Текст книги "Пастораль сорок третьего года"

Автор книги: Симон Вестдейк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Со Схюлтсом она познакомилась только потому, что ей понравилось его лицо, – так она поступала часто. Провокация и предательство не входили в ее планы (женщина, с которой Ван Дале разговаривал в трамвае, была не она). В тот раз она была в гостях у приятельницы и, выйдя на улицу, сразу начала охоту на мужчин. Наученная горьким опытом, она не могла надеяться на то, что такой симпатичный мужчина обратит на нее внимание, и никак не ожидала, что он придет на свидание в кафе. В кафе поле ее шпионской деятельности вдруг расширилось. Офицер, на которого показал Схюлтс, служил в авиации, а так как она знала об особом интересе английской разведки к нидерландским аэродромам, то решила, что женщина, сидевшая напротив него, работает на англичан. Сначала она не придала этому особого значения, но потом, видимо чтобы похвастаться, рассказала о встрече своему немцу, который, к ее удивлению, страшно обрадовался и поручил ей передать эти сведения в СД: может быть, он хотел обратить на себя внимание начальства, ибо разоблачения и инсинуации в культурной сфере сильно пали в цене после провала палаты по делам культуры, а может быть, он получил дополнительное задание, так как нехватка людей сделала неизбежным совмещение нескольких обязанностей. Ей показали фотокарточки авиационных офицеров, она сначала ошиблась – у Брауна было заурядное лицо, – но потом, когда указанный ею офицер убедительно доказал, что никогда не связывается с приличными женщинами, ошибка была исправлена; Брауна выследили, установили личность Мин Алхеры и наконец напали на след ее бывшего жениха Овереема, преподавателя английского языка, которого уже давно разыскивали за его коммунистическую деятельность. Задание с которым Марианна торопилась в синей машине в Гельдерланд, состояло в том, чтобы встретиться с Овереемом в рол подпольщицы и подруги Мин Алхеры. Однако выполнить задачу ей не пришлось, так как Овереем был арестован за дв недели до этого; в его доме было найдено достаточно уличающего материала. Брауна расстреляли еще до ареста Овереема. Мин Алхера не догадывалась о грозящей опасности, ее не насторожило, что от Овереема уже несколько недель не было никаких вестей: такое случалось и раньше; никто не знал о ее работе и не мог предупредить об угрозе ареста. Ее арестовали не сразу, видимо, считали не очень опасной, а может быть, просто по халатности или забывчивости. От Брауна она за пару недель до этого получила прощальное письмо, в котором он сообщал о неожиданном направлении на Восточный фронт, – письмо было сфабриковано в одной из канцелярий СД.

Запрашивать сведения о Схюлтсе в дружественных ей немецких инстанциях Марианне не хотелось, чтобы не привлекать к нему лишнего внимания. На него, как преподавателя немецкого языка и немца, по происхождению, не вступившего по примеру отца и брата в НСД, конечно, было заведено дело, и она не желала навлекать на него дополнительные неприятности. Однако теперь, бредя в одиночестве по темным улицам, испытывая чувство боли и обиды от нанесенного удара, она решила отбросить всякую жалость, теперь она была одержима одним желанием: отомстить негодяю, который водил ее за нос, возбуждая пикантными разговорами, и в его лице отомстить всему мужскому роду… Она не хотела видеть никого из мужчин в этот вечер, поэтому ей пришлось позвонить тому единственному, который сейчас был ей нужен. Для этого она пошла в кафе. Она набирала номер, держа в руке очки, которые надевала, чтобы найти его телефон в записной книжке, где он был записан секретным кодом. При разговоре с мужчинами, даже по телефону, она всегда снимала очки, которые ее старили.

– Говорит Ольга, – сказала она, услышав знакомый мужской голос.

– А, в чем дело?

– У меня есть для тебя небольшой подарок, – сказала она по-немецки. – Записывай.

– Что записывать? – равнодушно спросил он. По звуку она поняла, что он берет бумагу и карандаш. – Ну, малютка, открывай огонь.

