Текст книги "Жертва"

Автор книги: Сол Беллоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

За столом засмеялись.

– Вот вам и мораль! – крикнул Бенджамин внезапно окрепшим голосом.

Левенталь почувствовал, что расплывается в улыбке.

– Вот именно! – крикнул мистер Каплан, кладя руку Бенджамину на плечо.

Миссис Гаркави вздернула восхищенные брови и прикрыла рот носовым платочком.

– А по-моему, все равно нехорошо, – не сдавался Гаркави, – стращать людей, как вы их стращаете. «Ну-с, а вдруг?» – Гаркави наморщил лоб. – Знаю я, как вы, страховщики, делаете свое дело. Заходите прощупать обстановку. Вот он, за конторкой, за бюро, сидит как огурчик, есть, конечно свои печали-заботы, но в общем и целом все вполне удовлетворительно. И вдруг вы являетесь и говорите: «А вы подумали о будущем своего семейства?» Кто спорит, все люди смертны, но вы ведете нечестную игру, вы жалите в самое больное место. Он и сам об этом одиноко думает по ночам. Кто не думает? Но вы-то его подкапываете среди бела дня! Вы хорошенько его пугаете, и он говорит: «Ах, так что же мне делать?» – и тут-то у вас уже наготове вечное перышко и контрактик.

– Ну, Дэн, – вмешался Голдстон.

Бенджамин огрел его своим желто-карим взглядом, в знак того, что не нуждается в адвокате:

– Ну и что? Им же оказывается услуга. Почему не подготовиться?

– О, смерть! – декламировал кто-то на дальнем конце стола. – Нам не дано предугадать час твоего прихода!

– Вот именно. – Мистер Бенджамин приподнялся, шаркнув своим ботинком. – В том-то и дело.

– Бог ты мой! – взмолилась миссис Гаркави. – Ну что за разговоры на дне рождения! Столько еды на столе! Неужели нельзя найти тему повеселей?

– С похорон на брачный стол пошел пирог поминный[24]24
  У. Шекспир. «Гамлет», акт 1, сцена 2 (перевод Б. Пастернака).


[Закрыть]…

– О черт, кто там говорит стихами? – крикнул Голдстон.

– Это Бримберг. У него отец умер, и он смог поступить в колледж.

Голдстон улыбался:

– А вы там, посерьезней. Мои кузены, – пояснил он Левенталю, исхитрившись поймать его взгляд.

– Моя мама сама себе сшила саван, – вставил Каплан, блестя перекошенной синью глаз.

– Ну и правильно, такой был обычай, – сказал Бенджамин. – Так все старики делали. И неплохой, между прочим, обычай, как вы считаете, мистер Шлоссберг?

– Тут многое можно сказать, – ответил Шлоссберг. – По крайней мере тогда люди понимали, кто они, на каком они свете, и чего можно ждать. Сейчас они уже сами не знают, на каком они свете, но не хотят сдаваться. Когда я в последний раз был на похоронах, в могилу напихали бумажной травы, чтоб прикрыть грязь.

– Значит, вы на стороне Бенджамина? – крикнул Гаркави.

– Нет, не вполне, – сказал старик, – конечно, у Бенджамина работа такая – людей пугать.

– Так, значит, вы на моей стороне?

Шлоссберг глянул с досадой:

– Тут не вопрос пристрастий. И не надо людям ни о чем напоминать. Никто и не забывает. Просто люди чересчур заняты, чересчур умны, им не до смерти. Понять нетрудно. Вот я сижу тут, а мыслью могу обежать весь мир. Есть ли предел моей мысли? А в следующую минуту я вдруг умру, вот на этом самом месте. Вот и весь мой предел. Но я должен до конца оставаться собой. И каждый, кто умирает, да? Я такой, каким был с самого первого вздоха. Я – не три человека, не четыре. Я один раз родился, я один раз умру. А вы хотите, чтоб в вас было два человека? Хотите быть сверхчеловеком? Может, потому, что человеком быть не умеете? Всем некогда. Каждый, чтоб дело делать, вливается в корпорацию. И вот – один акционер едет в лифте, другой на крыше смотрит в телескоп, третий ест мороженое, а четвертый сидит в кино и любуется хорошенькой мордашкой. Кто же остается? И как может корпорация умереть? Умирает один акционер. А корпорация живет себе поживает, ест мороженое, едет в лифте, смотрит в телескоп и любуется хорошенькой мордашкой. Но само собой, после бумажной травы в могиле уж вся травка будет бумажной…

– От Шлоссберга вечно дождешься чего-нибудь новенького, – из-за вздернутых бровей угол косины у Каплана поразительно изменился, – обязательно надо говорить о своем!

