Текст книги "Жертва"

Автор книги: Сол Беллоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

19

Это был Макс. Стоял перед Левенталем, зажав локтем скатанную газету, рубашка распахнута, выказывая черным поросшую грудь, воротничок выложен на воротнике пиджака, как у Филипа тогда, в день той прогулки. Двубортный костюм, тот же, что на похоронах. Он мешкал перед открытой дверью, на пороге, и Левенталь крикнул натруженным голосом:

– Макс! Да заходи же ты, ради Бога!

– Твои дома? – хрипло спросил Макс, переминаясь на пороге.

Левенталя поразило, что брат ведет себя так, будто пришел к чужим. Но он же здесь и не бывал никогда.

– Я дома, это уж точно. Я тебе тогда не успел сказать. Мэри уехала. Да ты заходи.

Он перетащил его через порог и повел в гостиную, весь натянувшись из-за этой новой заботы. От Олби всего можно ждать, еще неизвестно, что он выкинет, когда узнает, кто такой Макс. Вот уже вывернулся сплошным вопросительным знаком. Левенталь на секунду замер, не в силах ни слова из себя выдавить, не в состоянии двинуться. Макс заглянул в комнату, увидел Олби, стал извиняться:

– Ты занят, лучше я, значит, тогда попозже.

– Я не занят, – шепнул Левенталь, – ты заходи.

– Надо бы мне сперва позвонить…

Но Левенталь схватил его за плечо, поволок.

– Это мой брат Макс. Это Керби Олби.

– Брат? Вот не знал, что у вас есть брат.

– Есть. Нас двое.

Удрученный, замкнутый, Макс потупился, как бы признавая, что в этом отчуждении есть и его доля вины.

– Не знаю, и с чего это я взял, что вы тоже единственный.

Олби болтал бодро-весело, а Левенталь, пряча ужас под вялостью, гадал, какая еще у него припасена гадость за пазухой. Подвинул к бюро стул. Макс уселся. Пыльные ботинки – носками внутрь. Как одним махом очерченный профиль: щека, бычья шея, горбатый нос, ватой подбитые плечи.

– Я всегда мечтал иметь брата, – разливался Олби.

– Как дома, Макс? – спросил Левенталь.

– Да знаешь… – Левенталь ждал окончания фразы; она повисла в воздухе.

Олби улыбался, видимо, сравнивая про себя внешность братьев. Левенталь украдкой ему кивнул на дверь. Олби вопросительно задрал брови, всем своим видом выражая: «С какой стати?» Левенталь нагнулся к нему, буркнул:

– Мне надо поговорить с моим братом.

– В чем дело? – громко спросил Олби. Левенталь, еще строже, подал ему тот же знак. Но уже Макс услышал.

– Это вы у меня спрашиваете, в чем дело? – сказал он.

Олби глянул на Левенталя, пожал плечами, признавая свою оплошку. Но ничего не ответил.

– У меня на лице, наверно, написано, – сказал Макс.

– У нас потеря в семье, – пояснил Левенталь.

– Сын мой младший.

Лицо Олби сложилось в мину, непонятную для Левенталя: как-то зябко сморщилось.

– Да, ужасно. И когда?

– Вот, четыре дня как.

– И вы ничего не сказали. – Это уже Левенталю.

– Не сказал, – отрезал Левенталь, не отводя глаз от брата.

Олби подбросило в кресле:

– Но это не тот паренек… на днях?..

– Нет, не тот, который был со мной. Он про Фила подумал, – он пояснил Максу. – Мы с ним недавно в кино ходили и наткнулись на мистера Олби.

– О, Фил. Постучать по деревяшке. Это мой другой сын, кого вы видели.

– А, двое детишек…

– Уходите вы или нет? – прошипел Левенталь.

– Вы сведете меня с Шифкартом?

Левенталь стиснул ему плечо:

– Вы уходите?

– Вы обещали мне помочь.

– Потом, потом. – Левенталя уже терзала почти непереносимая злоба. – И не думайте меня шантажировать.

– У вас дела, я, видно, мешаю, – сказал Макс.

– Какие дела! Никаких дел.

Олби встал, Левенталь с ним вышел в прихожую.

– Я еще вернусь за ответом. – И Олби уставился на Левенталя так, будто в первый раз видит. – Просто не верится. Такое у вас случилось… племянник! Мы с вами под одной крышей, а вы – хоть бы слово.

– Зачем я буду вам об этом сообщать, зачем? – Олби рта не успел открыть, он захлопнул дверь у него перед носом.