– Шульц, или Схюлтс, как он называет себя на голландский манер, Иоган, преподаватель немецкого языка в Доорнвейке, недалеко отсюда, 29 дет, Так вот, он оскорбительно отзывался о фюрере…

– Ах, боже мой, Ольга, может быть, ты неправильно поняла…

– Он называл фюрера идиотом, фюрер якобы не разбирается в национал-социализме, действует опрометчиво, не понимает, что делает. Ну как, этого достаточно?

– Ну нет, милое дитя… Это еще не оскорбление, просто более или менее верное психологическое замечание. Если мы будем арестовывать всех…

– Записывай еще. Он позволял себе иронически высказываться о различных методах, применяемых в немецких концлагерях. Вряд ли его замечания можно назвать психологическими, скорее, крамольными. Он, в частности, говорил, что заключенных истязают до тех пор, пока не превратят в совершенно других людей…

– Что-о-о?

– Пока их не превратят в совершенно других людей, в другие существа, пока они не станут непохожими на самих себя…

– Вот это интересно! И отсюда ты хочешь сделать вывод, что этот неглупый и остроумный человек настроен враждебно по отношению к немцам? Я сам не мог бы сформулировать лучше…

– Записал? Этот Шульц – немец по происхождению, его отец и старший брат – члены НСД. Он сам, как я уже говорила, преподаватель немецкого языка. Я предполагаю, что против него уже есть кое-какой материал.

– Проверим. Но тебе не кажется, что все это немного несерьезно? Во всяком случае, я не могу обещать, что твоя жажда мести будет удовлетворена.

– Жажда мести? В каком смысле?

– Ясно в каком. – В его голосе, звучавшем до этого момента равнодушно и бесстрастно, послышалось явное осуждение.

– Я не тянула его за язык, он говорил по своей воле.

– И к твоему несчастью, предпочел волю неволе. Пока! На этом разговор закончился.

ОТЕЛЬ «ПРИНЦ ОРАНСКИЙ» [53]53
  Во время фашистской оккупации голландцы иронически называли тюрьму в Схевенингене Отелем «Принц Оранский».


[Закрыть]

Когда днем в среду Схюлтс вернулся домой из школы, ему бросилось в глаза, что юфрау Схёлвинк не выглянула из кухонной двери, чтобы удостовериться в его приходе и приготовить ленч. Наверное, она куда-то ушла – в доме царила полная тишина. Не придав этому большого значения, он поднялся наверх и направился в свою комнату. В дверях он остановился: в комнате находились двое в штатском, один из которых, низенький, в очках, смотрел прямо на него, а второй, высокий, с седыми усиками, стоял у окна, заложив руки за спину. Его первое желание – броситься вниз по лестнице – разгадал низкорослый, который скользнул мимо него и запер дверь. Длинный обернулся и спросил по-немецки:

– Вы Иоганн Шульц?

– Да, я Схюлтс.

– Вы должны поехать с нами в Гаагу.

– В Гаагу? Зачем?

Не ответив, длинный сделал знак низкорослому, и тот немедленно вышел из комнаты. Вскоре внизу отворилась дверь, послышались тяжелые шаги в коридоре, потом стук входной двери и звук удалявшихся шагов на улице. Низкорослый вернулся и остановился в дверях позади Схюлтса. Когда Схюлтс в замешательстве оглянулся, длинный приказал:

– Садитесь.

Схюлтс опустился в свое собственное кресло, наискосок от дверцы шкафа с Безобразной герцогиней, охранявшей вход в тайник. Но что толку от тайника, в который невозможно спрятаться? Злые карие глазки Маргариты Каринтской и Тирольской, казалось, ехидно смеялись над ним.

– Курите, – предложил он длинному, в черных недоверчивых глазах которого, опушенных щетинистыми ресницами, он тщетно искал поддержки.

– Нет, благодарю.

Сзади кашлянул низкорослый: Схюлтс повернулся, жестом предлагая закурить, но тот смотрел мимо него.

– Почему?

– Не задавайте вопросов, – пробормотал устало высокий. Низенький снова кашлянул. Схюлтс гадал, где у них револьверы. Оба казались обыкновенными обывателями, низенький – из простых, длинный больше походил на чиновника. Ему вдруг захотелось потребовать у них удостоверения, но он воздержался из чисто утилитарных соображений, чтобы не настраивать их против себя.