– Ну действительно, – вклинилась Юлия, – мама права. Что за разговоры в день рожденья?

– Это никогда не лишнее, – сказал Бенджамин.

– Лишнее? – крикнул Бломберг с дальнего края стола. – О вкусах не спорят. Вот, я слышал, одна французская дама легкого поведения надевала для клиентов венчальную фату.

– Сэмми, прекрати! – пророкотала миссис Гаркави грозно. И поднялся шум, гам, из которого вырос новый разговор, но Левенталь, правда, уже не слушал. Гаркави отвлекся, и он налил себе еще бокал вина.

21

Левенталь еще не совсем проснулся на кушетке у Гаркави, где ночевал, но уже чувствовал, что у него раскалывается голова, и, когда открыл глаза, даже серый свет ненастного дня больно по ним полоснул, и он поскорей зарылся липом в подушку, занырнул под стеганое одеяло. В нижней рубашке, разутый, он так и не снял брюк. Пояс врезался, он его расслабил, потом выпростал ладонь, стал давить и месить кожу на лбу. А сам из-под ручки кушетки оглядывал старинную мебель, сборчатый шелк немодных ламп, цветы, драконов, завитки на ковре. Ковер был знакомый. Он достался старому Гаркави из имущества одного брокера, который покончил с собой в Черную пятницу[25]25
  Черная пятница – день начала финансового кризиса, 24 сентября 1869 г.


[Закрыть].

Время от времени окнами хлопал ветер, и занавешенные стеклянные двери дрожали в ответ. В трубах шипел пар, пахли осенью горячие батареи. У Левенталя першило в носу. Мохер шерстил щеку. Он не менял позы. Зажмурился, пробовал снова уйти в дрему от рвущей головной боли.

Под стеклянной дверью зашелестело, он крикнул: «Войдите!» Но никто не вошел, и он отпахнул одеяло. Ремешок часов неплотно сидел на руке и перекрутился. Левенталь насупился, разглядев показания стрелок: чуть ли не полвторого. Он сидел, подавшись вперед, и глыбилась на жирной груди рубаха. Потянулся было за ботинками и носками, но вдруг оказалось, что невозможно шелохнуться, не передохнуть. И странно обнаружилось, что нет в нем ни единой частички, на которую не навалилась бы вся тяжесть мира: давит на тело, на душу, снизу толкает в сердце, сверху жмет на кишки. Он сосредоточился, шевеля губами, будто хочет что-то сказать, мучительно задышал носом. Но между тем соображал, что за этим сбоем в бездумных движениях, которые он всегда производит, утром вставая с постели, таится возможность понять что-то непереносимо важное. И надо хвататься за эту возможность. Он все свои силы напряг, чтоб собраться, исходя из той, начальной, уверенности, что весь мир на него жмет, весь мир сквозь него проходит. Он ужасно разволновался. Сидел в той же позе, этакой глыбищей, уставя угрюмое лицо на нежные папоротники в серой траве. И раздувал ноздри. В голове мелькнуло, что он как шахтер в забое – чует запах, воспринимает жар, но так и не видит огня. И вдруг спазм прошел, но с ним и таинственная возможность. Он завозил подошвами по ковру, и ноги дрожали. Потом встал, подошел к окну, услышал, как хлещет вовсю ветер. Качает деревья на узком клинышке парка шестью этажами ниже, щиплет на крышах провода, выбивает дым из-под облаков, развеивает, как сажу по парафину.

Он оделся, и чуть-чуть ему полегчало. Манжеты на рубашке запачкались, пришлось подвернуть, перезастегнуть пуговки. Галстук сунул в карман: помоюсь, потом надену. Сдернул с кушетки простыни, вместе с шелковым одеялом тщательно сложил на стуле. Открывая стеклянную дверь, думал застать в холле миссис Гаркави, кого-нибудь, удивился, что так тихо в квартире. Темная комната Гаркави была открыта, кровать пуста. Левенталь включил свет, увидел брюки, аккуратно вывешенные из верхнего ящика шкафа, змеившиеся по полу подтяжки. Распластанная газета крылом прикрывала лампу.