– Кто это? – спросил Макс, когда Левенталь вернулся. – Друг?

– Да нет, просто так, все заходит.

– Странный какой-то… – Макс прикусил язык, потом он сказал: – Но я не помешал?

– Да нет же, нет. Я собирался тебе позвонить, Макс. Но потом подумал, может, лучше обождать.

– Я вроде как ждал, что ты позвонишь, ты же принял участие, на похороны пришел, ну и вообще.

Макс к нему обращался почтительно, слегка официально, нащупывал слова со странной осмотрительностью, чуть ли не как чужой. Придавленный, явно страдающий – видел же, видел Левенталь, – он все-таки старался найти подходящий тон, без лишней фамильярности. У Левенталя больно, виновато сжалось сердце. Хотелось про это сказать Максу. Но как? Тут был риск нагромоздить еще новую тягость. И как разговаривать, если никогда, с самого детства, они часу вместе не провели? И он догадывался, что эта его квартира, эти его мягкие кресла, приличные ковры, контрастируя с нищенской мебелью на Статен-Айленде, разваливающейся, пока не выплачена и половина рассрочки, наводили робость на Макса.

– Так как у вас там? – спросил он. И думал, что Макс заговорит про Елену. Думал, он для того и пришел, чтоб о ней поговорить.

– Да как небось и положено.

– Фил – ничего?

– Ну, когда один ребенок уходит, другому не сладко, наверно.

– Он справится.

Тут Макс приумолк, и Левенталь посчитал, что он про себя решает, затевать ли ему разговор про Елену, в последний момент засомневался, борется с собой.

– Да, дети все одолеют, – повторил Левенталь.

– Я вот хочу тебя спросить, – начал Макс. – Уладить хочу, насчет этого специалиста. Он говорит, ты дал ему десять долларов за первый визит. – И сунул руку в карман.

– Ах, ну что ты.

Но Макс открыл бумажник, привстал, выложил десятидолларовую бумажку под лампой на бюро.

– Зачем это?

– Со всей моей благодарностью. Спасибо.

Откупился, без слов оценил Левенталь. Снова на него накатило прежнее раздражение против брата, и он, с легкой прохладцей, ответил:

– На здоровье.

– Не за деньги только. За все.

Тут уж Левенталя прорвало:

– За малую долю того, что должен бы сделать ты.

Макс размышлял, воздев тяжелое, обветренное лицо с конопатым горбатым носом.

– Да, – сказал наконец, – мне бы надо быть тут. – Сказал покорно, сдаваясь, не находя себе, очевидно, никаких оправданий.

А Левенталь не удержался от нового вопроса:

– Елена что говорит?

– Про что?

– Насчет меня?

Макс, кажется, удивился.

– А что ей говорить? Сказала только, мол, странно, что в дом ты после похорон не пришел. Да она мало говорит. Все больше в постели лежит, плачет.

Левенталь подался вперед. Свет лампы облил ему волосы, плечи.

– Много у тебя с ней хлопот, а, Макс?

– Хлопот? Ты сам посуди. Дело-то тяжелое. Плачет она. Как не плакать.

– Говорил бы ты лучше со мной откровенно.

Макс еще больше удивился:

– А что мне скрывать?

– Раз ты не знаешь, так я и подавно. Но у тебя есть возможность выговориться, если хочешь. Мы, конечно, не такие уж близкие люди. Но у тебя – что? – есть еще кому излить душу? Друзья, может быть? Что-то я их на похоронах не заметил.

Макс выговорил, спотыкаясь:

– Что-то я тебя не пойму.

– Я спросил, много ли у тебя с Еленой хлопот.

Кровь ударила Максу в лицо, темно разлилась под недобритой стерней. В глазах мелькнули смятенье, страх, и нехотя, пальцами с траурными ногтями, он наметил отрицающий знак; он его не кончил; он сдался.

– Теперь уж она поспокойней.

– И что говорит?

– Да разное, – выдавил Макс с трудом, уходя от прямого ответа.

Но прямого ответа не требовалось. Левенталь себе представил, как Елена на той самой кровати, на которой лежал Микки, в той невозможной комнате лежит, и мечется, и вопит, а Макс сидит, вот как сейчас он сидит, и потерянно слушает. А что ему делать? И Филип должен слушать. При этой мысли его как ошпарило. Но как же, как мальчика защитить? Пусть слушает, знает. Левенталь же не просто так сказал Максу, что дети все одолеют. Из утробы выходят скрюченные, потом растут, выпрямляются: мягкие косточки. Опять их скрючит, опять они выпрямятся. Она мать ему, пусть полюбуется. Жестокая точка зрения, да? Его душу распирает любовь к этому ребенку. Но нежничать? Нежничать, когда кругом такая жестокость? Да разве же он против нежности, нет и нет, но бывают случаи, когда она равносильна слабости. Нежность? Во всем мироздании только человеку она дана, а он – ох как он жесток.