– Может быть, мне взять с собой белье и другие вещи?

– Вам ничего не надо брать с собой, – спокойно сказал длинный, разглядывая свои ногти.

Через несколько минут гудок машины известил, что она у дверей дома. Следуя за низеньким, Схюлтс спустился по лестнице – длинный шел сзади. Юфрау Схёлвинк так и не показалась. У шофера, который, видимо, сторожил ее, было ужасно хамское лицо; он оказался голландцем или, во всяком случае, говорил по-голландски, был очень ретив и услужлив и явно подлизывался к низенькому, который сел рядом с ним, но держался холодно. Высокий, занявший место сзади рядом со Схюлтсом, совершенно игнорировал шофера. Они не привлекли ничьего внимания, улица казалась спящей. Улице было безразлично, что Схюлтса в немецкой машине везут в Гаагу. Когда выехали на шоссе, длинный закурил сигарету; Схюлтс попросил разрешения закурить, и тот ответил: «Пожалуйста». Всю дорогу все молчали, за исключением голландца, подлизывающегося к низенькому.

Полтора часа Схюлтс жил в этом удивительно узком пространстве между свободой и неволей, с которым после мая 1940 года познакомилось в немецких машинах, полицейских фургонах и поездах так много голландцев. За окнами проносилась свобода, он еще был причастен к ней, так как мог смотреть на нее. Глазами он мог делать все, что хотел, – длинный не запрещал, низенький тоже. Он мог даже повернуться и посмотреть назад через заднее стекло. Он мог смотреть на виллы, на дорогу в том месте, где Пурстампер звал на помощь немецких солдат; он мог смотреть на замаскированный под виллу бункер, на велосипедистов, прохожих, почтальона, полицейских, он мог при желании помахать им рукой, так как был без наручников. Очевидно, и низенький и высокий – меткие стрелки, и поэтому их не пугает, что он может выпрыгнуть из машины. Это и была свобода – не полная свобода, не та свобода, когда хочется запеть во весь голос, но все же свобода, которую он не хотел терять, свобода, которой он мог наслаждаться глазами. Но внутри, там, где находилось самое свободное в нем – его разум, – там уже действовали мрачные силы неволи. Больше, чем неволи, – смерти. В причине своего ареста он не сомневался ни минуты. Живым ему не уйти. Странно было лишь то, что рядом с ним в машине не сидели Эскенс, Баллегоойен, Хаммер и Ван Дале. Удивляло также, что на него не надели наручники. Но кто поймет немецкую полицию во всех тонкостях ее поведения? Первую загадку он вскоре разгадал? если его выдала Мийс Эвертсе, узнавшая его, сидя в синей машине, то она не могла назвать остальных. Неплохая месть. Как бы там ни было, а он пропал, это было ясно как дважды два четыре. Он закурил вторую сигарету и стал думать о смерти. Боялся ли он ее? Трудно ответить; во всяком случае, ему хотелось верить, что, будучи обреченным на смерть, он сумеет доказать, что не боится, и в этом не будет никакой особой заслуги – самое простое и естественное дело, сотни голландцев до него уже доказали это. Каждый умирающий в некотором роде доказывает, что не боится смерти: сама смерть своей неотвратимостью порождает бесстрашие. Кроме того, его интересовал сам процесс уничтожения жизни, он чувствовал что-то в таком роде: хочу проверить, сможете ли вы уничтожить меня, и если сможете, то интересно узнать, каким образом.