Гаркави в одиночестве сидел на кухне. Под боком тикает тостер. На электрической плитке разогревается кофе. Вельветовая курточка поверх пижамы, с пояском, с кожаными крупными пуговицами. Голые ноги он поджал под себя на стуле. Шлепанцы – на полу.

– Привет! – У Гаркави был довольный вид. – Гуляка!

– Привет. Где все?

– Отправились к Шифкарту-старшему на праздничный обед.

– А ты почему не пошел?

– Тащиться в Лонг-Айленд-Сити, когда есть возможность подрыхнуть? Они в девять двинулись.

– Надеюсь, ты не из-за меня остался?

– Из-за тебя? Нет, выспаться хотелось. Выходные – отрава, если тебе рано вставать. – Он погладил свою золотисто-зеленую курточку. – Люблю попозже позавтракать в тишине. Холостяцкие замашки. Раз не женат, уж надо держать марку.

Кухонный свет, отражаясь от плиток, от белого холодильника, резал глаза Левенталю. Он поморщился слегка.

– Как ты? Не очень?

– Голова болит.

– Ты же пить не привык.

– Да уж. – Левенталю слегка поднадоел этот тончик.

– Ты вчера был хоро-ош.

Левенталь глянул угрюмо:

– Ну и что из этого?

– Ничего. Я же не пилю тебя, понимаешь ли, за то, что ты слегка поднабрался. Значит, были причины.

– Где у тебя аспирин?

– В ванной. Я принесу. – Гаркави приподнялся.

– Сиди-сиди. Сам найду.

– Выпей чашечку кофе. Полезней будет. – Он спустил ноги со стула. Очень длинные белые ноги, и даже большие пальцы и те точеные.

Левенталь налил себе чашку черного кофе. Горького, с ощутимым на языке осадком, но он чувствовал с каждым глотком облегчение.

Гаркави вздохнул:

– Я и сам какой-то кислый. Что уж я там выпил; но этот шум, гвалт и вообще. А мама – вскочила в семь, навела порядок. Вот энергия! Ее мать – та была такой вихрь, ой-ей-ей! До девяноста четырех дожила. Помнишь ее? На Джоралемон-стрит?

– Нет, не помню. – Левенталь старался вернуть то чувство, которое на него нашло, когда он одевался, и понял, что оно почти совсем улетучилось.

– И в кого я такой! – продолжал Гаркави. – Меч, износивший ножны[26]26
  Из стихотворения Джорджа Байрона: «Уж мы бродить не будем с тобою при луне… И меч износит ножны, душа износит грудь».


[Закрыть]. А старики… Шлоссберг, скажем, – тащит на себе семью, никудышного сына, этих дочек. Старика иногда заносит, конечно, но надо ему отдать справедливость. Настоящий мужчина. Теперь не часто такого встретишь. Я к нему иногда цепляюсь, но я просто люблю поспорить. Не доверяю людям, которые не любят спорить.

В Гаркави исподволь произошла перемена. Он ссутулился, осел мешком, широко разбросав ступни на линолеуме, руки забросив за спинку стула; жилы набрякли на кистях в светлом пушку. Потом вдруг у него мелко-мелко задрожали веки, он захлопал ресницами и, перед тем как снова заговорить, нервно боднул головой воздух, будто заранее отталкивал все возраженья.

– Почему ты никак не расколешься насчет того дела, про которое мы говорили вчера? – сказал он.

– Расколешься – при чем тут?

– Я просто диву даюсь. Все стараюсь обмозговать. После всего, что ты про него наговорил, чтоб еще стараться что-то устраивать…

Левенталь не поднимал лица от чашки.

– Мы вчера это уже проходили. Я тебе говорил про Редигера…

– Чем-то он тебя взял.

Левенталь соображал. «Нет, со стороны Дэна тут одно голое любопытство. И с какой стати я должен идти у него на поводу? В то воскресенье, когда он еще мог помочь, он смылся с Голстоном и компанией, а теперь ему, видите ли, неймется узнать, и я должен рассказывать!»

Он решил не сдаваться. Но блюдце тряслось в руке, и он прижал его к груди и так наклонил голову, что у подбородка, вдоль челюсти, кожа пошла складками. Он думал о своей слабости. «Бог ты мой, какой я слабак. Даже из-за Гаркави трясусь».

– Что за странная перемена мнения? Сам говорил, он псих.

– Это ты говорил.

– Но с твоих же слов. С чего бы я это взял? Как-то он тебя обвел вокруг пальца, чем-то он тебя купил.