– Ты доктора к ней вызывал?

– Зачем ей, по-твоему, доктор?

– Вспомни маму!

Макс опешил.

– О чем ты говоришь! – Вдруг он весь покраснел от обиды.

– Я тебя не виню, что тебе не хочется это ворошить.

– Мама при чем тут? Она что, тебе маму напоминает?

Левенталь помялся.

– Ну, иногда… но ты же сам не отрицаешь, тебе с ней трудно.

– Чего же ты хочешь? Ну, бывает с ней. Конечно, бывает. Ребеночек ведь, как-никак. Тяжело ей. Но она справится. Она уже гораздо лучше.

– Ты, по-моему, не совсем понимаешь, Макс. Люди срываются с катушек долой. Теперь уж люди не те, что когда-то, чуть что, и… Да все это чувствуют. Я и сам… Она очень странно себя вела тогда в связи с больницей… Она насчет этого кричит, да? Насчет больницы? – Все больше его оставляла уверенность. – Вот я и подумал…

– Я тоже часто маму вспоминаю, и Хартфорд, и все. Не ты один.

– Да? – Левенталь внимательно на него смотрел.

– А насчет Елены ты это зря.

– Ты же веришь, что я очень бы хотел ошибиться, правда?

– Главная моя с ней забота – мне бы на юг их перетащить. Я все искал квартиру в Галвстоне. Потому я так долго. Ну и нашел, и аванс внес. Собрался вот всех перевезти.

– И хорошо. И самое милое дело. Увези ты Филипа из Нью-Йорка. Нельзя ему тут торчать.

– Вот только Елену никак не уговорю.

– Почему?

– Может, зря сразу после похорон разговор я завел. Ни в какую: не хочу и не хочу.

– Скажи, старуха часто у вас бывает – мамаша ее?

– A-а, да все время почти.

– Бога ради, гони ты ее!

Его ярость поразила Макса.

– Она-то при чем?

– Ты ей воли не давай. Защитись ты от нее.

Впервые на лице у Макса проглянула улыбка.

– Она меня не укусит.

– Я не сомневаюсь, это она подбивает Елену остаться в Нью-Йорке. Откуда ты знаешь, что она ей говорит? Ты же не понимаешь, о чем они разговаривают.

Лицо Макса изменилось; опять стало хмурым, поникли уголки рта.

– Нет, худо-бедно я понимаю, – он сказал, – а ты думаешь, видно, что мне бы надо на еврейке жениться.

– Никогда ты от меня такого не слышал, – с жаром выпалил Левенталь. – Никогда.

– Правда.

– И не услышишь никогда. Я про тещу говорю, не про Елену. Ты же сам мне рассказывал, что старуха тебя ненавидела, давным-давно. Она изо всех сил будет вам пакостить. Может, ты притерпелся к старой ведьме, уже не видишь, что она собой представляет. А я-то понаблюдал. Для меня ясно как день: она считает смерть Микки наказанием Божиим, потому что Елена за тебя вышла.

Макс порывался что-то сказать, но губы его не слушались, и сквозь природную смуглость, сквозь тень заботы лицо заливала краска.

– Ну ты сказанешь! – выговорил он наконец. – В жизни я таких разговоров не слышал. То про Елену себе забрал в голову, теперь на тещу вон бочку катишь.

– Тебя не было. Ты не знаешь, что она вытворяла. Это ужас.

– Э, да ты у нас стал подозрительный. – Лицо у Макса опять помягчело, и он вздохнул.

– Она просто пышет ненавистью, – не сдавался Левенталь.

– A-а, да ну тебя, простая бабулька, кому она мешает?

«Если я ошибся насчет Елены, – думал Левенталь, – сделал из мухи слона, дико истолковал тот ее последний взгляд, в церкви, это преступная ошибка, ужасно, ужасно; ну а кавардак в душе, который ее породил, даже еще ужасней. Нет, надо в себе разобраться, вот только успокоюсь, окрепну. Теперь не до того. Но насчет старухи – ох нет, какая уж тут ошибка».