В объезд центра города, а значит, и дома Ван Дале машина свернула на широкое гладкое загородное шоссе и понеслась в Гаагу. Куря сигарету за сигаретой, Схюлтс несвязно и в то же время торжественно прощался с голландским ландшафтом под облачным небом, немного прояснившимся на западе. Еще сорок пять минут в пути, еще полчаса – машина проглатывала свободу вместе с километрами. Только один раз его попутчики прервали его мысли, когда в районе Зутермеера низенький спросил у шофера название деревни и повторил его длинному, язвительно добавив: «Ох уж эти мне голландцы…» У Схюлтса не было желания выступать в защиту своей родины на фронте фонетики или географической терминологии. Его осенила другая мысль. Насколько ему было известно, политических преступников редко направляли в Схевенинген, разве только из самой Гааги, они обычно попадали в тюрьму города, который они только что проехали, а потом, как правило, их везли в Роттердам или непосредственно в один из концлагерей. Схевенинген служил местом наказания спекулянтов, крестьян, повинных в нелегальном убое скота, и прочих мелких нарушителей порядка, которые, впрочем, никогда там долго не задерживались, а евреи, в основном гаагские евреи, тем более. По слухам, всех настоящих заключенных из Схевенингена этой весной отправили в разные места, в частности в Харен. Однако СД, по чьей воле устанавливались порядки, могло взять себе волю нарушить их. Уж кто-кто, а СД располагало волей в полной мере, а не как он, у которого от ее щепотки оставалось все меньше: еще четверть часа, а если ему не повезет у светофоров, то не более десяти минут… Около отеля «Белый мост» он вдруг понял, что все время обманывал себя мыслью, что его везут не в Схевенинген, а в Гаагу, ведь длинный сказал «Гаага», не «Схевенинген». Других предположений о пункте назначения у него не было; с таким же успехом он мог предположить, что для него заказан номер в этом самом отеле «Белый мост» или что его пригласили на завтрак к Зейссу-Инкварту. Когда машина выехала на Помпстационсвёг, то он понял, что длинный назвал Гаагу вместо Схевенингена, чтобы зря не волновать его или из-за трудного произношения сочетания «сх». Теперь стало ясно, что номер ему заказан не в отеле «Белый мост», а в Отеле «Принц Оранский».

Они проехали Помпстационсвег под сенью пожелтевшей листвы, свернули резко влево и оказались на широкой улице с трамвайными рельсами, откуда открывался вид на дюны. Схюлтс успел рассмотреть, что почти каждая дюна больше, чем просто дюна, или меньше – кто как на это смотрит: тут было, так сказать, сердце Атлантического вала. В низкой стене, вдоль которой ехала машина, показалась узкая дверь; машина остановилась, длинный сказал: «Бросьте сигарету» – и позвонил; им отворили, Схюлтс прошел между длинным и низкорослым по двору и наконец оказался в небольшой комнате, битком набитой солдатами и унтер-офицерами, которые не обратили на него ни малейшего внимания. Длинный передал бумаги, сказал: «У меня все» – и исчез; когда же оставленный у двери Схюлтс обернулся, то оказалось, что низенького тоже не было; он огорчился, длинный и низенький были последними ниточками, связывающими его со свободой. То, что он находился в лоне СС, яснее ясного доказывали настенные украшения: портрет фюрера и портрет Генриха Гиммлера как аллегорические выражения бахвальства и подлости. Он присмотрелся к солдатам и не увидел в них признаков необыкновенной жестокости или бросающейся в глаза грубости; у большинства были заурядные лица с правильными чертами и выражением некоторой самоуверенности. Он уж было собрался по привычке начать отгадывать, откуда родом каждый из них, когда его тронули за плечо и повели в другую комнату.