Левенталь упрямо отказывался отвечать. Сидел, свесив голову, изо всех сил крепился.

Гаркави не отставал:

– Ну так как?

Левенталь, утирая рот, натянул верхнюю губу на зубы.

– Значит, хотел купиться, – сказал он.

– Нет, просто уму непостижимо! Когда ты в первый раз завел о нем разговор, ты готов был его удавить от злости. Он на тебя вешал какие-то там преступления, винил в смерти своей жены и тому подобное. А теперь ты хочешь послать его с рекомендацией к Шифкарту. И возможно, я очень ошибаюсь, по мне кажется, ты запускаешь удочку, чтоб я тебе поспособствовал. Я ушам своим не поверил, когда ты спросил про Шифкарта. Да как еще он прореагирует на твоего субъекта? Зачем ты с ним продолжаешь якшаться? Сам же говорил, что карточку Шифкарта он у тебя на полу подобрал, да? Вдобавок ты отлично знаешь, что Шифкарт ни шиша не может для него сделать.

– Ну, наверно.

– И с чего он забрал себе в голову, что Шифкарт ему может помочь?

Знал же Левенталь, что не надо, а сказал, как-то само вылетело:

– По-моему, он верит в еврейский заговор и думает, что Шифкарт нажмет на педали… а у всех евреев круговая порука.

– Нет! – заорал Гаркави. – Нет! – Воздел руки, схватился за голову. – И ты хочешь за него хлопотать? Несмотря на такое? Да знаешь ли ты, старик, что я после этого о тебе думаю? Да в своем ли ты уме?

Его ужас потряс Левенталя.

– Слушай, Дэн, я не желаю больше в этом копаться. И отстань от меня. Я тебя спросил насчет Шифкарта. Ты выразил свое отношение… И давай поставим на этом точку.

– Но как он тебя мог на такое подбить? – У Гаркави звенел голос. – Чем он тебя берет? Шантажирует? У тебя рыльце в пушку?

– Нет, конечно… У меня были жуткие дела. В семье… ты знаешь. Ну и Мэри уехала, это тоже. Нервы ни к черту. Так и чувствую – что-то жмет, хочется сбросить. От тебя не видно большой помощи. Так предоставь уж мне действовать так, как я сам сочту нужным.

Этим очень многое было сказано, слишком многое; это была почти мольба. Руки у него еще больше дрожали. Он поставил чашку на стол, расплескал кофе на блюдце.

– Да что между вами такое? И как он тебя обработал? То ты на него жалуешься. Далее я узнаю, что он чуть ли не цитирует «Протоколы»[27]27
  То есть «Протоколы Сионских мудрецов».


[Закрыть], а тебе все до лампочки. – Он пнул кулаком металлический стол, причем не только лицо, даже длинная шея побагровела. – Еврейская круговая порука! – Он взвизгнул.

Левенталь молча себя костерил. «И черт меня дернул! Зачем я это сказал? Надо же было ляпнуть? Я ведь даже не уверен, что Олби так думает».

Гаркави он сказал:

– Не бесись. Понимаю, это выглядит нехорошо, но ты же не знаешь фактов. Тут я могу судить лучше тебя. – Он говорил очень тихо, чтобы вдруг не разораться.

– Факты? Что ты позволяешь этому типу с собой делать? Ты что, с ума сошел?

– Не будь идиотом, Дэн, – он уже кричал, – я знаю, у тебя добрые намерения, но тебя заносит. И пожалуйста, вспоминай про мою маму, когда хочешь сказать такое. Ты знаешь про маму. Я тебе как другу рассказал. Но видно, до тебя не дошло.

Гаркави сразу притих. Кажется, нахмурился. На самом деле прочищал горло. Немного поразглядывал Левенталя, потом сказал:

– Да, ты действительно в привилегированном положении. Ты единственный человек на свете, у которого мать потеряла рассудок и умерла. – И вдруг – сразу изменив тон, всплеснув руками: – Да, как другу, какие факты? Насчет Шифкарта – это такая чушь, что не стоит и обсуждать. Но ты, ты в жутком состоянии. Скажи мне, что происходит? Ты только посмотри на себя!

– В чем дело?

– Ты отвратно выглядишь.

– Да? Но я же тебе сказал. Смерть ребенка – это прежде всего.

