций. Его глаза помутнели, а затем стали красные. Складки кожи врезались в тёмно-синий, отложенный воротник с белым кантом. Услышав сказанное, он захохотал по неизвестной для него причине, придя в благодушное настроение. У солдат, стоявших в оцеплении, на лицах под касками появились также подобия улыбок. По опыту, многие из них знали: если шеф так себя ведёт – жди или скорой расправы, или прощения. теперь всё дело решал случай...

Командир с нетерпением пошевелил косматую, не чёсанную шевелюру. Особист мгновенно сделал предостерегающее движение:

-Нет, погоди... Я говорю по существу вашей версии. Ежу понятно – она не прокатывает. Ни в какие ворота не лезет! Вы согласны?

-Я готов выслушать вашу версию, – на этот раз Васька улыбнулся со всей непринуждённостью. – Пусть она расставит всё на свои места.

В землянке с запахом хвои (по деревянному полу разбросали веточки) стало на мгновение тихо. даже слышно было, как вдали пилят и рубят дрова, позвякивает невдалеке коновязь и похрапывают кони.

-Во-первых, здесь всё решаю я, – нахмурился особист. – Когда и что выслушать... и от кого... и кому говорить. Вам ясно?

-Мне ясно, что вы мне не доверяете. Вот это мне вполне и определённо ясно. А вот, что мне не ясно – собираетесь ли вы проверять своё недоверие? И заодно – свою версию?.. Если собираетесь, это одно. Если нет, то это уж...

Особист убрал руки со столешницы. Затем – порывисто встал, сделал круг и внезапно замер перед Васькой как вкопанный.

-Я в последний раз... Вопросы будете задавать тогда, когда я скажу. Надеюсь, мне не придётся прибегать к суровым, даже жёстким мерам.

-В ведро – голову... – Васька напряг копчик и расслабил солнечное сплетение: – Понятно, чего уж там... Полевой допрос: мы эту науку проходили. Как заставить говорить человека, сохранив ему здоровье и жизнь. Но – заставить...

Особист снова кашлянул. При этом он закрыл лицо рукой – что-то «маякнул» командиру. Тот неопределённо скосил глаза в столешницу, затем почесал себе за ухом.

-Слушай, что ты за херню несёшь?! – вдруг повысил голос особист. Зрачки его заметно расширились: – Я тебе последний раз повторяю, на хера ты мне горбатого лепишь, сволочь фашистская?! А?! Отвечай, сука паршивая, кто тебе поручил внедриться в отряд?! Мне чё – из тебя душу вытрясти, пилой тебя отполировать?! Или топором хрен оттяпать?!! Живо отвечать!!!

Так как Василий совершенно спокойно ответил ему взглядом, командир снова почесал себя за ухом и сказал:

-Зря вы это, зря... Упорствуете, сочиняете... напрасно! Лучше бы всё сказали, как на духу, во всём сознались. Мой вам совет. А то может получиться совсем плохо.

-Вы хотите, что бы я сказал правду – я правильно понял? Так вот, всё что вы слышали – мне нечего добавить... А теперь я требую предоставить мне рацию и отдельную землянку, выставить возле неё пост. И учтите – за саботаж будете оба отвечать по законам военного времени. Вам обоим это ясно, надеюсь?

Васька проговорил всё это с убийственным спокойствием и с таким выражением лица, будто видел обоих по многу раз в пикантных ситуациях. Его же – никто не заметил...

Внезапно его глаза обратилась к толпе. Иные старушки крестились, старики озабоченно скребли затылки, перекладывая сучковатые палки из рук в руки. Лица молодых девчонок и женщин занемели, а дети оголтело зашумели – они  пальцами указывали в сторону церкви.

-Мой аджудан... простите, герр обер-вахтмайстер, осмелюсь доложить... – забормотал Брюнне, показывая подбородком туда же.