Здесь он получил возможность уточнить свое представление о типичных эсэсовцах. Один из двух встретивших его солдат был верзилой с грязно-серым угреватым лицом, видимо берлинец, подумал Схюлтс, хотя он и принадлежал к распространенной по всей Германии категории «красавчиков», отличающихся женственной правильностью черт лица, острым подбородком, носом с небольшой горбинкой и темными, ясными, упрямыми и лживыми глазами, – в довоенном Берлине такой попадался в каждой дюжине лифтеров, их можно встретить также в Дрездене или Мюнхене и даже среди отпрысков бывшего кайзера (он забыл только какого). Эта стандартная этнографическая личность рявкнула на Схюлтса: «Руки из карманов!» После того как Схюлтс усвоил этот урок хорошего тона, солдат уселся за стол, где записал фамилию, возраст, профессию и домашний адрес нового арестанта, в заключение потребовав удостоверение личности. По команде: «Освободить карманы!» – Схюлтс выложил из карманов все до мелочей, ему разрешили оставить лишь носовой платок: деньги, авторучка, часы, ключи от квартиры, пуговицы, карандаши, бумажки – все было вытряхнуто на письменный стол, его перочинный нож был тщательно обследован и проверен на остроту. Начатая пачка сигарет тоже лежала на столе; мысленно он уже простился с этими сигаретами в количестве одиннадцати штук. Куча на столе оказалась внушительной: Схюлтс всегда совал в карманы больше, чем доставал из них; среди бумажек была даже шпаргалка, которую он неделю тому назад отобрал у ученика второго класса, однако прыщавый берлинец не поленился сложить все это имущество в два объемистых пакета и составить опись. Тут за дело принялся второй солдат или унтер-офицер. Когда Схюлтс присмотрелся к нему внимательнее, то испугался. Берлинец в сравнении с этим типом был сущим младенцем! Этот был светловолос, мал ростом, худощав и желтолиц; при ходьбе он покачивал бедрами; резкость, тупость, жеманство, педантичность и отсутствие элементарного чувства юмора, характерные для любого среднего немца, были свойственны ему в опасно преувеличенной степени. Нельзя сказать, что он выглядел чрезвычайно грубым и жестоким, но Схюлтсу он показался олицетворением смерти. От этого человека исходила какая-то сатанинская сила; Схюлтс чувствовал бы себя лучше и ощутил бы больше кровного родства с японцем, негром или индейцем, чем с ним. Он не мог себе представить, что этот тип может нормально есть, пить, спать, смеяться, плодить детей. Впрочем, он не делал ничего особенного, не орал на Схюлтса, просто объяснил прыщавому, как заполнить бланк и обозначить все мелкие предметы одним словом. Схюлтсу велели расписаться на бланке, и сатана, вытащив связку ключей, повел его в тюрьму. Из проходной в разные стороны расходились широкие, освещенные сверху коридоры. В этих коридорах находились камеры; Схюлтс с сатаной пошли по одному из них, где сновали надзиратели в бурой тюремной форме и некто, похожий на повара, с шумом катил тележку с пустыми мисками. Сатана резким движением дал понять Схюлтсу, чтобы он шел не по настланной дорожке, а по каменному полу; Схюлтс повиновался, сатана отпер одну из камер с таким скрежетом, словно заработали мощные машины, и Схюлтс влетел в камеру на такой скорости, будто собирался выйти из нее с противоположной стороны. В том же самом темпе ему навстречу поднялась фигура, как будто его движение по горизонтали автоматически трансформировалось в движение другого человека по вертикали. Сзади снова раздался скрежет.

Человек опять сел на табурет около откидного столика, на котором лежала книга. Это был молодой парень атлетического телосложения с иссиня-бледным правильным лицом, на котором лишь нос был немного маловат, а глаза слишком велики; эти большие круглые глаза выражали нечто среднее между добродушной насмешкой и крайней наивностью. Однако все лицо в целом нельзя было назвать тупым. Когда Схюлтс представился, он дружелюбно кивнул и робко протянул руку.

– Вим Уден, – сказал он с акцентом гаагского простолюдина. – Рад, что еще один прибавился.

Он встал, и они пожали друг другу руки.

Схюлтс огляделся. Камера была не более пяти шагов в длину и около трех в ширину. В углу стояли деревянные нары с грудой тюфяков, подушек и скатанных одеял. На стене в углу над нарами были прибиты две полукруглые полочки, на которых он увидел тарелку, кружку и деревянную ложку. Свет в камеру проникал через маленькую фрамугу над массивной дверью с запертым окошечком; через фрамугу можно было беспрепятственно любоваться бескрайним небом, так как в этом крыле тюрьмы не было второго этажа. На стене висела вешалка; по обеим сторонам двери стояли глиняный кувшин и ведро, на которое можно было класть доску с отверстием. Стены был покрашены в желтый цвет, но казались изъеденными проказой из-за нацарапанных на них традиционных отметок времени: одна черточка – день. Даже при поверхностном осмотре Схюлтс насчитал не менее восьми маленьких календарей: в самом большом насчитывалось 43 дня. Над нарами проходила толстая прямая труба центрального отопления.