– Вчера, под мухой, ты был честней. Признался, что хочешь избавиться от этого типа. Не прикрывайся ребенком. Не надо. Нечестно. Проснись! Что такое жизнь? Обмен веществ? Да, для клопов. О, Бог ты мой, нет! Что такое жизнь? Сознание – вот что это такое. То, чего у тебя маловато. Бога ради, встряхнись ты! Это опасная чушь, Аса, эта чушь.

Левенталь смотрел на Гаркави в полном недоумении.

– О черт, ничего не понимаю, – выговорил он наконец. – Во-первых, ты же первый тогда сказал мне насчет Уиллистона…

– Ну и?

Но Левенталь не стал продолжать.

– Ну и? Что дальше? – Гаркави весь подался вперед.

Ненадолго повисло молчанье, потом Левенталь сказал:

– Слушай, я, пожалуй, приму этот аспирин, – и поднялся.

– Хорошо, ты отказываешься от моей помощи. Насильно мил не будешь. У тебя был шанс облегчиться, получить совет. Сколько у тебя друзей? – Сунул ломтик хлеба в тостер, нажал на рычажок.

Среди баночек, флакончиков, пудрении в аптечке у миссис Гаркави Левенталь обнаружил аспирин, проглотил таблетку, запил глотком из-под крана. Налил в раковину горячей воды, засучил рукава; салатный цвет почти радовал душу. Он окунул руки, потом скосил глаз на ванну с толстым никелевым краном. Занавески были отдернуты, выпускали застойный запах мыла. Левенталь взялся за полотенце, уронил металлическую затычку.

– Я в ванне полежу, если ты не против, – крикнул он Гаркави.

– Валяй.

Кран засипел, Левенталь закрыл дверь, начал раздеваться. В ванной стало жарко. Он сидел на краешке ванны в громе воды, в клубах пара и яростно, сосредоточенно намыливал свое темное волосатое тело. Почему-то его успокаивало буйство крана. Ложась в напористое колыханье воды, он подумал, как бы поздравив себя: «Он ничего от меня не добился». Погладил грудь, высвобождая из волос крошечные пузырьки. «Ничего, как-нибудь уж сам обойдусь». Выключил холодную воду, потекла горячая, зеленый блеск на белой подкладке, пронизанный паром.

Интересно, как там идут дела у Макса с Еленой. Это важно, конечно, но в основном страшно за Филипа, и, если окажется, что все-таки именно Макс заблуждается насчет Елены, надо пойти на все, лишь бы вызволить мальчугана. Думать о себе пока не хотелось. Еще успеется – если окажется, что ошибся как раз он, а не Макс. На такую ошибку не наплюешь; придется докапываться до причины. Но это – когда силы будут, потом, потом. По воде расползалось кольцо от тающего в руке мыла.

Он вытирался, и сердце ухало и проваливалось. Зато почти уже не болела голова, он почувствовал себя посвежевшим, стало чуть ли не весело. Пошел на кухню. Гаркави накрыл на стол и взбивал омлет.

Только в самом конце еды вдруг опять на него нашло, больно зацепило перетруженные нервы. Нет, нельзя и дальше тянуть эту бодягу с Олби. Хватит. Пора кончать. Со дня на день Мэри пришлет известие о своем возвращении. Вдруг она приедет, а тут еще не поставлена точка? Он отгонял этот страх, как стряхивают с лица присосавшегося комара. Да, и вдруг Олби еще подумает, раз не ночевал… Да что такое он может подумать, скажите пожалуйста? Но он может обнаглеть, снова пристанет, начнет наседать. Встречу с Шифкартом – это ему надо устроить, да. А дальше – нет. «Баста! – решил про себя Левенталь. – Все! Все! Конец!» Он со стуком уронил вилку. На вопросительный взгляд Гаркави ответил, как всегда, бесстрастно; хмуро немного, но твердо, спокойно. Поднял вилку и стал ковырять еду. Но кусок не лез в горло.

22

Домой он двинулся в половине пятого. Ветер стих, быстро темнело холодное небо. В садике, опрокинутыми раковинами наметенные на тропу, шуршали под ногами ржавые листья. В тех, что упрямо реяли на ветвях, тоже осталось маловато зеленого. Из подземки шло к Левенталю сырое, пропахшее камнем тепло, из-под решетки мелькал вялый свет над рельсами, рельсы блестели в ответ, твердо, серо. Лето как будто безвременно кончилось, сползало в холод и темноту. Кто уехал на праздники, разводят небось по пляжам костры, а кто смылся в город, как сельди в бочке, жмутся сейчас в трамваях.