Гетц круто развернулся на каблуках, которые ушли в землю:

-Вот дерьмо свинячье!

С паперти спускался местный священник, отец Дмитрий. Его в начале облавы не стали трогать, даже дом не осмотрели. В «Аусеншталле» его предупредили, что священник занимает к германским властям лояльную позицию и был на заметке в ОГПУ как «антисоветский элемент». Брюнне заикнулся, что попа надо бы допросить, так как он больше всех должен знать, а затем пусть он выступит и призовёт свою паству к порядку. Но Герц хоть и знал распоряжение  об особом отношении к русским священникам, которых не следовало притеснять, давно уже не верил в такие игры. Все русские казались ему на одно лицо и были врагами. «...Гораздо проще было бы их всех уничтожить или сослать в Сибирь,  – мрачно шутил он с подчинёнными. – Последнее гораздо проще, так как у нас не хватит патронов. Правда, Сибирь надо сперва захватить...»

В руках у отца Дмитрия была икона Христа Спасителя. Он медленно, словно церемониальным шагом, приближался к калитке, что вела на площадь. Внезапно из кустов словно тень метнулась... Двое солдат жандармерии во мгновение ока бросились к отцу Дмитрию. Один из них сделал выпад –  чуть не проткнул штыком мальчишку, что появился словно неоткуда и ухватился за рукав сиреневой рясы.

-Это сын попа, – замахал руками Косницин, с мольбой глядючи на переводчика.

-Сына священника не трогать! – повысил голос Гетц, недовольно сморщившись. – Самого священника тоже.

Он искоса наблюдал, как Брюнне перекрестил себе грудь, которую украшал знак «за меткую стрельбу», двумя пальцами. Какой идиот – зачем это ему... У самого Гетца грудь была повнушительней. На ней красовалась длинная подсеребренная медаль за борьбу с партизанами, представлявшая меч на красно-белой ленточке, что пронзал толстую змею. Но он намеренно не крестился, потому что давно уже не верил в Бога.

-Христом Богом молю вас, немцы, не убивать людей! – возвысил голос отец Дмитрий, словно не видя синеватые лезвия плоских штыков, смотрящие с двух сторон. – Кресты на себе носите, значит в Бога веруете. Не убивайте людей, не чините злодейства!

Он поднял перед собой икону и сблизился с телом Свирида. Затем передал икону своему сынишке – стал медленно креститься и крестить покойника. Губы его, теряясь в бороде, что-то неслышно шептали.В конце-концов он сотворил три земных поклона и внезапно опустился на колени. Сиреневая ряса накрыла собой пыль.

Переводчик из управы едва не подлетел к нему. Толпа истово закрестилась и тоже рухнула на колени. Стоять остались только германские солдаты.В своей синевато-зелёной форме с рыжими ранцами, со вспыхивающими на солнце штыками, они казались здесь лишними. Как будто ещё мгновение, и они рассеются как бесовское наваждение, превратясь в облако серы или дыма.

Внезапно рука Гетца сама собой скользнула к груди – пальцы сплелись щепотью. Рука замерла возле сердца. Потрясённый, он молчал. Лица солдат под касками вытянулись. Ему стало понятно, что сегодня расстрела не будет. Какой чёрт, дерьмо... какой может быть расстрел? Вот если бы толпа снова запричитала, можно было дать очередь во всю длину. Затем – солдаты сами открыли бы огонь, не дождавшись приказа. Но это – в самом крайнем случае.

Брюнне снова открыл пасть, но Гетц опередил его:

-Не называй меня больше аджуданом, лягушатник... – и поманил глазами (рука так и оставалась на груди) переводчика: – Скажешь попу, чтобы вечером зашёл к старосте. Сейчас мы уходим...