– Неплохая конура, – произнес Схюлтс, закончив осмотр и повесив шляпу на вешалку. – Немного маловата на двоих.

– Маловата? – удивленно уставившись на него, повторил Уден. – Она на четверых.

– Боже мой… Ну а как тут вообще?

– Ничего. Выдают паек – сахар, джем и прочее, а хлеб даже лучше, чем у меня дома. Правда, я все время хочу есть, но это от безделья. Я вполне управился бы с двумя порциями.

– А обращение?

– О чем это вы?

– Давай на «ты». Я спрашиваю, как эти господа обращаются с тобой…

Уден долго смотрел на него, пока наконец не понял вопрос. Но и тогда в его глазах ничего не отразилось.

– Я ведь здесь всего шесть дней, но рядом в камере – их там трое – говорили, что надо точно выполнять правила и тогда ничего не будет, так они сказали. Тут все по-военному. Не надо давать повод придраться.

– Значит, тебя не бьют просто так, ради развлечения?

– Одному влетело за плохо скатанное одеяло; я тоже не умею, а они не учат. Тут есть хорошие и плохие вахмистры.

– А что это за тип, который привел меня сюда?

В ответ на недоуменный взгляд Удена он стал подыскивать наиболее характерные приметы:

– Маленький блондин, худой, молчит, как немой, а жестикулирует так, словно болен падучей… вот смотри. – И Схюлтс резко, беспорядочно и очень быстро замахал обеими руками. – Противная рожа.

– Ах, этот!

Видимо, только последние слова произвели на Удена впечатление, причем довольно сильное; в его глазах вдруг запрыгали веселые, лукавые огоньки, но сразу же погасли.

– Это банщик. Вредина.

Итак, сатана оказался банщиком. Человек, который мог служить прообразом германского бога Локи с фрески Петера Корнелиуса, всего лишь банщик! Тюрьма сразу же показалась ему не такой страшной.

– Он выдает чистое белье перед баней. Я мылся вчера, но многим не удается попасть в баню месяцами. Белье он швыряет, я не поймал и получил взбучку. Дают еще ножницы стричь ногти.

– Какая неосторожность, – пошутил Схюлтс. Он подошел к нарам и сел на край. Уден оставался на прежнем месте, глядя туда, где только что стоял Схюлтс.

– Ты за что сидишь?

– За радио, – ответил Уден, переставил свой табурет на другую сторону стола и сел, повернувшись лицом к Схюлтсу; книгу он подвинул поближе к себе, а затем закрыл. – Здесь все за радио или за нелегальный убой скота, есть и евреи. Мои родители тоже здесь, каждое утро я разыскиваю их.

– Тебя выводят гулять каждое утро?

– Нет, когда я выношу парашу.

– А много здесь евреев?

– Много, но я имею в виду не самих евреев, а тех, кто их прятал. А за что тебя зацапали?

– Понятия не имею. А ты слушал английское радио?

Хитрая и озорная улыбка скользнула по лицу Удена, он снова заметно оживился. Его рассказ был пространным, но логичным. Он сын перевозчика мебели из Гааги, работал вместе с отцом, ни он сам, ни его родители никогда не слушали английское радио. Их совсем не интересовало английское радио, а лишь их дело и спокойное семейное счастье, его лично – еще футбол, в котором он, кажется, преуспел; в тот же вечер он рассказал Схюлтсу, что был способным второклассным игроком, но, чтобы его «завести», тренер заставлял его «отработать дыхание», и, когда это удавалось, его уже нельзя было остановить и он мог играть часами, не сбивая дыхания, как некоторые тибетские аскеты, которые сутками бегают в трансе по горам, едва касаясь ногами земли, но в конце концов тренер именно за это отстранил его от игры, и у них произошло неприятное объяснение. Спокойная, счастливая жизнь была внезапно нарушена отнюдь не тем, что Вим Уден где-то осмелился сказать «этот моф», а поступком одной из его сестер, вышедшей замуж за энседовца. Семейный скандал разразился не из-за политики, однако сестра и ее муж применили чисто политическое средство борьбы: они обвинили всю семью Уденов в слушании английского радио. Удивительнее всего было то, что до самого ареста сестра с мужем не только ходили к ним в дом, но и рассказывали всем о своем поступке. Вим, кажется, считал это самым обычным явлением, и, когда Схюлтс сказал, что надо было гнать их в шею, он не понял почему и вытаращил на Схюлтса свои большие круглые глаза.