Левенталь остановился на тротуаре напротив своего дома. Во всех окнах было темно. Робкая красная лампочка вестибюля будто вклеилась в стеклянно-веерный верх подъезда, шаря кровавыми лучами по углам и вглубь, вплоть до аляповатой лакированной лестницы. Вьюнки миссис Нуньес, взбираясь вверх, всей густой своей массой раскачивали тугие бечевки. Его нет, подумал Левенталь и даже разозлился, как будто Олби ушел нарочно, чтоб ему насолить. Ах, да ведь хорошо, что он пришел домой первый, до сих пор же не решено, что ему делать с Олби. И, карабкаясь по ступенькам, случайно мазнув рукой по пыльной вмятине на стене, он подумал: что делать? Но он слишком разнервничался, какие тут планы. Он взбирался быстро, дивился числу маршей, и, пока не опознал пожарное ведро с вжатыми в песок окурками, все вокруг ему казалось до странности незнакомым. Добрался до четвертого этажа, привалился спиной к стене, стал нашаривать ключ по обоим карманам. Вытащил горсть мелочи и ключи, стал разбирать в тусклом свете. И тут ему показалось, что в квартире шевелятся. Может, Олби спал и только проснулся? И этим объясняются темные окна? Он постучал, приник к двери ухом. Абсолютно точно – там кто-то ходил.

Отнюдь не успокоенный, он хрустнул ключом в замочной скважине. Дверь поддалась на несколько сантиметров, потом стукнула, громыхнула и – замерла. Он просунул руку, нашарил цепочку. Воры? Он чуть не ринулся вниз – звать Нуньеса, звонить в полицию, и тут услышал голос Олби:

– Это вы?

– Цепочка зачем? – спросил Левенталь.

– Я вам потом объясню.

– Нет, не потом, а вы немедленно мне объясните.

Но цепочка оставалась на месте. Левенталь, уговаривая себя не терять голову, уже через миг саданул по двери так, что она затряслась, и стоял в ожидании, разглядывая темные подтеки и старинные кракелюры на лаке. Потом снова начал дубасить, заорал отчаянно:

– Вы там! Откройте!

Остановившись передохнуть, он услышал шорох и, заглянув в щель, увидел лицо Олби, скорей часть лица, нос, пухлую губу и, все еще сам не свой, различил глаз и под ним знакомый синяк.

– Ну! – сказал он.

– Не могу, – шепнул Олби, – приходите чуть попозже, ладно? Дайте мне хоть пятнадцать минут.

– Ничего я вам не дам.

– Ну десять. Имейте совесть.

Левенталь извернулся, нацелился на дверь приспущенным плечом и налег на нее, скрипя ногами по плитке. Схватил ее за косяк, встряхнул. Внутри говорили уже два голоса. Он опять изловчился, саданул. Цепочка лопнула, его кинуло на стену в прихожей. Кое-как оправясь, он метнулся в гостиную. Олби, голый, нелепый, стоял возле женщины, а она в страшной спешке одевалась. Он ей помогал, подавал чулки, исподнее из кучи, наваленной на стуле возле кровати. Она была в юбке, но сверху по пояс голая. Оттолкнула руку с подаваемыми чулками, наклонилась, стала втискивать ногу в туфлю, засовывая палец под задник. Волосы упали на лицо; но все равно Левенталь, кажется, узнал. Миссис Нуньес! Неужели миссис Нуньес? Ужас душил его, заготовленный крик застрял в горле.

Наклонившись к свету – горел только ночник и бросал узенький круг на ковер, на скрученные простыни, – она выворачивала блузку с изнанки. Пока пролезала плечом в рукав, сверкнула на него испуганным взглядом, и плеснули увесисто груди. Олби бросился к двери, прикрыл. Вернулся, надел рубашку, ту самую, новую, со Второй авеню. Твердый воротничок отставал от шеи. Потом натянул штаны – чуть не упал, переступая с ноги на ногу. Запыхавшись, оглядел свой низ и, застегивая ширинку, тихо сказал Левенталю:

– По крайней мере пошли бы в другую комнату, дали бы ей уйти.

– Сами уходите.