Не отдавая никаких приказов, он совершил поворот кругом и медленно чеканя шаг, по-прусски, отправился к своему «кюбельвагену». Ноги заплетались и не слушались его. Где-то в саду, за покосившимся зелёным заборчиком, прыснули детские смешки.Левая рука Герца скользнула была к кобуре с «вальтером» (МР18 висел на правом плече), но тут же остановилась. В другой раз он бы просто выстрелил туда, а то и просадил бы целую обойму.

Только когда он приблизился к вездеходу, правая рука медленно упала – обвисла вдоль тела. Она была словно неживая. Он привычно потянул её к фляге в замшевом чехольчике – фляга скользнула из холодных пальцев в пыль. Водитель с огромными дымчатыми очками на пилотке попытался выбраться из машины, но Гетц остановил его:

-Сиди, парень! Мне уже легче...

Шофёр показал взглядом на МG43, что устрашающе отсвечивал своим кожухом и прочими частями, закреплённый на специальной турели:

-Осмелюсь спросить, герр обер-вахтмайстер, мы сегодня...

-Молча-а-ать! Стрелок, ты посмел задать офицеру идиотский вопрос?! Смирно-о-о-о, локти по сторонам! Повтори: «Я не задаю вам больше идиотских вопросов, герр обер-вахтмайстер»!

-Слушаюсь, герр обер-вахтмайстер! Я не задаю вам больше идиотских вопросов...

-Так-то, парень! Молчать... – произнёс Гетц.

Он подумал: как сладко было бы сейчас, совершив акцию устрашения, напиться шнапсу со своими подчинёнными. Но момент был упущен – приходилось молчать...

***

...Косницин с вечера ходил  как  обалдевший. Будто дыма от белены надышался. Он никак не мог оправиться от случившегося. То, как холуй, стоял на коленях перед толпой немцев и умолял оставить его в живых. То теперь... В уме он прикинул, какие «сигналы» могли пойти на него через других связных, которых он не знал, и какие указания могли дать соответствующие органы партизанам – у него неприятно засаднило в висках. В голове зазвонил тревожный колокольчик, который норовил заслонить и вытеснить все звуки, а в левом, и в правом ухе (поочерёдно!) запищало противно и тонко. Словно комар какой залетал, то в одно из них, то в другое.

Перед глазами у него стояло мёртвое тело Свиридова, мелово-бледные лица дочери и жены, точно приклеенные к окнам; орущие и хохочущие рожи завоевателей, подступающую мокроту, что скапливалась в паху, и... ступающий с иконой в обоих руках отец Дмитрий. Кажется, он не боялся в этот момент ни смерти, ни боли. Даже за сынишку своего – и то не боялся.

В горнице орали и пели немцы – Гетц и Брюнне, а также штабе-фельдфебель остановились у него на ночёвку. Солдат, что приехали вслед за «кюбелем» на вытянутой полугусеничной машине с удобными замшевыми сидениями в два ряда, а также на трёхосном грузовике с длинным узким радиатором, разместили частями в соседних домах.Вокруг домов по периметру расставили по двое часовых, так что б видели друг-дружку. Время от времени они патрулировали парами, отсвечивая в темноте своими пуговицами и нагрудными бляхами, что были покрыты люминесцентным составом.Когда стало совсем темно, Гетц опрокинул в себя складную походную кружку, куда жена Косницина подлила вишнёвки. Затем – что-то бросил через стол, уставленный снедью, штабе-фельдфеделю. Тот мгновенно опешил, затем – резко встал, оттопырив локти. Одёрнул и застегнул мундир, водрузил на рыжую голову каскетку и, повернувшись на каблуках, вышел во двор.

Вскоре часовые за окнами стали перемигиваться синими и красными бликами – их плоские карманные фонарики были снабжены разноцветными линзами.

Гетц поманил тяжёлым красным пальцем жену Косницина:

-Где есть твой муж, русски баба? Kоmmt zur Mir, Shneller!