– Тебе надо избавиться от тещи! – сказал он Максу со свирепым напором.

– Ах ну о чем ты говоришь? – скорей устало отмахнулся Макс. – Старая, вдовая, больная. Елена у нее единственная дочь. Как я ее выгоню? Эту неделю она помогала, прибиралась, стряпала на нас. Знаю, она меня не любит. Ну и что? Усталая такая бабулька. Иной раз даже грустно станет, как на нее погляжу. Нет-нет, мы поедем в Галвстон. Осенью Фил пойдет в школу. Он хочет ехать, Елена тоже хочет. Я ее уговорю. Она хочет уехать из этого Нью-Йорка, только не отошла она еще. Но она поедет. Мне надо опять на работу, и больше я не хочу, чтоб мы разлучались. Не пойму, и чего ты так на тещу взъелся. Пусть она будет моей самой большой неприятностью… – Пиджак широкими фалдами падал, как килт, почти до колен, где лежали его руки. Заскорузлые пальцы еще утолщались там, где им полагалось сужаться, складки на суставах были как резьба расплющенного винта. – И ты же не знаешь, какая Елена бывает, как жизнь прижмет, – продолжал он. – Она дергается, на людей кидается, перед тем как чему-то случиться, а уж как стукнет, посильнее меня будет. Во время депрессии, когда я совсем свалился, она от порога к порогу ходила, продавала разную чепуху.

– Я и не знал, что ты свалился.

– Да, было такое. И потом, мы жили на пособие, а у нее брат, бандюга, хотел меня тоже к делу пристроить, в «Астории». Хоть немножко бы деньжат я увидел, но она говорит – нет, и стояла до последнего, и так и остались мы на пособии. Другая бы сказала – давай-давай.

– Ясно.

– Потом, как дела получше стали, мы и подумали, что можем себе позволить прибавление семейства. Микки никогда здоровенький не был, как вот Фил. Может, мы тоже ошибки творили. Но что ты будешь делать? Это ж не как Бог, понимаешь, в Библии, взял и вдохнул жизнь в Адама или в кого. Я же тебе говорил, нет? Вхожу в больницу, спрашиваю у няни, в какой он палате. Вхожу, а он уж прикрытый лежит. Отдернул простынь и – вижу.

– Идиоты! – крикнул Левенталь. – Чтоб никого там не поставить!

Макс их оправдал, круто взмахнув рукой:

– Не все и няни знали. Больница большая. – И он продолжал свое: – Вот, еду на юг, хочу все начать сызнова. Я же аванс внес, и всё. Но по правде тебе сказать – не больно много я жду. Выдохся уже весь.

У Левенталя екнуло сердце.

– Выдохся? – сказал он. – Я старше тебя, а так не говорю.

Макс не ответил. Двубортный пиджак сидел нелепо на мощном теле.

– Было время, и у меня возникало такое ощущение, – продолжал Левенталь. – Эти чувства накатывают и проходят… – Брат повернул к нему твердое, темное лицо, и он осекся.

Посидели рядом, помолчали, потом Макс засуетился, встал. Левенталь его проводил к подземке. Улицу придавило туманом. У турникета Левенталь бросил два никеля в щель, Макс кинул через плечо:

– Чего тебе тут со мной маяться.

Но Левенталь прошел через турникет. Стояли у края платформы, пока не заурчал, подбегая, поезд.

– Если чем могу… – сказал Левенталь.

– Спасибо.

– Нет, правда.

– Спасибо. – Он протянул руку.

Левенталь неловко распахнул объятья, стиснул его. Поезд стучал на стыках, весь в шрамах, вынырнул из жаркой пыли передний вагон; побежали окна. Макс обнял его в ответ. «Звони», – хрипло дохнул Левенталь ему в ухо. Взвихрилась толпа у дверей. Поезд тронулся, и он увидел, как Макс, повиснув на ремне над чужими головами, рыскает взглядом в окне.

Левенталь вынул платок, утер пот. И начал взбираться по долгим, забранным в сталь бетонным ступеням, открыв рот, чтоб легче было дышать. На полпути остановился, вжался в стену, пропуская других, с таким лицом, будто злится на духоту. Сердце стало огромное в груди, ему было плохо.

Потом снова двинулся. Туман разрядился дождичком. С верхней ступени Левенталю видно было, как в холодной воздушной струе летучей мышью расправился зонт. Вертящаяся дверь спешила и звякала. Он застегнул плащ, поднял воротник, и от сверканья фар, пробивавших улицу, перевел взгляд к громаде огней, дрожащих в огромной тьме.