Олби свесил голову, так что нельзя было понять по выражению лица: умоляет он его, приказывает? Левенталь ему бросил презрительный, злой взгляд и шагнул в сторону кухни. Женщина повернулась, он ясно ее разглядел. Она поправляла волосы, проворно двигая над головой локтями. Незнакомая, не миссис Нуньес; просто женщина. Ох, ну и облегчение! Да, но как можно было заподозрить такое! Крупная, широкозадая, прямые плечи, из-за покроя блузки просто квадратные. Высокая, волосы черные – вот и все сходство! И что-то у нее неладно с глазами; один больше другого. Этим-то большим, блестящим, она и ответила на его взгляд. Улыбка вышла бледная, скомканная, обиженная. Он еще постоял, нюхая крепкий запах духов и пудры, который тек от нее в комнатную жару. Вот вонзила гребень в прическу, отпрянула от него.

Он хлопнул кухонной дверью и в темноте рядом с бьющимся холодильником стоял и ждал под тихий разговор. Он не старался вслушаться. Потом были шаги; женские шаги, она направилась к двери. Это из-за нее он вышел, чтоб ее пощадить. Она не виновата. Наверно, Олби ей не сказал, что это чужая квартира. Нет, но какое нахальство! Левенталь чуть в голос не разрыдался от омерзения. Корчил дикие рожи, растягивал рот. Безобразие! Какое безобразие! Холодильник запинался, дрожал, но, очнувшись, работал, работал, работал. Его белый верх был на уровне глаз Левенталя; там синие искры внутри. А так – полная тьма на кухне, только сигнальная лампа, синяя тоже, и в газовой горелке над черными полостями – синие лучики, и в них синева еще гуще, темней.

Левенталь все никак не мог стряхнуть с себя взгляд этой женщины. И запах – как въелся в квартиру. Голоса удалились в прихожую. Левенталь пошел в столовую. На тахте – скомканные простыни, серая, чуть не черная подушка и газеты, белье, носки. За шторами на окне обнаружилась чашка кофе, и в ней плавающие клочья плесени, крошки, объедки.

Стукнула дверь на лестницу, он вернулся в гостиную.

– Послушайте, – начал Олби с ходу, как только вошел с кухни. – Я подумал, вы за город уехали на выходные. Вы не ночевали. Я и решил…

– Вы решили, что надо шлюху привести с улицы.

– Нет… постойте. – Он коротко, задышливо хохотнул. – Знаю, я падшая личность. Никогда не корчил из себя кого-то другого, не притворялся. Но из-за чего такая паника? Могли бы мне дать хоть пять минут. – Он говорил умиротворяюще, с комической печалью. Был буквально зеленый, губы растрескались. Но в углах рта засела ухмылка, хвастливая ухмылка.

Левенталь густо покраснел:

– В моей постели!

– Ну, узковата у вас тахта. Негде даму положить… хотелось чуть побольше распространиться… – Он явно пыжился изо всех сил, но голос у него дрожал, когда он выдавал свою шутку. – Не постигаю, из-за чего сыр-бор загорелся.

– Ах, вы не постигаете! Да вы же буквально наслаждались, что сунули в мою постель свою блядь.

После этого взрыва омерзения ухмылка Олби несколько видоизменилась, стала едкой; злая желтизна проступила в красных глазах. И что-то насчет «привередливости» Левенталю удалось разобрать в его бормотании.

– Ханжа! Вы же, по-моему, не в силах оправиться после смерти жены!

– А жену мою вы оставьте в покое! – взвизгнул Олби.

– Почему? Сами ведь без конца над ней причитаете, или нет?

– Хватит, сказано вам! Не трогайте того, что не вашего ума дело.

– Что – не моего ума дело?

– Вот это самое! – прохрипел Олби. Он покраснел как рак; на скулах будто выжгли клейма. Но он взял себя в руки. Румянец постепенно сходил. Оставались только отдельные упрямые пятна. Кажется, он себя перебарывал. – Я хочу сказать, – ему удался наконец примирительный жест, – она умерла. Какое она имеет ко всему этому отношение? У меня естественные потребности, я живой человек.

– А ко всему остальному – она имеет отношение? Да вы же ее использовали, чтоб воздействовать на мои чувства, байбак несчастный! Ладно, какое мне дело! Ну и шли бы к черту! Так нет, вы не успокоились, пока не испохабили мне квартиру так, что мне мерзко сюда войти; вам понадобилось втащить ко мне в постель эту бабу!

– И чего так убиваться? А куда еще, если не в постель?.. – Снова он глянул довольно и заморгал своими красными веками. – Что прикажете? Может, у вас есть другой какой-то способ, более изысканный? Но вы ведь вечно талдычите, что вы такие же люди, как все? При этом имея в виду, что вы выше всех остальных. Я-то знаю.