Пока та стояла с трясущимся впереди чугунком с картошкой и кадкой с соленьями (в обоих руках), обернулся штабе-фельдфебель. Проходя печатающим шагом к столу, он умудрился провести рукой по женским дородным телесам, что плохо скрывались под синей сатиновой юбкой. Та ойкнула, но стерпела. Собрав на полном красивом лице смертную обиду, она тут же спрятала её под натянутой улыбкой.

-Герр обер-вахтмайстер, осмелюсь доложить, что часовым приказано одеть маскирующие плащ-палатки и обмениваться... пфруй... условными сигналами...

Брюнне сделал булькающий звук и радушно поманил его к столу:

-Дружище Танненберг, к чёрту суббординации!Я хотел сказать тебе, как истинный германец своему другу, а не подчинённому – простому истинному германцу...

На столе уже  появились речные, печёные на углях, караси, сливовая наливка в огромном кувшине, на котором белой и синеватой слюдой были изображены птицы с женскими головами, прошлогоднее сало с перламутрово-жёлтой корочкой, где ещё светились кристаллики соли. ждали варёной картошки и солёной капусты с огурцами – Дарья держала их перед собой, не смея подойти. Щёки её налились красным негодованием, глаза светились колючей радостью, а на полных губах играла змеиная улыбка. При свете германской карбидной лампы она могла показаться зловещей, но подгулявшим чинам жандармерии это было не видно.

-Не забывай, ты наполовину – француз... – коротко бросил через плечо с витым погоном Гетц. На оранжевом шевроне в виде орла в веночке ему почудился клоп: – Свинячий бог, они нас всех заставят чесаться! Хотя наш прекрасный германский дуст – мы не зря раз в месяц себя им посыпаем... А где он, чёрт возьми... Может, под столом?

Он сделал движение – полез под столешницу, едва не зацепил вышитую красным и зелёным скатерть. Спас Брюнне – схватил её обоими руками и натянул что есть сил. Дарья моментально оказалась подле стола. Она с грохотом опустила чугунок и кадку, затем ухватила скатерть своими сильными полными руками. При этом Танненберг, снова изловчась, погладил её уже основательно.

При этом он приподнялся и успел шепнуть, жарко дыша, в ухо:

-Эй, русская милашка! Ты не бойся – я не насильник. Среди германских солдат бывают таковые, но – открою тебе наш секрет. Нам предписано их расстреливать, хотя и дано другое распоряжение... Но со мной ты будешь довольна! Я ещё никогда не подводил дам, не в Польше, не в Бельгии! Даже одна украинка осталась мною довольна. О, колоссаль...

Так как руку он не убирал, то – Дарья мгновенно огрела по ней своей пудовой ладонью:

-Да убери ты, ирод окаянный! Бормочешь что-то, лопочешь... Все вы кобели, мужики... И наши, и ваши... Наши только норовят по доброй воли, хуть и с перепою, а ваши – и так, и снасильничать...

-О, ты есть шлехт! Я люблю таких... когда дерутся! Германского солдата это возбуждает...

-Сам ты шлехт! Уймись, ирод...

Возле печки на широкой лавке спал переводчик из райуправы. Он лежал сапогами на красной ситцевой подушке подушке, подложив расчёсанную на пробор голову под кулак. На лице у него светилось сытое и пьяное блаженство.

Брюнне был счастлив, когда шеф выполз из-под стола:

-Дуста там нет, мой французик! Как ты говоришь – аджуданчик?! Сдвигайся ко мне по-ближе, я тебя обниму, а ты – меня! Мы снова выпьем это хмельное русское пойло... кстати, совсем не плохое! Затем будем качаться и петь... всё в такт... прекрасную германскую песню «Был у меня товарищ»!

-Нет, мой аджудан, это слишком мрачно! Давайте петь «Мальбрук в поход собрался, отважный был король»...

-Слушай, давай, Брюнне! Я беру свои слова обратно – ты настоящий германский парень, на-сто-я-я-щий! Ты слышал!?! А теперь я тебя расцелую, а ты меня – давай петь...