20

С субботней почтой пришло приглашение от миссис Гаркави на тот же вечер: день рождения внучки, семь лет. Левенталь перехватил его у почтальона, под моросью подле подъезда. От Мэри ничего не было, и он даже в глубине души обрадовался: чувствовал, по правде сказать, что позорно улизнул, оставляя квартиру во владении Олби. Якобы вышел за кофе. Когда вернулся, в квартире был холод собачий и плакали оловянно-серые окна. Олби еще дрых в столовой, голыми руками обняв узкий матрац, неприятно изогнувшись. Одежда валялась на полу, в комнате воняло. Левенталь пошел на кухню, поставил кофейник, но представил себе, каково-то будет кофейничать в невеселой гостиной, поморщился, выключил газ и пошел поесть на углу. А после завтрака он возвращаться не собирался.

Вокруг приглашения миссис Гаркави, почти бессознательно, косвенно вызрели планы. Сначала Левенталь вообще сомневался. Пойти? Когда только-только похоронили Микки? Но потом решил, что будет невредно побыть на людях, и махнул за подарком. В полдень оказался возле библиотеки, несколько часов там проторчал, листая журналы, смотря, что другие делают. Только вечером, выходя из кинохроники на Таймс-сквер, сообразил наконец, что так прилежно убивал день с единственной целью: не иметь дела с Олби – не хотел его видеть, не мог. Нарочно забрался по Бродвею подальше, а теперь что-то как путалось в ногах, мешало идти, и он замедлил шаг, еле плелся.

«Ладно, сведу я его с Шифкартом, – рассуждал Левенталь. – Подумаешь, дело большое! Ну, сведу их, а если покажется ему недостаточно, там поглядим. Да, но что подумает Шифкарт? Я и так у него на заметке, он довольно гадко на меня глянул, когда я не мог из себя выдавить смех над его этой шуткой. Лучше с улицы прийти, чем с моей рекомендацией. Но хорошо, хорошо, раз он так верит в блат, будет ему этот блат, на здоровье».

Перед ужином он заскочил домой надеть свежую рубашку. Олби не было. От грязи и хаоса в доме Левенталя тошнило. На кухонном полу разная пакость, не убрано со стола. Он бы в ночлежке вел себя приличней. «Это он надо мной изгаляется», – решил Левенталь. И стал подметать кухню. Наклонясь над совком, вдруг почувствовал, как странно натянулась кожа у него на лице. Бросил веник в угол, вымыл руки и ушел.

Миссис Гаркави встретила его в прихожей и с ходу огорошила:

– Я безумно, безумно расстроилась, когда узнала про твоего племянника! – Как будто он даже в лифте не думал про Микки. – Доктор Денизар мне сказал. Я уверена, он сделал все, что мог.

Левенталь промямлил, что тоже в этом уверен. Он всегда пасовал при встречах со всеми Гаркави, но в нынешней его печали это чувствовалось острей. Он их любит, они хорошие, а неловкость не стирается, и всё тут. Вот и миссис Гаркави, как сын – такая же встрепанная. Но в вечном оживлении сквозит с изнанки такая тоска и порой вылезает наружу, и тогда он не знает, куда от нее деваться.

– Когда-нибудь наука победит смерть, – говорила она, – даже в «Таймсе» в прошлое воскресенье была об этом целая дискуссия.

Левенталь сумел себя взять в руки, ответить:

– Я надеюсь…

– Ах, да определенно же. Но тогда придется контролировать рост населения. О, наука и с этим справится. Столько умов! Кто-то там изобрел что-то такое, чтоб ткани не отмирали. Мы с тобой, конечно, не доживем. Это уж для будущих поколений. Но хоть бы что-нибудь да перепало. Вот отец мистера Бантинга – умер за год примерно до того, как открыли инсулин. А этот мистер Богомолец – не мог воспользоваться собственной сывороткой, что ли, из-за плохого сердца и умер, бедняжка. Аса, а сколько было племяннику?

– Три с половиной, четыре…

С нее как будто разом слетело все вдохновенье. Двигались только глаза и вдруг воткнулись в его взгляд со знакомой пронзительностью.

– Это брат, который в Квинсе живет?

– На Статен-Айленде.

– Аса, мне просто стыдно бывает, что я так зажилась, когда умирают дети.

Ну что ты на такое ответишь?

– Но я же ничей век не заживаю. – Она снова воспряла; и дрогнули уголки подведенных зеленым глаз.