Схюлтс рассказал ему военные новости, в основном уже известные Виму; они болтали о всякой всячине, затронули даже религию; в шесть часов через окошко просунули хлеб, кофе, а также тарелку, деревянную ложку и нож для Схюлтса. Получение пищи требовало особой техники, которой он овладел через три дня: в момент открытия окошка надо было успеть подостлать тряпку на случай, если кофе или суп прольется, а потом немедленно убрать ее, чтобы ее не защемило, когда надзиратель будет захлопывать окошко с другой стороны. Однажды заключенный из соседней камеры не сумел этого сделать – в той камере кто-то сидел в одиночестве, – и ему три дня давали «сухую пайку» (хлебная диета без супа и кофе). Схюлтс старался изо всех сил помогать Удену при получении еды, энергично выдергивал тряпку, осторожно, чтобы не пролить, нес кофе до стола и наблюдал, как его товарищ успевал в короткий миг, пока было открыто окошко, умоляющим тоном сказать, чтобы принесли второй табурет, не получая никакого ответа. В камере имелся звонок, но, по словам Удена, им лучше было пользоваться как можно реже. Пока Уден стоял наготове с тряпкой в руке, Схюлтс изучал правила распорядка, висевшие в правом углу у двери; из них он узнал, что при появлении надзирателя в камере надлежало встать по стойке «смирно» и что запрещалось становиться ногами на нары и табуреты. А потом они ели, Уден давал ему часть своего маргарина и джема, а с хлебом, который и впрямь был великолепен, производство одной из лучших гаагских пекарен (поставщика двора ее величества), с этим хлебом Уден разыгрывал длинные немые сцены: он выступал в роли человека, решившего не есть больше положенной порции, а хлеб – в роли соблазнителя. В конце концов Схюлтс отдавал ему немного своего хлеба в обмен на маргарин и джем, и они мирно жевали, Схюлтс – сидя на краю нар, а Уден – на своем табурете, то читая детективный роман из тюремной библиотеки, то болтая со Схюлтсом. Через полчаса после еды Уден усаживался на парашу, продолжая разговаривать как ни в чем не бывало. Обстановка была мирной и патриархальной, и Схюлтсу казалось, что в такой тюрьме можно жить до старости. Уден, судя по всему, думал точно так же. В камере ему очень нравилось. Он годами работал, как вьючный осел, грузил и перевозил домашний скарб, сопровождал большие транспорты во все концы страны; и вот теперь пришло вознаграждение в виде каникул. Он беспокоился только о родителях. Схюлтс, не желавший лишать его последней невинной радости, избегал разговоров о концлагере. Он понимал, что эта тюрьма, которую сами немцы расхваливают как образцовую, – пропагандистский трюк, рай по сравнению с адом лагерей. Его теперешняя жизнь была совершенно нехарактерной для немецких методов наказания. В концлагере такой человек, как демонический банщик, содрал бы у Вима Удена все ногти без помощи ножниц.