-Да, давай, мой аджудан! «Мальбрук в поход собрался, отважный был король...»

-"В ботфорты обо...ся, таков и был герой..."

Танненберг не оставлял своих попыток обхватить Дарью со всех сторон. Та, злобно зашипев, замахнулось на него кулачищем. Тот во мгновение ока посурьёзнел. Его палево-рыжие глаза метнули предостерегающие искры, рука, поросшая золотисто-рыжим волосом качнулась к угловатой кобуре с белой цепочкой. Но в следующий момент он снова подобрел – по лицу расплылась не вполне умная гримаса:

-Alles! Ты есть красивый, но отшень злой баба! Я думайт, ты хотеть зон от германски зольдат...

У Дарьи чуть язык не прыгнул до ушей:

-Он думать!?! Ах ты, ирод! Чего удумал, прости Господи! Да у меня муж есть, и двое детей. С козой моей такое учуди – ей в самый раз...

-Не понимайт! Что есть коза?

-А та, что бодается... Понял?

Пока тот соображал, силясь понять, Дарья сделал попытку убежать. Но Гетц заорал ей в след:

-Halt-t-t!Kommt zu Mier, Himmergott!

Он намеревался выстрелить поверх её головы. Но в последний момент не стал делать этого. Ограничился лишь тем, что бросил  «люгер» на стол  – так, что зазвенела посуда. Дарья замерла как вкопанная. Затем она медленно повернула голову, чтобы встретиться взглядом. В глазах у неё застыло подступающее отчаяние.

По знаку Гетца к спящему подошёл Taнненберг и довольно чувствительно тряхнул лавку:

-Auff, shwainebenner! Shneller!

Тот подскочил как ужаленный, не разогнув колен:

А... что, панночку?! А, извиняйте... in Shullegen zi Bitter, Herr Hauptmann...

Гетц оглушительно захохотал, тыча пальцем в сторону Дарьи:

-Спроси её, где она прячет своего мужа? Пусть выйдет к нам... мы ничего ему не сделаем, свинячий бог! Чёрт возьми, в этой стране мужчины – трусливые свиньи?! Пусть сядет с нами и выпьет! Это его дом...

Он толкнул в бок Бюнне и подмигнул ему. Дарья тем временем выскочила – за ней, как тень скользнул Танненберг. А переводчик, косясь на стол, снова блаженно рухнул на лавку.

-Герр обер-вахт...

-К чёрту... к свиньям чины – мы сидим вместе, у нас одно застолье!

Брюнне оправился и густо покраснел:

-Вы позволите называть себя называть...

-Да, свинячий бог! Амор Гетц! Или просто Гетц! Если тебе так нравится...

-Да, нравится, Альфред! Дай я тебя поцелую – прямо-о-о в губы...

Он притянул, отбивающегося Брюнне к себе – полетели крючки от воротника. Альфред уперся руками как хомяк:

-Мой аджудан, вы меня смущаете... Я не хочу так целоваться! Я не дама!!! Меня в детстве, если вам интересно, хотели назвать... му-м-м...уберите губы... Шарлем...

Он сопротивлялся, не смея, оттолкнуть своего начальника по-настоящему. Лишь заглатывал свои губы. Поцелую Гетца не достигали цели – он лишь обслюнявил его лицо.

-К чё-о-орту всех Шарлей!!! К чертям свинячьим, к свиньям драным... Как и этих баб... А, ты не хочешь целоваться... брезгуешь... Твой начальник хочет, а ты ему отказываешь? А ну-ка, встать, смирно-о-о!!! Я не шучу!!!

Продолжая обнимать Брюнне, он вдарил левым кулачищем так, что тарелка с картошкой опрокинулась. Землисто-серые неочищенные «земляные яблоки» разлетелись по столу и по дощатому полу.