– Мама! – кричала Юлия.

– Мужчины в столовой, Аса. На столике вино, виски. – Она вспыхнула, повернулась и пошла прочь, широкозадая в своем голубом платье, унося лепешки орнамента на плечах.

Гости, которых он никого не знал, играли в безик. Он затосковал: рассчитывал увидеть Шлоссберга или Шифкарта.

– Присаживайся, – крикнул Гаркави.

– Нет, я, наверно, не буду. Дэн, а еще кто-нибудь придет?

– Кое-кто ожидается, – буркнул Гаркави. Он был поглощен игрой.

Левенталь налил себе бокал вина, взял обсыпанный сахаром ромбик печенья. Вдруг вспомнил про подарок, сглотнул вино, вытащил из кармана пакет и пошел на кухню. Над плитой повисло облако. Юлия держала над маслом дуршлаг с жареной картошкой и, воротя от брызг лицо, вне себя кричала:

– Мама, мама, только Либби сюда не пускай!

– Не ходи туда, внуча. А ты, Юлия, не торопись с картошкой. Сырая будет!

Левенталь топтался с пакетом наготове.

– Вот, у меня тут кое-что для девочки.

– Ах, какой ты внимательный, – сказала миссис Гаркави. – При таких твоих несчастьях.

Левенталь стоял как пень.

– Ну вот, – выговорил он наконец, – с днем рожденья.

Пакетик скрепляла золотая печатка, и, бросив беглый взгляд Левенталю, Либби тут же стала ее отдирать.

– И ни тебе «спасибо, дядя Левенталь»? – ярилась Юлия.

– Юлия, это же просто от застенчивости, от нервов.

– Скажи спасибо, зверушка ты этакая.

Девочка ринулась в прихожую, Левенталь вернулся в столовую. Выпил второй стакан сладкого вина и третий.

– Садись с нами, – позвал Голдстон.

Он качнул головой, ссутулился у стола со спиртным, всей грудью налег на борт и тянул вино. После четвертого стакана тяжелая, сонная, молочная теплота потекла по жилам. Но он удивительно ясно все видел, схватывал каждый жест, как при особенном, ярком свете. Пока шелестели, хлопали, шлепали, щелкали о красную кожаную подушечку карты, он разглядывал руки, деловитые, снующие, тасующие купюры, во всем разнообразии суставов и пальцев. У Гаркави – пальцы белые, сужающиеся, наивные. А рядом – руки жилистые, волосатые, и большие пальцы отогнуты, почернели – от свинца? печатник? Красные, исчерченные кисти. «Натруженные руки», – решил Левенталь. Однако – ого, как он ловко перебирает монеты, считает, сгребает, ухватисто и привычно.

Отойдя от стола, он побрел в темную гостиную, зажег сигару. Сердце горячо и густо приливало к сердцу, к мозгу, в основном приятно. И чуточку больно. Легкая грусть – приправа к удовольствию. Он сделал еще глоток, облизнул ножку бокала, обтер рукой – во избежание кружка – и поставил на столик. Из прихожей летел голос миссис Гаркави: «Будущие поколения»; он усмехнулся: «Бог ты мой!» – и сел, осоловелый, тяжелый.

Погодя увидел, что Гаркави вошел и, видимо, ищет его. Подал голос из угла:

– Привет!

– A-а, затаился, втихомолку сигарой балуешься. Народ валит. Мама с Джулией уже накрывают.

Левенталь и сам слышал, как стулья в столовой скребут по паркету ножками.

– Слушай, а Шифкарт будет?

– Его, по-моему, не приглашали. А что?

– Как ты думаешь, я тогда произвел на него жуткое впечатление?

– На меня уж точно. Ты меня буквально сокрушил своей психологией гетто в чистом виде. Выступление насчет Дизраэли – это было что-то.

– Ну почему. Но он тебе ничего не говорил?

– Ничего. У тебя что, рецидив застарелой болезни – ах, как ко мне относятся?

– Я хотел у него кое-что выяснить… посмотреть, что он мне скажет. Поможет ли насчет одного человека.

– О ком хлопоты?

– Это ведь не важно о ком, правда?

– Предположим, не важно. Пожалуйста, можешь не говорить. – И было, кажется, уже раздражение у него в голосе.

– Какая тебе разница, кто это?

– Я хотел помочь, потому спросил. И не намерен с тобой тут качать права. Тем более ты под градусом. Я видел, как ты употреблял.

– Ах, у тебя была тысяча возможностей помочь, – вздохнул Левенталь.