Света не давали, поэтому они рано легли спать; Схюлтс лег на полу, на тюфяке, Впервые он стал участником почетного тюремного ритуала перестукивания, над которым оказались невластны даже образцовые немецкие тюремщики. Как звуки тамтама в непроходимых джунглях Черной Африки, из камеры в камеру доносились ритмичные удары: «тук, тук, тук… тук, тук», они раздавались со всех сторон, даже сверху, где не было камер. Слов не требовалось; перестук означал: мы еще здесь, мы такие же, как вы, и сейчас мы ложимся спать. Схюлтс еще раньше имел возможность познакомиться со звуками за стенами камеры: шаги коридорных – таких же заключенных, как он сам, но сделавших карьеру; грозный рык надзирателя: «Коридорный!», а затем: «Слушаю, вахмистр» или «Вахмистр, вахмистра нет здесь» (в двукратном повторении слова «вахмистр» выражался тонкий оттенок рабской покорности), шум в соседней камере, где играли в карты и не отзывались на осторожный призывный стук Удена, скрип сапог шагавшего по крыше солдата, далекий перестук колес поезда, идущего в Роттердам или из Роттердама, а попозже вечером – веселое пение из камеры коридорных, которое прервалось с приходом одного из вахмистров, человека с низким властным басом (Схюлтс поспорил бы, что он шваб), разговаривавшего с какими-то неопределенными лицами, а затем с женщиной. У этой женщины, возможно надзирательницы женского отделения, был такой изумительный ангельский голос, что Схюлтса бросило в дрожь и он лежал и слушал словно завороженный. Она подошла к вахмистру и очень ласково спросила: «Что у меня в правой руке?». Тот что-то пробурчал в ответ, и завязался разговор с шуткой и подковыркой. Схюлтс не имел ни малейшего представления, что могло быть в правой руке этой женщины – пачка сигарет, сосиска, складной нож, дохлая лягушка, прядь волос заключенной, ключ, – но от очарования этого голоса, этого певучего немецкого языка он избавиться не мог; казалось, голоса всех немок, которые по отцовской линии были связаны с его жизнью, воплотились в голосе этой надзирательницы, возможно похожей на отвратительную ведьму, до которой противно дотронуться даже щипцами, но которой немецкий бог, неисповедимый в делах его, вложил в глотку такой чарующий музыкальный инструмент. Он охотно посмеялся бы над всем этим, но не мог. Слезы струились по его лицу. Что сделать с народом, рождающим такие голоса? Убить, подумал он в бешенстве, продолжая с затаенным дыханием прислушиваться к этому голосу; с одной стороны, они слишком низки, с другой – слишком обворожительны, убить… В камере было жарко и душно, тюфяк очень жесткий, а мгновенно уснувший Вим Уден ужасно храпел. Его маленький нос, казалось, пропускал недостаточно воздуха; создавалось впечатление, что его душили, перерезали ему горло, а он между тем трубил в трубу; это чувствовалось, это зримо представало перед глазами, ощущалось по дрожанию слизистой оболочки его носа. Схюлтс несколько раз толкнул его нары, но потом сдался. Он вспомнил храп кита Баллегоойена, очень умеренный в сравнении с храпом Удена. Где-сейчас Баллегоойен? Где Эскенс, Хаммер и Ван Дале? Арестованы, как и он? Почему его арестовали? Выдала Мийс Эвертсе или донесли два солдата, помешавшие им в лесу? Может быть, успели допросить Пурстампера? Возможно, одна из сестер в больнице указала его приметы? От своих раскосых глаз ему никуда не деться, он унаследовал их от немецкой бабки, Гедвиги Альмы Шульц, которая осталась в его памяти как статная старая дама, стыдившаяся своего костыля и предпочитавшая появляться на улице без него, что закончилось смертельным для нее падением. Итак, его предали ее глаза, Германия бросила его в руки немцев – ибо прах ты и в прах обратишься… А может быть, проговорился Кохэн? Маловероятно, но ведь и то, что он сидит в Схевенингене, а не в другом месте, тоже маловероятно, но факт. Кохэн, избитый, затоптанный, истерзанный, подвешенный за руки, он никогда не простил бы Кохэну, если бы тот не выдал его. Надо хорошенько поразмыслить: если его арестовали по показаниям Кохэна, то смерть ему не грозит. За помощь скрывавшимся евреям ему полагался год концлагеря или немного больше, но не расстрел. Он думал, что не боится смерти; однако то, как он хватался за любую мысль о возможности избежать смерти, доказывало, что он все же страшится ее. И лишь тогда, когда смерть станет абсолютной неизбежностью, он смирится с ней. Зачем привезли его в эту идиллическую тюрьму, в общество наивных перевозчиков мебели и ангельских женских голосов? Почему его сразу же не поставили к стенке?