-Вам надо успокоиться, герр Гетц, –  с предостережением заметил Альфред, утирая его слюни батистовым платком.-Давайте выйдем во двор – помочиться...

-Смирно-о-о... А, впрочем, я действительно перебрал, – Амор хлопнул Альфреда по спине, затянутой в мундир. – Надо выйти, ты прав. У меня уже пах раздуло, как коровье вымя. Ты прав, а я не прав. Так уж заведено: когда мы пьём, то мы уравниваемся в правах и в званиях. Кто самый трезвый, тот самый...

-Давайте, я вам помогу, патрон... – Альфред подхватил его за руку.

-Благодарю, но только здесь... Там, на улице – никакого панибратства. Ты слышишь меня, друг? Солдаты не должны видеть...

-Да, конечно, я же понимаю...

Они пошли вперёд мелкими шажками, пока не услышали слабый крик со двора.

-Чё-ё-ёрт, там что-то происходит... – напряг лоб со взмокшей прядью Гетц. – Там наш увалень, кажется, добрался до этой курочки...

Он вопросительно посмотрел в глаза Альфреду.Тот остановился, держа «патрона» и «аджудана» за локоть". Затем почесал себя свободной пятернёй за ухом:

-Вы хотите отдать приказ, герр Гетц?

Вместо ответа тот снова потянул его на себя:

-Нет!!! Мы вместе отдадим приказ, дружище Альфред! Сейчас выйдем и отдадим!  Хотя нет, вот мой приказ: называй меня с глазу на глаз дружище Амор! Если не назовёшь – наложу на тебя служебное взыскание! Заставлю всю ночь маршеровать под полной выкладкой... без штанов!!!

-К исполнению, мой... дружище Амор!

Довольный своей шуткой он захохотал так, что переводчик, оставшийся в горонице, жалобно заворочался и пробормотал сквозь сон: «А, идите вы к херам собачьим со своим фюрером-освободителем! На хрен вы мне сдались, угрёбки...»

Крик во дворе повторился. Брюнне лишь поморщился – он не терпел насилия над женщинами:

-Давайте выйдем скорей, дружище...

-Ничего, пусть позабавиться... потопчет эту курочку...

-Там солдаты... это развал дисциплины... Они увидят насилие...

Амор похлопал его по щеке, которая была девственно-розовая, как у младенца:

-Ты неженка, дружище Альфред! Война даёт это право – право сильного! Пользоваться добычей...

-...взятой в бою! Если это трофей на поле боя! К тому же она – жена старосты. Если это произойдёт – как он будет служить нам?!

Глаза «патрона», подёрнутые красной дымкой, широко раскрылись:

-Он не посмеет-т-т... к свинья...

Но Брюнне уже вырвал свой «вальтер» из маленькой кобуры и всадил три пули в потолок.

***

...Ма-а-амочка!!! – истошно, как ей казалось, кричала Наталья.

На самом деле – тихо стонала с расширенными от ужаса глазами. Когда вышла во двор за водой и чтобы оправиться – наткнулась сперва на бегущую мать с размётанными косами. Та, дико блеснув глазами, проскрежетала не своим голосом: «Спрячься, дурёха!» Сама накинулась на неё коршуном, принялась заталкивать в сарай. Наталья в ужасе сопротивлялась – тот, кого она ждала, придавал ей надежды в победе над страхами. «...Мама ты что, с ума сош...», – только что сумела выдавить из себя девушка, как тут же получила. Вспышкой света осветило глаза, горячий жёсткий блин на мгновение залепил лицо и горько расплющил губы. Удар был настолько силён, а рука матери настолько тяжела, что – девушка едва устояла на ногах. С улицы заулюлюкали немцы-часовые, посвёркивающие разноцветно лучами фонариков. Жалобно заскулил подраненный Полкан, которого с утра задели автоматной очередью сквозь будку, а затем после перевязки спрятали в сарай.