– A-а, так это тот, наверно, ну как его, который тебя изводит. – Гаркави даже захохотал при этом своем счастливом озарении. – Он, да?

Левенталь тупо кивнул.

– И зачем эти тайны?

– Нет никаких тайн, – буркнул Левенталь.

– Но помощь – в чем состоит? Чего ему надо? Не представляю, Шифкарт тут при чем.

– Ну, понимаешь, Дэн, Олби заинтересован в сценарной работе, и раз он тогда меня рекомендовал у Дилла, он хочет, чтоб я его тоже представил Шифкарту, поскольку тот связан с кино. Я как бы обязан.

– Но ведь Шифкарт, учти, ни малейшего отношения не имеет к сценариям. Он по части актеров, талантов.

– Олби считает, что у него, наверно, есть связи. По-моему, бред, но он попросил, и я… По правде тебе сказать, Дэн, я уж и не знаю, что думать. У меня свои сомнения. Но он мне устроил ту встречу с Редигером. И я подумал – ладно, пусть он встретится с Шифкартом. Я что, отвечаю за Шифкарта? Я выкажу свои добрые намерения и отплачу за одолжение. И так далее. В таком духе.

– Не верю. По-моему, он тебя затягивает в какую-то ерунду.

Кактус миссис Гаркави, стоявший за спиной у Левенталя, мазнул его по волосам, Левенталь зажмурился, отдернул голову.

– Но как ему удалось скормить тебе такую чушь? И откуда он пронюхал про Шифкарта?

– Просто он был у меня, увидел визитную карточку.

– Ага, значит, все наведывается. Значит, ты его поощряешь. Мы же, по-моему, пришли к заключению, что он ненормальный.

– Это ты пришел! – Левенталь взвился, замахал руками. – Только ты! Это ты говорил. С тетей своей его сравнивал.

– С тобой сегодня просто невозможно разговаривать. Мы оба пришли к общему заключению.

– Нет! Нет! – Левенталь и слушать не хотел. – Абсолютно отрицаю! Абсолютно!

– И с чего я это взял, если ты ничего такого не говорил? Ну пойми. Я же не видел этого типа. И в чем дело? Какая тебя муха укусила? Я вижу, тебя черт-те куда повело. Ты, естественно, употребил; возможно, это отчасти объясняет твое дикое поведение. Да, дикое. Я всегда знал – ты не умеешь себя поставить. Вижу, он тебя вынудил-таки плясать под свою дудку. Он к тебе заглядывает, ты заводишься, стоит о нем заикнуться, ты готов послать его к Шифкарту…

– Куда угодно готов послать, только бы глаза мои его больше не видели, – простонал Левенталь.

– Ну вот, разве ты стал бы такое говорить, если бы элементарно не вляпался. И я же вижу, ты недоговариваешь; не надо быть специалистом по чтению чужих мыслей, чтоб это понять. Должен тебе напомнить, ты встал на опасную дорожку, и всё, и больше я ничем не могу тебе помочь. Ты не маленький мальчик…

– Дэн, ты знаешь Шифкарта. Это нужно сделать. Скажи мне… – Он схватил Гаркави за руку.

– Сам с ним разбирайся.

– Да, хорошо, я только хочу тебя попросить…

– Пошли, пора. Нас ждут. Завтра это обсудим, когда ты проспишься и захочешь поговорить со мною начистоту.

Гости, сплошь мужчины, сняв пиджаки, сидели на стульях с высокими спинками. В дверях кухни с миссис Гаркави разговаривал мистер Шлоссберг, только что с улицы, еще в пальто. Левенталь поздоровался, Шлоссберг ответил: «Здравствуйте», – но, кажется, не узнал.

– На Четырнадцатой, недели две назад, – напомнил Левенталь.

– С памятью у него не очень, – шепнул Гаркави. И потащил Левенталя к ряду стульев перед закусками.

Напротив себя за столом Левенталь опознал обладателя красных рук, которые наблюдал за картами. Фамилия его была Каплан, лицо, как и руки, красное и растресканное. Синие глаза остро косили, будто, Левенталю подумалось, он сверлил взглядом небо и вывихнул их. Вот как раз он поднял стакан бренди:

– Ну, выпьем!

– Выпьем, – поддержал чей-то голос. – За встречу в Иерусалиме!

И – голос Юлии:

– В прошлом году мы устраивали детский праздник. Это просто невозможно выдержать! В этом году решили собрать взрослых.