– Так, собирайте в столовой свои манатки и мотайте отсюда. Вы мне надоели.

– Вам на эту женщину с высокой горы плевать. Вы просто придрались к случаю, чтоб нарушить свое обещание. Н-да, а я-то думал, что вдоль и поперек изучил цинизм. О Господи, вам впору уроки давать! В жизни не видел никого, кто мог бы с вами тягаться по этой части. Наверно, на свете есть образчики всего, что только можно себе представить, не важно, великого или гнусного. О, буквально вам равных нет! – И с острой, блистательной, победной наглостью глянул на Левенталя. – Что вам моя жена! Но вам инстинкт ваш подсказывает, куда пнуть больней, как насекомое соображает, где присосаться к самому смаку.

– Пустобрех поганый! – хрипло рыкнул Левенталь. – Очковтиратель пакостный, сволочь! Я потому так сказал, что вы врун, врун, с вашими крокодиловыми слезами, и жена у вас с языка не сходит! Бедная женщина, хорошенькую жизнь она с вами имела, с таким идолищем, вас только в цирке показывать! Сами не знаете, что несете. Ляпаете, что в голову влезет. Да вы же не человек, если хотите знать. Ничего удивительного, что она вас бросила.

– A-а, вы встали на ее защиту, это любопытно. Но она была на меня похожа. А? Что вы на это скажете? Мы два сапога пара, – орал Олби.

– Хорошо, убирайтесь! Уматывайте! Я вам велел уйти, когда эта баба уходила.

– А насчет вашего обещания как?

Левенталь его подпихнул к двери. Олби на несколько шагов отскочил, схватил увесистую стеклянную пепельницу, грозно прицелился, крикнул: «Прочь!» Левенталь метнулся, вышиб пепельницу. Заломил ему руки за спину и, раскрутив, запустил его на площадку.

– Отстаньте. Я ухожу. – Олби задыхался.

Дверь, когда ее распахнул Левенталь, ударила Олби по лицу. Когда Левенталь его вышвырнул на площадку, он не сопротивлялся и, не оглядываясь, пошел вниз по ступеням.

Левенталь, запыхавшись, рухнул в кресло, оттягивая воротничок. Пот натекал в глаза, боль, зародившись в плечах, прошла вниз, в грудь. Вдруг подумалось: может, он еще тут горчит. Лучше глянуть. С усилием встал, вышел на лестницу. Вцепившись в перила, вгляделся в пролет. Нет, все тихо. «А он даже не пробовал драться, кишка тонка. Хоть так меня ненавидит. Он же крупней; мог и убить». И мучило: вдруг дверь, огрев по лицу, оглушила Олби. Тот стук застрял у него в ушах.

Потом проверил цепочку. Крюк расшатался только, можно вбить молотком. Но одно звено лопнуло. Выкинул пропащий обрывок. По ковру в гостиной, вдоль вмятин, пепел оставил длинный крученый след. Вытирая пот рукавом, Левенталь оглядывал комнату и ярился, но он и радовался; брезжило смутно, что кавардак и грязь – часть невольной платы за освобождение.

Батареи плавились, было жарко невыносимо. Он рывком открыл окно, высунулся наружу. Стремительный грохот трамвая по Третьей авеню тотчас взмыл над ровным уличным шумом, перекатывающимся, как дальний отгул моря. Люди перешагивали через полосы света на тротуаре, света, натекавшего из открытых окон поверх мебели и ковров; проходили в сверканье стеклянной клетки перед театром, и дальше, в тень, и, протоками, в еще более темную тень, и дальше, дальше, к громадным ямам, где плескался свет и глухие раскаты. А вдруг он где-то поблизости околачивается? – спохватился Левенталь. Да нет, вряд ли. Понял же, что после сегодняшнего ничего ему тут не светит. И главное – вообще на что он надеялся? Вот вопрос. И насчет рекомендации Шифкарту – полный бред; придумка, уловка. Одно то, что он наконец способен это понять, успокоило Левенталя: значит, снова очухался после долгого перерыва.

Ветер слишком быстро его остудил. Трясясь, он обратно втянул голову и сел, отряхивая с ладоней грязь подоконника. Во рту пересохло, саднило в горле, и была адская тяжесть в боку. Но он немного посидел, отдышался, ему полегчало. Потом он встал и начал убирать квартиру, бессистемно, рассеянно, хватаясь то за одно, то за другое.