Она смутно воспоминала сейчас, как на крыльцо, шаркая кованными короткими сапогами, выскочил здоровенный рыжеватый немец с галунами на синем воротнике и синих погонах. Мундир был распахнут – под ним виднелась тонкая белая майка с чёрным орлом, покрытая сеточкой. «Ком, майне либер шлехт!» – заверещал он, страшно сверкая белками выпученных глаз. Ещё страшнее он улыбался.  Мать было кинулась к ней, замахнувшись оглоблей. Но немец, не будь дурак, мигом оказался между ними.

Он встал как вкопанный, посвёркивая медными и латунными значками в веночках, что были у него на груди и предавали ей погребальный вид.

-Кто есть этот дьевотшек? – спросил он любезно, но глупо улыбаясь. – Я не есть хотель плёхо... я есть отшень корошо! Itsh Kainne munition Vett Knapp, Main Liber Fraw und...

Закончить он не успел – увидел в руках у Дарьи увесистую оглоблю на отлёте. Лицо его мгновенно переменилось, глаза стали блёклыми и пустыми. Улыбка сделалась кривой... Рука самопроизвольно дёрнулась и сползла к кобуре. Но в самый последний момент, встретившись с холодными, жёсткими лучами из глаз этой русской, он ощутил тяжёлую вспышку. Как будто что-то взорвалось во лбу и переместилось в мозг. На мгновение Танненберг потерял дар речи. Лишь продолжал стоять и глупо улыбаться. Его тонкие, красивые губы на крупном плоском лице продолжали твердить по заведённому: «Я не насильник... я вас прекрасно вижу, дорогие фрау и фройлен...»

-Уйди, Христом Богом... уйди, немец! – зашипела по не-человечьи Дарья, потрясая своим оружием. – Не доводи до греха... Не трогай дочку, слышишь? Не то сама здеся лягу, под пулями вашими...

Солдаты на улице, стоящие в сгущающихся тёмно-сиреневых, с синевой сумерках, значительно охладели. Они уже не так смеялись, как прежде.

-Герр обер-ефрейтор, может дать свисток... вызвать...

-Заткнись! Когда начальство пьёт, лучше его не тревожить! Эрнст, малыш, возьми эту бабу на всякий случай на мушку. Это не помешает...

-К исполнению, герр обер-ефрейтор!

Эрнст, высокий и тонкий губастый парень, похожий на Сергея Есенина в глубокой котлообразной каске с рожками, выпростал из-под пятнистой плащ-накидки обе руки. Затем, ощущая заметную дрожь, скинул с плеча винтовку с приткнутым штыком-ножом. Пальцы никак не могли захватить хомутик предохранителя и отщёлкнуть его налево. Наконец, уф-ф-ф...Под смешки своих товарищей на взял лёгкое удобное оружие на изготовку. Но почему-то принялся устанавливать прицельную планку Ланга на 200 метров.

-Ты сосунок и засранец, стрелок Штерн! – взвился обер-ефрейтор, на голове которого прыгнула каска. – Немедленно поставь на предохранитель! Немедленно, я приказываю...

Он сделал лёгкий тычок Эрсту по спине. Тот едва не нажал на спусковой крючок – оба тот час же присели...

-К исполнению, герр обер-ефрейтор! Простите, я думал – вы сделаете замечание...

-Заткнись, безмозглый кретин...

Во дворе дома Коснициных обстановка только что накалилась. Танненберг продолжал полушажками наступать на обоих женщин, отжимая их к дровам возле собачьей будки.

-Беги, дура-а-а...

-Мама-а-а...

В последний момент Наталье показалось, что через плетень метнулось что-то круглое. Она успела подумать, кто это мог быть, задержала мысли на Миньке...

-Вы не должны меня бояться... Я не есть плёхо! Я хотеть знакомств вас унд вас, маин либер! Вот...