– Может, к еде приступим? – спросил Голдстон.

– Надо бы торт сначала поставить, – объясняла миссис Гаркави, – они там в кондитерской подхалтурили. Вся глазурь прилипла к бумаге. Уж мы постарались его привести в божеский вид.

Юлия уже ставила на стол торт о семи свечах. Либби стояла и не отрываясь смотрела на пламя. Глаза – точная копия бабушкиных и дядиных.

– Ну, задувай, мусенька, – сказал Гаркави. – Лучше все сразу, на счастье.

Но Либби потянулась к свечке и пробовала поймать каплю текучего воска.

– Либби, детка, – понукал отец.

– Люди ждут, – взвизгнула Юлия. – Ты в кладовке висеть вверх тормашками захотела?

Девочка склонила лицо к яркому кругу свечей. Левенталь смотрел, как они влажно дробятся в ее глазах, озаряют белый лоб. Вот – дунула, и растекся над столом белый, пахучий восковой дым. Хлопали и кричали гости.

– Чудный дитенок, – шепнул Гаркави Левенталю, и тот кивнул, не отрывая тяжелого взгляда от свечек. Юлия, бабушка целовали Либби.

Ужин начался. Левенталь чувствовал, как одежда шерстит, жмет, рубашка особенно, он расстегнул ворот, шепнул Гаркави: «Шею режет». Но Гаркави уже был захвачен спором, который еще раньше затеял с мистером Бенджамином, теперь сидевшим между Голдстоном и Юлией. Левенталь сразу приметил в прихожей его хромоту, ортопедический башмак. Цвет лица – как у индийца, седеющие короткие кудри, презрительно усмешливые темно-пятнистые губы; в широко расставленные карие глаза подмешано желтизны. Бенджамин был страховой агент, Гаркави нападал на страховые компании. «У Кардозо[22]22
  Кардозо, Бенджамин Натан (1870–1938) – знаменитый американский юрист.


[Закрыть] это же все прекрасно показано. Так что вы еще хотите? Те самые деньги, какие сдирают с клиентов, используют против них». – «Не понимаю, Гаркави, чем один бизнес хуже другого? Тогда уж вам следует сразу против всех них ополчиться. И против правительства. Вы любитель, Гаркави, любитель. Я такие разговоры и от профессионалов слышал. За порядок и за гарантии надо платить. Бывает такая упряжь, бывает другая. Людям нужна упряжь. Эта еще полегче других». «Ах, мой милый, да вы, оказывается, ретроград», – вскипал Гаркави. «Так вы что, вообще против всех банков? против бизнеса?» – не отступал Бенджамин. «О черт, вот именно». – Гаркави уже орал. «Так-с, интересно, какую же вы систему предлагаете?» Улыбка мистера Бенджамина безнадежно окислилась.

– Прекрати эти пререкания, Дэн, ради Бога, – взмолился Голдстон.

– Хорошо, попробую объяснить доходчивей, – продолжал Бенджамин. – Разве вы не хотите обеспечить тех, кого вы любите? И давайте не будем спорить о том, какая система лучше. У нас – уж какая есть.

– Возможно, и ненадолго. Все может быть сметено за одну ночь, никто ничего не знает.

– Но пока… – перебила миссис Гаркави, – Дэниел, и что ты такое мелешь! Не желаю от тебя это слышать!

– Мама, я говорю чистейшую правду. Бывали и прежде великие системы, и люди думали, что так будет длиться вечно.

– Это вы Инсулла[23]23
  Инсулл, Сэмюэль (1859–1938) – создатель первой монопольной компании коммунального обслуживания, глава других компаний, крупнейший магнат. Был обвинен в мошенничестве и нарушении законов; суд его оправдал, но карьера кончилась.


[Закрыть] имеете в виду? – спросил сосед слева.

– Я имею в виду Рим, Персию, Великую Китайскую империю!

Мистер Бенджамин пожал плечами:

– Но нам с вами приходится жить сегодня. Если бы у вас был сын, Гаркави, вам бы захотелось дать ему университетское образование. Кто будет ждать Мессию? Расскажу вам анекдот, про один городок в древней стране. Городок лежал в стороне от пути, в долине, евреи испугались, что Мессия пройдет мимо, их не заметит, и построили высокую башню, и наняли городского нищего, чтоб сидел на ней весь день напролет. Вот этого нищего встречает приятель и спрашивает: «Ну, Борух, как тебе твоя должность?» А тот отвечает: «Платят немного, зато, как я понимаю, это постоянная работа».