Танненберг, не подумав как следует, распахнул кобуру. Двумя пальцами он вытянул за рифлёную рукоять тонкостволый «люгер», который обвис до колена на белой металлической цепочке.

-Убрать палка! Ми будет петь и дружить... о, колоссаль! Девотшек может не бояться!

-Па-а-апа!!! – истошно завопила Наталья. – Спаси-и-и...

-Молчи-и-и...

Дарья оглоблей  стукнула её поперёк груди – так, что согнула и заставила встать на колени.

***

...Косницин смотрел и слушал, как разворачивается это действо. У него поджилки тряслись при мысли, что придётся взять топор, который выглядывал из-за полена и старого велосипеда в чулане. Он сидел в полной темноте отдельно от семьи, что спряталась в сарае и которой приказал и носу не казать в хату. Нет, немцам , конечно, надо было прислуживать. Сперва вызвался он сам, но тот, что был старший у кого была длинное и страшное звание вроде жандармского вахмистра, выпихнул его из хаты увесистым тумаком. Следом, правда, выскочил ещё трезвый переводчик: «Господам немцам желательно прислуживать женщинам... вашей супруге, например! Я бы на вашем месте посодействовал порядку... Всё же надо отблагодарить – ничего не пожгли, никого не убили...»

Хотелось хряснуть этому сосунку в челюсть, но Трофим едва сдержался. Лишь кулаки согнулись и разогнулись. И опали, как сырое тесто. Он их перестал чувствовать. «Ладно», – успел лишь буркнуть и зашаркал сапогами по разбитой половице. В сарае он неожиданно грозно накинулся на жену за нестираный подол. Да так, что та поджалась и заметно посерела с лица."...Ты чучело или кто? На огороде стоишь и воробьёв гоняешь?.. Подь сюды..." Он мигом объяснил ей шепотом, что к чему, велел спрятать волосы в застиранный синий платок из ситца и одеть самое вылинявшее, такого же покроя платье и юбку в горошек. Благо, последнее хранилось тут же – его  сохранили на лоскуты или для пугала... Когда жена переодевалась, спрятавшись от детей (сидели с разинутыми ртами) за стогом сена, он нервно ходил и косил глазом на её дородные соблазны, что выступали из-по исподнего белья. Да, Дарья ещё была в соку – при пышных грудях, что напоминали «гарбуза» или дыни, при округлых бёдрах, на правом из которых разместилась коричневая бархатная родинка... Но спалось  с ней уже неохотно. И одышка брала своё, и его борода, которой он царапал лицо супруги, а та вечно причитала: «Веником не смей... убери веник, ирод козлоногий...»

Сбривать бороду страсть как не хотелось. И он впервые ощутил брезгливость при попытках вступить с ней в близость. И понял – нет с ней жизни, так как нет сладу. Его никогда и не было, пока в сердце томилось чувство к Глашеньке...

-Беги, дура-а-а...

-Мама-а-а...

Рука Трофима скользнула к топору, пальцы захватили гладкую, точно отполированную рукоять. Но перед глазами тот час же возник образ чекиста. Умные, прожигающе, до слёз глаза. «...Вы нам подходите...» Задание надо было исполнять, а на хера он заданию мёртвый? Стало быть, закрыть глаза – ни хрена...

Внезапно тишину прорезало три слабых щелчка. Будто хлопнули в воздухе кнутом. На мгновение Косницину показалось, что стекла хаты полыхнули малиновым пламенем. Ах ты ж, божешь ты  мой!

Не зная почему, он взял старый велосипедный насос вместо топора, сунул его за пазуху. Для очистки совести что ли? Сойдёт... В голове крутились и роились непонятные мысли: вот сейчас как подойду к поленнице, как замахнусь – как дам... А там и жить недолго останется – пристрелют, как пить дать. Вот так, Тиша, уцелел ты утром, не дал загубить ни жену, ни детей. Сохранил ты хозяйство справное, что б... страшно и стыдно подумать...